Записки обжоры

после чтения в самолете Достоевского и свежего номера журнала «Диета»

Я жирный. Омерзительно жирный. Жирнее не придумаешь. Все мое тело — избыток жира. Жирные пальцы. Запястья. Даже глаза! (Можете представить себе жирные глаза?) Во мне сотни избыточных фунтов жира. Бока мои оплывают, как глазурь на мороженом. При виде меня никто не верит своим глазам: во разнесло! Что есть, то есть: я настоящий толстяк. Вы спро­сите, хорошо это или плохо — быть круглым, как шар? Не люблю шутки и всякие парадоксы, но вот что я вам скажу: жир как таковой выше буржуазной морали. Жир — это жир. Его само­ценность, способность, скажем, нести зло или вызывать сочувствие — это все, конечно, смеш­но. Ерунда. В конце концов, что такое жир? Это накопления. Из чего они копятся? Из обычных клеток. Может ли клетка быть нрав­ственной? Может ли она быть выше добра и зла? Кто ее знает — она такая маленькая.

Нет, друзья мои, не пытайтесь отличить пра­вильный жир от неправильного. Многие смот­рят на толстяка оценивающе и думают: вот у этого жир — что надо, а тот урод весь заплыл какой-то дрянью. Бросьте!

Вот вам пример — господин К. Господин К. был толст, как свинья, и без помощи лома не мог протиснуться в стандартный дверной проем. В обычной квартире К. сперва разде­вался, намазывал себя маслом, а только потом пытался перейти из комнаты в комнату. Не ска­жу, что мне незнакомы оскорбления, которые К. наверняка терпел от встречавшихся ему ком­паний молодой шпаны. Как часто, наверное, осиными жалами вонзались в его барабанные перепонки крики «окорок!» и «урод пузатый!». Представляю, как ему было неприятно, когда сам губернатор в канун дня Святого Михаила повернулся к нему на глазах у всех высокопо­ставленных лиц и сказал: «А вот и наш горшо­чек с кашей!»

В один прекрасный день К. не выдержал и сел на диету. Да-да, сел на диету! Сперва исчезло сладкое. Затем мучное, спиртное, крах­мал, соусы. Короче, он отказался от всего, что делает человека неспособным завязать шнурки на ботинках без помощи «Сантини Бразерс»*.

* Нью-йоркская компания, занимающаяся грузопе­ревозками.

И вот шар стал сдуваться. Ноги и руки К. пере­стали напоминать булки. Из совершенно круг­лого, он стал обыкновенным. Можно даже ска­зать, привлекательным. Он даже производил впечатление счастливого человека! Я говорю «производил впечатление», потому что восем­надцать лет спустя, когда К. был на волосок от смерти и его тощее тело бил озноб, он прокри­чал: «Верните мне мой жир! Пожалуйста! При­жмите меня чем-нибудь тяжелым! Какой я осел! Расстаться со своим жиром. Черт меня дернул!» Полагаю, смысл истории ясен.

У читателя может возникнуть вопрос: если я и впрямь мистер Ходячее Сало, то почему не подался в цирк? Да потому,— признаюсь в этом без тени смущения, — что я не могу выйти из дома. А выйти я не могу, потому что мне не надеть брюки! Ни одна пара не налезает. Я живое воплощение всех копченых окороков со Второй Авеню; в каждой ноге — по двена­дцать тысяч сэндвичей. И не самых тонких. Уверен: если бы мой жир умел говорить, он бы рассказал, что такое вечное одиночество — а за­одно научил бы вас делать бумажные кораб­лики. Каждый фунт моего жира стремится быть услышанным, особенно подбородки с чет­вертого по двенадцатый. У меня удивительный жир. Он многое повидал. Мои икры само­стоятельно прожили целую жизнь. Счастливым мой жир не назовешь, зато он настоящий.

Не искусственный. Что может быть хуже искус­ственного жира? (Не знаю, продается ли он еще в магазинах).

А теперь послушайте, как я стал жирным. Ведь я не всегда был таким. Виновата церковь. Когда-то я был тощий. Тощий, как спичка. Такой тощий, что назвать меня толстым мог только слепой. Я был тощим до тех пор, пока однажды — кажется, это случилось в мой два­дцатый день рождения — мы с моим дядей не зашли в один ресторанчик. Мы пили чай с печеньем, и дядя вдруг задал мне вопрос.

— Ты веришь в Бога? — спросил он.— Если да, то как ты думаешь, сколько он весит?

Произнеся это, он глубоко затянулся сига­рой, приняв свое излюбленное выражение со­вершенной невозмутимости; но тут на него на­пал кашель, да такой яростный, что я испугался, что у него сейчас пойдет кровь.

— В Бога я не верю,— ответил я.— Если он есть, то объясни мне, дядя, откуда берется бед­ность и убожество? Почему одним не страшны тысячи смертельных напастей, а у других неде­лями не проходит мигрень? Почему мы ведем счет нашим дням, а не обозначаем их буквами, например? Ответь, дядя. Или тебя шокирует мой вопрос?

Я знал, что говоря это, ничем не рискую, потому что шокировать дядю было невозможно. Еще бы: однажды он стал свидетелем того, как мамашу его тренера по шахматам изнасиловали

турки. Зрелище ему, в общем, не понравилось, потому что очень уж затянулось.

— Дорогой племянник,— сказал дядя,— Бог есть, чтобы ты ни говорил. Он везде. Да! Абсолютно везде.

— Так и везде, дядя? Откуда ты знаешь? Ведь ты даже точно не знаешь, существует ли он. Смотри, я дергаю тебя за бородавку, но воз­можно, тебе это только кажется. А вдруг и вся наша жизнь нам только кажется? И вообще, на Востоке есть секты, члены которых убежде­ны, что за пределами их разума нет ничего — кроме буфета на железнодорожном вокзале. Что если мы обречены одиноко и бесцельно ски­таться в бездушном мире, без надежды на спасе­ние, без будущего, и впереди у нас лишь страда­ния, смерть и пустота вечного небытия?

Похоже, мои слова произвели на дядю глу­бокое впечатление, потому что он ответил:

— И ты еще спрашиваешь, почему тебя не приглашают на вечеринки? Господи, да ты псих!

Еще он обвинил меня в нигилизме и доба­вил с типично стариковским двусмысленным выражением:

— Бог не всегда там, где его ищешь; по­верь, дорогой племянник, Бог — везде. В этом печенье, например.

На этом он поднялся из-за стола, благосло­вив меня и оставив чек, удивительно похожий на бирку, которые приклеивают к багажу в са­молете.

Вернувшись домой, я задумался, что же означает это простое утверждение: «Бог везде. В этом печенье, например». Вскоре мне захо­телось спать, я улегся в постель и задремал. И туг мне приснился сон, который навсегда перевернул всю мою жизнь. Мне снилось, что я прогуливаюсь где-то за городом и вдруг чув­ствую, что хочу есть. Можно сказать, чувство смертельного голода. На пути мне попадается ресторанчик. Я вхожу, заказываю сэндвич с го­рячим ростбифом и картошку. Официантка, похожая на мою квартирную хозяйку (чрезвы­чайно пресную особу, напоминающую сильно растрепанный лишайник), уговаривает меня взять куриный салат. Явно несвежий. Пока мы с ней препираемся, она превращается в распа­кованный набор столового серебра из двадцати четырех предметов. Я начинаю истерически смеяться, смех переходит в слезы, затем в ост­рую ушную инфекцию. Тут помещение напол­няется лучистым светом, и я вижу сверкающую фигуру всадника, который мчится ко мне на бе­лом коне. Это мой ортопед. В раскаянии я па­даю ниц.

Такой вот был сон. Проснулся я с ощу­щением полного благополучия и впервые взгля­нул на мир с оптимизмом. Все прояснилось. Все мое существо наполнилось эхом дядиных слов. Я отправился на кухню и начал есть. Я погло­щал все, что попадалось под руку. Кексы, хлеб-

цы, мюсли, мясо, фрукты. Шоколад, овощные консервы, вино, рыбу, сливки, макароны, кол­басу, пирожные — стоимость съеденного подо­шла к шестидесяти тысячам долларов. Если Бог везде, решил я, значит, Он в пище. Чем больше я съем, тем ближе я буду к Нему. Поддавшись дотоле неведомому мне религиозному порыву, я фанатично запихивал в себя все подряд. Шесть месяцев спустя я был уже праведником из праведников, с молитвой в сердце и с живо­том, выпиравшим за государственную границу. Как-то утром, в один прекрасный вторник я обнаружил, что нога мои оказались в Витебске, и, насколько мне известно, до сих пор там и на­ходятся. Я все ел и ел, расширялся и расши­рялся. Худеть, сужаться — величайшая глупость. Даже грех! Ведь, сбрасывая двадцать фунтов, дорогой читатель (полагаю, до моей комплек­ции вам далеко), мы, возможно, утрачиваем именно те клеточки жира, в которых заклю­чены наш дух, доброта, любовь и честь, или, как в случае с одним моим знакомым нало­говым инспектором, живот и бока просто обви­сают.

Знаю, что вы сейчас скажете. Вы скажете, что это противоречит всему —да-да, всему — что я проповедовал вначале. Я вдруг приписал бездушной плоти смысл! Ну и что? Разве наша жизнь не состоит из противоречий? Философия толстяка может меняться точно так же, как

сменяют друг друга времена года, как изменя­ется цвет волос, как меняется сама жизнь. Жизнь меняется. Жизнь — это жир, и смерть это жир. Понимаете? Жир — это всё! Пока вы не разжиреете, разумеется.

Поиск по сайту: