Каддиш о недостойном Вайнштейне

Вайнштейн лежал под покрывалом, в глубоком оцепенении уставясь глазами в потолок. За окнами ветер гнал по тротуару мягкие волны сырого воздуха. Шум машин таял в тумане, и в довершение ко всему тлела кровать. По­смотрите на меня, думал Вайнштейн. Пятьдесят лет. Полвека. На следующий год будет 51. По­том 52. Эдак размышляя, он довел возраст до 55. Как мал оставшийся мне срок, думал он, как много надо свершить. Вот, к примеру, дав­няя мечта научиться водить машину. Эдельман, приятель, с которым они, бывало, мальчишка­ми играли во дворе, выучился этому еще сту­дентом в Сорбонне. Он замечательно управлял­ся с машиной и самостоятельно объехал множе­ство мест. А Вайнштейн несколько раз пытался порулить отцовским «чеви», но так и не сдви­нулся с тротуара.

А какие надежды подавал он ребенком! Вундеркинд, да и только. Например, когда ка-

кие-то вандалы, ворвавшись в библиотеку, пе­ревели на французский язык поэмы Т. С. Элио­та, Вайнштейн в свои 12 лет взял и перевел их обратно на английский. Мало того, что его IQ и так изолировал его от общества, он еще терпел несправедливые преследования за веру, и более всего от собственных родителей. Вот же, сами правоверные евреи, а не могли смириться с тем, что их сын еврей. «Как так случилось?» — в изумлении вопрошал отец. «А ведь семитская у меня внешность»,— каждое утро думал Вайн­штейн, глядя на себя в зеркало во время бритья. А его таки несколько раз принимали за Роберта Рэдфорда*, правда, каждый раз оказывалось, что это были слепцы. А вот еще один школьный приятель, Фейнгласс. Профсоюзная крыса, про­брался в ряды рабочих, чтобы шпионить. Потом обратился в марксизм. Стал коммунистическим агитатором. Разочаровавшись в партийном дви­жении, отправился в Голливуд, озвучивает зна­менитую мультипликационную мышь. Ирония судьбы.

Вайнштейн тоже поиграл в коммуниста. Чтобы произвести впечатление на одну продав­щицу из универмага «Рутджерс», он отправился в Москву и вступил в Красную Армию. А когда пригласил ее на второе свидание, оказалось, его

* Роберт Рэдфорд (р. 1937) — американский кино­актер и режиссер.

подружку уже подцепил кто-то другой. Вдоба­вок звание сержанта русской пехоты помешало ему получить сертификат о лояльности, давав­ший право на бесплатную закуску в дополнение к обеду в столовке на Лонгчэмпс. Оно же спро­воцировало его на организацию забастовки белых мышей против условий труда в опытной лаборатории. Строго говоря, его привлекала не столько политика, сколько поэзия марксист­ской теории. Он верил в коллективизацию и по­беду масс, овладевших одой «К половой тряп­ке». А лозунг об «отмирании государства» вошел в его плоть и кровь после того, как в универма­ге «Сакс» на Пятой авеню у его родного дяди отвалился нос. Размышляя об истинном смысле социальной революции, Вайнштейн пришел к непреложному выводу, что ее не пойдешь со­вершать, поев мексиканской еды.

Другой дядя Вайнштейна, Мейер, пострадал во время Великой депрессии. Он держал все свое состояние под матрацем, а когда произо­шла буря на фондовой бирже, правительство, как известно, перетряхнуло все матрацы, и Мей-ер в одну ночь стал нищим. Ему оставалось только выпрыгнуть из окна, но поскольку у него не хватило духу пойти до конца, он про­сидел на подоконнике своего многоквартирного дома с 1930-го по 1937 год.

«Ох уж эта молодежь с ее травкой и сек­сом,— говаривал дядя Мейер.— Знают ли они,

что такое семь лет сидеть на подоконнике? Вот там видишь, что такое жизнь. Конечно, люди смотрятся как муравьи. Но представь себе, каж­дый год моя Тесси — мир ее праху — устраивала пасхальный седер* прямо на карнизе. И вся семья собиралась вместе. Ой, племянник! Что будет с миром, когда у них есть бомба, которая может убить больше народу, чем взгляд на доч­ку Макса Рифкина?»

Все так называемые друзья Вайнштейна прошли слушания Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Блотника при­вела туда за руку собственная мама. Шарп-штейн пришел сам, признался, что финансиро­вал Гражданскую войну в России, и добавил, что подарил лично Сталину столовый сервиз. Он наотрез отказался назвать имена товарищей, с которыми встречался на митингах единомыш­ленников, но обязался — если таково будет тре­бование Комиссии — сообщить рост каждого из них. Это сохранило ему возможность каждое воскресенье покупать пиво в Филадельфии.

Вайнштейн кончил бриться и встал под душ. Он намыливался, и вода шлепала его по толстой спине. Он думал: вот я в некой точке простран­ства и времени принимаю душ. Я, Айзек Вайнштейн. Одно из созданий Божьих. Выле­зая из ванны, он поскользнулся на обмылке

* Седер — пасхальная семейная трапеза.

и упал, ударившись о вешалку для полотенец. Ах, какая неудачная неделя! Как раз накануне он побывал в парикмахерской и еще не опра­вился от волнений, связанных с этим событием. Парикмахер сразу решительно взялся за дело, и вскоре Вайнштейн понял, что он зашел слиш­ком далеко.

— Назад,— закричал он,— назад!

— Как это — назад,— возразил парикма­хер.— Волосы же обратно не вставишь.

— Ну, тогда отдай их мне, Доминик, я возьму их с собой.

— Раз они лежат на полу моего заведения, они моя собственность, мистер Вайнштейн,— ответил парикмахер.

— Плевать! Отдай мои волосы!

Вайнштейн рвал и метал, но все было бес­полезно. Расстроенный, он вышел на улицу. Гоим, думал он. Так или иначе, а достанут они тебя.

Кончив туалет, Вайнштейн вышел из отеля и двинулся по Восьмой авеню. На углу двое мужчин обрабатывали пожилую даму, выклян­чивая пожертвования. Господи, подумал Вайн­штейн, было время, когда с этой работой справ­лялись в одиночку. Что за город. Кругом хаос. Прав был старик Кант: только разум вносит по­рядок в бытие. Он также подсказывает, сколько следует дать чаевых. Как все-таки хорошо быть человеком разумным! Вот бы все в Нью-Джерси были такими....

Он шел к Харриет поговорить насчет алиментов. Он по-прежнему любил Харриет, несмотря на то что, пока они состояли в браке, она наставляла ему рога со всеми абонентами телефонной сети Манхэттена на букву Р. Он простил ее. Но что, скажите, он должен был по­думать, когда Харриет вместе с его лучшим дру­гом сняла домик в штате Мэн и, не сказав ему ни слова, исчезла на целых три года? Будто ему интересно, что там у них было. Его, Вайнштейна, сексуальные отношения с женой закон­чились давным-давно. Один раз он переспал с ней, когда они познакомились, второй — в первую ночь медового месяца и еще один, чтобы проверить, все ли у него в порядке с по­звоночником после вывиха диска. «До чего же с тобой паршиво,— жаловался он бывало. — Уж такая ты стыдливая да целомудренная. Прихо­дится сублимироваться, воображая, что сажаю дерево в Израиле. Ты напоминаешь мне мою мать». (Молли Вайнштейн, мир праху ее, кото­рая глаз с него не спускала и готовила лучшую в Чикаго фаршированную рыбу, пока не откры­лось, что она добавляла в нее гашиш.)

Для любовных утех Вайнштейну нужна была совсем другая женщина. Вроде Лу-Энн, большой в этом деле искусницы. Беда только, что она не могла сосчитать до двадцати, вернее могла, но ей приходилось очень для этого напрягаться и обязательно снимать туфли. Однажды он попробовал всучить ей книжку по

экзистенциализму, и она разжевала ее и прогло­тила. Вообще с сексом у Вайнштейна всегда были трудности. Прежде всего из-за роста. Его рост в носках был 5 футов 4 дюйма (правда, однажды, когда он надел чьи-то чужие носки, ему удалось намерять 5 футов и целых 6 дюй­мов). Доктор Каррлик, его психоаналитик, утверждал, что бежать впереди идущего поезда хотя и опаснее мысленного самоуничтожения, но в конечном итоге и то и другое одинаково дурно влияет на состояние брючной складки. Каррлик был его третьим психоаналитиком. Первый был юнгианец, который склонял его к спиритизму. А еще раньше он посещал одну группу, и когда там пришла его очередь расска­зывать о своих проблемах, он почувствовал сильное головокружение и смог только пере­числить названия планет. Но его проблемой были женщины, и он это знал. Он оказывался бессильным с женщинами, закончившими кол­ледж с оценками выше средней. Зато чувствовал себя орлом с выпускницами курсов машинопи­си; правда, если они печатали со скоростью больше шестидесяти слов в минуту, он тоже терялся.

Вайнштейн позвонил в дверь Харриет, и она неожиданно выросла перед ним на поро­ге. «Так нос задрала, что жирафа впору раскра­шивать — без лестницы»,— привычно подумал Вайнштейн. Это была их домашняя шутка, смысл которой оставался для обоих неясным.

— Привет, Ханна,— сказал он.

— Ох, Айк,— ответила она.— Какой же ты самонадеянный.

Она была права. С его стороны было бес­тактным начинать с этого. Он ненавидел себя за невоспитанность.

— Как дети, Ханна?

— У меня никогда не было никаких детей, Айк.

— Значит, мне не напрасно казалось, что четыреста долларов в неделю на содержание де­тей — это многовато.

Она прикусила губу. Он прикусил свою. Потом прикусил ее.

— Ханна,— сказал он,— я... Я разорен. Биз­нес с куриными яйцами лопнул.

— По тебе сразу видать. А может, попро­сишь в долг у своей шиксы? *

— Все у тебя шиксы.

— Может быть, кончим на этом? — Она за­дыхалась от ненависти. Вайнштейну захотелось ее поцеловать, а если не ее, то все равно кого.

— Харриет, в чем мы ошиблись?

— Мы никогда не смотрели в лицо реаль­ности.

— Не по моей вине. Ты говорила, надо ло­житься головой на север.

— Реальность — это и есть север, Айк.

* Шикса — девушка нееврейского происхождения или еврейка, не соблюдающая религиозных норм и установлений.

— Нет, Ханна. Пустые мечты — вот что та­кое север. Реальность — это запад. Ложные упо­вания — восток, а на юге, я думаю, Луизиана.

Нет, она все еще не утратила власть над ним. Он потянулся к ней, но она увернулась, и его руки ткнулись в сметану.

— Поэтому ты и спала со своим аналити­ком? — выпалил он.

Лицо его раскраснелось от гнева. Он чуть было не упал в обморок, но не мог вспомнить, как следует падать, чтобы не расшибиться.

— Это входило в курс лечения, — холодно отпарировала она.— Согласно Фрейду, секс — ключ к бессознательному.

— Фрейд говорил, что сны — ключ к бес­сознательному.

— Секс, сны... Ты что, дурака сюда пришел валять?

— До свидания, Харриет.

Говорить с ней бесполезно. Rien a dire, rien a faire *. Вайнштейн вышел и направился в сто­рону Юнион-сквер. И вдруг горькие слезы омы­ли его лицо. Будто прорвало шлюзы. Горячие, соленые слезы, столько лет сдерживаемые, те­перь лились потоком —то изливалась наружу его боль. И хлынули они из ушей. Посмотрите только, думал он, даже плакать по-людски не получается. Он обтер уши бумажной салфеткой и повернул домой.

* Rien a dire, rien a faire — ничего не скажешь, ничего не поделаешь (фр.).

Поиск по сайту: