LXXXVIII

Ох уж это нежелание выйти за пределы самих себя...

"Я! -- говорят они. -- Я!"

И похлопывают себя по животу. Будто там кто-то есть, будто кто-то жив

благодаря им. Так могли бы кричать камни храма: "Я! Я!"

Так кричали и те, кого я отрядил добывать алмазы. Пот, катящийся

градом, отупение усталости преображались в сверкающие бриллианты. Алмазы

обеспечивали людям жизнь, алмазы делали людей значимыми. Но однажды люди

взбунтовались. "Я! Я! Я!" -- закричали они. Они не желали больше служить

алмазам. Не желали нарабатывать себя. Они требовали почтения к себе -- к

таким, каковы они есть. Вместо алмаза они предложили себя как перл созданья.

Но сами по себе они мало чего стоили, облагораживали их алмазы. Так камни

облагораживают храм. Дерево -- отчее гнездо. Река -- принадлежность к

царству. Реку царства воспевают: "Мать наших стад, неспешная кровь полей,

водительница стругов..."

Но бунтари сочли, что они цель и венец творения, они стали заботиться,

чтобы им служили, отказавшись служить тому, что превосходило их.

Они перерезали князей, стерли в порошок алмазы, чтобы всем досталось

понемножку, засадили в тюрьму ищущих другую правду, чтобы никто не взял

однажды над ними верх. "Настало время храму служить камням", -- сказали они.

Им казалось, они стали богаче, когда каждый потащил к себе кусочек храма;

лишились они святилища, приобрели кучу щебня.

LXXXIX

А ты все спрашиваешь и спрашиваешь:

-- Скажи, что такое рабство, где начало его и где конец? И что такое

общность, где начинается она и где кончается? И человек -- на что он имеет

право?

Я знаю только права храма, который придает смысл существованию камней;

права царства, которое наполняет смыслом человеческую жизнь, права

стихотворения, которое обогащает смыслом слова. Я не признаю за камнями

права восставать на храм, за словами права разрушать стихотворение, за

людьми права бунтовать против царства.

В эгоизме нет истины, эгоизм -- калечество. Тот, кто идет один, твердя:

"Я, я, я..." -- изгнал себя из царства. Он -- камень, откатившийся от стены

храма, слово-пустышка, не ставшее стихотворением, -- отнятая рука.

Но отцу возразили:

-- А почему бы не уничтожить все царства и не собрать всех под сенью

одного храма, чтобы жизнь стала еще полнее смыслом?

-- Ты говоришь так потому, что ничего не понимаешь, -- отвечал отец. --

Посмотри, вот камни, из них изваяна рука, смысл существования этих камней в

этой руке. Смысл существования других -- в торсе, третьих -- в крыльях. Но

торс, руки, крылья -- вместе это ангел. Одни камни сложили стрелку свода,

другие -- колонну. А из ангелов, стрелки, колонн сложился храм. Храмы,

собранные в одном месте, стали святым городом, который управляет твоим

путем, потому что ты в пустыне и стремишься к нему. Так неужели ты думаешь,

что камень лучше послужит святому городу, если вместо того, чтобы служить

руке, а благодаря руке -- ангелу, а благодаря ангелу -- храму, а благодаря

храму -- святому городу, он встанет в ряд с другими, точно такими же

камнями? Единство города так ослепительно оттого, что составляет его

богатство разнообразия. Колонна прекрасна благодаря капители, стволу,

плинту, она едина, но состоит из разных частей. Чем сущностней истина, тем

выше ты должен подняться, чтобы обозреть ее и постигнуть. Жизнь едина, как

един и уровень моря, но, наполняя жизненной силой существо за существом, она

становится похожей на лестницу с самыми разнообразными ступеньками. Един

парусник, но составлен из разного. Подойди поближе -- и увидишь паруса,

мачты, нос, корпус, якорь. Подойди еще ближе -- и различишь канаты, скрепы,

доски, гвозди. И каждый гвоздь, каждый канат ты можешь делить и делить.

Если я сложу мое царство из ровных рядов камней, оно обессмыслится, в

нем не останется жизни, в нем не будет ни городской сутолоки, ни парадно

стоящих по стойке "смирно" солдат. Мне нужен очаг. Очаг собирает семью.

Семьи складываются в род. Роды -- в племя. Племена становятся царством. И

вот ты видишь: в моем царстве -- на западе и на востоке, на севере и на юге

-- кипит усердие, царство мое похоже на парусник в открытом море, его гонит

ветер, гонит только в нужную сторону благодаря разнообразию парусов, которые

ловят изменчивый ветер.

Царство построено, теперь продолжай свою работу, улучшай, собирай из

разных царств более обширный корабль, который устремит их в одну сторону,

который благодаря разнообразным парусам поставит себе на службу любой ветер

и не изменит ведущей его звезде. Собрать воедино -- значит связать

крепко-накрепко все разнообразие, все особенности каждого, а вовсе не

уничтожать их ради бесплодного порядка.

(На самом деле в жизни нет ступенек. Ты назвал ступенькой эту группу

людей. И следующей -- ту группу, которая включила в себя первую. Но и то, и

другое -- условность.)

ХС

Но вот пришло время тебе встревожиться: ты видишь -- жестокий тиран

уничтожает людей. Ростовщик держит их в рабстве. Строитель храма служит не

Господу, а себе, выжимая себе на потребу из людей пот. И не заметно, чтобы

людей это облагородило.

Значит, ты плохо вел их в гору. Ведь дело не в том, чтобы, подымаясь,

во что бы то ни стало сложить из сопутствующих тебе камней руку, из руки и

крыльев -- ангела, из ангелов, колонн и стрелки -- храм. Тогда каждый

своевольно остановится там, где пожелал. Плохо, если ты насильственно

принудишь людей служить рукой, и ничуть не лучше, если принудишь их стать

храмом. Ни тирану, ни ростовщику, ни руке, ни храму не дано пустить в рост

людей и, обогатившись, сделать богачами и их тоже.

Не почвенные соли, объединившись по воле случая, начинают восхождение

вверх, чтобы стать деревом, -- чтобы вырастить дерево, ты должен бросить в

землю семечко. Деревья приходят сверху, а не снизу,

Что за смысл в возводимой тобой пирамиде, если не венчает ее Господь?

Он преображает людей и открывается преображенным. Ты вправе беззаветно

служить князю, если сам он беззаветно служит Господу. Добро твое вернется

тебе, но иным будет его вкус, иным смысл и полнота. Ты не увидишь вокруг

себя: вот ростовщик, вот рука, вот храм, вот статуя. Откуда взяться руке,

как не от тела? А тело -- вовсе не механическое соединение различных частей.

Суть парусника не в том, что объединилось разнородное, а в том, что единое

стремление к морю проявилось так разнообразно и даже противоречиво; вот и в

теле множество непохожих частей, но оно не сумма их -- каждый, кто знаком с

творчеством, любой садовник и любой поэт, скажет тебе: не от частности к

частности возникает целое, оно рождается сразу и осуществляется в

частностях. Мне достаточно воспламенить людей любовью к башням, что оживят

плоскую пустыню, и рабы рабов моих зодчих изобретут тележку для перевозки

камня и еще множество полезных приспособлений.

XCI

С помощью правил мы делаем значимыми те или иные понятия, они не пустая

условность, и если ты не знаешь об этом, то впадаешь в ошибки. Упорядочив

правилами любовь, я утверждаю определенный тип любви. О том, какова она,

говорят те принуждения, которые я ей навязал. Принуждать может обычай, но

может и жандарм.

XCII

Темна была эта ночь, я смотрел на нее с высоты моей крепости --

крепости, что утверждала мою власть над городом -- городом, что благодаря

моим гарнизонам утверждал мою власть над всеми другими городами царства,

передавая вести сигнальными огнями с холма на холм: так перекликаются порой

скучающие дозорные, прохаживаясь взад и вперед по крепостной стене. (Они

узнают потом, что их ночные прогулки были исполнены смысла, но пока он

невнятен дозорным, у них нет языка, благодаря которому на каждый шаг

откликалось бы сердце, они не знают, чем заняты на самом деле, им кажется,

что они скучают и ждут ужина. Но я-то знаю: не стоит вслушиваться в людскую

болтовню; знаю: мои зевающие в ожидании ужина дозорные ошибаются. За ужином

мои дозорные едят, смеются и шутят, у них просторно внутри -- а позволь я им

сидеть все время вокруг котла, они стали бы домашней скотиной.)

Так вот, эта ночь была так темна потому, что царство мое дало трещину,

потому, что в ночи ощутимо недоставало сигнальных огней на холмах и ночь

могла преуспеть и погасить один за другим оставшиеся, а это значило бы, что

царство мое погибло. Гибель царства коснется каждого, переменится вкус

вечерней похлебки и материнский поцелуй малышу перед сном. Если твой ребенок

не частичка царства, он совсем другой ребенок, целуя его, ты не приникаешь к

Господу.

От пожара обороняются встречным огнем. Я расставил кругом преданных мне

воинов и уничтожил все, что попало внутрь железного круга. Я испепелил тебя,

преходящее поколение, но что мне в этом пепле? Я спасал святыню осмысленного

мира. Жизнь научила меня: не калечество причиняет страдание и не смерть.

Благодаря храму человеческая жизнь осмыслялась, и его величие наделило

величием людей. Вскормленный царством и отторгнутый от него чувствует себя

изгоем и узником в тюремной камере, он трясет решетку и отказывается от

воды, язык, на котором он привык говорить, утратил смысл. Кому как не ему

рвать волосы, обдирать на руках кожу? Отец переполнен ответственностью

отцовства, и вдруг у него на глазах его сын тонет в реке -- разве удержать

отца на берегу? -- с криком он вырвется из твоих рук и кинется в воду, иначе

язык, которым он привык говорить, лишится смысла. Ты увидишь горделивое

торжество подданного в день, когда восторжествует царство; ты увидишь

счастье отца в день рождения сына. Горькие муки, великое счастье ты черпаешь

из одного источника. Муками и радостями плодоносит твоя привязанность. Я

сумел привязать тебя к царству. И теперь хочу спасти в тебе человека, пусть

даже угрожая жизни, пусть даже толкая на путь страданий, посадив отца

семейства в тюрьму и отлучив его от семьи, изгнав верного слугу царства,

отлучив его от царства, потому что люблю семью, люблю царство, ты клянешь

меня за страдания, но я говорю тебе: ты не прав, я спасаю в тебе то, что

живит тебя.

Преходящее поколение, дарохранительница, куда спрятан храм, ты о нем,

возможно, не подозреваешь, ты от него отвернулось, но ему, и только ему, ты

обязано простором своего сердца, смыслом слов, сиянием глубинной радости --

я спасаю храм. Так значим ли железный круг моих воинов?

Меня назвали справедливым. Да, я справедлив. И если проливал кровь, то

не для того, чтобы утвердиться в жестокости -- чтобы обрести возможность

являть милосердие. Теперь мне дано благословить того, кто коленопреклоненно

целует мне руку. Благословение мое для него настоящее богатство. Он уходит с

миром в душе. Но если не верить в мое право на власть, что толку в моем

благословении? Я сложил пальцы, умягчил уста медом улыбки, но неверу некуда

принять даруемое благо. Он уходит нищим. Одиночество, кричащее: "Я, я, я!.."

-- не обогащает, нечем ответить на этот крик Если меня сбросят с крепостных

стен, тосковать они будут не обо мне. А о сладостном чувстве сыновства.

Умиротворении после полученного благословения. Об облегченном прощением

сердце. Им будет недоставать надежного крова, осмысленности каждого дня,

теплого плаща пастуха. Так пусть они лучше преклонят колени и почувствуют

себя одаренными моей добротой, пусть воздают мне почести, и я возвеличу их.

И разве о себе я сейчас говорю?

Не собственной славе принуждаю я служить людей, я смиренно преклонен

перед Господом, Господа они славят, и Он укрывает их всех Своею славою. Не

ищу я и величия царства, сделав людей его подножием. Царство -- подножие

человеку, его хочу возвысить и облагородить. И если я присваиваю плоды их

трудов и усилий, то отдаю их Господу, чтобы вернулись обратно благословенным

дарением. И вот как воздаяние течет к ним из моих житниц зерно. Оно -- пища

им, но еще и свет, и песнопение, и душевный покой.

Вещь должна исполниться для человека смысла, обручение исполняет смысла

кольцо, свирепые кочевники -- военный лагерь, Бог -- свой храм, царство --

реку.

А иначе чем бы владели люди?

Складывают царство вещи и невещественное. Царство вбирает в себя

окружающее вещество.

XCIII

Существуют люди, существует преданность. Преданностью я называю твою

связь с людьми через твою мукомольню, храм или сад. Преданность саду придает

тебе вес, ты -- садовник.

Но вот приходит человек, который не понимает, что значимо на самом

деле. Наука, что познает, разлагая на части, внушила ему ложные

представления о сущем. (Разложить -- значит утратить содержимое, забыть о

главном: о тебе в деле. Перемешай в книге буквы -- уничтожишь поэта. И если

сад -- это сорок яблонь, то нет и садовника.) Беспонятным все смешно, они не

знают дела, они только насмехаются. Насмешники не читают книг, они

перемешивают в них буквы. "Почему, -- спрашивают они, -- нужно жертвовать

собой ради храма, ради упорядоченной кучи мертвых камней?" Тебе нечего им

ответить. Они спрашивают: "Зачем умирать ради сада, ради всяких там былинок

и травинок?" Тебе нечего им ответить. "Зачем умирать ради букв в алфавите?"

Незачем. И тебе не хочется умирать.

Но на деле они обокрали тебя, сделали нищим. Ты не хочешь умирать,

значит, ты ничего больше не любишь. Тебе кажется, ты поумнел, -- нет, по

глупости растратил силы и разрушил уже построенное; ты расточил свое

сокровище -- смысл вещей.

Насмешник тешит свое тщеславие, он -- грабитель, кому он помог своей

насмешкой? Помог тот, кто шлифовал каждое слово, оттачивал способ выражения,

стиль, а значит, совершенствовал инструмент, который позволит ему работать

дальше. Насмешник работает на эффекте неожиданности, он грохнул о землю

статую и позабавил всех бессмыслицей обломков, взорвал храм, который был для

тебя прибежищем тишины и молитвенного раздумья, теперь перед тобой куча

мусора, и, конечно, ради нее не стоит умирать.

Тебе показали, как легко убивать богов, но тебе больше нечем дышать,

жить. Любая вещь драгоценна ореолом света, пучком нажитых связей, эти связи

мы именуем культурой, они -- наш язык. Очаг для нас обозначает любовь,

звезды -- свет горнего мира, дело, которое я тебе доверил, -- царскую

почесть, я приобщил тебя к своему царскому клану. Но что тебе делать с

камнями, делами, цифрами, если они только камни, дела, цифры?

Разрушили одно, разбили другое, что у тебя осталось? Только ты сам --

единственный источник света, способный расцветить черепки, которым нечем

больше тебя напитать. Вот ты и завяз в болоте тщеславия. Раз все вещи вокруг

обессмыслились, ты сам наполняешь их смыслом. Ты остался в одиночестве и

оделяешь все вокруг собственным скудным светом. Вот новое платье, оно твое.

Вот стадо, оно твое. И вот эта земля, что богаче других, тоже твоя. Но все,

что не твое -- другое платье, земля, стадо, -- враждебно тебе. Соседнее

царство, созданное по тем же законам, соперничает с тобой. Ты обречен

посреди своей пустыни настаивать на довольстве собой, потому что, кроме тебя

самого, у тебя больше ничего нет. Ты обречен кричать в своей пустоте:

"Я! Я! Я!" -- и не получать ответа.

Я ни разу не встретил тщеславного садовника, если он на самом деле

любил свой сад.

XCIV

Все освещено присутствием божества. Божество исчезнет, и переменится

все вокруг. Что тебе тогда дневная дань, если она не украшение чего-то

иного? Ты знал: день дается тебе для постижения запредельного, и вдруг

оказалось -- постигать нечего. Для чего тебе кувшин из звонкого серебра,

если трапеза вдвоем уже не обряд, предваряющий любовь? Для чего самшитовая

флейта на стене, если ты не играешь на ней для возлюбленной? Для чего

ладони, если их лишили сонной тяжести любимого тела? Ты не у дел, в твоей

лавочке все продается, все ищет себе места и хозяина; и ты тоже. Ко всему

прицеплены этикетки, все ждет, что вот-вот начнется жизнь.

Пуст день, если не ждешь больше легких шагов, если не расцветает на

твоем пороге улыбка, медовую сладость которой в тишине и тайне собирала для

тебя любовь и которой ты сейчас насладишься. День пуст, если нет рокового

часа прощанья. Пуст, если нет забвения сна, когда страсть набирается сил.

Нет храма, есть груда камней. Нет и тебя тоже. Так как же тебе не

хотеть нового божества и храма, даже если ты знаешь, что позабудешь и этот,

что опять будешь строить новый? Так устроена жизнь: настанет утро и вернет

тебе серебряный кувшин, пушистый ковер, полдень и вечер, вновь обретет смысл

дань твоего дня и твоя усталость, вновь ты будешь близок или далек, будешь

идти или уходить, находить или терять. А сейчас, пока нет в твоей жизни

ключа свода, ты не идешь, не находишь и не теряешь, не помогаешь и не

мешаешь ничему в мире.

И даже если тебе кажется, что тебе необходимы вещи, что их ты

завоевываешь, от них отказываешься, на них полагаешься, их ломаешь,

раздаешь, добиваешься, владеешь, -- ты ошибаешься: берешь, удерживаешь,

обладаешь, теряешь, полагаешься, жаждешь ты только света, которым наделило

их солнце. Нет мостка между тобой и вещью, есть мосток между тобой и

незримой картиной, которая может быть Богом, царством или любовью. Я вижу,

ты стал моряком и ушел в море -- значит, долгое отсутствие представилось

кому-то сокровищем, значит, давние матросские песни рассказали о счастье

возвращаться, значит, по-прежнему передаются из уст в уста легенды о

чудесных островах и коралловых рифах. И я уверен, волны нашептывают тебе

песню триер, хотя триер давным-давно нет, а коралловые рифы, несмотря на то

что твой парусник пока не подходил к ним, меняют для тебя цвет воды с

наступлением сумерек. А кораблекрушения, о которых тебе рассказывали? Пусть

тебе самому не доведется испытать ничего подобного -- из-за них в жалобном

вое волн, бьющихся о скалы, слышишь ты плач о мертвых. Но если ничего этого

для тебя нет, ты зеваешь, когда тянешь грубые канаты, а натянув их,

складываешь на широкой, как море, груди праздные руки и опять зеваешь.

Ничего и не появится, если не построить сперва в твоем сердце храма, не

показать тебе картины, не обогатить связующими нитями культуры.

Получив наследство, год за годом живя любовью к нему, ты не сможешь

отказаться от самого себя. Не станешь искать иного смысла жизни.

Что такое тюрьма для любящего? Не в вещном живет он--в царстве смысла

вещей, а в нем нет стен. Пусть любимая далеко, пусть она даже спит и словно

бы не существует, и что ее хрупкие руки против стен, что ты воздвиг между

ними? Но в таинственной тишине души он питаем своей любовью. И не в твоих

силах отлучить его от любви.

Как любовь, питает тебя и Божественный узел, что связал для тебя

воедино весь мир. Та, которую ты не любишь, к которой лишь вожделеешь в

разлуке, не насыщает, хотя ты не спишь из-за нее ночами, но ведь и собака не

сыта воображаемым мясом, -- бдит в тебе только плоть, в тебе не родилось

божество, что умеет проходить через стены, душа твоя спит. Я уже говорил

тебе о князе, хозяине царства, что идет поутру по росистой траве. Царство

ему сейчас не в помощь. Перед ним -- пустынная дорога. И все-таки его не

спутать ни с кем другим -- так просторно его сердце. Говорил о дозорном

моего царства: все его владения -- круглая каменная площадка башни и звезды

над головой. Он ходит по ней туда и обратно, и отовсюду ему грозит

опасность. Кто обездоленней этого пленника, заключенного в тюрьму величиной

в сто шагов? Его отягощает оружие, ему грозит карцер, если он присядет,

смерть -- если заснет. Он мерзнет в мороз, мокнет в дождь, обжигается

раскаленным песком в жару, ждет он только пули из ружья, надежно укрытого

темнотой и нацеленного ему прямо в сердце. У кого жизнь более безнадежна?

Любой нищий счастливее и богаче: нищий может идти куда хочет, он свободен

глазеть на толпу, с которой смешался, свободен из всего устроить для себя

развлечение.

Но мой дозорный -- частичка царства. Царство переполняет, питает его.

Нищему с ним не сравниться, настолько богаче и просторнее

сердце дозорного. Даже смерть будет ему богатством, он сольется со

своим царством.

Моих узников я отправил в каменоломню. Они ломают камень, и на душе у

них пусто. Но если ты строишь собственный дом, разве тот же камень ты

ломаешь? Ты кладешь стену, и каждое твое движение не наказание, а праздник.

Понимание изменяет перспективу. Конечно, ты увидишь, как счастлив тот,

кому грозила смерть, -- он спасся и продолжает жить. Но если ты поднялся на

гору по соседству и увидел, что жизнь твоя завершена и похожа на увязанный

сноп, то, наверное, тебя больше обрадует смерть, потому в ней для тебя

главный смысл.

Смерть была исполнена смысла и для "языка", которого по моему приказу

поймали ночью и у кого я хотел вызнать намерения моих врагов. "Я рожден

своей родиной, -- ответил он мне, -- твоим палачам ничего не поделать с

этим..." У меня не было жернова, который выдавил бы из него масло тайны, он

принадлежал своему царству.

-- Несчастный, ты целиком в моей власти, -- сказал я.

Он рассмеялся, услышав, что я назвал его несчастным, счастье его было с

ним, и не в моей власти было отнять его.

Потому я и говорю о непрестанном упражнении души. Истинное твое

богатство не в вещном: оно значимо, пока ты пользуешься им, -- осел, если

взнуздал и поехал, миска, если налил суп и ешь; но вот осел в стойле, миска

на полке -- что они для тебя? Или ты взял и уехал, как уехал от женщины,

которую только желал, но так и не полюбил.

Конечно, животному прежде всего доступно вещное, а не аромат, не ореол,

как принято говорить. Но ты -- человек, и питает тебя смысл вещей, а не

вещи.

А я? Я творю тебя, веду со ступени на ступень, учу. Не камень показываю

я тебе -- величие погибшего воина, каким увидело его сердце ваятеля. И твое

сердце стало богаче оттого, что где-то помнят погибшего воина. Из овец, коз,

домов и гор я творю для тебя царство, поднимаю тебя на следующую ступень.

Оно вроде бы тебе не в помощь, но ты все-таки полон им. Я соединяю обычные

слова, и возникает стихотворение, ты стал еще богаче. Я связал горы и реки

между собой, и возникло царство и озарило сердце воодушевлением. Царство

празднует победу, и в этот день умирающие в больнице от рака, узники в

тюрьме, должники, замученные кредиторами, -- все гордятся, потому что нет

таких стен, больниц и тюрем, которые помешали бы ощутить благодать. Разброд

сущего я преобразил в бога, божество смеется над стенами, и что ему пытки?..

Поэтому я и говорю: я творю человека, разрушаю стены, вырываю решетки,

мой человек свободен. Я творю человека, он неизменен в своих привязанностях,

и что ему крепостные стены? Что тюремщики? Он смеется над пытками палачей,

потому что они не в силах его принизить.

Я говорю "общение", но имею в виду не беседы то с одним, то с другим. Я

имею в виду твою привязанность к царству и привязанность другого к царству

-- к тому самому царству, что значимо для вас обоих. И если ты меня

спросишь: "Как мне догнать любимую, нас разлучил мир, а может быть, мор, а

может быть, смерть", -- я отвечу: "Не зови ее, она не услышит, лучше

оберегай ее присутствие, которого не отнять у тебя никому, сохраняй облик

созданного ею дома: чайный поднос, чайник, пушистый ковер -- она им хозяйка,

ключ свода, жена, которая устала и заснула, ведь тебе дано любить ее и

спящей, и далекой, и в разлуке..."

Поэтому я и говорю: создавая человека, не заботься о знаниях -- что

толку, если он станет ходячей энциклопедией, -- поднимайся с ним со

ступеньки на ступеньку, чтобы видеть не отдельные вещи, а картину, созданную

тем Божественным узлом, который один только и способен связать все воедино.

Ничего не жди от вещей: они обретают голос, став знаком чего-то большего, и

сердцу внятен только такой разговор.

Вот, к примеру, твоя работа: она может быть хлебом для твоих детей, а

может быть расширением в тебе пространства. И твоя любовь может стать

большим, чем жажда обладать телом, потому что радости тела слишком тесны.

Ты вернулся из пустыни и скучной душной ночью идешь в веселый квартал,

чтобы выбрать ту, с которой забудешь о любви; ты ласкаешь ее, она что-то

спрашивает, ты отвечаешь, но объятья разомкнутся, и ты уйдешь опустошенный:

даже если она была красива, тебе нечем вспомнить ее.

Но если то же лицо, стать и слова окажутся у принцессы, которую так

медленно из далекой дали везли мои караваны, которую пятнадцать лет

взращивали музыка, поэзия и мудрость, научив на оскорбления отвечать гневом

и хранить верность в испытаниях, выковав в ней твердость и преданность

богам, которым она не умеет изменить -- не задумываясь, пожертвует принцесса

своей красотой, но не снизойдет и не вымолвит слова, которого потребовал

палач, так естественно для нее благородство, и последний ее шаг будет

выразительней танца, -- так вот, если эта принцесса будет ждать тебя в

залитом лунным светом зале, и, протянув руки, пойдет к тебе навстречу по

мерцающим плитам, и скажет тебе те же слова привета, но в голосе ее ты

услышишь совершенство души, -- уверяю тебя, на рассвете ты уйдешь в свою

скалистую пустыню обновленным, благодать будет петь у тебя в душе. Не

телесная оболочка, не толкотня мыслей -- значима только душа, ее простор, ее

времена года, горные пики, молчаливые пустыни, снежные обвалы, цветущие

склоны, дремлющие воды -- вот он, этот весомый для жизни залог, незримый, но

надежный. В нем твое счастье. И тебе никак себя не обмануть. Разные вещи --

странствие по могучему океану или по скудной речонке, пусть ты даже закрыл

глаза, чтобы лучше чувствовать качку. Разная радость, пусть брошки будут

одинаковы, от стекляшки и алмаза чистой воды. И та, что сейчас примолкла,

совсем не похожа на ту, что ушла в глубины своего молчания.

Да ты и сам никогда не ошибешься!

Потому я и не хочу облегчать твой труд, раз женщины сладки тебе. Не

стану облегчать тебе охоту за добычей, пустив на ветер условности, запреты,

отказы, благородство обхождения и души: вместе с ними я уничтожу и то, что

ты так жаждешь поймать.

Гулящие предоставляют тебе одну возможность -- возможность забыть о

любви, а я занят лишь тем, что придаст тебе сил для завтрашних свершений, я

побуждаю тебя преодолеть эту гору, чтобы завтра ты преодолел другую, еще

выше. Я хочу, чтобы ты узнал любовь, и побуждаю тебя преодолеть неприступную

душу.

XCV

Алмаз -- плод политой потом земли, земли, политой потом целого народа,

но алмаз, добытый такими трудами, невозможно поделить, невозможно съесть,

невозможно раздать каждому из работников понемножку. Должен ли я из-за этого

отказаться от добычи алмазов -- звезд, проснувшихся в земле? Если я изгоню

из цеха чеканщиков, тех, кто чеканит золотые кувшины, -- золотой кувшин тоже

невозможно поделить, потому что он стоит целой жизни и всю эту жизнь я

должен кормить мастера хлебом, который добывают другие, -- и если, изгнав

этих мастеров, я пошлю их пахать землю и золотых кувшинов больше не будет,

зато будет больше пшеницы, которую можно поделить, -- ты одобришь меня и

скажешь, что жизнь без бриллиантов и золотых кувшинов послужит к чести

человека? Но скажи, как облагородится ею человек? Об алмазах ли я пекусь? В

угоду завистливой и жадной толпе я бы согласился сжечь на огромном костре

все добытые за год алмазы в день всенародного праздника или одел бы сиянием

алмазов праздничную королеву, чтобы народ гордился своей бриллиантовой

царицей. Алмазы вернулись бы к ним царским величием или блеском пышного

празднества. Но чем обогатят их бриллианты, если запереть их в музей, где

они попадутся на глаза двум-трем праздным зевакам и грубому

толстяку-смотрителю?

Согласись, ценится лишь то, на что затрачено немалое время, например,

храм; согласись, слава моего царства сияет в тех самых алмазах, которые я

заставил добывать, и к славе этой приобщен каждый, любуясь горделивой

королевой в бриллиантах.

Я знаю одну свободу -- свободу упражнять свою душу. Любая другая

иллюзорна, я докажу тебе, смотри: ты нуждаешься в двери, не умея проходить

через стены, не волен обрести молодость, не волен наслаждаться солнцем среди

ночи. Я заставил тебя выбрать эту дверь, а не другую, и ты жалуешься на

притеснение, но ты забыл -- будь дверь только одна, ты был бы притеснен

точно так же. Я запретил тебе соединить твою судьбу с той, что кажется тебе

красавицей, и ты кричишь о моем тиранстве, но ты не знаешь, что все

красавицы твоей деревни косят, потому что никогда не покидал своей деревни.

Ты женишься на той, которую я принуждал сбыться и ради тебя пестовал в

ней душу, -- теперь вы вдвоем обретете единственную свободу, суть которой

полнота смысла и непрестанное расширение души.

Своеволие изнашивает тебя. Мой отец говорил: "Не быть -- не значит жить

свободно".

XCVI

Я буду говорить с тобой о необходимости или безусловном: это и есть

Божественный узел, что связует все воедино.

Невозможно до смерти увлечься игрой, если кости всего-навсего костяшки

и ничего больше. Вот я отдал приказ отплыть в море, море неспокойно, и

капитан долго и пристально вглядывается в него -- взвешивает тяжесть туч,

словно силу противника, прикидывает высоту валов, определяет напор ветра.

Своим приказом я связал для него воедино тучи, ветер и волны. Мой приказ --

необходимость, с которой не поспоришь, мы с моим капитаном не на ярмарке, не

на базаре, мы -- святилище, где я -- ключ свода, утверждающий его

незыблемость. И как не преисполниться ему величия, правя своим кораблем?

Вот другой, он не подчинен мне, он приехал полюбоваться морем, он может

идти куда хочет, может повернуть назад с полдороги, он не подозревает о

святилище, тучи для него не испытание, не угроза -- красивая декорация, не

больше, крепнущий ветер не грозит опрокинуть мир, он обдувает ему щеки, а

морские валы опасны разве что качкой, неприятной и тягостной для желудка.

Поэтому я и говорю: долг -- тот же Божественный узел, что связует все

воедино. Но царство, храм и твой дом построятся только тогда, когда долг

станет для тебя неоспоримой необходимостью, когда перестанет быть игрой, в

которой можно менять правила.

-- Долг не выбирают, -- говорил мой отец, -- в этом его главная

особенность.

Поэтому и обречены на неуспех те, кто хочет в первую очередь нравиться.

Желание нравиться делает их податливыми и гибкими. Они бегут тебе навстречу

и предают на каждом шагу, желая остаться желанными. На что мне медузы без

костяка и формы? Я изрыгаю их, возвращая хаосу: вы придете ко мне, когда

создадите самих себя.

Даже женщина устает от возлюбленного, если он только эхо ее и зеркало,

-- кто нуждается в собственном отражении? Ты мне нужен, если выстроил себя

как крепость, если внутри тебя я чувствую плотную сердцевину. Садись рядом,

ты есть.

Преданного царству выберет себе в мужья женщина и будет ему служить.

XCVII

И вот что я хотел еще сказать о свободе.

Мой отец после смерти стал для подданных горным хребтом, заслонившим

горизонт. Логики, историки и критики очнулись, раздулись от ветра слов и

объявили, что человек прекрасен.

Да, созданный моим отцом человек был прекрасен.

-- Раз он так прекрасен, -- шумели логики и критики, -- отпустите его

на свободу. На воле он расцветет, каждый шаг его будет чудом. Принуждения

застят идущий от него свет.

А я вечерами гуляю среди апельсиновых деревьев, ветки их обрезают,

верхушки вытягивают. Почему бы мне не сказать:

-- Деревья мои прекрасны, они сгибаются под тяжестью апельсинов. Для

чего обрезать им ветки, которые тоже могут плодоносить? Нужно дать дереву

волю. На свободе оно расцветет. Мы мешаем полноте цветения.

Логики освободили человека. Люди выпрямились еще больше, потому что

росли с прямой спиной. И когда пришли жандармы, захотев подчинить их былым

принуждениям, но не потому, что видели в них материнское лоно, рождающее

совершенство, а из низменного желания повелевать, люди взбунтовались против

утеснения. Жажда свободы воспламенила их, и пожар восстания вспыхнул во всех

концах моего царства. Быть свободными означало для них быть прекрасными.

Умирая за свободу, они умирали за величие своей души, и в их смерти было

величие. Слово "свобода" звенело чище серебряной трубы.

Но я вспомнил, что говорил мне отец:

-- Свобода для них -- это свобода не быть никем.

Посмотри, вместо свободы возникла сутолока, как на городской площади.

Ты протоптал тропку здесь, твой сосед стал ходить там, но дороги у вас нет.

Свою часть дома ты покрасил в красный цвет, твой сосед -- в синий, а

квартирант свою -- в желтый; неведомо какого цвета у вас дом. Вот вы решили

устроить праздничную процессию, но каждый настаивает на своем маршруте,

неразумие размело вас, словно пыль, и не было никакого праздника. Если свою

власть ты делишь между всеми, наступит безвластие. Если каждый выберет место

для храма и начнет сносить туда камни, ты увидишь каменистую пустыню, а не

храм. Творец всегда один, твое дерево -- взрыв одного семечка. И конечно,

это дерево -- вопиющая несправедливость, потому что другие семена уже не

проросли.

Желание подавить всех я не назову силой, а назову глупой гордыней. Но

если это сила созидающего творца и она противостоит естественному течению

событий, превращающему горный ледник в болото, храм в песок, жар солнца в

скудное тепло, книгу в кипу разрозненных страниц, язык в смесь чужеродных

слов, -- течению, которое уравнивает все возможности и уравновешивает все

усилия, рано или поздно развязывая тот Божественный узел, что связал все

воедино, заменяя картину разбродом сущего, -- я приветствую эту силу и

прославляю ее. Она сродни кедру, который положился на каменистую пустыню,

который углубляет свои корни в почву, хотя нет в ней обильных питательных

соков, который протянул ветви солнцу -- тому самому солнцу, что уподобило

песок бесстрастному зеркалу, выгладило все, выровняло и уравновесило, но

теперь это злое солнце в помощь несправедливому кедру, который

преображает песок и камни, который раскидывает в солнечных лучах

смолистый храм, который поет вместе с ветром, как эолова арфа, и возвращает

движение неподвижному.

Ибо жизнь -- это единство связей, сплетение силовых линий и

несправедливость. Увидев детей, томящихся от скуки, что ты делаешь, как не

навязываешь им принуждение, которое зовется "правила игры", и вот они уже

бегают в догонялки.

Наступило время, когда нечего стало высвобождать и свободой стали

называть дележку материальных благ среди равных и равно ненавидящих друг

друга.

Ты свободен, ты толкаешь соседа, а он толкает тебя. Шарики толкаются,

катятся и если вдруг остановятся, то остановку ты называешь отдыхом. Такая

свобода требует непременного равенства, а равенство неизбежно требует

равновесия, а когда все уравновешено, наступает смерть. Не лучше ли жизнь,

она поведет тебя за собой, ты столкнешься с силовыми линиями, и они

покажутся тебе препятствием, но они -- направляющие для растущего вверх

дерева. Единственная зависимость, которая может тебя умалить и которую

должно ненавидеть, -- это зависимость от недовольства соседа, от зависти

равного тебе и необходимость не выделяться из толпы. Попав в плен подобных

зависимостей, ты превратишься в отброс среди кучи других отбросов. Но если

речь идет о растущем вверх дереве, каким нелепым покажется тебе ветер слов,

гудящий о тирании.

Так вот, наступили времена, когда свободно стало не лучшему в человеке,

а худшему -- тому, чему потворствует толпа, а человеческое стало таять и

таять. Но толпа не свободна, она никуда не стремится, в ней есть только

тяжесть, и эта тяжесть придавливает ее к земле. Толпа называет свободой

свободу гнить и справедливостью -- свое гниение.

Так вот, наступили времена, когда слово "свобода", которое звенело

когда-то призывно, словно военный рожок, сникло, полиняло, и люди стыдливо

мечтают о новом звонком рожке, который разбудит их на заре и позовет

строить.

Потому что хорош только тот рожок, который тебя разбудил. А принуждение

плодотворно только тогда, когда, служа храму, ты служишь и самому значимому

в себе. Камни не могут сами стронуться с места и построить собственный храм,

но если для камня нашлось его место, то неважно, чему он служит, --

полученное будет значимо. Подчинись рожку, если он разбудил в тебе большее,

чем ты сам. Те, что умерли за свободу, выбрали ее, потому что она была самым

лучшим в них и возможностью еще большего совершенства. Они служили радости

быть свободными и подчинились зову рожка, поднявшись ночью, отказавшись от

свободы спать дальше или обниматься с женой, они стали ведомыми, и если ты

послушен голосу долга, зачем мне знать, где были жандармы -- рядом с тобой

или в тебе самом.

И если они были в тебе, то, значит, когда-то были рядом, потому что

чувство чести ты унаследовал от отца, который растил тебя с честью.

Когда я говорю "принуждение" -- я подразумеваю противоположность

своеволия, в котором всегда есть недобросовестность, но не имею в виду

принуждений моей полиции, -- я бродил по городу в молчании моей любви, видел

играющих детей, они подчинялись правилам игры, им было стыдно их нарушить.

Они дорожили игрой, тем, что получали от игры. Дорожили рвением и радостью

справиться с заданной игрой задачей, дорожили своей юной дерзостью --

словом, вкусом этой игры, а не другой, этим вот божеством, которое сделало

их дерзкими и радостными. Ведь каждая игра требует от тебя своего, и, желая

измениться, ты меняешь игру. Но вот ты, который только что был в игре

всемогущ и благороден, вдруг сплутовал и тут же понял, что разрушил

собственными руками то, ради чего играл, -- всемогущество и благородство. И

все-таки ты успел полюбить их, а значит, примешь принуждение правил.

Что может создать жандарм? Всеобщее единообразие. Откуда ему знать о

большем? Порядок для него -- порядок в музее, где все выстроено в ряд. Но

единству моего царства не нужны подобия. И ты, и твой сосед лепите себя как

частичку царства, как колонну, как статую в храме, который сам по себе един.

Мои принуждения сродни ухаживанию за любимой.

XCVIII

Если ты любишь без надежды на взаимность, молчи о своей любви В тишине

она сделается плодоносной. Кто, как не она, направляет твою жизнь, и любой

путь тебе на пользу, ибо подходишь, удаляешься, входишь, выходишь, находишь,

теряешь. Ты ведь тот, кто должен жить. Но нет жизни, если ни один бог не

напряг вокруг тебя силовых линий.

Если тебя не любят, а у тебя недостает твердости души молчать о своей

любви и ты вымаливал ответную любовь как вознаграждение за верность, но

тщетно, попытайся найти врача и исцелиться. Потому что вредно путать любовь

с рабством сердца. Прекрасна любовь, которая молится, но та, что клянчит и

вымогает, сродни лакею.

Если бесстрастное течение жизни поставило на пути твоей любви преграду

вроде изгнания или молчаливых монастырских стен и тебе надо преодолеть ее,

возблагодари Господа, если твоя любимая отвечает тебе взаимностью, пусть в

этот миг она для тебя все равно что слепоглухонемая. Знай, в этом мире

мерцает для тебя негасимый огонек ночника. И поверь, совсем неважно, видишь

ты его или нет. Умирающий в пустыне богат теплом своего далекого дома,

несмотря на то, что умирает.

Если я пестую величие души и выбрал самую совершенную, чтобы она

вызревала в тишине и молчании, тебе, наверное, покажется, что совершенство

ее никому не в помощь. Но посмотри, благодаря ей облагородилось все мое

царство. Издалека приходят к ней на поклон. Являются чудеса и знамения.

Если любят тебя, пусть даже неощутимо, и ты любишь в ответ, ты идешь в

луче света. Когда чувствуешь Господа, благодатна та молитва, на которую

отвечают тишиной

Если твоя любовь взаимна, если тебе раскрыты объятья, молись Господу,

чтоб Он спас твою любовь от порчи, я боюсь за сытое сердце.

XCIX

И поскольку я все же полюбил свободу, научившую петь мое сердце,

поскольку проливал кровь, чтобы ее завоевать, и видел сияющие глаза тех, кто

бился со мной рядом (видел я и Других, низких сердцем, -- угрюмо

набычившись, ломились они к кормушке и, отвоевав себе место в хлеву,

превращались в чавкающих свиней).

Поскольку я видел и тех, кого оживил свет свободы, и тех, кого тирания

превратила в скотов.

Поскольку я живу жизнь и не отворачиваюсь от малой малости в самом

себе, но зато не принимаю всерьез разноголосицу идей, твердо зная, что, если

слова сделались тесны для жизни, нужно их поменять;

если тебя поставило в тупик неразрешимое противоречие, нужно

перестроить фразу, нужно, чтобы поднялась гора, с которой видна будет

целиком вся равнина.

И поскольку я знаю, что благородство души закладывается, выстраивается

и созидается, словно крепость, что созидает его принуждение, вера и

безусловность долга, которые овеществились в традициях, молитве и обрядах.

Поскольку я знаю, что прекрасны только гордые души, которые не желают

сгибаться и помогают человеку держаться прямо даже под пыткой, которые

освобождают от тирании самолюбия, но умеют хранить верность себе, выбирать,

решать и жениться на любимой вопреки наговорам толпы и немилости короля...

Потому я и понял, что главное не свобода и не принуждение. Главное --

не отвернуться ни от одного из биений жизни. А слова? Пусть дразнят друг

друга, показывая язык.

С

Если ты заранее определил, что такое зло, и стал за него наказывать,

злодеев окажется очень много (ты можешь посадить в тюрьму всех, потому что в

каждом есть крупица зла, которое ты искореняешь, а если карать за

недозволенные желания, то в тюрьму отправятся и святые). Страшна твоя

предвзятость, ты поднялся на запретную гору, одетую кровавым туманом, и

вслепую уничтожаешь человека вообще. Ты видишь его злодеем, но в нем есть и

ангел. Ты уничтожаешь их вместе.

Если твои жандармы -- а они неизбежно тупые исполнители твоей воли,

тупость -- их профессия, от них не требуется чутья, напротив, оно им

запрещено, потому как не их дело вникать и судить, их дело выявлять по

данным тобой признакам, -- так вот, если твои жандармы получат приказ

разделить всех на черных и белых -- а других цветов для жандармов не

существует -- и к черным ты отнесешь, например, того кто насвистывает в

одиночестве, кто порой сомневается в Боге, кто зевнул, копая землю, кто вот

так думает, поступает, любит, ненавидит, восхищается, презирает, -- тогда

наступают отвратительные времена и оказывается, что у тебя не народ, а

сплошные предатели, и сколько ни руби голов, все будет мало, и в толпе так и

кишат подозрительные и шпионы. Ты поделил не людей, разведя направо одних и

налево других, чтобы картина стала яснее, -- ты разрубил человека, разделил,

разлучил его с самим собой, завербовал в нем соглядатая, сделал

подозрительным для самого себя и готовым себя предать, потому что в одну из

томительных ночей каждый сомневался в Боге. Потому что каждый насвистывал в

одиночестве, зевал, копая землю, и думал, делал, любил, ненавидел,

восхищался или презирал не должное. Ибо человек живой, и он живет. Но

святым, праведным и желанным тебе показался тот, кто громыхает сегодня одной

идеей, завтра другой, смешной ярмарочный паяц; тебе оказался ненужным тот,

кто живет сердцем.

А раз ты послал жандармов искать не какого-то человека, а человеческое

В человеке, то с присущим им усердием они отыщут его в каждом, ужаснутся

обилию зла, ужаснут тебя своими донесениями и убедят в необходимости самых

срочных мер. Ты согласился и построил тюрьму, куда заключил весь свой народ.

Но если ты все-таки хочешь, чтобы крестьяне у тебя пахали землю,

полагаясь на щедрое солнце, чтобы ваятели резали камень, геометры чертили

фигуры, ты должен подняться на другую гору. С другой вершины теперешние

каторжники покажутся тебе святыми, и ты воздвигнешь памятник тем, кого

послал ломать камень.

CI

Наконец-то я понял, что такое грабеж, я давно размышлял о нем, но не

был просветлен Господом. Я знал и раньше, что грабительствует писатель,

ломая основы стиля, корежа устоявшиеся средства выражения, желая эффектней

выразить себя. На первый взгляд что тут непохвального? Средства выражения и

выработаны для того, чтобы выражать себя. Но ты, вместо того чтобы пуститься

в путь, сломал повозку, ты похож на неразумного хозяина, неимоверной кладью

он перешиб хребет своему ослу. Набавляя день за днем понемногу, он мог бы

приучить своего осла к более тяжелой клади, и осел служил бы ему лучше, чем

раньше. Я гоню нарушителей, пусть все выражают себя по правилам, -- только

так у них появятся свои собственные.

Однако оказывается, что свобода -- свобода человека быть прекрасным --

тоже своеобразный грабеж и растрата наготовленного впрок Конечно, запас,

лежащий без движения, бесполезен, не извлечешь ничего и из красоты,

доставшейся по наследству, потому что тебе никогда не извлечь на свет той

формы, в которой ее отливали. Да, хорошо построить хранилище, ссыпать в него

зерно, с тем чтобы черпать оттуда в зимнюю бескормицу. Суть хранилища прямо

противоположна хранению, в него складывали, чтобы из него черпать. Неуклюжий

язык -- единственная причина противоречия, дерутся между собой слова

"складывать" и "черпать", так что не стоит утверждать: "Хранилище -- место,

куда складывают", -- логик может тут же возразить: "Хранилище -- место,

откуда берут"; ты справишься с ветром слов, обозначив хранилище как

перевалочный пункт.

Но ведь и свобода -- вкушение тех плодов, которые были взращены моим

принуждением, ибо только принуждение способно созидать то, что достойно

свободы. Созданный мной человек свободен от страха пыток, он не хочет

отказываться от себя, он противится приказам тирана и его палачей, и я

называю его свободным. Свободен и тот, кто способен устоять перед низменной

страстью. Но как назвать свободным того, кто попадает в рабство любому

соблазну. Сам он зовет это свободой, он свободно выбрал для себя вечное

рабство.

Что значит создать человека? Мне кажется, это значит высвободить в нем

ту деятельность, что свойственна человеку, -- так, создать поэта означает

высвободить в нем стихи. И если я хочу видеть тебя ангелом, я высвобождаю из

тебя окрыленные слова и уверенные движения танцора.

СII

Я сторонюсь тех, кто судит обо всем с определенной точки зрения. Вот

этому борцу кажется, что он борется за великое дело; кроме своего дела, он

ничего не видит вокруг. Мне важно, чтобы в нем очнулся человек, когда я

заговорю с ним. Но я не верю, что от нашей встречи будет какой-то толк. Наш

разговор станет военным маневром и плутовством, собеседник переиначит мою

истину, чтобы она послужила его собственному царству. И я не буду упрекать

его, раз он ощутил себя значимым благодаря своему делу.

Идеально поймет и не исказит моих истин тот, кого я назвал бы

совершенным и просветленным, он не превратит их в свои и не повернет при

случае против меня, он не работает, не действует, не борется и не разрешает

никаких проблем. В моем царстве есть бесполезный светильник, он освещает

лишь самого себя, но бескорыстно, он -- самый утонченный и хрупкий цветок

моего дерева, бесплодный цветок, ибо слишком чист.

Вот она, проблема взаимопонимания, проблема мостика между борцом за

великое дело, совсем не похожее на мое, и мной. Проблема смысла в нашем

языке.

Объединяет только Бог, который сделался явью. Ощутимое понятие

"царство" связывает меня и моего воина, потому что и для него, и для меня

оно одинаково значимо. Любящий вопреки всем стенам -- одно целое с той, что

стала душой и теплом его дома, которую дано ему любить и далекой, и спящей.

Но вот передо мной посланник иного царства, и, если я хочу играть с ним в

игру более сложную, чем шахматы, если хочу встретиться с ним как с

человеком, перешагнув ступеньку подвохов и взаимообманов, -- ведь и воюя, мы

можем уважать друг друга и чувствовать взаимное приятство, как это было с

восточным государем, возлюбленным моим врагом, -- так вот, если я хочу

поговорить с ним по-человечески, мне нужен новый образ, новая картина мира,

которая станет для нас новой мерой всех вещей.

Если он верит в Бога и я тоже, если он хочет привести к Богу свой

народ, а я хочу открыть Божественное своему, то мы встретимся с ним как

равные в шатре перемирия посреди пустыни, вдалеке от наших

коленопреклоненных воинов, и будем молиться вместе, потому что нас

объединяет Бог.

Но если для нас не найдется Бога, который превосходил бы и его, и меня,

у нас нет и надежды на взаимопонимание, на связующие нити, ибо одна и та же

вещь обладает различным смыслом, принадлежа твоей целостности и моей, из

одинаковых камней наши архитекторы строят разные храмы, и как нам

договориться, если слово "победа" для тебя означает то, что я побежден, а

для меня то, что я победил?

И я понял, зная, что в разговоре ничего не значат сами слова, а только

залог -- тот, что обеспечивает их смысл и весомость, зная, что житейское не

затрагивает ни души, ни сердца и просьба "передай мне чайник" взволнует

только потому, что перед глазами возникло любимое лицо, что чайник был

частичкой твоего домашнего царства, когда вы вдвоем пили чай после вашей

любви, или, наоборот, возлюбленная навещала тебя только изредка и чаепитие

для вас было редкостным праздником... Так вот, я понял, почему

берберы-изгнанники, для которых развязался Божественный узел, оставив их

среди хаоса разноликих вещей, стали похожи на бессмысленную скотину, --

кормили их хорошо, но они не преобразили хаос в незримую часовню, зримыми

камнями которой были бы сами, -- они были хуже скотины, потому что коровам

не нужны незримые часовни, их небогатая радость в переваривании малой толики

вещности.

Я понял, почему перевернула им душу песня сказителя, которого послал к

ним мой отец, -- сказитель пел о том, как безликие вещи, отражаясь друг в

друге, обретают лицо и значимость.

Какое богатство -- три белых камешка в руках мальчишки, хаос

разноликого мира ничто перед ним.

CIII

Мои тюремщики разбираются в людях лучше, чем геометры. Поручи им дело

-- и убедишься. А если речь зашла, кому править царством, я подумаю еще,

кому его поручить -- генералам или тюремщикам. Но уж, конечно, предпочту

тюремщика геометру.

Да, геометры научены вычислять, соразмерять, но они перепутали:

искусство вычислений вовсе не мудрость. "Мы владеем истиной", --

твердят они. Да, истиной вычислений. Конечно, можно попробовать управлять и

с помощью их языка, но как он неуклюж, как неприспособлен для управления! И

сложно и кропотливо ты будешь сопоставлять и соизмерять, прежде чем принять

меры, и меры твои будут всегда отвлеченными. Реальные меры умеют принимать

только танцоры и тюремщики. Потому что узники те же дети. И остальные люди

тоже.

CIV

Геометры донимали моего отца.

-- Править людьми должны мы, -- утверждали толкователи геометрии. -- Мы

владеем истиной.

-- Истиной геометров... -- отвечал им отец.

-- Так что же? Разве она не истинна?

-- Нет, -- отвечал отец.

-- Они знают истину треугольников, -- говорил он мне. -- Пекарь знает

истину хлеба. Если плохо вымесил тесто, хлеб не поднимется. Если перегрел

печь -- подгорит, если недогрел -- сядет. И хотя мой пекарь печет пышный

хлеб с хрустящей корочкой и есть его одно удовольствие, он почему-то не

приходит ко мне требовать, чтобы я поставил его управлять царством.

Ты можешь согласиться, что, возможно, я прав относительно геометров, но

есть еще историки, критики. Они показывают нам деяния людей. Они разбираются

в людях...

-- Но я, -- продолжал отец, -- отдаю управление государством тем, кто

сродни черту. Надо сказать, что с некоторых пор черт весьма

усовершенствовался и недурно проясняет тьму человеческих взаимоотношений. Но

скажи, есть ли чертовщина в пересечении линий? Потому-то я и не жду, что

геометры, копаясь в треугольниках, сообщат мне что-то новенькое о дьяволе. В

их треугольниках нет ничего такого, что помогло бы управлять людьми.

-- Ты говоришь темно, -- сказал я отцу. -- Выходит, ты веришь в

дьявола?

-- Нет, -- ответил отец.

И добавил:

-- Что, собственно, значит верить? Я верю, что летом вызревает ячмень,

вера моя не полезна и не вредна, потому что я просто обозначил лето как

время года, когда вызревает ячмень. Некая уверенность есть у меня и

относительно других времен года. Но вот я сопоставил свои уверенности и

вывел некоторую закономерность: рожь, оказывается, созревает раньше ячменя,

и я верю в это, потому что так оно и есть. Мне не важен ячмень, не важна

рожь, мне важно было соотношение летних месяцев, я поймал его, а ловушкой

были рожь и ячмень.

И он продолжил:

-- Я могу объяснить тебе то же самое на примере статуи. Вряд ли ты

думаешь, что для скульптора важнее всего нос именно такого рисунка, такой

вот рот и подбородок. Нет, конечно. Ему важно их соотношение, которое

воплотит, например, человеческую скорбь, потому что человек общается не с

вещами -- с тем узлом, который связывает их воедино.

Один дикарь верит, что звук спрятан в барабане. Он боготворит барабан.

Другой верит, что звук в палочках, он боготворит палочки. Третий верит, что

всему причиной его сильные руки, и посмотри, как он гордится ими, поднимая

их вверх. А ты уверен, что барабанная дробь прячется не в барабане, не в

палочках и не так уж зависит от силы рук;

искусство барабанщика -- вот для тебя главное.

Не будут править моим царством истолкователи геометрии, подспорье они

возвели в абсолют, их позвали помогать строить храм, а они обожествили свою

власть над камнями. И теперь с помощью законов о треугольниках хотят

управлять людьми.

Мне стало горько.

-- Что же, истины нет? -- спросил я.

-- Если бы ты сумел мне назвать то, что мучается в тебе от

безответности, -- улыбаясь, сказал мне отец, -- я заплакал бы вместе с

тобой, чувствуя себя калекой, лишенным возможности двигаться. Но я просто не

вижу, что же ты пытаешься поймать. Влюбленный читает письмо любимой и

счастлив независимо от качества бумаги и чернил. Любовь исходит не от

чернил, не от бумаги.

CV

И вот что я еще понял: люди попались в плен словесным фантомам, и они

убедили их, что знания добываются путем расчленения целого; теперь,

расчленяя, люди уничтожают собственное наследство. Уничтожают, потому что

все относительно верное для телесного неверно для духовного. А человек --

ничего не поделать -- создан так, что вещи для него пусты и мертвы, если не

связаны и с бестелесным тоже; богатый скупец выбирает для себя все-таки

самую красивую вещь, потому что собственный дом он представляет богатым и

прекрасным и золото для него -- средоточие незримых сокровищ; и его жена

просит драгоценную диадему не для того, чтобы прическа стала тяжелее, но

потому, что эта диадема -- условный знак, ступень иерархии, эмблема тайного

господства.

Я отыскал тот единственный родник, что утолит жажду твоей души и

сердца. Единственный хлеб, который напитает тебя. Единственное достояние,

которое нужно спасти. И если ты растратил его, то должен нажить непременно.

Оглянись, ты оказался среди кучи обломков, и если животному в тебе хорошо и

так, то человек в тебе голодает, не зная даже, какая пища утолит его голод,

-- ты так создан: чем больше ты пьешь, тем больше жаждешь, но если ослаб без

живительной влаги и трудов и погрузился в полудремоту, то уже не ищешь себе

ни трудов, ни чистой воды.

Поэтому нет у тебя возможности узнать, в чем твое спасение, и кто-то

должен спуститься с горы и осветить тебе путь. Как не узнать тебе, сколь бы

умно тебе ни рассказывали, -- какого ты наработаешь в себе человека, его же

еще пока нет.

Мое принуждение сродни власти растущего дерева, дерево -- это путь,

преображающий и песок, и камни.

Ступень за ступенью приобщаю я тебя к сокровищам все более весомым и

всеобъемлющим. Хороши любовь, дом, царство, храм и год, что похож на

часовню, освященную праздниками, но если ты позволишь мне помочь тебе

подняться на самую высокую из вершин, ты увидишь, есть у меня и другие

сокровища, но добыть их так трудно, что многие отказываются от них по

дороге, ибо новую картину я складываю из камней, взятых от тех храмов, что

дороги их сердцу.

Но те, кто все-таки рассмотрел мою новую картину, так вдохновлены ею,

что в душе их пламенеет огонь. Открывшаяся цельность так светла, что кажется

душе пламенем. Пылающими любовью назвал бы я этих людей.

Доверься мне и позволь созидать тебя, в душе твоей загорится свет.

Но тускнеет и ощущение Господа. Я уже говорил тебе: приходит день -- и

стихи смолкают. Как бы ни были они хороши, они не в силах питать тебя каждый

день... Дозорный, что день и ночь ходит взад и вперед, не может все время

пламенеть усердием во имя царства. То и дело развязывается для человека

Божественный узел, что связует все воедино. Загляни к ваятелю. Ему сегодня

грустно. Глядя на мрамор, он покачивает головой: "К чему этот нос,

подбородок, ухо?" -- он не видит того, что хотел поймать. Сомнение -- тоже

твоя дань Господу, тебе недостает Его, и ты страдаешь.

CVI

Исполняя ритуал, ты приобщаешься. Рассеянно послушав музыку, обведя

глазами храм, ты остаешься прежним, в тебе ничего не рождается, не

напитывается. У меня нет иного способа открыть тебе жизнь, которой я хочу

для тебя. я могу только принудить тебя к ней, чтобы ты почувствовал ее вкус.

Как мне объяснить тебе эту музыку? Ты слышишь и не слышишь ее, сердце у тебя

не готово, ему некуда принять ее и напитаться. Как уязвима твоя картина

царства, от одного дуновения рассыпается она в пыль. Насмешка бездельника,

недосып, капанье воды из крана -- и вот ты уже лишился Господа. Ты уже

оставлен. Сидишь на пороге у запертых дверей, ты в разладе с миром, и мир --

только свалка ненужных вещей. Потому что привязан ты не к вещам -- к

Божественному узлу, связующему все воедино.

Поиск по сайту: