LXXXIII

Я устал. Изнемог. И, наверное, был бы честнее, если б сказал: чувствую,

что оставлен Господом. Больше не было надо мной замкового камня, смолкло во

мне эхо. Смолк тот голос, что говорил со мной в тишине. Я поднялся на самую

высокую из башен и подумал: "Для чего они, эти звезды?" Оглядел мои земли и

вопросил: "Для чего они, эти земли?" Услышал жалобу сонного города и не

понял: "Откуда она, эта жалоба?" Я был иноземцем, отчужденным от разноликой

чужеязычной толпы. Был платьем, брошенным на спинку стула. Был бессильным и

одиноким. Опустелым, нежилым, как дом, и как мне не хватало замка свода! Все

распалось во мне, ничто ничему не служило. "Однако я все тот же, -- думал я.

-- Все то же знаю, все то же помню, все то же вижу и, несмотря на это, тону

в бессмысленном дробном мире". Самая прекрасная из часовен -- мертвый камень

и ничего больше, если перед ней никто не благоговеет, не вкушает ее тишины

и, сподобившись благодати, не молится от всего сердца. Что толку в моей

мудрости, чувствах, памяти? Я сухая колючка, а не травинка. И мне скучно,

как бывает скучно оставшимся без Господа.

Я не мучаюсь, мучается человек, а я -- пустое место. Мне так скучно,

что хоть разоряй со скуки сад, по которому я слоняюсь взад и вперед, словно

жду кого-то. Жду и жду среди расплывающейся Вселенной. Я молился Господу, но

молится человек, а я -- оболочка, свеча, которую не зажгли. "Вернись ко мне,

мое рвение, мое усердие", -- просил я. Я знаю:

свяжи все воедино, и возникнет рвение. Оно есть, когда у корабля есть

капитан. Когда есть паломники в часовне. Но что остается, кроме

бессмысленного камня, если невнятен замысел ваятеля?

И тогда я понял: тот, кто замер перед улыбающейся статуей, прекрасным

пейзажем или в тишине храма, обретает Господа. Он миновал вещь и потянулся

за смыслом, отстранил слова, вслушиваясь в мелодию, отвел ночь и звезды,

притрагиваясь к вечности. Господь и есть смысл твоих слов, и, напитавшись

смыслом, слова открывают тебе Господа. Слезы малыша ножом полоснули сердце,

и распахнулось окно на соленый океан. В тебе зазвенел не его плач -- все

плачи. Малыш взял тебя за руку и научил слышать.

-- Для чего, Господи, заставляешь меня идти по пустыне? Я весь в шипах

и колючках. По одному твоему знаку пустыня бы преобразилась -- желтый песок,

дальний горизонт, жгучий ветер не жили бы по отдельности, стали бы царством,

я воспрял бы духом и проникся Твоей близостью.

Но я понял: если Бог отдалился, Он подает о Себе весть ощущением

пустоты. Море для моряка исполнено смысла. Для мужа исполнена смысла любовь.

Но приходит минута, и моряк спрашивает: "Зачем оно мне, это море?"

Спрашивает муж: "Что она, эта любовь?" Как им тоскливо, уныло. Все при них

по-прежнему, нет Божественного узла, связующего все воедино. И у них нет

больше ничего.

"Если Господь оставит и мой народ, как оставил меня, -- думал я, -- у

меня будет муравейник с муравьями, потому что в душе их угаснет рвение. Не

играют в кости, если кости -- костяшки и ничего больше".

И я понял, что ум мне не в помощь. Да, конечно, можно продумать кладку

храма, но кладка не главное -- главное не в камнях. Да, конечно, можно

продумать, какими будут нос, уши, губы статуи, но они не главное -- главное

не в глине. Главное -- залучить Божественный свет. Он осеняет расставленные

нами ловушки, чуждые его природе.

Я -- ваятель, я высек статую, статуя есть принуждение. Образ всегда

принуждение. Я что-то уловил и сжал кулак, желая не упустить. Не говори мне

о свободе поэтического слова. Я подчинил слова друг другу следуя своему

внутреннему порядку.

Может случиться, что мой храм разберут и сложат из камней другой. Есть

смерть, есть рождение. Но не говори, что у камней есть свобода, -- есть

храм.

Я не вижу, в чем противоречит принуждение свободе. Чем больше проторил

я дорог, тем свободнее ты в выборе. Хотя каждая из дорог -- принуждение,

потому что я оградил ее дорожными столбами. И что ты имеешь в виду, говоря

"свобода" и не видя перед собой ни одной дороги? Или ты называешь свободой

блуждание наугад в пустоте? Поверь, принуждение новой дороги увеличит твою

свободу.

Без пианино, гитары сможешь ли ты свободно отдаться музыке? Твоей

статуе необходимы уши и нос, вот тогда ты свободно ищешь улыбку. Запреты,

ограничения, правила шлифуют, оттачивают культуру, благодаря им так

утонченно изысканны ее плоды. За толстыми стенами моего замка душевная жизнь

богаче, чем у подонков на пустыре.

Добровольные и недобровольные обязательства -- вот отличие свободы от

принуждения, с любовью или без любви, но мы обязаны поклониться королю.

Желающий подняться повыше или собрать духовное сокровище согласен на

принуждения. Ты следуешь обряду, он стеснил тебя и устремил вверх. Глядя со

стороны, как самозабвенно играют другие дети, огорченный ребенок требует,

чтобы и его научили правилам игры, он тоже хочет играть, а значит, жить.

Грустно тому, кого не зовет в храм вечерний благовест. Поет рожок, но не для

тебя побудка, а твой счастливый приятель кричит: "Слышишь, меня зовут!"

Глухое раздражение и скука -- спутники тех, для кого нет ни благовеста, ни

пения рожка. Они свободны, они вне жизни.

LXXXIV

Не стоит смешивать слова разных языков, хотя, верю, тебе так недостает

прилагательного, чтобы передать яркую зелень ячменного поля, а у твоего

соседа оно есть. Но слово только знак. "Жена у меня красивая", -- сказал ты,

но разве кто-то понял, как ты любишь ее? "Мой друг так скромен", -- сказал

я, но разве кто-то узнал, как я к нему привязан? Мы не передали и малой

толики того, что живит нас. Мы определили, как определили бы неодушевленный

предмет.

Есть на свете народы, которые как качественное ценят иные, чем мы,

качества, которые ищут имя совсем иной картине, что увиделась им сквозь

общую для нас всех вещность мира. И они нашли имя своей кар

тине. Можно найти особое слово и для беспричинной тоски, что щемит

вдруг сердце на пороге дома, когда садится солнце, меркнет свет и впереди

лишь потемки с тусклой луной, тоска эта сродни страху перед смертью: как

быстро сонное детское дыхание становится прерывистым дыханием болезни,

похожим на последние усилия усталости, карабкающейся в гору, слыша его, тебе

становится так же страшно: а что, если твой малыш не захочет карабкаться

дальше? -- и тебе так хочется взять его за руку и помочь. И вот ты это свое

нажитое умещаешь в одно слово, им начинают пользоваться, и оно становится

родовым наследием твоего народа.

Но передал ты всем нам уже известное. Мой язык не стремится передать

цветущую полноту качества, в нем нет слова, обозначающего "розовый цветок",

зато он умеет сплетать слова и ловить тебя их сетью. Слова моего языка не

представят воочию женского лица, но красоту его ты угадаешь по тому, как у

тебя вдруг захолонет сердце, будто от глотка ледяной воды в зной.

Так дорожи возможностями, которыми одарила тебя душа твоего народа,

дорожи умением сплетать слова, как плетут ивовые корзины и рыболовные сети.

Смешивая слова разных языков, ты не обогатишь человека -- опустошишь.

Человек, желая выразить переживаемое, отыскивает новые средства, но ты

предложил ему готовое, стертое, и он успокоился; он стремился передать

нового себя, себя прозревшего: вернувшись из пустыни, он понял, как ярок

зеленый ячмень, но ты предложил ему чужой запас, он перестал вглядываться в

себя, он им походя воспользовался.

Ты занялся бестолковой работой, решив дать названия всем на свете

цветам и оттенкам, собирая названия повсюду, где они только есть; решив

поименовать все оттенки чувств и обращаясь за именами во все края, где

переживают и чувствуют, заимствуя из тех языков, которые по воле случая

запечатлели в слове опыт поколений или личный опыт души, например ощущение

щемящей тоски сумерек. Тебе кажется, всемирная тарабарщина обогатит людей.

Но не словарный запас -- божественное достояние человека, -- изъяснение

самого себя, своей сокровенной сущности, которой не исчерпать никаким

словом. В наших силах дать ее только почувствовать, но слов, будь их как

песчинок в пустыне, как капель в море, все равно окажется мало.

Какое имеет отношение то глубинное, что ищет сказаться в тебе, к куче

наворованных слов, что засорили твой язык и мешаются?

Именовать стоит лишь горные пики, отличные от уже известных, благодаря

которым ты по-новому увидел мир. Я создал произведение и, возможно, с его

помощью сотворил в тебе новую истину -- назови ее, и она останется божеством

в святилище твоего сердца. Только божество по-иному связывает для нас

знакомое, заставляет по-новому увидеть давно известное.

Так пойми же, я постиг. И рад коснуться раскаленным железом твоего

сердца, оставив клеймо, которое поможет тебе расти. Рад, потому что не хочу,

чтобы ты блуждал впотьмах.

Но имей в виду, словом ты только обозначаешь ключ свода, постигаю я его

не словесно, невозможно обозначить ни собственную суть, ни жизнь. Я не

умилюсь, не растрогаюсь, если ты раскрасишь небо алым, а море синим, -- не

задаром ли ты хочешь получить доступ к моей душе?

Связующие нити твоего языка -- вот путь ко мне, стиль -- это путы Бога,

говорю я. С ним ты передал мне устойчивость твоего костяка, ритм твоей

жизни, ни у кого другого таких не сыскать. А если со всех сторон только и

твердят что о звездах, да о горах, да о родниках, кому придет в голову

подниматься на вершину, чтобы из звездного родника утолить нестерпимую жажду

светящимся молоком?

Даже если в чужом языке уже есть слово для того, что я ищу выразить, и,

выразив это, я ничего не создам и не обогащу мир, не отягощай этим чужим

словом свой язык, если оно не надобно тебе каждый день. Бог, которому

молятся изредка, не настоящий.

Но если моя картина озарила тебя иным пониманием вещей, уподобилась

вершине, что упорядочила пейзаж, став подарком тебе от Господа, дай ей имя,

придумай слово, чтобы она не забылась.

LXXXV

Извечная тоска по жизни души истомила меня. И я почувствовал --

ненавижу приверженцев насущного. Они твердят о своей любви к реальности, но

что, кроме хлеба, предлагают они человеку? Хлеба, чей вкус мало изменила

цивилизация? И я до сих пор говорю о воде, преобразившейся в поэзию.

Ты доволен, став губернатором моей провинции, доволен потому, что я

зодчий, я выстроил свое царство и сумел восхитить тебя им. Своей радостью ты

обязан мне, хотя сейчас меня нет рядом и я тебе не в помощь. Тешит тебя не

реальность -- утехи тщеславия неосязаемы, -- тешит та значимость, какую

обрела она, сделавшись царством.

До пятнадцати лет умащали юницу благовонными маслами, она знает, что

такое поэзия, изящество, тишина. От нежного лица ее веет покоем, сколько в

нем глубины и значимости, покой ее сродни освежающей воде родника -- так

неужели ты мне скажешь, что твою ночную жажду утолят одинаково и она, и

купленная тобой девка только потому, что тела их схожи?

Тебе кажется, ты стал богаче оттого, что не отличаешь одну от другой,

не тратишь времени на ухаживание, -- и, конечно, девкой делаются куда

скорей, чем принцессой, но поверь мне, ты обеднел.

Может быть, тебе не понравится принцесса, стихи тоже не даются задаром,

как нежданное наследство от дядюшки, они -- твое собственное восхождение

вверх; может быть, тебе не по вкусу будет ее утонченность, ведь есть музыка,

которой тебе никогда не услышать, потому что ты не пожелал учиться, -- но

это вовсе не значит, что принцессы плохи, это значит, что тебя еще нет.

В молчании моей любви я слушал, как двое беседуют. Беседа перешла в

крик. Засверкали ножи. Так решают спор подонки, живущие в грязных лачугах.

Они жадны только до жратвы и дерут глотки только из-за того, что уместилось

в их несколько скудных слов. Но не за женскую плоть ты готов пришить

соперника, эта женщина для тебя -- кров, без нее ты бесприютный изгой. И

вечерний чай не в чай тебе, потому что ее нет рядом.

Но если, увидев, как дорожат люди вечерним чаем, ты, из присущей людям

близорукости, возвеличишь чаепитие и заставишь всех поклоняться чайнику, они

разлюбят чай, и у тебя не будет ни вечерних чаепитий, ни любви.

Если ты проникся значительностью материнства и радостью иметь детей,

видя, каким благоговением окружена роженица -- возле ее постели тишина,

словно у алтаря, -- ты снова не видишь целого. И вот ты стараешься, чтобы

рожали как можно больше, строишь повсюду больницы, огромные, как хлев или

конюшня, и размещаешь в них стада беременных женщин.

Ты убиваешь то, ради чего старался, -- никому не интересны чувства

коровы, когда идет массовое разведение скота.

Я взращиваю в человеке душу, поэтому ставлю перед ним преграды и

границы, загораживаю от каждого сад: я хочу благоговения перед детьми, и

поэтому требую, чтобы детей было как можно меньше, на словах, только на

словах, -- потому что они должны стать дорогими сердцу. Я не доверяю логике,

я верю только в перепады почвы, поощряющие прилив любви.

Если ты есть, ты растишь свое дерево, но, если дерево задумываю и

создаю я, -- я протягиваю тебе только семечко. Оно -- возможность, в нем

таятся самые разные цветы и плоды. И если ты принимаешь его и начинаешь

расти, то вырастешь моим, но непредсказуемым деревом, потому что

предсказаниями я не занимаюсь. Я дал тебе возможность жить, жить самим

собой. Но твоя любовь будет плодом моей любви.

LXXXVI

Я споткнулся о порог -- бывают времена, когда распадается язык и при

помощи слов ничего не улавливается, ничего не предсказывается. Эти люди

пришли ко мне, предложили вместо ребуса мир и потребовали разгадки. Нет у

мира разгадки, потому что нет в мире смысла.

-- Скажи, что нам делать -- покоряться или бороться, -- спрашивают они.

Нужно покориться, чтобы выжить, нужно бороться, чтобы продолжать быть.

Предоставь все жизни. Правда жизни едина, но открывается всегда как

противоречие, это и есть злоба дня. Но не тешь себя иллюзиями: сегодняшний

ты всегда уже мертв. Твоя противоречивость -- противоречивость преображения,

ты меняешь кожу, поэтому тебе так больно, поэтому ты страдаешь. Кожа

трескается, лопается. Твое молчание -- молчание зерна в земле, оно должно

прозябнуть, прежде чем пуститься в рост. Твое бесплодие -- бесплодие

куколки. Но когда ты переродишься, у тебя появятся крылья.

И, глядя с вершины горы, откуда ты увидишь разрешенными все свои

проблемы, ты удивишься: "Как же я сразу не понял?" Словно существовало то,

что возможно было понять.

Поиск по сайту: