Беседы с Гельмгольцем

Предлагаемые читателю записи разговоров с Гельмгольцем взяты из книги «Беседы с Гельм­гольцем», которая вскоре выйдет в свет.

Доктору Гельмгольцу сейчас почти девяно­сто. Современник Фрейда, пионер психоана­лиза и основатель направления в психологии, которое носит его имя, он прославился прежде всего исследованиями человеческого поведения: сумел доказать, что смерть является не врож­денным, а благоприобретенным свойством организма.

Доктор живет в загородном доме неподале­ку от Лозанны (Швейцария) вместе со слугой по имени Хрольф и датским догом по кличке Хрольф. Почти все время ученый отдает работе над рукописями. Сейчас он пересматривает автобиографию, пытаясь включить в нее себя. Приведенные беседы Гельмгольц вел на про­тяжении нескольких месяцев со своим учени­ком и последователем Трепетом Хоффнунгом,

которого профессор, превозмогая отвращение, вынужден терпеть — ведь тот приносит ему нугу. Разговоры касались различных тем — от психопатологии и религии до того, почему Гельмгольц никак не может получить кредит­ную карточку. Учитель, как его называет Хоффнунг, предстает перед нами сердечным, отзыв­чивым человеком, готовым отказаться от всего, чего достиг, лишь бы избавиться от сыпи.

1 апреля. Я пришел к Гельмгольцу ровно в десять утра, и горничная сообщила, что док­тор в своем кабинете размышляет над каким-то вопросом. Из-за сильного волнения мне послы­шалось «над просом». Оказалось, я не ослы­шался: Учитель и в самом деле задумался над просом. Зажав в руках зерно, он рассыпал его по столу маленькими кучками. На мой вопрос о том, что он делает, Гельмгольц ответил: «Ах, если бы побольше людей задумывались над просом». Эти слова меня несколько удивили, однако я не стал ничего выяснять. Гельмгольц откинулся в кожаном кресле, и я попросил его рассказать о заре психоанализа.

— Когда мы с Фрейдом познакомились, я уже работал над своей теорией. Фрейд как-то зашел в булочную, чтобы купить плюшки — по-немецки «шнекен»,— однако никак не мог за­ставить себя произнести такое слово. Как вы, наверное, знаете, Фрейд был для этого слишком застенчив. «Дайте, пожалуйста, вон те малень-

кие булочки»,— сказал он, указывая на при­лавок. «Шнекен, герр профессор?» — спросил булочник. Фрейд мгновенно залился краской и выскочил на улицу, бормоча: «Нет, ничего... не беспокойтесь... я так». Для меня не составило большого труда купить булочки, и я преподнес их Фрейду в подарок. Мы стали близкими дру­зьями. С тех пор я замечаю, что некоторые люди стесняются произносить отдельные слова. А у вас есть такие слова?

И тут я вспомнил, как в одном ресторане не смог заказать «кальмидор» (так у них именовал­ся помидор, фаршированный кальмаром). Гельм­гольц назвал это слово на редкость идиотским и заявил, что выцарапал бы глаза тому, для кого оно звучит нормально.

Мы снова заговорили о Фрейде. Похоже, он занимал все мысли Гельмгольца, хотя они нена­видели друг друга с тех пор, как однажды по­вздорили из-за пучка петрушки.

— Я вспоминаю одну пациентку Фрейда — Эдну С. Истерический паралич носа. Друзья просили ее изобразить «зайчика», а она не могла и поэтому с трудом переносила их обще­ство — они часто бывали жестоки. «Ну-ка, ми­лочка, покажи, как ты делаешь зайчика». При этом шутники шевелили ноздрями и от души хохотали. Фрейд провел с ней несколько сеан­сов, но что-то не получилось: вместо психотера­певтического контакта с профессором у паци­ентки возникло влечение к высокой деревянной

которого профессор, превозмогая отвращение, вынужден терпеть — ведь тот приносит ему нугу. Разговоры касались различных тем — от психопатологии и религии до того, почему Гельмгольц никак не может получить кредит­ную карточку. Учитель, как его называет Хоффнунг, предстает перед нами сердечным, отзыв­чивым человеком, готовым отказаться от всего, чего достиг, лишь бы избавиться от сыпи.

1 апреля. Я пришел к Гельмгольцу ровно в десять утра, и горничная сообщила, что док­тор в своем кабинете размышляет над каким-то вопросом. Из-за сильного волнения мне послы­шалось «над просом». Оказалось, я не ослы­шался: Учитель и в самом деле задумался над просом. Зажав в руках зерно, он рассыпал его по столу маленькими кучками. На мой вопрос о том, что он делает, Гельмгольц ответил: «Ах, если бы побольше людей задумывались над просом». Эти слова меня несколько удивили, однако я не стал ничего выяснять. Гельмгольц откинулся в кожаном кресле, и я попросил его рассказать о заре психоанализа.

— Когда мы с Фрейдом познакомились, я уже работал над своей теорией. Фрейд как-то зашел в булочную, чтобы купить плюшки — по-немецки «шнекен»,— однако никак не мог за­ставить себя произнести такое слово. Как вы, наверное, знаете, Фрейд был для этого слишком застенчив. «Дайте, пожалуйста, вон те малень-

кие булочки»,—сказал он, указывая на при­лавок. «Шнекен, герр профессор?» — спросил булочник. Фрейд мгновенно залился краской и выскочил на улицу, бормоча: «Нет, ничего... не беспокойтесь... я так». Для меня не составило большого труда купить булочки, и я преподнес их Фрейду в подарок. Мы стали близкими дру­зьями. С тех пор я замечаю, что некоторые люди стесняются произносить отдельные слова. А у вас есть такие слова?

И тут я вспомнил, как в одном ресторане не смог заказать «кальмидор» (так у них именовал­ся помидор, фаршированный кальмаром). Гельм­гольц назвал это слово на редкость идиотским и заявил, что выцарапал бы глаза тому, для кого оно звучит нормально.

Мы снова заговорили о Фрейде. Похоже, он занимал все мысли Гельмгольца, хотя они нена­видели друг друга с тех пор, как однажды по­вздорили из-за пучка петрушки.

— Я вспоминаю одну пациентку Фрейда — Эдну С. Истерический паралич носа. Друзья просили ее изобразить «зайчика», а она не могла и поэтому с трудом переносила их обще­ство — они часто бывали жестоки. «Ну-ка, ми­лочка, покажи, как ты делаешь зайчика». При этом шутники шевелили ноздрями и от души хохотали. Фрейд провел с ней несколько сеан­сов, но что-то не получилось: вместо психотера­певтического контакта с профессором у паци­ентки возникло влечение к высокой деревянной

вешалке, стоявшей у него в кабинете. Фрейд был в панике: ведь в те времена к психоанализу еще относились скептически. А после того, как девушка внезапно отправилась в морское путе­шествие, прихватив вешалку с собой, Фрейд поклялся навсегда оставить психоанализ. И дей­ствительно, некоторое время он вполне серьез­но готовил себя к карьере акробата, пока Ференци * не убедил его в том, что он никогда не научится профессионально кувыркаться.

Тут я увидел, что Гельмгольца одолевает дремота. Он сполз с кресла под стол и заснул. Я не стал злоупотреблять его добротой и на цы­почках вышел из кабинета.

5 апреля. Застал Учителя играющим на скрипке. (Он прекрасный скрипач-любитель, хотя не разбирает нот и способен извлекать лишь один-единственный тон.) Доктор снова принялся вспоминать пионеров психоанализа.

— Каждый из них заискивал перед Фрей­дом. Рэнк ревновал его к Джоунзу, Джоунз — к Бриллу, а Брилла так бесило присутствие Адлера**, что однажды он даже спрятал его

* Шандор Ференцы (1873—1933) — австро-венгерский психиатр. Один из основоположников психоанализа.

** Отто Рэнк (1884—1939) — австрийский психоана­литик; Эрнест Джоунз (1879—1958) —английский психоаналитик; Абрахам Арден Брилл (1874—1948) — австро-американский психоаналитик, переводил труды Фрейда на английский; Альфред Адлер (1870— 1937) — известный австрийский врач и психолог.

шляпу. Как-то раз Фрейд нашел в кармане леденцы и угостил Юнга*. Рэнк был просто вне себя. Он пожаловался мне, что Фрейд явно по­кровительствует Юнгу. Особенно когда делит конфеты. Я холодно промолчал — мне было мало дела до переживаний Рэнка, который ото­звался о моей статье «Эйфория у улиток» как о «классическом примере монголоидной аргу­ментации». Через много лет, во время путе­шествия по Альпам, Рэнк снова завел разговор о своей обиде. Я напомнил ему, как глупо он себя вел, и Рэнк признался, что находился тогда в состоянии глубокой депрессии, неожиданно открыв для себя, что его имя «Отто» читается одинаково в обе стороны.

Гельмгольц оставил меня обедать. Мы усе­лись за большой дубовый стол. По словам Учителя, это был подарок Греты Гарбо, однако актриса утверждала, что слыхом не слыхивала о столе, равно как и о самом Гельмгольце. Меню было обычным: крупная изюминка, большие куски сала и, лично для Гельмгольца, баночка семги. После десерта доктор стал пока­зывать свою коллекцию лакированных бабочек, но вскоре загрустил, вспомнив, что им уже не суждено летать. Потом мы перешли в гостиную и закурили сигары. (Гельмгольц забыл разжечь свою, но затягивался тем не менее так глубоко, что она становилась все короче и короче.)

* Карл Густав Юнг (1875—1961) — известный швей­царский психолог и психиатр.

Учитель стал вспоминать самые известные случаи из своей практики.

— Вот, например, Иоахим Б. Больной, ко­торому было уже за сорок, не мог входить в комнаты, где находилась скрипка. Хуже того, однажды он все-таки оказался в такой комнате и не решался оттуда выйти, пока его не попро­сил об этом сам барон Ротшильд. Плюс ко все­му Иоахим Б. заикался. Но не когда говорил. Только когда писал. Скажем, хотел он написать «но», а выходило «н-н-н-н-но». Над несчастным постоянно издевались, однажды бедняга даже попытался покончить с собой, завернувшись в большую траурную повязку. Я излечил его гипнозом. Больной возвратился к нормальной жизни, однако через несколько лет стал посто­янно натыкаться на лошадь, советовавшую ему заняться архитектурой.

Потом Гельмгольц вспомнил о знаменитом насильнике В., державшем в страхе весь Лон-

дон.

— Крайне редкий случай перверсии. Навяз­чивые сексуальные фантазии. Больному каза­лось, что над ним издевается группа антропо­логов. Они якобы принуждали его ходить враскорячку, что, впрочем, доставляло В. острое сексуальное наслаждение. Пациент вспомнил, как, будучи еще совсем ребенком, он поразил экономку, женщину довольно свободных нра­вов, тем, что целовал салатный лист — тот пред­ставлялся ему сексуальным. В подростковом

возрасте пациент покрыл лаком голову брата, за что был наказан отцом. Впрочем, отец — по профессии маляр — расстроился еще больше, узнав, что лак наложен в один слой.

Впервые В. набросился на женщину, когда ему было восемнадцать, и с тех пор на протяже­нии многих лет насиловал по полдюжины в не­делю. Все, что я сумел, это вытеснить его агрес­сивные наклонности действиями, более при­емлемыми для общества. Вместо того чтобы нападать на доверчивых женщин, больной теперь извлекал из кармана крупного палтуса и демонстрировал его дамам. По крайней мере, женщины были в безопасности, и хотя у неко­торых это вызывало ужас, встречались и такие, которые считали, что данный эпизод весьма обогатил их духовно.

12 апреля. Сегодня Гельмгольц не вполне здоров. Накануне он заблудился на лугу и упал, поскользнувшись на груше. Однако прикован­ный к постели Учитель сразу сел и даже рассме­ялся, когда я сказал, что у меня абсцесс.

Мы стали обсуждать теорию назло-психологии, которую доктор обосновал вскоре после кончины Фрейда. (По словам Эрнеста Джоунза, смерть последнего привела к окончательному разрыву между двумя знаменитыми психоана­литиками и впредь Гельмгольц с Фрейдом раз­говаривал довольно редко.)

В то время Гельмгольц разработал экспери­мент со стаей мышей, которые по его сигналу сопровождали миссис Гельмгольц на улицу и оставляли ее на тротуаре. Доктор проделал немало подобных экспериментов с животными и остановился лишь после того, как собака, приученная выделять слюну по команде, отка­залась пускать его в дом во время праздников. Кстати, Гельмгольцу до сих пор приписывают авторство классической статьи «Немотивиро­ванное хихиканье у канадских оленей».

— Да, я основал школу назло-психологии. И надо сказать, совершенно случайно. Однаж­ды, когда мы с женой уютно устроились в по­стели, мне внезапно захотелось пить. Вставать было лень, и я попросил миссис Гельмгольц принести воды. Она ответила, что устала, по­скольку весь день собирала каштаны. Мы за­спорили, кому идти за водой. Наконец я сказал: «А мне и не хочется пить! Да-да, меньше всего на свете мне сейчас нужен стакан воды». Услы­шав это, жена так и подскочила. «Как! Ты не хочешь пить? Это плохо. Очень плохо». И, мгновенно спрыгнув с кровати, она принесла воды. Как-то в Берлине, на пикнике, который устроил Фрейд, я попытался обсудить с ним этот случай, но профессор был так увлечен игрой в чехарду с Юнгом, что не обратил на меня никакого внимания.

Прошло много лет, прежде чем я научился применять этот метод при лечении депрессий

и смог избавить известного оперного певца Д. от мучительного предчувствия, что он окончит свои дни в бельевой корзине.

18 апреля. Пришел к Гельмгольцу и застал его за стрижкой розовых кустов. Доктор бурно восхищался красотой цветов, любимых им за то, что они «не просят постоянно в долг».

Речь зашла о современном психоанализе. Гельмгольцу он представляется мифом, кото­рый живет лишь усилиями фирм, производящих медицинские кушетки.

— Не говорите мне о нынешних врачах! Надо же такие цены заламывать! Когда-то за пять марок вас лечил сам Фрейд. За десять он не только лечил, но и собственноручно гладил ваши брюки. А за пятнадцать позволял вам лечить его и вдобавок дарил любые два овоща на выбор. А теперь? Тридцать долларов в час! Пятьдесят долларов в час! Кайзер и тот брал лишь двенадцать с четвертью. И при этом сам ходил к пациентам. А продолжительность лече­ния? Два года! Пять лет! Да любой из нас, не сумев исцелить больного в шесть месяцев, пригласил бы его на концерт и предложил бы фруктовую вазу из красного дерева или набор стальных ножей для мяса. Вы сразу могли узнать пациентов, с которыми не справился Юнг,— они получали в качестве компенсации большие чучела гималайских енотов.

Мы шли по садовой дорожке, и Гельмгольц обратился к более общим проблемам. Я стал свидетелем глубочайших обобщений, часть из которых успел записать. Вот они:

О жизни: Если бы человек стал бессмерт­ным, вы представляете себе, какие бы у него были счета за мясо?

О религии: В загробную жизнь я не верю, хотя и держу наготове смену нижнего белья.

О литературе: Вся литература — не больше чем примечание к «Фаусту». Впрочем, черт его знает, что это значит.

Да, Гельмгольц — воистину великий чело­век...

Босс

Я сидел у себя в офисе, вычищая всякую дрянь из дула своего «тридцать восьмого» и гадая, когда и откуда на меня свалится новое дело. Подви­заться в частных детективах — дельце в аккурат для меня, и хоть время от времени мне массиру­ют десны автомобильным домкратом, сладкий запах зелененьких искупает даже эту неприят­ность. Не говоря уж о дамочках, составляющих одну из потребностей моего непритязательного организма, малость опережающую потребность в дыхании. Вот почему, когда дверь моего офиса отворилась и в нее размашистым шагом вошла длинноволосая блондинка, назвавшаяся Хэзер Баткисс и объявившая, что она зарабатывает на хлеб с маслом позируя художникам голышом и что ей нужна моя помощь, слюнные железы мои разом переключились на третью скорость. На ней была юбочка короче некуда, свитер в обтяжку, а фигуру ее образовывали параболы, способные обратить в гималайского лося самого затрюханного сердечника.

— Чем могу быть полезен, бэби?

— Я хочу, чтобы ты откопал для меня одно­го субъекта.

— Он что, пропал? В полицию ты уже об­ращалась?

— Все немного сложнее, мистер Люповиц.

— Называй меня Кайзером, бэби. Ладно, кто этот прохвост?

— Бог. - Бог?

— Вот именно, Бог. Творец, Первичный Принцип, Первопричина Сущего, Всеобъемлю­щий. Мне нужно, чтобы ты отыскал Его для меня.

Психи забредали в мой офис и раньше, но когда они сложены как эта малышка, к ним по­неволе прислушиваешься.

— На что Он тебе сдался?

— Это мое дело, Кайзер. Твое — найти Его.

— Извини, бэби. Ты обратилась не по адресу.

— Почему?

— Потому что я не берусь за дело, если не знаю всех обстоятельств,— ответил я, вылезая из кресла.

— О'кей, о'кей,— сказала она и, прикусив губу, нижнюю, подтянула, расправляя шов, чу­лок. Шоу предназначалось для меня, но я в ту минуту не склонен был покупаться на подобные фокусы.

— Давай покороче, бэби.

— Ладно, по правде сказать, я вовсе не на­турщица.

— Нет?

— Нет. И зовут меня не Хэзер Баткисс. Я — Клэр Розенцвейг, учусь в Вассаре. Философ­ский факультет. История западной мысли и все такое. Мне нужно написать к январю курсовую работу. Насчет религии Запада. Остальные наши ребята ухватились за спекулятивные темы. А я хочу знать. Профессор Гребанье говорит, что того из нас, кто откопает настоящий верняк, переведут на следующий курс автоматом. А мой папаша обещал мне «мерседес», если я получу «отлично».

Я вскрыл пачку «Лаки», потом пачку жвач­ки и сунул в рот и то и другое. То, что она рас­сказывала, понемногу пробуждало во мне инте­рес. Студенточка с закидонами. Высокий IQ плюс тело, с которым стоило познакомиться поближе.

— Как он выглядит, этот твой Бог?

— Я его ни разу не видела.

— Ладно, а откуда мне знать, что Он вооб­ще существует?

— Как раз это тебе и следует выяснить.

— Милое дело. Примет Его ты не знаешь. И где Его искать — тоже.

— Нет. Что нет, то нет. Хоть я и подозре­ваю, что Он повсюду. В воздухе, в каждом цвет­ке, в тебе и во мне — даже вот в этом стуле.

— Еще того хлеще.

Ага, стало быть, пантеистка. Я сделал мыс­ленную заметку на этот счет и сказал, что

берусь за ее дело — сто зеленых в день, плюс расходы, плюс обед в ресторане — с ней. Улыб­нувшись, она сообщила, что ее это устраивает. Мы вместе спустились в лифте. Снаружи темне­ло. Может быть, Бог существует, а может, и нет, но где-то в этом городе определенно обретается несколько умников, которые постараются поме­шать мне выяснить это.

Первой моей ниточкой был рабби Ицхак Вайсман, здешний раввин, бывший у меня в долгу — я однажды выяснил, кто натер его шляпу свиным салом. После первых двух ска­занных нами слов я понял — что-то тут не так, уж больно он испугался. Здорово испугался.

— Конечно, этот, сам знаешь кто, суще­ствует, но я не могу назвать тебе даже Его име­ни, потому что Он меня тут же и пришибет, хоть я никогда не понимал, почему некоторые так нервничают, когда произносят их имя.

— Ты Его когда-нибудь видел?

— Я? Ты шутишь? Спасибо и на том, что я дожил до возможности собственных внуков увидеть.

— Так откуда ты знаешь, что Он существует?

— Откуда я знаю? Хорошенькое дело. По-твоему, я смог бы купить себе вот такой костюм всего за четырнадцать долларов, если бы там, наверху, никого не было? На вот, пощупай сам — чистый габардин, какие тут могут быть сомнения?

— Больше ты мне ничего предложить не можешь?

— Почему не могу? Могу — Ветхий Завет тебя устроит? А рубленая печенка? И как, по-твоему, Моисей вывел израильтян из Египта? Улыбался до ушей и чечетку отбивал? Ты что думаешь, Красное море можно заставить рассту­питься с помощью какой-нибудь дешевки, куп­ленной в универмаге? Для этого сила нужна.

— Так он из крутых, что ли?

— А то! Еще из каких крутых. И добрее от всех своих успехов Он так и не стал.

— Откуда ты про Него столько всего зна­ешь?

— Да оттуда, что мы — избранный народ. Представляешь, как Он заботится о Своих детях? Насчет этого я, кстати, тоже хотел бы с Ним как-нибудь перемолвиться.

— И много вы Ему платите за эту вашу из­бранность?

— Ой, не спрашивай.

Вот такие, значит, дела. Получается, евреи здорово повязаны с Богом. Обычный рэкет: вы мне то да се, а я вам — защиту от неприятно­стей. Забочусь о вас, но, естественно, за при­личные бабки. И судя по тому, как говорил со мной рабби Вайсман, брал Он с них немало. Я сел в такси и покатил на Десятую авеню, в бильярдную Дэнни. Заправлял там один скольз­кий тип, который мне никогда не нравился.

— Чикаго Фил здесь?

— А кто его спрашивает?

Я взял эту мразь за отвороты пиджака, при­щемив заодно хороший кусок кожи.

— Тебе нужны подробности, придурок?

— Он в задней комнате,—сказал жалкий прыщ, мгновенно усвоив правила хорошего тона.

Чикаго Фил. Фальшивомонетчик, медве­жатник, гопстопник и заядлый атеист.

— Этого парня никогда и на свете-то не было, Кайзер. Все это сплошное фуфло. Кто-то мухлюет, и мухлюет по-крупному. Никакого Босса нет. У них там целый синдикат. Между­народный. Хотя заправляют в нем все больше сицилийцы. Но чтобы кто-то лично его возглав­лял, так этого нет. Разве что Папа.

— Значит, придется встретиться с Папой.

— Это можно устроить,— сказал он и под­мигнул.

— Имя Клэр Розенцвейг тебе что-нибудь говорит?

— Нет.

— А Хэзер Баткисс?

— Постой-ка. Ну, точно. Пергидрольная цыпочка вот с такими буферами. Из Рэдклиффа.

— Из Рэдклиффа? Мне она назвала Вассар.

— Ну и наврала. Преподает в Рэдклиффе. Одно время путалась тут с каким-то филосо­фом.

— Пантеистом?

— Нет. Сколько я помню, с эмпириком. Поганый тип. Гегеля ни в грош ни ставил и диалектический метод тоже.

— А, из этих.

— Во-во. Лабал барабанщиком в джазовом трио. Потом запал на логический позитивизм. Ну, а когда тот не сработал, подался в прагма­тики. Последнее, что я о нем слышал,—он будто бы настриг где-то кучу капусты, чтобы прослушать в Колумбийском университете курс по Шопенгауэеру. Здешние ребята не прочь отыскать его — или хотя бы наложить лапу на его учебники, чтобы их перепродать.

— Спасибо, Фил.

— Ты, Кайзер, поверь мне. Зря стараешься. Этого мистера просто нет — одна пустота. Если бы я хоть на секунду поверил в аутентичный смысл бытия, думаешь, я смог бы шустрить с фальшивыми чеками и вообще вставлять об­ществу так, как я ему вставляю. Вселенная чис­то феноменологична. Ничего вечного нет. Все бессмысленно.

— А кто вчера победил в пятом заезде?

— Санта Бэби.

Я взял у О'Рурка стакан пива и попытался свести полученные мной сведения в общую картину, но никакого смысла в них так и не обнаружил. Сократ покончил с собой — так, во всяком случае, говорили. Христа просто при­кончили. Ницше съехал с катушек. Если кто-то за всем этим и стоит — там, наверху,— он опре­деленно не хочет, чтобы о нем кто-либо про­знал. И зачем Клэр Розенцвейг наврала мне насчет Вассара? Неужели Декарт был прав?

И Вселенная действительно дуалистична? Или все-таки в яблочко попал Кант, постулировав существование Бога на основе нравственного принципа?

Вечером я обедал с Клэр. И через десять минут после того, как официант принес нам счет, мы уже оказались в постели, где я и полу­чил полное представление о западной мысли. С такими гимнастическими способностям Клэр стоило бы поразмыслить об олимпийской карь­ере. Потом она лежала рядом со мной, разметав по подушке светлые волосы. Наши нагие тела еще оставались сплетенными. Я курил, глядя в потолок.

— Клэр, а что, если Кьеркегор был прав?

— О чем ты?

— Ведь по-настоящему ничего знать невоз­можно. Можно лишь верить.

— Это абсурдно.

— Не будь такой рационалисткой.

— Я не рационалистка, Кайзер.— Она тоже зажгла сигарету.— Я просто не хочу быть онтологичной. Только не сейчас. И не вынесу, если ты станешь онтологичным со мной.

Что-то ее мучило. Я потянулся к ней губа­ми. И тут зазвонил телефон. Она взяла трубку.

— Тебя.

Голос в трубке принадлежал сержанту Риду из отдела убийств.

— Ты все еще ищешь Бога?

— Есть немного.

— Всесильное существо? Всеединого, Твор­ца Вселенной? Первопричину всех вещей?

— Точно.

— Некто, отвечающий этому описанию, только что поступил в морг. Так что тебе лучше мотать туда по-быстрому.

Это был точно Он, и, судя по тому, как Он выглядел, над ним поработали профессионалы.

— Когда Его привезли, Он был уже мертв.

— Где Его нашли?

— На складе на Диланси-стрит.

— Улики?

— Это работа экзистенциалиста. Тут у нас никаких сомнений.

— Откуда ты знаешь?

— Все сделано тяп-ляп. Никакой системы. Чистый порыв.

— Преступление на почве страсти?

— В самую точку. И это означает, кстати, что главный подозреваемый у нас ты, Кайзер.

— Почему я?

— Всем в Управлении известно, как ты от­носишься к Ясперсу *.

— Это не делает меня убийцей.

— Убийцей — нет, подозреваемым — да. Выйдя на улицу, я набрал полные легкие

воздуху и попытался прочистить мозги. Потом взял такси, поехал в Ньюарк и, не доехав одного

* Карл Теодор Ясперс (1883—1969) — немецкий психи­атр и философ, один из основоположников экзис­тенциализма.

квартала до итальянского ресторана Джордино, прошел остаток пути пешком. Его Святейше­ство сидел за столиком в глубине зала. Самый что ни на есть Папа, пробы негде ставить. С двумя молодчиками, которых я видел в полу­дюжине полицейских листовок.

— Присаживайся,— сказал он, поднимая глаза от пиццы. И протянул мне руку с перст­нем. Я улыбнулся ему во все зубы, но перстня не поцеловал. Это его встревожило, уже хоро­шо. Очко в мою пользу.

— Пиццу будешь?

— Спасибо, Святейшество. Ты ешь, не об­ращай на меня внимания.

— Ничего не хочешь? Салату?

— Я недавно заправился.

— Дело твое, хотя майонез у них тут — пальчики оближешь. Не то что в Ватикане, там приличной жратвы днем с огнем не сыскать.

— Давай к делу, Понтиф. Я ищу Бога.

— Считай, что обратился по адресу.

— Выходит, Он существует?

Это показалось им забавным, все загогота­ли. Громила, сидевший рядом со мной, сказал:

— Видали умника? Бога ему подавай.

Я малость подвинул свой стул, устраиваясь поудобнее, и прищемил ему ногу.

— Виноват.— Но он все равно запыхтел от

злости.

— Разумеется, существует, Люповиц, одна­ко связаться с Ним можно только через меня. Ни с кем другим Он разговаривать не станет.

— И за что тебе такая честь, приятель?

— За то, что я весь в красном.

— Ты об этом костюмчике?

— А ты не хохми. Это дело нешуточное. Вот я встаю поутру, одеваюсь в красное, и все разом усекают, кто тут у нас главный. Вся штука в одежде. Потому что, как ни верти, а если бы я разгуливал в джинсах и спортивной куртке, никто бы меня за религиозную фигуру не дер­жал.

— Значит, и тут обман. Никакого Бога нет.

— Понятия не имею. Да и какая мне разни­ца? Деньги-то я все равно огребаю хорошие.

— И ты никогда не задумывался о том, что в один прекрасный день прачечная не успеет вернуть тебе твой красный прикид и ты обра­тишься в одного из нас?

— А я пользуюсь специальным одноднев­ным обслуживанием. Приходится отстегивать пару лишних центов, но я так считаю — безо­пасность того стоит.

— Имя Клэр Розенцвейг тебе что-нибудь говорит?

— А как же. Факультет естественных наук Брин-морского колледжа.

— Естественных, говоришь? Спасибо. — За что?

— За ответ, Понтиф.

Я поймал такси и помчался к мосту Вашинг­тона, заскочив по дороге в офис и кое-что про­верив на скорую руку. Подъезжая к квартире

Клэр, я складывал вместе кусочки мозаики, и они в первый раз вставали у меня по местам. Клэр встретила меня в прозрачном пеньюаре, и вид у нее был определенно встревоженный.

— Бог мертв. Тут были копы. Искали тебя. Они считают, что это сделал экзистенциалист.

— Нет, бэби. Это сделала ты.

— Что? Не надо так шутить, Кайзер.

— Это твоя работа.

— О чем ты говоришь?

— О тебе, бэби. Не о Хэзер Баткисс, не о Клэр Розенцвейг — о докторе Эллен Шепард.

— Как ты узнал мое имя?

— Профессор физики Брин-морского кол­леджа. Самый молодой из всех, кто когда-либо возглавлял там кафедру. В середине зимы ты познакомилась на танцульках с джазовым музы­кантом, который по уши увяз в философии. Парень был женат, но тебя это не остановило. Пару ночей в койке, и ты решила, что это лю­бовь. Однако любви у вас не получилось, пото­му что кое-кто встрял между вами. Бог. Видишь ли, лапушка, он верил или хотел верить в Бога, но тебе с твоими очаровательными научными мозгами требовалось точное знание.

— Нет, Кайзер, клянусь тебе, это не так.

— И ты сделала вид, будто изучаешь фило­софию, потому что это позволяло тебе устра­нить кое-какие препятствия. От Сократа ты избавилась без особых хлопот, но ему на смену явился Декарт, так что тебе пришлось использо-

вать Спинозу, чтобы пришить Декарта, а когда у тебя не заладилось с Кантом, ты устранила и Канта.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Лейбница ты превратила в котлету, но этого тебе было мало — ты понимала: если хоть один человек поверит Паскалю, тебе каюк, так что пришлось убрать и Паскаля, и тут ты совер­шила ошибку, потому что доверилась Мартину Буберу. Он оказался слабаком, бэби. Он верил в Бога, и поэтому тебе пришлось ликвидировать Бога собственными руками.

— Ты сошел с ума, Кайзер!

— Ничуть, бэби. Ты притворилась пантеисткой, потому что это давало тебе шанс подо­браться к Нему поближе — если Он существует, как оно и было на самом деле. Вы с Ним пошли на прием к Шелби, и когда Джейсона что-то от­влекло, ты Его замочила.

— Черт подери, кто такие Шелби и Джейсон?

— Какая разница? Все равно жизнь — сплошной абсурд.

— Кайзер,— сказала она, внезапно затрепе­тав,— ты ведь не выдашь меня?

— Выдам, бэби. Когда убивают Высшее Су­щество, кто-то должен за это ответить.

— Ах, Кайзер, мы могли бы уехать вместе. Только ты и я. Давай забудем о философии. Осядем в каком-нибудь тихом месте и, может быть, займемся семантикой.

— Прости, лапушка, но это не пляшет. Лицо ее было уже мокрым от слез, когда

она стянула с плеч бридочки пеньюара и я ока­зался лицом к лицу с нагой Венерой, все тело которой, казалось, твердило: возьми меня — я твоя. Венерой, чья правая рука ерошила мне волосы, между тем как левая взводила курок «сорок пятого», который она держала за моей спиной. Однако нажать на спусковой крючок ей не довелось, потому что я всадил в нее пулю из моего «тридцать восьмого», и она, уронив пис­толет, уставилась на меня неверящим взглядом.

— Как ты мог, Кайзер?

Жизнь быстро покидала ее, но я все-таки успел сказать ей все, что хотел.

— Манифестация Вселенной, как сложной идеи в себе, противопоставляемой Бытию внут­ри или вовне истинного Бытия как такового, по существу своему является концептуальным нич­то или Ничто в его отношении к любой отвле­ченной форме существования, бытующей или бытовавшей в вечности, но не управляемой за­конами физикалистики, или движения, или идеями, трактующими о вневещественности либо отсутствии объективного Бытия субъек­тивного несходства.

Концепция, конечно, не из самых простых, но, думаю, Эллен усвоила ее, прежде чем испус­тила дух.

Поиск по сайту: