Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель 4 страница

придавила его тяжкая забота о малыше, который живет в его сердце.

Они похожи: князь, который не может охватить взглядом своего царства,

не пользуется своим богатством, но знает, что оно есть и всегда остается

властелином; отец больного ребенка, который страдает за него, и мой воин,

который служит своей любви, пока любимая блуждает по стране сновидений.

Смысл, которым окрашено происходящее, -- вот что значимо для человека.

Бывает и по-другому, я знаю. Кузнец из моей деревни пришел ко мне и

сказал:

-- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел

сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо, и большего

мне не нужно. Что мне до каких-то страданий?

Но хорошо ли в доме, одиноко стоящем посреди Вселенной? Если ты и твоя

семья под полотняным шатром, затерявшимся в пустыне? Я заставил поправиться

кузнеца.

-- Хорошо, если по вечерам приходят друзья из шатра по соседству, если

есть о чем потолковать и есть новости о пустыне...

Я же видел вас, не забывайте об этом! Видел, как вы сидели ночью вокруг

костра, как жарили барашка, слушал всплески ваших голосов. Не спеша, с

молчаливой любовью подходил я к вам. Да, конечно, вы говорили о детях: один

растет, а другой болеет; говорили, конечно, и о доме но без особого

воодушевления. Зато как вы оживлялись, когда к вашему костру подсаживался

странник, пришедший с караваном из дальних мест, и рассказывал о тамошних

чудесах: о княжеских белых слонах, о замужестве девушки, чье имя едва вам

знакомо, о переполохе в стане врагов. Он мог рассказывать о комете или

обиде, о любви или мужестве в смертный час, о ненависти к вам или, напротив,

участии. Множество событий соприкасалось с вами, пространство расширяло вас,

и ваш собственный шатер, любимый и ненавистный, уязвимый и надежный,

становился вам во сто крат дороже. Вас ловила волшебная сеть, и вы

становились куда пространственней, чем были сами по себе...

Вам необходим простор, а высвобождает его в вас только слово.

Я вспомнил случай с беженцами-берберами. Мой отец поселил их отдельно,

в небольшом селенье на севере от города. Он не хотел, чтобы они смешались с

нами. Он был к ним добр: давал чай, сахар и полотно на одежду. Он не

требовал от них никакой работы в уплату за свою щедрость. Кому еще жилось

беззаботнее, и каждый из них мог сказать:

-- Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел

сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего

мне не нужно...

Но кому они показались бы счастливыми? Мы изредка навещали их, когда

отец учил меня...

-- Смотри, -- говорил он, -- они сделались домашним скотом и потихоньку

гниют... не плотью, а сердцем...

Ибо мир для них обессмыслился.

Даже если ты не поставил на кон состояния, игра в кости для тебя мечта

об отарах, земле, золотых слитках и бриллиантах. У тебя их нет. Но они есть

у других. Однако приходит день, и ты перестаешь мечтать при помощи игры в

кости. И бросаешь игру.

А наши подопечные бросили разговаривать, им стало не о чем говорить.

Истерлись похожие друг на друга семейные истории. О своих шатрах, похожих

как две капли воды, они все рассказали друг другу. Они ничего не боялись, ни

на что не надеялись, ничего не придумывали. Слова служили им для самых

обыденных дел. "Одолжи мне таганок", -- просил один. "Где мой сын?" --

спрашивал другой. Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться?

Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной

они свободны до беспредельности. Они захлебывались от своей безграничной

свободы, и у богатых от нее пучило животы. Ради того, чтобы восторжествовать

над врагами? Но у них не было врагов.

Отец говорил:

-- Ты можешь прийти к ним один, пройти по всему селенью, хлеща их бичом

по лицу. Они оскалятся, как свора собак, попятятся, огрызаясь и желая

укусить, но ни один не пожертвует собой. Ты останешься безнаказанным,

скрестишь руки на груди и почувствуешь оскомину от презрения...

Он говорил:

-- На вид они люди. Но под оболочкой не осталось ничего человеческого.

Они могут убить тебя по-подлому, в спину, -- воры тоже бывают опасны, --

взгляда в глаза они не выдержат.

А берберы тем временем занемогли враждой. Не той, что делит людей на

два лагеря, -- бестолковой враждой каждого ко всем остальным: ведь каждый,

кто съел свой припас, мог своровать что-то у других. Они следили друг за

другом, как собаки, что кружат вокруг лакомого куска. Равенство было для них

справедливостью, и во имя равенства они начали убивать. Убивать того, кто

хоть чем-то был отличен от большинства.

-- Толпа, -- говорил отец, -- ненавидит человека, потому что всегда

бестолкова и расползается во все стороны разом, уничтожая любое творческое

усилие. Плохо, если человек подавил толпу. Но это еще не безысходность

рабства. Безысходное рабство там, где толпе дано право уничтожать человека.

И вот во имя сомнительной справедливости кинжалы вспарывали животы,

начиняя ночь трупами. А на заре эти трупы сваливали, словно мусор, на

пустыре, откуда забирали их наши могильщики. Работы у них не убавлялось. И

мне вспомнились отцовские слова: "Заставь их строить башню, и они

почувствуют себя братьями. Но если хочешь увидеть их ненависть, брось им

маковое зерно".

Мы заметили, что берберы, пользуясь словами все реже и реже, отвыкают

от них. Когда мы с отцом шли мимо, берберы сидели с пустыми тупыми лицами,

смотрели и не узнавали. Иногда мы слышали глухое ворчанье и догадывались,

что приближается час кормежки. Берберы бытовали, позабыв, что значит

горевать и хотеть, любить и ненавидеть. Они не мылись, не уничтожали

паразитов. Пошли болезни, язвы. От поселения стал исходить смрад. Мой отец

опасался чумы. И вот что он сказал:

-- Я должен разбудить ангела, что задыхается под этим гноищем. Не их

почитаю я, но Господа, который и в них тоже...

XII

-- Вот одна из великих загадок человеческой души, -- сказал отец. --

Утратив главное, человек даже не подозревает об утрате. Разве знают об

утрате жители оазиса, стерегущие свои припасы? Откуда им знать о ней, раз

припасы при них?

На прежних местах дома, овцы, козы, горы, но они уже не царство. Не

ощущая себя частичкой царства, люди, сами того не замечая, понемногу

ссыхаются и пустеют, потому что все вокруг обессмыслилось. На взгляд все

осталось прежним, но бриллиант, если он никому не нужен, становится дешевой

стекляшкой. Твой ребенок, он больше не подарок царству, не драгоценность. Но

ты пока не знаешь об этом, ты держишь его на руках, а он тебе улыбается.

Никто не заметил, что обеднел, потому что в обиходе у нас все те же

вещи. Но каков обиход бриллианта? Для чего он, если нет праздничного

торжества? Для чего дети, если не существует царства и мы не мечтаем, что

они станут воителями, князьями, зодчими? Если судьба их быть слабым комочком

плоти?

Люди не знают, что царство вскармливает их, как мать младенца, что оно

питает душу, словно спящая где-то вдали и словно бы несуществующая

возлюбленная. Но ты ее любишь, и благодаря твоей любви обретает смысл все,

что с тобой происходит. Ты не слышишь ее тихого дыхания, но благодаря ему

мир сделался чудом. Князь шагает по росистой траве на рассвете, и, пока не

проснулись его землепашцы, царство бодрствует в его сердце. И вот что еще

загадочно в человеке: он в отчаянии, если его разлюбят, но когда

разочаруется в царстве или разлюбит сам, не замечает, что стал беднее. Он

думает: "Мне казалось, что она куда красивее... или милее..." -- и уходит,

довольный собой, доверившись ветру случайности. Мир для него уже не чудо. Не

радует рассвет, он не возвращает ему объятий любимой. Ночь больше не святая

святых любви и не плащ пастуха, какой была когда-то благодаря милому сонному

дыханию. Все потускнело. Одеревенело: Но человек не догадывается о

несчастье, не оплакивает утраченную полноту, он радуется свободе -- свободе

небытия.

Тот, в ком умерло царство, похож на разлюбившего. "Мое усердие --

наваждение идиота!" -- восклицает он. И прав. Потому что видит вокруг коз,

овец, дома, горы. Царство было творением его влюбленного сердца.

Для чего женщине красота, если мужчины не вдохновляются ею? Чем

драгоценен бриллиант, если никто не жаждет им обладать? Где царство, если

никто ему не служит?

Влюбленный в чудесную картину хранит ее в своем сердце, живет и

питается ею, как младенец материнским молоком, она для него суть и смысл,

полнота и пространство, краеугольный камень и возможность подняться ввысь.

Если отнять ее, влюбленный погибнет от недостатка воздуха, словно дерево с

подсеченным корнем. Но когда картина вместе с человеком меркнет день за днем

сама по себе, человек не страдает, он сживается с серостью и не замечает ее.

Вот почему нужно неусыпно следить, чтобы в человеке бодрствовало

великое, нужно его понуждать служить только значимому в себе.

Не вещность питает, а узел, благодаря которому дробный мир обрел

целостность. Не алмаз, но желание им любоваться. Не песок, а любовь к нему

племени, рожденного в пустыне. Не слова в книге, но любовь, поэзия и

Господня мудрость, запечатлевшиеся в словах.

Если я понуждаю вас к сотрудничеству, если, сотрудничая, вы становитесь

единым целым и целое, нуждаясь в каждом, каждого обогащает, если я замкнул

вас крепостью моей любви, то как вы сможете воспротивиться мне и не

возвыситься? Лицо прекрасно глубинным созвучием черт. На прекрасное лицо

душа отзывается трепетом. Созвучные сердцу стихи вызывают на глаза слезы. Я

взял звезды, родник, сожаления. Ничего больше. Я соединил их произволом

моего творчества, и теперь они ступени Божественной гармонии, которой не

обладали по отдельности и которая теперь овевает их.

Мой отец послал сказителя к опустившимся берберам. Наступили сумерки,

сказитель сел посреди площади и запел. Его песня бередила души, будя

созвучия, напоминая о многом. Сказитель пел о царевне и о долгом пути к

любимой по безводным пескам под палящим солнцем. Жажда влюбленного была

готовностью к жертве и одержимостью страстью, а глоток воды -- молитвой,

приближающей его к возлюбленной. Сказитель пел:

"Сгораю без тенистых пальм и ласки капель, измучен жаждой улыбнуться

милой, не знаю, что больнее жалит -- зной солнца или зной любви?"

Жажда жаждать обожгла берберов, и, потрясая кулаками, они закричали

моему отцу: "Негодяй! Ты отнял у нас жажду, а она -- жертва во имя любви!"

Сказитель запел о могуществе опасности, она приходит вместе с войной и

царит, превращая золотой песок в гнездо змей. Она возвеличивает каждый холм,

наделяя его властью над жизнью и смертью. И берберам захотелось соседства

смерти, оживляющей мертвый песок. Сказитель пел о величии врага, которого

ждут отовсюду, который, словно солнце, странствует с одного края света на

другой, и неведомо, откуда ждать его. И берберы возжаждали близости врага,

чье могущество окружило бы их, словно море.

В них вспыхнула жажда любить, они словно бы заглянули в лицо любви и

вспомнили о своих кинжалах. Плача от радости, ласкали берберы стальные

клинки -- забытые, заржавленные, зазубренные, -- но клинки для них были

вновь обретенной мужественностью, без которой мужчине не сотворить мира.

Клинок стал призывом к бунту. И бунт был великолепен, как пылающий огонь

страсти.

Берберы умерли людьми.

XIII

Вспомнив о берберах, мы решили лечить мое умирающее войско поэзией. И

вот какое случилось чудо -- поэты оказались бессильными, солдаты над ними

потешались.

-- Лучше бы пели о всамделишном, -- говорили они, -- о колодце в нашем

дворе и как вкусно за ужином пахнет похлебка. А всякая ерунда нам

неинтересна.

Так я понял еще одну истину: утраченное могущество невозвратимо. Мое

царство никого больше не вдохновляет. Прекрасные картины умирают, как

деревья. Истощив возможность завораживать, они превращаются в пепел и

удобряют другие деревья. Я отошел в сторону, желая поразмыслить над новой

загадкой. Да, видно, не существует в мире большей или меньшей подлинности.

Существует большая или меньшая действенность. Я выпустил из рук волшебный

узел, когда-то сливший дробный мир воедино. Узел ускользнул от меня и

развязался. Теперь мое царство распадается будто само по себе. Но если буря

обламывает ветки кедра, если суховей иссушает его древесину, если пустыня

одолевает кедр, то не потому, что песок стал сильнее, -- потому, что кедр

перестал сопротивляться и распахнул ворота варварам.

Сказитель пел, а слушатели упрекали его в фальши. Патетика сказителя и

впрямь звучала фальшиво, казалась отжившей и старомодной. "Неужто он и в

самом деле влюблен до потери сознания во всю эту чепуху -- в коз, овец, дома

и пригорки? -- интересовались мои солдаты. -- Он что, всерьез обожает речную

излучину? Но что она по сравнению с ужасом войны? Она не стоит и капли

крови!" Ничего не поделать, и мне показалось, что поэты кривили душой, что

рассказывали малым детям дурацкие побасенки, а дети смеялись над ними...

Мои генералы, дотошные и недалекие, пришли ко мне с жалобой на

сказителей. "Они не умеют петь!" -- кричали генералы. Но я знал, почему

фальшивят сказители: они воспевали бога, который умер.

А мои генералы, дотошные и недалекие, стали задавать мне вопросы.

"Почему солдаты не хотят воевать?" -- спросили они, обижаясь за свое

ремесло, как могли бы спросить: "Почему жнецы не хотят жать хлеб?" Вопрос их

не имел смысла. Речь шла не о ремесле. И в молчании моей любви я спросил

по-другому: "Почему мои солдаты отказываются умирать?" И моя мудрость стала

искать ответа.

Нет, не умирают ради овец, коз, домов и гор. Все вещное существует и

так, ему не нужны жертвы. Умирают ради спасения незримого узла, который

объединил все воедино и превратил дробность мира в царство, в крепость, в

родную, близкую картину. Тратят себя ради целостности, ибо и смерть

укрепляет ее. Смерть, которая стала данью любви. Тот, кто неспешно тратил

жизнь на добротную работу, что долговечнее человека, -- на постройку храма,

например, который будет шествовать сквозь века, -- тоже согласится на

смерть, если дробный мир покажется ему прекрасным замком, и, влюбившись в

замок, он захочет с ним слиться. Его примет большее, чем он сам. Он отдаст

себя своей любви.

Но как согласиться отдать жизнь из выгоды? Выгоднее всего жить. Песни

моих сказителей не будили в душе созвучий -- значит, за кровь моим воинам

платили фальшивой монетой. Их лишили возможности умереть во имя любви. Так

зачем тогда умирать?

А тот, кто все-таки шел на смерть, повинуясь долгу, который стал

непонятен, умирал в тоске: вытянувшись, он молчаливо смотрел тяжелым

взглядом, от отвращения став жестоким.

И я стал искать в своем сердце слова для нового поучения, чтобы вернуть

себе моих воинов. Но понял: человека ведет не логика и не мудрость, мне

нужна новая картина, а картины творят художники и ваятели, заставляя камень

и краски служить произволу своего творчества, и я стал молиться Господу,

чтобы он мне открыл новую картину.

Всю ночь я бодрствовал среди моих воинов и слушал, как скрипит песок,

неторопливо перемещая дюны. Ветер то завешивал луну красноватой дымкой, то

сдувал ее. Я слышал, как перекликаются дозорные, стоя по углам моего

треугольного лагеря, и так пусты были их громкие безнадежные голоса.

Я сказал Господу: "Нет у них больше крова... Слова истерлись и

износились. Берберы ни во что не верили, но вокруг них было мощное царство.

Мой отец послал к ним сказителя, и его голосом заговорила мощь царства. За

одну ночь всемогущее слово обратило их в нашу веру. Но сильными были не

слова, а царство.

У меня нет сказителя, нет истины, нет плаща, чтобы быть пастухом, и

теперь они начнут по ночам убивать друг друга ударом ножа в живот,

бессмысленным, словно проказа. Как мне собрать их снова?"

Там и здесь возвышали голос пророки, и люди прислушивались к ним.

Уверовавшие -- пусть их было немного -- воодушевлялись и во имя своей новой

веры готовы были умереть. Но их вера не интересовала других. Веры враждовали

между собою. Ненавидя инакомыслящих, каждый строил свой маленький храм,

привычно деля всех на заблудших и праведных. И то, что не признавалось

истиной, объявлялось заблуждением, а то, что не считалось заблуждением,

становилось истиной. Но я-то знаю, что заблуждение не противоположность

истины, оно тоже храм и выстроено из тех же камней, но по-другому. Сердце

мое кровоточило, видя готовность людей умереть за миражи. Я молился Господу:

"Открой мне истину, в которой поместились бы все их маленькие правды,

которая укрыла бы их всех одним плащом. Чтобы из враждующих былинок я

сотворил дерево, душа его одухотворяла бы всех и одна ветка росла бы

благодаря мощи другой, потому что дерево всегда чудо сотрудничества и

цветение под солнцем.

Неужели у меня недостанет сердца, чтобы приютить их всех?"

И настало время торжества торгашей. Время издевательств над

добродетелями. Все продавалось. Покупали невинность. Расхищали запасы,

собранные мной на случай голода. Убивали. Но я не так простодушен, чтобы в

разгуле страстей и порока видеть причину упадка моего царства. Я знаю,

добродетели истощились, потому что умерло царство.

-- Господи! -- просил я. -- Дай мне увидеть картину, которую они

полюбили бы всем сердцем. И все вместе, благодаря усилиям каждого,

становились бы сильнее и сильнее. Вот тогда у них появятся добродетели.

XIV

В молчании моей любви я казнил многих. И каждая смерть питала подземную

лаву возмущения. Соглашаются с очевидным. Но очевидность исчезла. Никто уже

не понимал, во имя какой из истин гибнет еще и этот. И тогда Божьей

мудростью мне было даровано поучение о власти.

Властвуют не суровостью -- доступностью языка. Суровость помогает

обучить языку, который ничем не обусловлен извне, который не истинней и не

лживей других, но просто говорит об ином. Но какая суровость поможет обучить

языку, который разделяет людей и позволяет им противоречить друг другу? Язык

противоречий поощряет несогласие, а несогласие уничтожает всякую суровость.

Суров и я в моем произволе и многое упрощаю. Я принуждаю человека стать

иным -- более раскованным, просветленным, благородным, усердным и цельным в

своих устремлениях. Когда он становится таким, ему не нравится та личинка,

какой он был. Он удивляется свету в себе и, обрадованный, становится моим

союзником и защитником моей суровости. Оправдание моей суровости -- в

действенности. Она -- ворота, и удары бича понуждают стадо пройти через них,

чтобы избавиться от кокона и преобразиться. Преобразившись, они не смогут

быть несогласными, они будут обращенными.

Но что толку в суровости, если, пройдя через ворота и потеряв былого

себя вместе с коконом, человек не ощутит за спиной крыльев, а узнает, что он

-- жалкий калека? Разве станет он воспевать искалечившую его суровость? Нет,

он с тоской повернется к берегу, который покинул.

Как горестно бесполезна тогда алая кровь, переполнившая реку!

И казни мои -- знак того, что я не могу обратить казнимых в свою веру,

знак, что я заблудился. И вот с какой молитвой обратился я к Господу:

-- Господи! Плащ мой короток, я -- дурной пастух, и народ мой остался

без крова. Я насыщаю одних, но другие обижены мною...

Господи! Я знаю, что любая любовь -- благо. Любовь к свободе и любовь к

дисциплине. Любовь к достатку ради детей и любовь к нищете и жертвенности.

Любовь к науке, которая все исследует, и любовь к вере, которая укрепляет

слепотой. Любовь к иерархии, которая обожествляет, и любовь к равенству,

которая делит все на всех. К досугу, позволяющему созерцать, и к работе, не

оставляющей досуга. К духовности, бичующей плоть и возвышающей человека, и к

жалости, пеленающей израненную плоть. Любовь к созидаемому будущему и любовь

к прошлому, нуждающемуся в спасении. Любовь к войне, сеющей семена, и любовь

к миру, собирающему жатву.

Я знаю: противостоят друг другу только слова, а человек, поднимаясь

ступенька за ступенькой вверх, видит все по-иному, и нет для него никаких

противоречий.

Господи! Я хочу преисполнить моих воинов благородством, а храм, на

который люди тратят себя и который для них смысл их жизни, переполнить

красотой. Но сегодня вечером, когда я шел с пустыней моей любви, я увидел

маленькую девочку. Она плакала. Я повернул ее к себе и посмотрел в глаза.

Горе ее ослепило меня. Если, Господи, я пренебрегу им, я пренебрегу одной из

частичек мира, и творение мое не будет завершено. Я не отворачиваюсь от

великих целей, но не хочу, чтобы плакала и малышка. Только тогда мир будет в

порядке. Маленькая девочка -- тоже крупица Вселенной.

XV

Трудное дело война, если она не неизбежность и не страстное желание.

Мои генералы, дотошные и недалекие, взялись за изучение хитроумных тактик,

стремясь достичь победы раньше, чем начали воевать. Бог не воодушевлял их,

они были только трудолюбивы и добросовестны. И конечно, они были обречены на

поражение. Я собрал их и стал учить:

-- Вы никогда не победите, потому что ищете совершенства. Но

совершенство годится только для музеев. Вы запрещаете ошибаться и, прежде

чем начать действовать, хотите обрести уверенность, что ваше действие

достигнет цели. Но откуда вам известно, что такое будущее? Вы никогда не

победите, если прогоните художников, скульпторов и выдумщиков-изобретателей.

Повторяю вам еще и еще раз: башня, город и царство подобны дереву Они --

живые, ибо рождает их человек. Человек уверен, что главное -- правильный

расчет. Он не сомневается, что стены воздвигаются умом и соображением. Нет,

их воздвигает страсть. Человек носит в себе свой город, он хранит его в

своем сердце, как дерево -- семечко. Вычисления, расчеты -- оболочка его

желания. Контур. Не объяснишь дерева, показав воду, минеральные соли и

солнце, наделившие его своей силой. Не объяснишь города, сказав: "Своды

будут стоять потому, что... вот расчеты строителей". Если город должен

родиться, всегда.найдутся расчетчики, которые правильно сделают расчет. Но

они только помощники. Если считать их главными и верить, что их руки создали

город, ни одного города не вырастет больше в пустыне. Они знают, как

строятся города, но не знают почему. Пусть вождь племени неграмотен, отправь

его вместе с его народом покорять скудный и каменистый край, а потом навести

-- новый город будет сверкать на солнце тридцатью куполами. Ветвями кедра

покажутся тянущиеся к солнцу купола. Покоритель загорелся страстью иметь

город с тридцатью куполами и как средство, путь и возможность удовлетворить

свою страсть нашел столько расчетчиков, сколько нужно.

-- Вы ничего не хотите, вы проиграете вашу войну, -- сказал я моим

генералам. -- В вас нет страсти. Вы не устремились все вместе в одну

сторону, вы утонули в разноголосице умственных решений. Посмотрите:

увлекаемый собственной тяжестью, камень катится вниз по склону. Остановится

он, только достигнув дна. Все пылинки и все песчинки благодаря которым он

обрел свою тяжесть, стремятся вниз, и только вниз. Посмотрите на воду в

копани. Напирая на земляные стенки, вода ждет благоприятной случайности.

Потому что случайность неизбежно возникает. Не уставая, днем и ночью давит и

давит вода. Она кажется спящей, но она живет. И стоит появиться узкой

трещине, как вода уже в пути. Она втекла в нее, обогнула, если получилось,

препятствие и, оказавшись в тупике, вновь погрузилась в мнимый сон до новой

трещины, которая откроет перед ней новую дорогу. Ни единой возможности не

упустит вода. И неведомыми путями, какие не вычислит ни один вычислитель,

утечет просто потому, что весома, и вы останетесь без воды.

Ваша армия -- вода, не перегороженная плотиной. А сами вы -- тесто без

дрожжей. Земля без семени. Толпа без желаний. Вы распоряжаетесь, а не

увлекаете. Вы -- несведущие свидетели. А темные силы, что напирают, да,

напирают на стены царства, не станут дожидаться ваших распоряжений, --

захлестнув, они погребут его под собой. Зато потом ваши еще более

бестолковые историки объяснят вам причины катастрофы и скажут, что

противники одержали победу благодаря лучшей выучке, расчету и военной науке.

Но говорю вам: нет выучки, расчета и военной науки у воды, сметающей плотины

и затопляющей города людей.

Я занимаюсь будущим, как ваятель: он ударяет резцом по глыбе мрамора,

высвобождая свое творение. Отлетает осколок за осколком, за которыми

пряталось лицо бога. Кто-то скажет: "В мраморе уже был этот бог. Ваятель

нашел его. Нашел, умея работать резцом". А я говорю вам: ваятель не

рассчитывал и не находил. Он работал с камнем. Не капли пота, не блеск

мелькающего резца заставили улыбнуться мрамор. Улыбаться умел ваятель.

Освободи человека, и ему захочется творить.

XVI

Собрались мои генералы, дотошные и недалекие. "Нужно разобраться, --

сказали они, -- почему у нас люди враждуют и ненавидят друг друга?" И

генералы устроили судилище. Они выслушивали одних, выслушивали других,

вникали в притязания тяжущихся и восстанавливали справедливость, возвращая

положенное по закону одним и лишая других незаконного обладания. Но вот

причиной раздора стала ревность. Генералы пытались выяснить, кто прав, а кто

виноват. И ничего не могли понять, так безнадежно запутывалось дело. Один и

тот же поступок выглядел благородным в глазах одного и низким в глазах

другого, великодушным и одновременно жестоким. Генералы засиживались до

глубокой ночи, и чем меньше спали, тем больше тупели. Наконец они явились ко

мне: "Все это безобразие, -- сказали они, -- заслушивает одного -- потопа!"

А я вспомнил слова моего отца: "Когда зерно покрывается плесенью, не

перебирай зерен, поменяй амбар. Если люди ненавидят друг друга, не вникай в

дурацкие причины, какие они нашли для ненависти. У них найдутся другие и для

любви, и для безразличия, но они о них позабыли. Я не обращаю внимания на

слова, я знаю: они -- вывеска, и прочесть ее трудно. Не умеют же камни

передать тишину и прохладу храма; вода и минеральные соли -- тень и листву

дерева, так зачем мне знать, из чего выросла их ненависть? Она выросла,

словно храм, и сложили ее из тех же камней, из каких можно было сложить

любовь".

Они отягощали свою ненависть всяческими причинами, а я смотрел и не

помышлял лечить их тщетным лекарством справедливости. Поиск справедливости

только укрепил бы весомость причин, подтвердив правоту одних и вину других.

Он укрепил бы озлобление наказанных и самодовольство оправданных. И вырыл бы

между ними пропасть. Мой отец был мудр, и вот какую историю я вспомнил.

В давние времена отец завоевал новые земли и, не вполне доверяя

жителям, оставил в помощь губернатору еще и генерала. Побывав в новых

провинциях, путешественники поспешили сообщить моему отцу:

-- В такой-то области, -- сказали они, -- генерал оскорбил губернатора.

Они больше не разговаривают.

Приехал путешественник из другой провинции:

-- Государь, губернатор возненавидел генерала. Приехали из третьей:

Поиск по сайту: