LXXVIII

Пришли ко мне с упреками -- нет, даже не геометры моего царства, да и

был он у меня один и уже умер, -- пришли представители от толкователей моих

геометров, а было этих толкователей десять тысяч.

Когда надобится корабль, хозяин заботится о гвоздях, мачтах, досках для

палубы, он запирает в каземат десять тысяч рабов и несколько надсмотрщиков с

бичом, и корабль является во всей своей славе. И я ни разу не видел раба,

который тщеславился бы тем, что одержал победу над морем.

И когда надобится наука расчетов, ученый не разрабатывает ее сам, идя

от следствия к следствию, потому что на этот труд у него не хватит ни сил,

ни времени, он собирает десять тысяч помощников, которые оттачивают теоремы,

разрабатывают плодотворные находки и пользуются плодами растущего дерева.

Они уже не рабы, их не подгоняет бич надсмотрщика, и многие из них мнят себя

равными единственно истинному геометру, во-первых, потому, что они его

понимают, во-вторых, потому, что обогатили его творение.

Но я, зная, что работа их драгоценна, -- ибо прекрасно, когда

умножается жатва разума, -- и не зная вместе с тем, как далека она от

подлинного творчества, которое рождается в человеке всегда бескорыстно,

непреднамеренно и свободно, не приближал их к себе, опасаясь, как бы их

разросшаяся гордыня не сочла и меня равным им. И слышал, как, жалуясь на

это, они переговаривались между собой.

И вот что они говорили:

-- Мы протестуем во имя разума, -- говорили они. -- Мы -- пастыри

истины. Законы царства установлены божеством куда менее надежным, чем наше.

За них стоят твои воины, и тяжесть их мускулов способна нас раздавить. Но

разум, которым мы владеем даже в тюремных подземельях, будет против тебя.

Они говорили так, понимая, что им не грозит мой гнев. И

переглядывались, довольные собственным мужеством. А я? Я размышлял.

Единственно подлинного геометра я приглашал каждый день обедать. Ночами,

томясь бессонницей, я приходил к нему в шатер и, благоговейно разувшись у

порога, пил с ним чай, вкушая мед его мудрости.

-- Ты -- геометр, -- говорил я ему.

-- Я в первую очередь не геометр, а человек. Человек, который время от

времени размышляет о геометрии, если не занят чем-то более существенным,

например едой, сном или любовью. Но теперь я состарился, и ты конечно же

прав: я теперь только геометр.

-- Тебе открывается истина...

-- Я бреду на ощупь и, как малый ребенок, осваиваю язык. Я не нашел

истины, но мой язык доступен людям, как твоя гора, и с его помощью они

создают свои истины.

-- Слова твои горьки, геометр.

-- Мне бы хотелось отыскать во Вселенной след Божественного плаща и

прикоснуться к истине, которая существует вне меня, словно к Богу, что так

долго прятался от людей. Мне хотелось бы ухватить эту истину за край одежды

и откинуть покрывало с ее лица, чтобы показать всем. Но мне было дано

открыть истину только о самом себе...

Так говорил геометр. А эти грозили мне гневом своего божества, вознося

его над собой.

-- Говорите тише, -- попросил я. -- Возможно, понимаю я плохо, но слышу

хорошо.

И, умерив голоса, они продолжали перешептываться. Наконец один из них

заговорил со мной. Они подтолкнули его вперед, потому что он уже начал

сожалеть о взятой на себя смелости.

-- Мы воздвигли перед тобой твердыню истины, -- начал он. -- Где ты

видишь в ней произвол творчества, руку ваятеля или поэта? Наши теоремы

вытекают одна из другой по законам строжайшей логики, в нашем творении нет

ничего от человека.

Итак, с одной стороны, они притязали на владение безусловной истиной --

вроде племен, утверждающих, что вот этот раскрашенный деревянный божок

насылает молнии, -- и, с другой стороны, равняли себя с единственно

подлинным геометром, потому что с большим или меньшим успехом разрабатывали

или открывали, но никак не творили.

-- Посмотри, мы покажем тебе, как соотносятся элементы в различных

фигурах. Твои законы мы можем нарушить, но преодолеть наши ты не в силах. Ты

должен сделать министрами нас, ибо мы знаем.

Я молчал, размышляя о глупости. Мое молчание обеспокоило их, твердость

их поколебалась.

-- Прежде всего мы хотим служить тебе, -- добавили они. И я им ответил:

-- Вы настаиваете, что обошлись без творчества, и это прекрасно. Кривые

творят кривых. Надутые мехи способны сотворить только ветер. Если вы

займетесь царством, то почтение к логике, которая хороша для свершившегося

события, законченной статуи и покойника, поведет к тому, что все в нем будет

готово сдаться мечам варваров.

Однажды ранним утром вышел человек из шатра и направился к морю,

поднялся на отвесную скалу и упал с нее. С нами были логики;

вглядываясь в следы, они установили истину. Потому что ни одно звено не

выпало из цепочки: шаг следовал за шагом, и не было ни единого, который бы

не возникал из предыдущего. Следуя шаг за шагом, от следствия к следствию,

была определена причина смерти, и мертвое тело принесли к шатру. Проделав

обратный путь от причины смерти к ее возникновению, мы подтвердили

неизбежность смерти.

-- Теперь все понятно! -- вскричали логики и поздравили друг друга.

А мне-то казалось, что понять -- значит ощутить, как иной раз

доводилось и мне, какой-то неуловимо счастливый проблеск, что пугливее

замершей водной глади, потому довольно и промелькнувшей мысли, чтобы он

исчез, -- он мелькнул и словно бы не существует, он тронул лицо спящего --

спящего чужака в шатре за сто дней пути от меня.

Потому что творческое озарение ничуть не похоже на то, что выйдет

из-под твоих рук, оно исчезает безвозвратно, и никакие следы не помогут тебе

его восстановить. Следы, отпечатки, знаки говорят, выстраиваясь в цепочку,

вытекая одно из другого. Логика и есть та тень, которую отбросило творческое

озарение на стену реальности. Но эта очевидность не очевидна еще

человеческой близорукости.

И поскольку мои логики ничего не поняли, я, по доброте своей, стал

наставлять их дальше.

-- Жил на свете один алхимик, -- заговорил я, -- он хотел раскрыть

тайну жизни. И случилось так, что при помощи реторт, перегонных кубов,

всяческих порошков и растворов ему удалось получить крошечный комочек живого

теста. Набежали логики. Они повторили опыт, смешали порошки и растворы,

зажгли огонь под ретортой и получили еще один живой комочек. Ушли они,

громко крича, что тайна жизни больше не тайна. Что жизнь -- естественная

последовательность причин и следствий, взаимодействие при нагревании

элементов, не обладающих жизнью. Логики, как всегда, все великолепно поняли.

Но не поняли того, что природа созданного и природа творчества не похожи

друг на друга, творческая сила, исчерпавшись, не оставляет следов. Недаром

творец всегда покидает свое творение, и творение поступает в распоряжение

логики. И я смиренно отправился за разъяснениями к моему другу геометру.

"Где увидел ты новое? -- спросил он. -- Жизнь породила жизнь. Новая жизнь

возникла благодаря алхимику, а алхимик, насколько я знаю, жив. О нем забыли,

так оно и положено, творец растворяется и оставляет нам творение. Ты довел

своего спутника до вершины горы, и он увидел примиренными все противоречия,

гора для него -- реальность, существующая помимо тебя, он на ней -- в

одиночестве. Никто не задумается, почему ты выбрал именно эту гору, она

есть, и человек стоит на ней, потому что естественно, чтобы человек

находился где-то".

Но мои логики не перестали перешептываться, на деле логики совсем не

логичны.

-- Вы самонадеянны, -- сказал я им, -- вы изучили танец теней на стене

и уверились, что обладаете знанием. Шаг за шагом прослеживаете вы ход

теоремы, забывая о том, кто положил свою жизнь на то, чтобы ее создать. Вы

читаете следы на песке, не понимая, что прошел человек, которого разлучили с

его любовью. Вы изучаете, как из мертвых элементов возникает жизнь, забывая

о живом человеке, который подбирал эти элементы, ища и отказываясь. Не

подходите ко мне, рабы, -- в руках у вас жалкие молотки, но вы возомнили,

что создали и пустили в плавание корабль!

Истинным геометром был тот, кто уже умер; если бы он захотел, я посадил

бы его рядом с собой, и он направлял бы людей. В нем дышало дыхание Господа.

Язык, которым он говорил, делал ощутимым присутствие далекой возлюбленной,

которая не оставила следов на песке и о которой поэтому невозможно ничего

узнать.

Из множества возможных вариантов он умел выбрать тот, который не

обеспечил пока никому удачи, но был единственным, который открывал путь

дальше. Нет путеводной нити в лабиринте гор, логик тебе не в помощь, если

кончилась вдруг торная дорога, если перед тобой пропасть, если ни один

человек не ступал на противоположный склон;

тогда на помощь тебе посылается проводник -- он словно бы уже побывал

там, впереди, и намечает тебе дорогу. Пройденная дорога -- очевидность. Ты

забываешь о чуде, когда вел тебя вернувшийся к тебе из неведомого проводник.

LXXIX

Пришел противник моего отца.

-- Счастье людей... -- начал он. Отец прервал его:

-- Не приноси в мой дом шелухи. Я принимаю лишь те слова, в которых

ощутима внутренняя весомость, скорлупу я отбрасываю.

-- И все же, -- продолжал тот, -- если правитель царства не озабочен в

первую очередь счастьем подданных...

-- Я не бегу со всех ног, стараясь припасти как можно больше ветра, --

отвечал отец, -- ведь стоит остановиться, ветер стихнет.

-- Если бы я был государем, -- настаивал тот, -- мне хотелось бы, чтобы

подданные мои были счастливы...

-- Вот теперь, -- отвечал отец, -- я слышу тебя лучше. Слова твои не

пусты. В самом деле, я видал людей счастливых и несчастных, видал толстяков

и худышек, калек и здоровяков, живых и покойников, и мне нравятся счастливые

люди, нравится, когда они живут, а не умирают. И еще мне нравится, когда

одно поколение перетекает в другое.

-- Стало быть, мы думаем одинаково! -- вскричал тот.

-- Нет, -- ответил отец. И продолжил:

-- Ты сказал -- "счастье". Объясни, что ты имеешь в виду -- душевное

состояние, когда человек чувствует себя счастливым, как иногда чувствует

себя здоровым? Но какое я имею отношение к усердию чужих чувств? Или счастье

кажется тебе достижимым состоянием общества и я должен хотеть достигнуть

его? Но каково оно, это состояние?

Один счастлив в покое, другой -- в сражении, одного погружает в экстаз

одиночество, другого -- шумный и пышный праздник, один наслаждается научными

изысканиями, ища ответы на вопросы, другой обрел благодать в вере, для

которой не существует вопросов.

И если я начну объяснять, что такое счастье, то получится: для кузнеца

-- счастье ковать, для моряка -- уходить в плавание, для богатого --

богатеть, но, сказав так, я ничего не объяснил. К тому же для богача

счастьем может быть море, для кузнеца деньги, а для моряка безделье. Вот и

ускользнул от тебя бесплотный призрак, который ты вознамерился поймать.

Не старайся во что бы то ни стало постичь смысл слова, подлинный смысл

не в словах, но как вознаграждение он открывается тебе и в словах тоже.

Такая же награда тебе красота, я ценю красоту, но не верю, что красоту можно

создать целенаправленно. Разве говорит ваятель: "Из этого мрамора я высеку

что-то необыкновенно красивое"? Изготовители безделушек тешат себя такой

чувствительной чепухой. Настоящий ваятель говорит: "Что-то мучает меня, и я

бьюсь над мраморной глыбой, чтобы это что-то выразить. У меня нет другого

способа высказать это и избавиться от мучений". Пусть мраморное лицо будет

обрюзглым и старым, пусть будет бесформенной маской, пусть будет сонным и

юным -- если скульптор велик, оно покажется тебе прекрасным. Красота не

цель, она -- вознаграждение.

И когда я сказал тебе, что для богатого счастье богатеть, я солгал.

Счастьем называют упоение, венчающее победу, блаженство, вознаграждающее за

усилия и труды. Если богач вдруг чувствует, что раскинувшаяся перед ним

жизнь упоительна, то это будет та же радость, которой одарит тебя пейзаж,

созданный твоим тяжким подъемом в гору.

И если я скажу тебе, что счастье грабителя -- сидеть в засаде при свете

звезд, значит, и в нем что-то можно спасти, это "что-то" и вознаграждает его

счастьем. Как-никак он принял холод, опасность и одиночество. И уверяю тебя,

от золота, которого он дожидается, он ждет внезапного преображения: в один

миг преображается он в ангела, у него, телесного и уязвимого, вырастают

крылья, когда, прижав золото к груди, он мчится в тучный и изобильный город.

В молчании моей любви я подолгу наблюдал за теми, кто лучился счастьем.

И видел: счастье озаряло их, будто красота статую, -- тогда, когда его не

искали.

Я убедился, счастье всегда знак того, что перед тобой хороший человек с

добротным сердцем. Только той, что способна сказать: "Я так счастлива!" --

открой свой дом на всю жизнь, потому что у нее благодарное сердце.

Так не требуй от меня, государя, счастья для моего народа. Не требуй от

меня, ваятеля, красоты, -- иначе я застыну на месте, не зная, где ее искать.

Красота прилагается, как прилагается и счастье. Требуй, чтобы я вложил в мой

народ такую душу, которую мог бы озарить свет счастья.

LXXX

Я вспомнил давние слова моего отца.

"Чтобы созрел апельсин, -- говорил он, -- мне нужны удобрения, навоз,

лопата, чтобы выкопать яму, нож, чтобы отсечь ненужные ветки;

тогда вырастет дерево, способное расцвести. Но я -- садовник, я занят

землей, я не забочусь ни о цветах, ни о счастье, потому что прежде цветов

должно быть дерево и прежде счастья должен быть человек, способный стать

счастливым".

Но собеседник продолжал спрашивать:

-- Но если не к счастью -- к чему тогда стремятся люди?

-- Об этом я расскажу чуть позже, -- отвечал отец. -- Но вот что

произошло: ты усвоил, что ощущение счастья сопутствует трудно доставшейся

победе, и с присущей логике недальновидностью заключил, что люди борются,

стремясь обрести счастье. А я, пользуясь той же самой логикой, скажу тебе:

поскольку жизнь завершается смертью, всю жизнь люди стремятся к смерти. И

так мы будем перебрасываться словами,

словно бесформенными медузами. Но я скажу тебе другое: случается, что

счастливые отказываются от своего счастья и идут воевать.

-- Только потому, что исполнение долга для них -- высшее счастье.

-- Мы не сможем разговаривать, если твое слово будет медузой, то и дело

меняющей форму. Нагрузи слово смыслом, с которым можно согласиться или

отвергнуть. Если счастье в одно и то же время и откровение первой любви, и

предсмертная рвота, когда пуля, войдя в живот, открывает бездонный темный

колодец, то как соотнести мне твое слово с жизнью? По существу, ты

утверждаешь одно: люди ищут то, что ищут, и стремятся к тому, к чему

стремятся. Возразить тебе невозможно, и мне нечего делать с твоей

неоспоримой истиной.

Ты жонглируешь словами. Но если ты откажешься от своей чепухи и

согласишься, что человек уходит на войну не за счастьем, и все-таки будешь

настаивать, что все действия человека обусловлены стремлением к счастью,

тебе придется признать, что уход на войну -- сумасшествие. Тогда я попрошу

тебя объяснить, что такое сумасшествие. И если сумасшедший -- это тот, кто,

бессмысленно глядя, пускает слюни или ходит на руках, то при виде

марширующих солдат твое истолкование не покажется мне убедительным.

Но, возможно, язык, на котором ты говоришь, мешает тебе увидеть, к чему

все-таки стремятся люди. И к чему стремлюсь привести их я. Ты взял слишком

маленькие сосуды, вроде "счастья" или "сумасшествия", и попытался вместить в

них жизнь. Ты похож на малыша с совком и ведерком, который собрался

переместить Атласские горы.

-- Так научи же меня, -- попросил тот.

LXXXI

Если, живя жизнь, ты послушен не велениям души или сердца, но

руководствуешься соображениями, которые возможно выразить словами и которые

умещаются в них целиком, нам не о чем с тобой говорить. Значит, ты не

знаешь, что слова не более чем знак. Возьми, например, имя твоей жены, оно

только знак и само по себе ничего не содержит. Ты не можешь что-то постичь

из имени, потому что не в нем суть. Тебе не придет в голову сказать: "Ее

зовут Мари, поэтому она такая красивая".

Так что, сколько бы ты ни рассуждал о жизни, жизнь остается жизнью, а

слова словами.

С чего же ты решил, что слова о жизни равны самой жизни? Слово

обеспечено неким залогом, и случается, что залог надежней там, где слово

менее искусно. Выигрыш на словах мало что значит. Жизнь -- это то, что есть.

Если язык, которым ты говоришь со мной, объясняя, почему поступил так,

а не иначе, не иносказание, как это бывает в поэзии, если я не чувствую

сквозь него твоей глубинной сущности и стремления высказать несказанное, что

мне в твоих доводах? Я отметаю их, как пустой сор.

Если распорядилась тобой не любовь, внезапно настигшая тебя благодаря

чудесно явленной картине, а бестолковый ветер слов, шуршащий бесплодной

логикой, я отстраняюсь от тебя.

Не жертвуют жизнью знаку -- умирают за то, что он обозначил. Но если ты

попытаешься выразить, что же он обозначил, тебе не хватит книг всех

библиотек мира. Ты ощутишь полновесность слова "гора" в моей поэме, только

если сам карабкался по камням на вершину. Но сколько слов и сколько лет

понадобится мне, чтобы объяснить тебе, что такое гора, если ты живешь на

степном берегу у моря?

Как рассказать, что такое родник, если тебе никогда не хотелось пить,

ты не складывал руки ковшиком и не зачерпывал ледяной воды? Я могу сколько

угодно воспевать родники, но где память о трудной дороге, о ноющих от

усталости ногах?

Я знаю, главное не родник, главное -- Бог. Но для того, чтобы мои слова

задели за живое, чтобы и для тебя, и для меня они стали врачующим

скальпелем, они должны отыскать в тебе это живое место. Да, я хочу открыть

тебе Господа, но сперва заставлю вскарабкаться на вершину горы, чтобы с

тобой заговорили звезды. Отправлю умирать от жажды в пустыню, чтобы родник

заворожил тебя. Полгода ты будешь ломать камень в каменоломне, и каждый день

тебя будет палить нещадное солнце. А потом скажу: "Истомленный нещадным

зноем, поднялся он в сумерках на вершину горы и под сияющими звездами в

тишине напился из Господнего родника и больше не жаждал".

Ты поверишь в Бога.

Против чего тебе возражать? Ты ощутил, что такое Бог, и Он просто

будет, как будет печальным лицо, если я его изваяю печальным.

Нет языка вне деяний твоих и поступков, Бог един. Поэтому я называю

трудом молитву и молитвой труд.

LXXXII

Необходимость постоянства -- вот что я ощутил как великую истину.

На что опереться, если все кончается вместе с тобой? Я вспомнил народ,

который чтил как богов своих мертвых. Родовой склеп принимал одного за

другим тех, кому пришел черед умереть. Склеп олицетворял постоянство.

-- Вы счастливы? -- спросил я.

-- Мы знаем, как мирен ожидающий нас сон, и как же не быть нам

счастливыми?

Поиск по сайту: