CLXXVIII

Перестав слушать людей, я услышал их. Одни мудры, другие -- нет. И вот

передо мной женщины, что творят зло ради зла. Нет у них другой радости, как

чувствовать разгорающиеся огнем щеки и в душе смуту, -- черный комок,

подобравшаяся пантера. Она уже сжалась иссиня-черной молнией, сейчас ударит.

Они похожи на вулканы с безудержной и бесполезной мощью. Но таков же и

огонь солнца, а благодаря солнцу цветут цветы. Ты улыбнулся с утра любимой,

потянулся к ней с поцелуем, и одно за другим все происходящее исполнилось

смысла. Нужен магнит, чтобы собрать тебя воедино и породить заново.

Рождение -- всегда открытая рана.

Это видно по дереву, на взгляд оно -- дремотная размеренность и

неспешность, окружившая себя, будто царством, душистым ароматом, но в один

миг его мощь может стать пищей пламенеющего пожара. Знаешь, из тебя, из

твоих вспышек гнева, ровностей, хитростей, тревожной лихорадки, что делает

тебя таким трудным к вечеру, я хочу вырастить умиротворенное дерево. Не

отсекая от тебя лишнее, потому что так я растоплю ледник и превращу тебя в

гниющее болото, но собрав воедино, как семечко, которое, став деревом,

хранит солнце. Я сею духовность, и она взрастит тебя, будто зерно, ничего в

тебе не отвергая, не отсекая, не кастрируя, но преобразив тысячу твоих

капризов и прихотей в цельность.

Я не говорю: "Приди ко мне, и я обрежу лишние ветки, вылеплю тебя,

придам форму"; я говорю: "Приди ко мне, и ты породишь сам себя". Ты

протянешь мне свою разноликую дробность -- и я верну тебе тебя целостностью.

Не я буду идти посредством тебя. Ты сам пустишься в путь. Я помог, внеся в

тебя соразмерность. Так вот, женщина эта горяча и озлоблена. О, как

озлобляет душу жестокость душных ночей, когда без толку поворачиваешься с

боку на бок, разбитый, оставленный, несчастный! Бестолковый дозорный

разоренного города. Я знаю, ей не управиться со своим разладом. Она зовет

сказителя и приказывает: "Пой!" Он поет. "Не то! -- говорит она. --

Убирайся!" И зовет другого, потом третьего. Она изнуряет их и мучает. В

изнеможении будит подругу: "Тоска смертная! Сказками ее не развеять..."

И любовь -- один, другой, третий... она обирает одного за другим. Она

ищет в каждом себя цельной и сбывшейся, но как найдешь себя? Ты же не

вещица, что затерялась среди множества других.

Но в тишине приду я. Я -- незримый сшиватель. Я ничего не переменю в

материи, даже не поменяю лоскуты местами, но верну каждому лоскуту

значимость и смысл, я -- незримый любовник, помогающий сбыться.

CLXXIX

Скрипка без скрипача, счастливая возможностью издавать звуки. Я видел:

рад ребенок, трогая струны и удивляясь своим пальцам. Что мне до случайного

звука струны: я хочу, чтобы ты обжил сам себя. Но что тебе обживать? Тебя

нет, ты пренебрег становлением. Ты бредешь и пробуешь наугад то одну струну

в себе, то другую, надеясь на необычайный звук. Тебя будоражит надежда

набрести дорогой на стихотворение (как будто оно яблоко, которое можно

подобрать) и, ухватив его, вернуться поэтом.

Но я хочу прочно укорененного семени, пусть трудится, вытягивая соки,

питая свои стихи. Хочу прочной души, готовой расцвести любовью. Что искать в

вечернем ветре лицо, которое пленит тебя? Есть ли в тебе душа, которую можно

взять в плен?

Ты сказал, что чтишь любовь.

Говоришь, что чтишь справедливость. (Справедливость вообще, а не

справедливые поступки.) И во имя справедливости легко идешь на

несправедливости. Чтишь милосердие -- и без труда становишься жестоким,

служа ему.

Чтишь свободу, но сажаешь в тюрьмы несогласных с тобой.

А я? Я знаю справедливых людей, но не справедливость. Свободных людей,

но не свободу. Влюбленных, но не любовь. Точно так же, как не знаю ни

красоты, ни счастья, а только счастливых людей и прекрасные творения.

Все начинается с дела -- созидай, постигай, твори. Рано или поздно

придет воздаяние.

Но те, что любят возлежать в парадной постели, желают заполучить в свое

распоряжение главное, не преодолев дробности. Так курильщик гашиша за

несколько су опьяняется творчеством.

Кто они, как не гулящие, отданные на волю всех ветров? Как снабдишь их

любовью?

CLXXX

Я не люблю толстосумов, но принимаю их как ступеньку более высокую по

сравнению с вонючей, грубой помойкой, как обещание, что мой город станет

красивее. Помню, что противостояний нет, что от совершенства веет смертью.

Принимаю плохих скульпторов, надеясь на появление хороших, дурной вкус как

путь к хорошему, внутренние запреты как путь к свободе и толстосумов как

путь к дальнейшему облагораживанию, но не ради них самих, не во имя их --

принимаю ради тех, кого они способны кормить. Толстосум платит ваятелю за

статую, он -- житница насущного, где хороший поэт поклюет зерна,

необходимого для поддержания жизни. Зерно украдено у земледельца, украдено,

потому что в обмен предложены стихи, но крестьянин посмеется над стихами;

или статуя: ее он, возможно, не увидит, но, не будь грабителей-толстосумов,

у меня не было бы и ваятелей. Что мне за дело, если житница приобрела

обличье человека? Человек -- путь, кладь, повозка.

Но ты продолжаешь упрекать меня, говоря, что дурно, если склад зерна

станет складом стихов и статуй, закрытым для взгляда простых людей. Я

отвечу: опасаешься ты напрасно, тщеславие склонит толстосумов выставлять

напоказ свои сокровища, а что касается их дворцов, то они и так у всех на

виду; но запомни и другое -- облагораживает душу не использование готового,

а творческое горение: я ведь рассказывал тебе о царстве, что прославилось

умением танцевать, хотя ни толстосуму в серванте, ни простолюдину в музее не

сохранить станцованный танец, танец не превратишь в запас.

Ты возмущаешься, что у девяти из десяти меценатов нет никакого вкуса,

что они поощряют слюнявых поэтов и бездарных скульпторов! Я отвечу: до их

вкуса мне мало дела, но, если я хочу, чтобы дерево мое расцвело, я принимаю

все дерево целиком -- пусть стараются десять тысяч бездарных скульпторов,

тогда появится и один стоящий. Значит, мне и нужно десять тысяч житниц с

дурным вкусом и только одна, которая знает толк в вещах.

Но противостояний нет, а значит, нет и однозначности, море вызывает к

жизни корабли и топит их. Толстосум может и не быть путем, повозкой и

кладью, он может пожирать свой народ из одного-единственного наслаждения

переваривать пищу. Желательно, чтобы море не топило корабли, принуждение не

сковывало свободу, бездарность не уничтожала даровитости, толстосум не

пожирал царство.

Тут ты интересуешься, каким образом я намереваюсь избавить нас от

грозящей опасности. Нет у меня мер. Ты не спрашиваешь, как управлять

камнями, чтобы они сложились в храм. Храм рождают не камни -- архитектор: он

заронил зерно, оно -- притянуло камни. Я должен жить, творить, проторить

стихами дорогу к Господу, она поведет мой народ, сделает его усердным и

заставит зерно в житницах и толстосумов служить Господней славе.

Не подумай, что я озабочусь спасением житницы только потому, что она

обрела обличье человека. Не буду спасать и вонь, хоть она и присуща

золотарю. Золотарь -- путь, кладь, повозка. Не подумай, что мне интересно,

за что люди возненавидели несхожее с ними. Люди -- путь, кладь, повозка. Мне

нет дела до славословия и лести одних, до ненависти или восторгов других, в

каждом из людей я служу Господу. Я стою на склоне моей горы, я один, будто

вепрь, недвижим, словно дерево, что в бегущей реке времени перерабатывает

каменистое дно в пригоршню цветов с семенами и бросает их в ладони ветра, --

с ними улетает в свет слепой перегной, -- я вне призрачных противоречий в

своем бессрочном изгнании, ни "за", ни "против", не с этими и не с теми, я

над кровными узами, партиями, заговорщиками, я сражаюсь за дерево один

против всего того, из чего составлено дерево, ради всего того, из чего

составлено дерево, я--во имя дерева, и кто возразит мне?

CLXXXI

Вот и еще одна сложность: привести мой народ к свету истины я могу лишь

при помощи дела, никак не слов. Жизнь должно строить, как храм, тогда и

увидишь ее в лицо. Но что сделать из череды одинаковых дней, похожих на

уложенные в ряд камни? Однако, состарившись, ты скажешь: "Я праздновал

праздники моих отцов, выучил моих сыновей, потом женил их, и нескольких из

них, взрослых и крепких, Господь взял к Себе, чтобы они и дальше трудились

ради Его славы, и я похоронил их".

Дни твои -- чудесные семена, что преобразуют землю в песнопение и

протягивают его солнцу. Ты и зерно преображаешь в свет, светящийся в глазах

любимой, когда она улыбается тебе, а потом молится. И когда я рассеваю

семена, они сродни вечерней молитве. Я тот, кто идет, не спеша, и

разбрасывает семена под взглядами звезд, но если я окажусь слеп или

заносчив, как мне узнать свое предназначение? Из зерна вырастет колос. Колос

преобразится в человеческое тело, из человека родится храм во славу Господа.

И тогда я могу сказать об этом зерне, что в его силах собирать камни.

Для того чтобы земля стала храмом, достаточно одного крылатого семечка

в ладони ветра.

Поиск по сайту: