CXLVIII

Я странствовал по незнакомым угодьям, постигая: повиновение каким

запретам складывает человека. Моя лошадка неспешным шагом трусила проселком

от одной деревни к другой. Дорога могла бы пройти прямиком по полю, но нет,

бережно обогнула его, и я потерял несколько минут на объезд, повинуясь

прямоугольнику ячменя. Я мог проехать прямо, но признал значимость поля и

обогнул его. Прямоугольник ячменя потеснил мою жизнь, отнял малую толику

времени, что могла бы послужить чему-то иному. Я подчинился ячменному полю,

согласившись объехать его, мог пустить лошадь напрямик, но отнесся к нему

почтительно, будто к святыне. Долго я ехал и вдоль стены, огородившей чьи-то

владения, прихоти стены стали моей дорогой. Дорога моя чтила чужие владения

и плавно волнилась по выступам и нишам стены. За стеной я видел макушки

деревьев, они росли гуще, чем в наших оазисах, видел пруды с пресной водой,

они поблескивали между ветвями. Слышал тишину. Вот ворота, затененные

листвой. Здесь моя дорога раздвоилась, одна ее ветка потянулась служить

огороженному стеной владению, другая повела меня вдаль. Странствовал я

неспешно, лошадь то спотыкалась о рытвину, то тянула шею к траве,

пробившейся возле стены, и у меня появилось ощущение, что дорога моя, с ее

уклонами и поклонами, с ее неторопливостью и задаром растраченным временем,

была своеобразным обрядом, была залом, где ждут появления короля, была

очерком лица властелина и каждый, кто следовал ей, в тряской ли тележке, на

ленивом ли ослике, сам того не ведая, упражнялся в любви.

CXLIX

Мой отец говорил:

-- Им кажется, чем больше у них слов, тем они богаче. Конечно, может

быть словом больше, и слово это обозначит "октябрьское солнце", выделив его

среди всех других солнц. Однако мне не кажется, что благодаря новому слову я

что-то приобрету. Напротив, потеряю -- потеряю ощущение связи октябрьских

листьев, последних яблок и холодеющего солнца, которому никогда не стать

знойным, потому что оно устало, наработавшись за лето. Немного на свете

слов, что обозначают разом многое, благодаря которым я что-то выигрываю, но

такие тоже есть, например слово "ревность". Я сказал его и передал тебе все

изобилие связей в том, что им обозначил. Я сказал, например, "жажда -- это

ревность к воде". Я же видел, как жаждут. Жажда ведь не изнурительная

болезнь вроде чумы, что обессиливает тебя, вызывая тихие стоны. Нет, ты

готов реветь и вопить, так ты жаждешь этой воды. И во сне тебе являются те,

кто пьет ее. И вода, что течет неведомо где, кажется тебе предательницей.

Как женщина, что улыбнулась твоему сопернику. Твои терзания сродни терзаниям

раненой любви, уязвленного воображения, они не похожи на физические

страдания болезни. Ведь живешь не вещественностью -- царством смысла вещей.

Твое "октябрьское солнце" мало чему поможет, оно частность.

Но ты стал бы и в самом деле богаче, если б я научил тебя из одних и

тех же слов строить любые ловушки, для самой разнообразной добычи. Научил бы

вязать узлы из слов, как вяжут их на веревке: один пригоден, чтобы поймать

лисицу, другой для паруса, чтобы поймать ветер. Игра моих вводных

предложений, игра времен и глагольных наклонений, ритм и дыхание моих

периодов, энергия дополнений, аллитерации и повторы -- сложный танец,

который ты должен суметь станцевать, танец, который, будучи станцован,

должен суметь передать другому то, что ты хотел сказать ему: книга --

ловушка, возможность уловить то, что ты жаждешь настичь, постичь и понять.

-- Наработав собственный стиль, получаешь доступ к постижению, --

сказал как-то мой отец.

-- Постижение, -- любил он повторять, -- вовсе не накопительство

множества чужих идей, не любование их разноголосицей. Познания -- те же

вещи, коллекция или инструмент твоего ремесла, они пригодны, чтобы построить

мне мост, добыть золото или сообщить, каково расстояние между столицами. Но

справочник и человек -- не одно и то же. Осознать, постичь вовсе не означает

расширить свой словарный запас. Расширение словаря позволит тебе разве что

быть смелее в сравнениях. Если ты хочешь приобщить и меня к воодушевляющей

тебя страсти, только твой стиль вовлечет меня в стремящий тебя поток. Если

нет стиля, а только обозначения, выжимки мыслей, что они мне? Ощутимое

"октябрьское солнце" я предпочитаю новому слову, пустому для глаз и сердца.

Твои камни -- камни, и только, но, соединившись, они могут стать колоннами,

а колонны превратятся в храмы. Если построения становятся все

пространственней, значит, таков талант моего архитектора, стиль его требует

мазков все крупнее и крупнее, все большее пространство подчиняет он своему

стилю, все мощнее подчиняет своим силовым линиям камни. Строя фразу, и ты

создаешь силовое поле. Только оно и значимо.

-- Возьмем как пример дикаря, -- предложил мне отец. -- Ты можешь

научить его множеству слов, и он станет несносным болтуном. Можешь сообщить

ему все свои познания, и он станет вдобавок высокомерным и спесивым. Тебе

уже с ним не сладить. Он будет упиваться пустым плетением словес. А ты,

слепец, примешься рассуждать: "Как же так? Моя культура, моя цивилизация не

облагородила дикаря, а испортила его. Вместо мудреца, который должен был

получиться, получился отброс, и делать мне с ним нечего. Только теперь я

понял, как благородно и чисто было его неведение!"

Но не надо было делать дикарю подарков, желая поскорее от него

отвязаться. Нужно было медленно формировать в нем стиль. Вместо того чтобы

играть всевозможными сведениями, словно цветными шариками, забавляясь их

мельканием и своим жонглерством, может быть, стоило взять этих сведений

совсем немного, но с их помощью разбудить в несведущем желание пуститься в

путь -- только оно способно облагородить человека. Вот он оробел, примолк,

ты как будто подарил ребенку коробку с мозаикой; не умея играть в нее, он с

интересом прислушивается, как она громыхает. А ты показываешь ему, как

цветные шарики складываются в одну картинку, в другую, говоришь, что

картинок может быть великое множество, он задумывается, замолкает. Он

забился в уголок, наморщил лоб, в нем рождается человек.

Обучи сначала невежду грамматике, покажи управление глаголов,

особенности предлогов. Вручи инструмент, а потом уже дай материал, над

которым он будет трудиться. Несносные утомительные болтуны, распираемые

всевозможными идеями, замолчат тогда и откроют для себя тишину.

Обретенная тишина -- признак человеческой полноты и совершенства.

CL

Истину рождает несхожее с ней.

Ты удивлен? Но тебя же не удивляет, что вода, которую ты пьешь, хлеб,

который ты ешь, преображаются в сияние глаз, не удивляет, что солнце

становится листвой, плодами, семенами. Хотя в семени нет ничего схожего с

солнцем и с будущим кедром тоже.

Порожденное не означает подобное.

Сродство в подспудном течении, оно незримо для глаз, для ума, его чует

душа. Незримое течение я и имею в виду, говоря, что творение сродни Творцу,

плод сродни солнцу, поэзия сродни жизни души, человек, которого я из тебя

нарабатываю, сродни укладу моего царства.

Сказанное мной важно. Без чуткости к незримому, подспудно ощущаемому

течению, ты не увидишь в несхожем преемственности, уничтожишь несхожее и

лишишься возможности расти дальше, Ты станешь деревом, которое, не узнав в

своих плодах солнца, отгородилось от солнца. Книги не могут рассказать о

породившем их веющем духе, -- ученый, тщательно изучив, как они построены, и

построив свою книгу, пустую, никчемную, не найдет для нее читателя: все

разбежались.

Лучше логиков, историков, критиков чувствуют подспудное сродство мои

мельники, пастухи, нищие. Ни пастуху, ни мельнику не понравится, если

спрямить их прихотливый проселок. "Почему?" -- спросишь ты. Потому что они

его любят. Их любовь и есть то таинственное подспудное течение, что питает

их. Любя, непременно обогащаешься. И неважно, что не умеешь сказать чем. А

логики, историки, критики слышат лишь то, что умеют назвать. Но мне-то

кажется, дитя мое, человек, ты только и делаешь всю жизнь, что, передвигаясь

на ощупь по поверхности мира, нащупываешь свой язык. Мир ведь велик, нелегко

уместить его в слова.

А логики, историки, критики доверчиво и простодушно согласились, что

мир равен скудному содержимому их разноречивых идей.

Если ты воротишь нос от моего храма, уклада, проселка из-за того, что

не умеешь выразить словом суть их даров, я ткну тебя носом в, твою

собственную несостоятельность. Ведь миры, где нет слов, чьей разноголосицей

ты мог бы меня оглушить, нет зримых картин, которыми мог потрясать передо

мной как вещественным доказательством, все же посылают тебе весть, хоть она

и несказанна? Ты ведь слушаешь музыку? Почему ты ее слушаешь?

Как все на свете, ты считаешь, что обряд погружения солнца в море очень

красив. Почему ты так считаешь?

Поверь, если ты протрусил на осле вдоль проселка, о котором я тебе

говорил, ты переменился. И что за беда, если не сможешь сказать, в чем и

почему.

Все уклады, обряды, ритуалы, пути и дороги действенны, но не все

хороши. Есть среди них и дурные, вроде пошлой музыки. Однако отличаю я

хорошее от дурного не умствованием. Я сужу о них по тому, каков ты.

Если я хочу узнать, какова дорога, обычай или стихотворение, я смотрю,

какой человек в дружбе с ними. Вслушиваюсь в ритм биения его сердца.

CLI

Мы ошибаемся, как ошиблись бы кузнец с плотником, утверждая, что

корабль -- это доски, сбитые гвоздями, что без досок и гвоздей нет корабля

и, значит, плотник и кузнец на корабле главные и должны управлять им.

Мы ошибаемся, и ошибаемся всегда в одном и том же, нам непонятен

истинный смысл того, что мы делаем. Не ковкой гвоздей, не обстругиванием

досок рождается корабль. Страсть к морю и жажда плыть по нему рождает

кузнецов и плотников. Корабль притягивает их к себе, как кедр вбирает песок

и камни и вырастает с их помощью.

Плотники, кузнецы должны заниматься досками, гвоздями. Они должны знать

толк в гвоздях и досках. Любовь к кораблю на языке кузнецов и плотников

должна быть любовью к гвоздям и доскам. О корабле я буду говорить не с ними.

Мытарь собирает для меня налоги. Не он в ответе за благородство моего

царства. От него я требую только послушания.

Я придумал быстроходный парусник, мне нужны другие гвозди, другие

доски. Работники мои ропщут и возмущаются. Им кажется, я посягаю на корабль,

его суть для них в привычных гвоздях, знакомых досках.

Но суть корабля в моей страсти к морю.

Поменял я систему финансов, изменил налоги, ропщут и возмущаются мои

мытари, ибо я разрушил царство, опорой которому была их косность.

Я велю им всем замолчать.

Я чту молчаливых. Если все они проникнутся моей верой, мне не придется

вмешиваться и поучать, как ковать гвозди и стругать доски. Не мое это дело.

Своим храмом зодчий вдохновил скульптора, и тот принялся за работу. Но не

зодчему решать -- улыбаться или не улыбаться статуе. Мы не можем тут ничего

решить. Подобные решения -- мнимые решения.

Процесс творчества мы поставили с ног на голову. Распоряжаться

гвоздями, распоряжаться будущим. Какая нелепость! Нелепо регламентировать

то, что чуждо регламентации. Порядок логики далек от порядка жизни: в свой

час образуются и гвозди, и доски. Но начинать с них -- значит понапрасну

тратить силы на то, чего заведомо не будет. Длиной гвоздей, формой досок

распорядится жизнь, и, следуя ее указке, их изготовят кузнецы и плотники.

Чем заразительней окажется моя страсть, влекущая тебя к морю, тем

меньше я буду казаться тебе деспотом. Нет деспотизма в растущем дереве.

Деспотизм -- принуждать минеральные соли преобразиться в дерево. Но дереву

питаться минеральными солями естественно.

Повторяю опять и опять: строить будущее означает неустанно обустраивать

настоящее. Строить корабль -- значит будить и будить страсть к морю.

Ибо нет -- и никогда не было -- логики, которая помогла бы тебе перейти

из мира вещей в мир смысла, единственно сущностный для тебя мир. Поглядев на

деревья, горы, города, реки, людей, не выведешь логически царства. Пропорции

носа, подбородка, уха не обоснуют логически печали мраморного лица.

Молитвенное сосредоточение в храме не объяснить, исходя из камней. Домашний

уют не возникнет логически из стен и крыши, дерево -- из минеральных солей.

(Ты -- деспот, если добиваешься небывалого, озлобляешься от неудач, винишь в

них окружающих и жестоко наказываешь их.)

Нет логики в языке, нет логики и в преемственности. Ты не заставишь

минеральные соли породить дерево, для него нужно семечко.

Только деланье исполнено смысла, но смысл его не уместишь в слове,

потому что оно и творчество, и узнавание о созвучности одного многому, и

путь, которым снисходит Господь к вещи, насыщая ее значимостью, цветом и

движением. Царство наделяет таинственной властью свои деревья, горы, стада,

рвы и крепости. Вдохновенное усердие ваятеля наделяет таинственной властью

глину и мрамор, храм исполняет смысла камни, превращая их в хранилище

тишины, дерево вбирает минеральные соли, чтобы перенести их в обитель света.

Два рода людей говорили со мной о созидании нового царства. Первые --

логики, они строили его логически при помощи рассудка. Они -- иллюзионисты.

От них ничего не родится, потому что рассудок не умеет рождать. Картины их

-- картинки учителя рисования. Художник может быть и умен, но творчество его

не от ума. Логик не может не быть бесплодным тираном.

Вторых воодушевляла некая очевидность, которой они не умели дать имени.

Они были вроде пастухов или плотников, не слишком умны и не обладали даром

рассуждать, но ведь творчество и не рождается от рассуждений. Ваятель мнет и

мнет глиняный ком, сам не зная хорошенько, что из него получится. Он

недоволен, он еще раз надавливает на ком большим пальцем слева. Потом снизу.

Лицо, которое он лепит, все больше и больше сродни чему-то безымянному, что

у него на сердце. Лицо это все больше напоминает то, что и не лицо вовсе.

Честно говоря, "напоминает" не совсем удачное слово. Вот лицо вылеплено, оно

соответствует тому, что словесно выразить невозможно, но передает то

несказанное, что подвигло ваятеля на работу. И теперь это "что-то" легло,

как когда-то ваятелю, нам на сердце.

Не рассудок растревожил ваятеля -- дух. Потому я и говорю тебе: дух

властвует над миром -- не рассудок.

CLII

И вот что еще я тебе скажу: "Если перед нами не слепые рабы, то каждый

думает то так, то этак. Не потому что люди непостоянны, а потому что

очевидная для них истина не может отыскать слов себе по росту, вот они и

берут немножко оттуда, немножко отсюда..."

Свобода, принуждение -- что это, как не твое упрощение? Ты колеблешься,

выбирая то свободу, то принуждение, но истина не в одном, и не в другом, и

не посередине, она вне их. Каким чудом сможешь ты вместить эту истину в

одно-единственное слово? Слова -- тесные вместилища. И неужели все

необходимое тебе для дальнейшего роста поместится в такой тесноте!

Как свободно льется твоя песня, ты импровизируешь, подыгрывая себе на

гитаре, но разве я не должен был научить тебя петь, разве ты не тренировал

свои пальцы? А ученье -- всегда борьба, принуждение и терпеливость.

Ты свободно влезаешь на любую скалу, но разве я не тренировал твои

мускулы? А тренировка -- всегда борьба, принуждение и терпеливость.

Чтобы вольно текли стихи, разве не должно натренировать руку и мозг,

отточить стиль? Эта работа тоже борьба, принуждение и терпеливость.

Вспомни, к счастью приводит не поиск счастья. Если искать его, сядешь и

будешь сидеть, не зная, в какую сторону податься. Но вот ты трудишься не

покладая рук, ты творишь, и в награду тебя делают счастливым. А путь к

счастью всегда борьба, принуждение и терпеливость.

Вспомни, красота приходит не тогда, когда ее ищешь. Если искать

красоту, сядешь и будешь сидеть на месте, не зная, куда податься. Но вот ты

завершил свое творение, и в награду тебе его наделили красотой. А путь к

красоте всегда борьба, принуждение и терпеливость.

Из борьбы, принуждения, терпеливости рождается и твоя свобода. Одарить

свободой невозможно. Если искать свободу, сядешь и будешь сидеть, не зная,

куда податься. Если ты наработал в себе человека и обрел царство, где не

щадя себя трудишься, то в вознаграждение чувствуешь себя свободным. А путь к

свободе всегда борьба, принуждение и терпеливость.

Ты не поверишь мне и даже оскорбишься, но я все же скажу, что братство

не дается равенством, что и братство -- награда, а равны мы все только перед

лицом Господа. Дерево -- иерархия, но разве листва или ветки -- это

подавление корней или корни -- угнетение листвы? Храм -- иерархия. Он

опирается на фундамент, и свод его замкнут ключом. Но можешь ли ты сказать,

что ключ значимей фундамента? Чего стоит генерал без армии? Армия без

генерала? Равны все перед царством, а братство дается как награда. Братство

ведь не возможность амикошонствовать и хамить. Братство, повторяю тебе, --

вознаграждение, даруемое твоей иерархией, твоим храмом, где кто-то

фундамент, а кто-то ключ. Братство я видел в патриархальных семьях, где чтят

отца, где старший брат опекает младших, а младшие доверяются старшему. Теплы

были их вечера, праздники и возвращения домой Но если все сами по себе, если

никто друг от друга не зависит, а только перемешаны в кучу и толкают друг

друга, будто шарики, где ты видишь братство? Если кто-то умирает, его тут же

замещают другим, он не был ни для кого необходимым. Чтобы любить тебя, я

должен тебя выделить, у тебя должно быть свое особое место.

Если я вытащил тебя из воды, я полюблю тебя, почувствовав себя в ответе

за твою жизнь. Полюблю, выходив от тяжкой болезни. Я люблю тебя, если ты --

мой старый слуга и всю свою жизнь провел возле меня, словно ночник, или если

ты пасешь мое стадо и я приду к тебе попить козьего молока. Я возьму у тебя,

ты отдашь мне. Ты у меня возьмешь, и у меня найдется что тебе дать. Но о чем

нам говорить с тем, кто с пеной у рта настаивает на нашем с ним равенстве,

не хочет зависеть от меня и не хочет, чтобы я от него зависел. "Я люблю"

означает, что твоя смерть всегда будет для меня невозвратимой потерей.

CLIII

Этой ночью, в молчании моей любви, я опять решил подняться на вершину

горы и опять посмотреть на мой город, упорядочив его взглядом с высоты,

город тихий и неподвижный, но на полдороге остановился, жалость остановила

меня, я услышал жалобы, несущиеся с равнины, и захотел понять их.

Жалобилась скотина в хлеву. Жалобились лесные звери. Небесные птицы и

приречные. У животных есть голос в караване жизни, растения безголосы,

научился молчанию и человек, живя жизнью духа. Ты видел, как кусает губы и

молчит больной раком, -- из страданий суетной плоти растит он духовное

дерево, что раскидывает ветви и множит корни, но не в царстве вещности -- в

царстве смысла вещей. Вот почему больше тебя молчаливое страдание.

Молчаливое страдание заполняет комнату. Заполняет город. Нет расстояния, на

котором его не услышать. Если вдалеке от тебя страдает любимая, любя ее, ты

мучаешься ее страданием.

Так вот я услышал, как жалуется жизнь. Ибо живы и хлев, и лес, и берега

вод. Рожая, мычат коровы в хлеве. Распевает любовь в каждом хмельном от

лягушек болоте. Пронзительно вскрикивает насилие -- квохчет отчаянно

вересковая курочка в лисьей пасти, жалобно блеет козленок, которого ты

предназначил себе в пищу И вдруг раскатывается хищный рык, вся округа

смолкает, царит мертвая тишина, все живое обливается потом страха. Стоит

хищнику зарычать, как каждая его жертва излучает ощутимое для него мерцание,

словно весь лесной народец засветился. Но вот миновал цепенящий ужас, и

снова твари земные, небесные, прибрежные завели свои жалобные песни, мучаясь

родами, любовью, страхом смерти.

"Что ж, -- подумал я, -- скрипят повозки, жизнь перебирается от одного

поколения к другому, и в этом странствии по времени пронзительно взвизгивают

оси тяжело груженных телег..."

Так мне дано было что-то понять и о тоске человеческой, ибо и люди,

покидая самих себя, перебираются из одного поколения в другое. День и ночь и

по всем городам и весям пересотворяется живая ткань, обрывается, латается

кожа, и в себе самом я ощутил тянущую боль раны -- мучительное, нескончаемое

пересотворение.

"Но ведь люди, -- подумал я, -- живут не вещностью, а таимым в ней

смыслом, они должны передавать друг другу пароль".

Так оно и есть, и я вижу, как люди, стоит у них родиться ребенку, учат

его разбираться в употреблении слов, как учили бы тайному шифру -- ключу ко

всем их сокровищам. Желая передать ему дорогостоящее наследство, они

кропотливо торят в нем дороги, по которым станет возможным доставить ему

драгоценный груз. Ибо нелегко собрать воедино и поименовать эту весомую, но

незримую жатву, которую одно поколение должно передать другому.

Да, эта деревня излучает свет. А этот деревенский дом согревает душу.

Но если новое поколение расселится по домам, зная о них только то, что они

предназначены для жилья, -- что оно будет делать в этой пустыне? Ведь для

того, чтобы твои наследники наслаждались игрой на скрипке, нужно обучить их

музыкальному искусству, и, точно так же, для того, чтобы они стали людьми,

нужно дать им возможность узнать человеческие чувства, научить их видеть за

дробностью мира единую картину -- облик дома, владения, царства.

Если ты не научишь их видеть свою картину, новое поколение будет похоже

на племя варваров, раскинувшее лагерь во взятом приступом городе. Чем

порадуют варваров твои сокровища? У них нет к ним доступа, раз они не

получили ключа к языку, на котором ты говоришь. Для тех, кто ушел в смертную

сень, деревня эта была музыкальным инструментом, особой струной была каждая

ограда, каждое дерево, колодец, дом. У каждого дерева была своя история. В

каждом доме был свой уклад. У каждой ограды свои секреты. Прогулка

становилась мелодией, каждый шаг звучал по-особому, и ты складывал ту, какую

хотел. Но варвар, остановившийся на постой, не умеет заставить петь твою

деревню. Ему скучно, не умея проникнуть вглубь, он только и делает, что

наталкивается на стены и рушит их, разоряя все вокруг. Мстя инструменту за

свое неумение играть, он поджигает его, чтобы вознаградить себя хотя бы

каплей света. А потом сникает и зевает со скуки. Нужно знать, что горит, для

того чтобы свет был прекрасен, как пламя поставленной тобой свечи,

осветившей лик твоего божества. Но пламя, охватившее твой дом, безмолвно для

варвара -- для него это не жертвенное пламя.

Меня преследует видение: новое поколение, как насильник, вторгается в

обжитую раковину предыдущего. И мне показалось, что самое главное в моем

царстве -- уклад, ибо он принуждает человека передавать и принимать

наследство. Мне нужен житель, а не кочевник, приходящий неведомо откуда.

Вот почему я принуждаю вас тщательно исполнять все обряды и ритуалы, и

с их помощью я связываю рвущиеся нити, оберегая цельность моего народа, с

тем чтобы ничего не потерялось из его наследия. Да, конечно, дерево не

печется о своих семенах. Налетает ветер и уносит их, и это благо. Да,

конечно, насекомые не пекутся о своем потомстве. Его растит солнце. Их

единственное богатство -- телесность, телесность они и передают.

Но что станется с тобой, если некому взять тебя за руку и подвести к

собранному меду, он не веществен, он -- смысл этих вещей. Да, конечно, и ты

увидишь в книге буквы. Но я должен изрядно тебя помучить, чтобы подарить

тебе с их помощью ключ к стихам.

Я настаиваю: погребение должно быть торжественным. Дело ведь не в том,

чтобы опустить тело в землю. Дело в том, чтобы не потерять ничего из того

достояния, хранителем которого был усопший, чтобы оно не расточилось, словно

из разбитого сосуда. Трудно спасти все до капли. Долго приходится подбирать

за мертвецами. Долго придется тебе оплакивать их, размышлять об их жизни,

отмечать годовщины. Много раз придется тебе оборачиваться назад и смотреть,

не потерял ли ты чего-нибудь сущностного.

Торжественной должна быть и свадьба, что приуготовляет вскрик рождения.

Ибо дом, укрывающий вас, разом и хранилище, и житница, и запасник. Кто может

перечислить, что в нем содержится? Нужно и вам копить умение любить,

смеяться, наслаждаться поэзией, умение чеканить серебро, умение плакать и

размышлять, с тем чтобы в свой час вам было, что передать. Я хочу, чтобы

ваша любовь была кораблем, способным принять груз и перевезти его через

пропасть, отделяющую одно поколение от другого, я не хочу, чтобы она была

сожительством, основанным на проживании собранных запасов.

Торжеством должно быть и появление новорожденного, он и есть рана,

которую придется сшивать.

Потому я требую церемоний и тогда, когда ты женишься, и когда рожаешь,

и когда умираешь, когда разлучаешься и когда приезжаешь обратно, когда

начинаешь строить, когда вселяешься в дом, когда жнешь хлеб и когда

собираешь виноград, когда начинаешь войну и когда заключаешь мир.

Вот почему я требую, чтобы ты растил детей похожими на себя. Никакому

наставнику не передать им твоего наследства, его нет в учебниках. Любой

научит твоего ребенка тому, что ты знаешь, передав ему твой небольшой запас

разноречивых идей, но, если отделить его от тебя, он лишится того, чего не

найдешь в учебниках и не выразишь в слове. Расти их подобными себе из

опасения, как бы жизнь для них не стала безрадостным постоем на земле, где

гниют сокровища, от которых у них потерян ключ.

CLIV

Меня удручают чиновники моего царства, они преисполнены довольства.

-- Все хорошо и так, -- твердят они. -- Ведь совершенство недостижимо.

Спору нет, совершенство недостижимо. Назначение его в том, чтобы сиять

тебе подобно путеводной звезде. Оно направляет тебя и ведет. И значим всегда

только путь, нет наготовленного, которое позволило бы тебе сесть и отдыхать.

Стоит исчезнуть силовому полю, что напрягает тебя, и вот ты уже подобен

мертвецу.

А что, если мне неинтересна звезда, мне хочется сесть и подремать? Но

где же ты сядешь? Где сможешь подремать? Я не вижу места для отдыха. Если ты

нашел такое и отдыхаешь -- значит, ты что-то преодолел. Но за отдыхом вновь

-- поле боя, где ты должен опять побеждать. Не превращай одержанную победу в

паланкин, настаивая, что носилки и есть жизнь.

И с чем, если нет совершенства, сравнивать тебя, твое творение, чтобы

ощутить счастье?

CLV

Ты удивлен, что я придаю столько значения моим обрядам, полевому

проселку? Ты удивляешься, потому что слеп.

Взгляни на ваятеля, его мучает то, что невозможно сказать словами. Душа

человеческая неуловима, другое дело -- скелет, что остался от мертвеца. И,

стремясь передать несказанное, скульптор лепит из глины лицо.

Ты идешь, ты проходишь мимо его творения, смотришь на вылепленное им

лицо, может быть, грозное, а может быть, печальное, и продолжаешь свои путь.

Но ты уже не тот, что был. Чуть-чуть, но все же другой -- другой, потому что

ненадолго, но поглядел в другую сторону, ненадолго, но все-таки поглядел.

Ваятель ощущает невыразимое, пальцы его мнут и мнут глину. Лицо из

глины он поместил на твоем пути. И если ты следуешь этим путем, то и ты

почувствовал то, что чувствовал он.

Неважно, что тысяча лет отделяет движение его рук от твоего пути.

CLVI

Налетела песчаная буря, обрушила на нас обломки хижин дальнего оазиса,

туча птиц укрыла наш лагерь. В каждом из шатров были птицы, они жили с нами

и, не пугаясь, охотно садились на плечо, но им не хватало пищи, и, что ни

день, они гибли сотнями, мгновенно превращаясь в подобие древесной коры. Они

заражали воздух, и я приказал подбирать их. Их складывали в огромные корзины

и ссыпали крошащийся прах в море.

К полудню солнце побелело от зноя, мы впервые изнемогали от жажды и

тогда увидали мираж- Геометрически четкий город необыкновенно явственно

отражался в спокойной воде. Один из нас, обезумев, пронзительно вскрикнул и

пустился бежать к городу. Я понял: вскрик его, словно вскрик улетающей дикой

утки, перебудоражил всех остальных. Все были готовы бежать вслед за

одержимым, толкаясь и задыхаясь, к миражу, к гибели. Меткий выстрел сбил его

с ног. Он был теперь мертвецом, и только; все образумились.

Один из моих солдат плакал.

-- Что с тобой? -- спросил я его. Я думал, он оплакивает убитого.

Но он увидел на песке сухую, мертвую птицу и оплакивал небо,

помертвевшее без своих птиц.

-- Когда небо лишается крыльев, оно грозит и человеческой плоти, --

сказал он.

Мы вытянули работника из нутра колодца, и он потерял сознание, едва

успев дать нам понять, что колодец сух. В здешних местах есть подземные

пресные воды. И на протяжении нескольких лет они текли к северным колодцам.

Текли и позволяли течь по жилам животворящей крови. Сухой колодец пригвоздил

нас к земле, словно булавка бабочку.

Всем невольно подумалось об огромных корзинах, полных сухой шелухи.

На следующий вечер мы добрались до колодца Эль Бар.

С наступлением ночи я собрал проводников.

-- Вы обманули нас. Эль Бар сух. Как мне поступить с вами? Чудесные

звезды украшали эту горькую и великолепную ночь. Вместо воды у нас были

алмазы.

-- Как мне поступить с вами? -- повторил я проводникам.

Но что за польза от человеческой справедливости? Мы все должны были

превратиться в сухую колючку.

...Всходило солнце и за песчаным маревом казалось треугольным. На наши

лбы будто собрались поставить клеймо. Солнечные удары валили людей с ног.

Люди теряли разум. Но не миражи своими сияющими городами сводили их с ума.

Не было больше миражей, не было отчетливого горизонта, не было четких

очертаний. Будто дышащая жаром печь, окружал нас песок.

Я поднял голову: в мареве тлела бледная головешка, готовясь разжечь

пожар.

"Бог собрался нас метить, как скот", -- подумал я.

-- Что с тобой? -- спросил я спотыкающегося на каждом шагу человека.

-- Ослеп.

Я приказал оставить в живых каждого третьего верблюда, остальным

вспороть брюхо, и мы выпили ту жидкость, что была у них внутри. На

оставшихся нагрузили пустые бурдюки, и я повел караван, отрядив несколько

человек к колодцу Эль Ксур, о котором слухи были разноречивы.

-- Если и Эль Ксур сух, -- сказал я, посылая их, -- вы умрете там, как

умерли бы здесь.

Они вернулись через два долгих медлительных дня, которые стоили жизни

трети моих воинов.

-- Колодец Эль Ксур -- окно в жизнь, -- сообщили они.

Мы напились и двинулись к Эль Ксуру, чтобы пить еще и еще и пополнить

наши запасы воды.

Песчаная буря улеглась, и к ночи мы подошли к Эль Ксуру. Возле колодца

росла колючка. Но первыми нам бросились в глаза не безлистые скелеты кустов,

а чернильные кляксы на них. Мы не поняли, что это, но, когда приблизились к

кустарнику, кляксы стали гневно взрываться. Вороны облюбовали его и теперь

шумно поднялись в воздух; похоже было: сорвались лохмотья плоти, обнажив

белизну костей. Стая была так плотна, что заслонила лунный свет, и мы

оказались в потемках. Улетать они не хотели и долго кружили над нами

хлопьями черной сажи.

Мы убили три тысячи ворон, потому что у нас кончилось продовольствие.

Какое это было празднество! Люди рыли в песке печурки, набивали их

сушняком, что пылал, будто сено. Аромат жаркого носился в воздухе. Дежурный

отряд не выпускал из рук двадцатипятиметровой веревки -- пуповины, питающей

нас жизнью. Другой отряд обносил водой лагерь, словно обихаживал

апельсиновый сад в засуху.

А я, по своему обыкновению, не спеша расхаживал по лагерю, глядя, как

оживают люди. Потом я ушел от них и, затворившись в своем одиночестве,

обратил к Господу такую молитву:

"На протяжении одного дня, Господи, я видел, как иссыхала плоть моего

войска и как она ожила. Она была корой сухого дерева, но вот бодра и

деятельна. Наше освеженное тело отправится, куда только пожелает. Но

достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с лица земли,

мы и следы наших ног.

Я слышал, как они смеялись и пели. Войско, которое я веду за собой,

несет с собой груз воспоминаний. Оно -- узел множества жизней, текущих

вдалеке. На моих воинов надеются, из-за них мучаются, отчаиваются, радуются.

Войско мое не обособленность, оно -- частичка огромного целого. И все-таки

достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с лица земли,

мы и следы наших ног.

Я веду своих воинов завоевывать оазис. Они станут семенем для

варварских племен. Они принесут наш уклад людям, которые о нем не ведают.

Мои воины, что сейчас едят, пьют и живут, как счастливое стадо, попавшее на

плодородную равнину, изменят все вокруг себя -- не только язык и обычаи, но

и храмы, и крепости. Они перегружены силой, которая стронет с места вереницу

веков. Но достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с

лица земли, мы и следы наших ног.

Они об этом не знают. Им хотелось пить, они напились и счастливы. Но

колодец Эль Ксур спас для жизни стихи, города и чудесные висячие сады,

потому что я решил украсить садами пустыню. Вода колодца Эль Ксур изменила

облик мира. Но стоит солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с

лица земли, мы и следы наших ног.

Те, что вернулись первыми, сказали: "Колодец Эль Ксур -- окно в жизнь".

Ангелы уже приготовились собирать мое войско, словно сухую кору в свои

корзины, и опрокидывать в Твою вечность. Мы сбежали от них через узкий

прокол иглы. Я смотрю на своих людей и никак не могу опомниться.

Давным-давно, поглядев на ячменное поле под солнцем, -- ячмень -- равновесие

грязи и света, способное напитать людей, -- я увидел в ячменном поле

незримый путь, не ведающий, каким повозкам он служит и куда ведет. Теперь я

вижу: поднялись города, храмы, крепости и чудесные висячие сады из колодца

Эль Ксур.

Мои солдаты пьют воду и думают только о своих животах. Довольство их --

животное довольство стада. Они сгрудились вокруг прокола иглы. В глубине его

-- колыханье черной воды, стоит ведру ее потревожить. Но когда вода эта поит

сухое зерно, которое не знает иной радости, кроме радости пить, в зерне

пробуждается неведомая дотоле мощь и тянутся вверх города, храмы, крепости,

расцветают чудесные висячие сады.

Но сбудусь я в своем народе, только если Ты будешь ключом свода, нашей

общей мерой, смыслом и для друзей, и для врагов. Если Ты нас оставишь,

Господи, и ячменное поле, и колодец Эль Ксур, и мое войско -- лишь груда

камней. Стараясь узреть в них Тебя, я различу стрельчатый город, что тянется

вверх, к звездам".

CLVII

Вскоре нас разглядывал город. А мы -- мы видели лишь его небывалой

высоты красные стены, они высокомерно повернулись к пустыне, словно бы

изнанкой, нарочито лишенной всяческих украшений, выступов и зубцов,

откровенно не предназначенной для взглядов со стороны.

Ты разглядываешь город, а он разглядывает тебя. Он вздымает против тебя

свои башни. Он присматривается к тебе из-за своих зубцов. Он распахивает или

запирает свои ворота. Он может хотеть быть любимым и улыбается тебе, маня

своими украшениями. Все города, которые мы брали, казалось, сами отдавались

нам: так хороши они были, так изукрашены для стороннего взора. Бродяга ты

или завоеватель -- величавые ворота и нарядная главная улица примут тебя

по-королевски.

Но до чего же стало не по себе моим воинам, когда стены, вырастая по

мере приближения, так откровенно и с таким каменным спокойствием отвернулись

от нас, свидетельствуя, что на свете нет ничего другого, кроме этого города.

Первый день мы потратили на медленный обход его стен, отыскивая в них

трещину, неровность, пусть заложенный, но вход. Ничего похожего. Мы были

досягаемы для ружейного выстрела, но ни один не потревожил мертвой тишины,

хотя кое-кто из моих людей, не выдержав напряжения тревоги, вызывающе

стрелял в воздух. И все-таки за этими стенами был город, он дремал, будто

кайман, защищенный своей броней, и не снисходил до Тебя, не считая нужным

ради тебя просыпаться.

С далекого холма, с которого невозможно было заглянуть внутрь города --

города, заботливо скрытого стенами, мы увидели зелень, яркую и густую,

словно кресс-салат. Но возле стен не росло ни былинки. Насколько хватало

глаз, вокруг тянулась каменистая пустыня, иссушенная солнцем: так тщательно

высасывал оазис воду только на свои нужды. Его стены, будто каска волосы,

спрятали в себе всю растительность. Мы бессмысленно топтались в нескольких

шагах от рая, изобильного, с мощными деревьями, цветами, птицами, стянутого

поясом стен, будто кратер базальтом.

Когда мои воины поняли, что в стене нет ни единой щели, кое-кто из них

ужаснулся. Ибо город этот на памяти людей ни разу не снарядил и ни разу не

принял каравана. Ни один путешественник не принес в него вместе со своим

багажом отравы чужедальних обычаев. Ни один торговец не ввел в его обиход

незнакомой вещи. Ни одна пленница, захваченная вдалеке, не прибавила капли

крови к их породе. И моим воинам показалось, что они ощупывают панцирь

неведомого чудовища, у которого все не так, как у других племен. Ведь

девственность самых затерянных островов нарушали кораблекрушения, и всегда

находится между людьми то, что подтверждает их родственность в человеческом

и располагает к ответной улыбке. Но если бы это чудовище показалось нам, оно

не имело бы облика.

Были среди моих воинов и те, что не пугались; им щемила сердце

неизъяснимая, особенная любовь. Как волнует душу красавица, что неизменна и

постоянна, в чьей крови нет ни капли чужеродной крови, та, что сохранила в

девственности язык своих верований и обычаев, что никогда не окуналась в

котел, где вперемешку полощутся все народы, в котел, растопивший ледник в

большую лужу. Как она прекрасна, эта возлюбленная, столь ревностно хранимая

среди ароматов своих садов и обычаев!

Но все мы, и я тоже, перейдя пустыню, остановились перед непроницаемым.

Ибо тот, кто противостоит тебе, открывает тебе дорогу в собственное сердце,

открывает свою плоть твоему мечу, и ты можешь надеяться, что победишь его,

полюбишь или погибнешь. Но что ты можешь против того, для кого тебя нет?

Боль пронзила меня, и тут мы заметили вокруг глухой и слепой стены полосу

песка белее, чем остальной песок, ее выбелили кости, свидетельствуя о судьбе

чужестранных посланцев, она была похожа на пенный след на утесе, что

оставляют набегающие одна за другой морские волны.

Вечером с порога моего шатра я смотрел на твердыню неприкасаемости, что

высилась посреди моего лагеря, размышлял, и мне показалось, что город,

который мы стремились завоевать, осадил и завоевывает нас. Если ты

вдавливаешь твердое округлое зерно в рыхлую почву, вовсе не земля,

окружившая его, взяла его в плен. Прозябнув, зерно возьмет верх над землей.

"Если за этими стенами, -- думал я, -- есть неведомый нам музыкальный

инструмент, если музыка его терпка и печальна и разбудит в нас неведомые нам

чувства, если вдруг эти незнакомцы воспользуются своим сокровищем и

рассыплют среди моих воинов свое богатство, я знаю, потом вечерами, в

лагере, я услышу, как мои воины подбирают на

своих гитарах, на которых нечасто играют, мелодию, пленившую их сердца

новизной. Мелодия эта изменит их сердца".

Победитель, побежденный, думал я, мне их не различить. Вот молчаливый

посреди толпы. Толпа окружила его, сдавила, тащит. Если он пуст, она сомнет

и раздавит его. Но если он хорошо обжит внутри и надежно выстроен -- вроде

той танцовщицы, которую я заставил танцевать для меня, -- и если он вдруг

заговорит, то вот он уже пустил в толпе свои корни, раскинул свои ловушки,

подчинил толпу своей власти, и толпа последует за ним, увеличивая его силу.

Достаточно, чтобы в этих местах жил один-единственный мудрец, избравший

для себя тишину и молчание и успевший сбыться, чтобы сила моего оружия

истощилась, ибо он подобен зерну. Но как мне отыскать его, чтобы

обезглавить? Он явлен лишь силой своего воздействия и существует в той мере,

в какой существенно исходящее от него. Такова особенность жизни, что

уравновесила себя с миром. Бороться ты можешь лишь с безумцем, который

предлагает тебе утопии, но не с тем, кто размышляет и трудится над

настоящим, потому что настоящее -- вот оно, есть, такое, какое есть. Такова

особенность любого творения, творец его уже покинул. Если с горы, куда я

привел тебя, ты увидел, что все твои затруднения разрешены таким вот

способом, а не иным, то как тебе от меня защититься? Ты ведь должен всегда

быть где-то.

Вот кочевник, сокрушив стены, завладел королевским дворцом и ворвался к

самой королеве. Бессильной королеве, потому что все ее слуги и воины

перебиты.

Когда играешь в игру ради самой игры и вдруг допускаешь промах, то

краснеешь, униженный, и хочешь его поправить. Хотя судьей тебе только ты

сам, игра создала в тебе игрока, игрок возмутился. Остерегаешься ты и

неверного движения в танце, хотя нет над тобой никого, кто был бы вправе

упрекнуть тебя за ошибку. Поэтому, если я хочу взять тебя в плен, я не буду

брать тебя силой или властью -- я разбужу в тебе желание танцевать. Ты пошел

туда, куда мне хотелось.

И поэтому королева, обернувшись к вождю кочевников, что высадил дверь и

стоит грубиян грубияном с кровавым топором в руке, дымясь силой и мощью,

пенясь безудержным хвастливым желанием удивить собой, -- поэтому королева

улыбается грустной улыбкой, исполненной тайного разочарования, утомленного

снисхождения. Удивлена она лишь совершенством тишины. Она не снисходит

услышать шум и гвалт, как ты не снисходишь до работы мусорщиков, хотя не

сомневаешься в ее необходимости.

Выдрессировать -- значит научить пользоваться тем единственным путем,

который приносит пользу. Если ты хочешь выйти из дому, то, не задумываясь,

поворачиваешь по коридору и находишь дверь. Если твоя собака хочет получить

кость, она становится на задние лапы, как ты учил ее, и она мало-помалу

усвоила самый короткий путь к вознаграждению. Хотя стояние столбиком, на

посторонний взгляд, не имеет никакого отношения к кости. Собака следует

инстинкту -- не разуму. Танцор ведет партнершу, подчиняясь правилам игры, о

них не думая. У них общий тайный язык. И точно такой же язык у тебя и у

твоей лошади. Ты научил се слышать твои движения.

Желание удивить королеву стало ахиллесовой пятой кочевника, инстинкт

подсказал ему, что удивит он ее одним -- тишиной; поступи он иначе, она

станет еще отстраненной, разочарованней, -- и он стал играть в тишину. Вот

королева и начала менять на свой лад варвара, предпочитая свисту топора

молчаливые поклоны.

Поэтому мне сейчас и показалось, что, окружив этот город-магнит, что

притягивал наши взгляды, закрыв свои глаза крепко-накрепко, мы навязали ему

опасную роль, наделив благодаря нашему приходу той властью, какой обладают

монастыри.

Я созвал моих генералов и сказал:

-- Я завоюю этот город удивлением. Нужно, чтобы его обитатели о

чем-нибудь нас спросили.

Мои генералы, умудренные многолетним опытом, мало что поняли из моих

слов и недовольно зашумели.

А я вспомнил о притче, что рассказал мой отец собеседнику, который

утверждал, будто только сила принуждает подчиняться сильных.

-- Ты говоришь так, -- отозвался отец, -- и не боишься оказаться

неправым, ибо если сильный подчинился, значит, подчинивший сильнее. Но

представь себе купца, сильного, спесивого и скупого. Он возит с собой целое

богатство -- зашитые в пояс бриллианты. И живет тщедушный горбун, нищий и

опасливый. Он не знаком с купцом, они из разных миров, говорят на разных

языках, и все же горбун задумал присвоить себе бриллианты. Скажи мне, на

какую силу рассчитывает горбун?

-- Понятия не имею, -- ответил собеседник.

-- Как-то тщедушный окликнул спесивого исполина, -- продолжал

рассказывать отец, -- предложил чашечку зеленого чаю, потому что на улице

было уж очень жарко. Почему бы и не попить чаю с тщедушным горбуном, чем,

собственно, ты рискуешь, если твои бриллианты зашиты в пояс?

-- Ничем не рискуешь, -- согласился собеседник.

-- Однако, когда они расстались, горбун ушел с камнями, а купец

задыхался от бешенства, но ничего не мог поделать: он станцевал тот танец,

который навязал ему тщедушный.

-- Что еще за танец? -- поинтересовался собеседник.

-- Танец трех костяных кубиков, -- ответил отец. И объяснил:

-- Игра бывает сильней того, что поставлено на кон. Ты -- генерал, ты

командуешь десятью тысячами солдат. У каждого солдата есть оружие. Все они

крепко держатся друг за друга. И все-таки по твоему приказу одна часть

солдат ведет в тюрьму другую часть. Ибо значима не вещность, а тот смысл,

который ей придан. Когда бриллиант стал значим лишь как возможность

продолжить игру в кости, он перекочевал в карман горбуна.

Генералы, окружив меня, возмущались:

-- Как доберешься ты до этих горожан, если они не желают тебя слушать?!

-- Как вы любите ветер слов, но гудит он без толку. Да, подчас люди

отказываются думать, но слышать-то они могут!

-- Тот, кого ты хочешь привлечь на свою сторону, может остаться глух к

соблазну твоих посулов, если достаточно тверд душой.

-- Конечно, если ты будешь откровенно его подкупать! Но если ему

полюбится музыка, исполненная тобой, он услышит не тебя -- музыку. И если он

зашел в неразрешимый тупик, а ты показал ему выход, он примет его. Или ты

думаешь, что из ненависти к тебе или пренебрежения он сделает вид, будто

ничего не замечает, и продолжит биться головой о стенку? Если ты подсказал

игроку спасительный ход, который он безуспешно ищет, ты повел его, а он тебе

подчинился, пусть даже он настаивает, что знать о тебе не знает. Если тебе

протянули то, что ты ищешь, ты берешь. Неважно, ищешь ты потерянное кольцо

или разгадку ребуса. Я протянул тебе кольцо. Я подсказал разгадку. Конечно,

ты можешь отказаться и от того, и от другого из ненависти. И все равно ты

уже послушался меня, ты не мечешься, ты сидишь. Нужно быть сумасшедшим,

чтобы вскочить и продолжать поиски...

Жители этого города чего-то хотят, ищут, жаждут, защищают, растят.

Иначе вокруг чего воздвигли они свои стены? Если с помощью стен ты охраняешь

скудный колодец, а я за стеной предложил тебе озеро, стены рухнут сами

собой, так они смехотворны. Если ты оберегаешь свою тайну, а мои солдаты

кричат о ней во всю глотку, стены рухнут сами собой, так они бессмысленны.

Если ты воздвиг их, сторожа алмаз, а я усеял алмазами все вокруг, словно

галькой, стены рухнут сами собой -- не стоит охранять свою бедность. Если ты

выстроил их, оберегая искусство танца, а я танцую лучше тебя, ты сломаешь

свои стены сам, чтобы усовершенствовать свое искусство.

Для начала я хочу, чтобы город услышал, что я есть. Потом они станут

меня слушать. Мне не потревожить их мирного покоя, огражденного

укреплениями, военной трубой, -- трубного гласа они не услышат. Слышишь то,

в чем нуждаешься. Чем возвышаешься. Избавляешься от противоречий.

Они ощутят на себе мое воздействие, даже если меня не замечают. Самая

великая истина заключается в том, что на свете ты не один. Ты не можешь

пребывать неизменным в изменчивом, непостоянном мире. Я, и не прикасаясь к

тебе, влияю на тебя, хочешь ты этого или нет. Я изменил твою суть, как ты

можешь этого не заметить? Ты был хранителем тайны, я открыл ее всем, смысл

твоей жизни переменился. Ты танцуешь, читаешь стихи сам себе, я собрал

насмешников и отдернул занавес, ты уже не танцуешь.

А если танцуешь, то, верно, ты сумасшедший.

Хочешь ты или нет, но смысл твоей жизни зависит от смысла жизни

окружающих. Хочешь ты или нет, твой вкус зависит от вкуса окружающих. Твой

поступок -- очередной ход в игре. Шаг в танце. Я изменил игру или танец, ты

изменил поступки, поступь.

Ты построил стены, играя в одну игру, ты их разрушишь, начав играть в

другую.

Потому что жив не вещностью -- смыслом, который ей придан.

Я накажу этих горожан за высокомерие, слишком уж они положились на свои

стены.

Единственная твоя крепость -- мощь связующих нитей, они создали тебя,

ты им служишь. Мощь семечка оберегает кедр, он выстоит против бури, засухи,

каменистой почвы. Потом ты сошлешься на прочность его коры, но и кора --

порождение семечка. Корни, ветви, кора -- так проявило себя семечко. Зато

зернышко ячменя слабосильно, ему не выстоять против посягательств времени.

Но вот передо мной человек -- глубоко укоренившийся, устойчивый,

прочный, напряженный силовым полем, он приготовился расцвести, подчинившись

незримым, но явственно ощущаемым силовым линиям. О нем я скажу: крепость его

неуязвима, время не истирает ее -- упрочивает. Время у него на службе. И что

за важность, если на взгляд он гол.

Что оберегает панцирь, если кайман мертв?

Так, разглядывая город противника, заключенный в каменный панцирь, я

размышлял о силе и слабости. "Кто из нас поведет танец? -- думал я. --

Опасно в пшеничное поле бросить хоть один плевел: плевел сильнее пшеницы,

неважно, много ли он дает ростков и каковы они на вид. Твое множество в

семени. Пусть время развернет тебя, тогда посчитаем".

CLVIII

Долго я размышлял о крепостных стенах. Настоящая крепость -- ты. Вот

почему мои солдаты скрестили перед тобой сабли. Ты не пройдешь. У льва нет

панциря, но удар его лапы подобен удару молнии. Он прыгнул на твоего быка и

распахнул его перед тобой, будто шкаф.

Ты согласен со мной и упомянул о слабости ребенка; в будущем он изменит

мир, но в первые свои дни подобен дрожащему пламени свечи. И я вспомнил, как

умирал малыш Ибрагима. Когда он был здоров,

улыбка его была для всех подарком. "Иди к нам!" -- звали его. И он

подходил к старику. Улыбался. Старик светлел. Старик трепал его по щеке, не

зная, что же ему сказать, -- ребенок сродни зеркальной глади, от нее

кружится голова. Сродни распахнутому окну. Перед ребенком всегда робеешь,

словно он всезнающ. Так оно и есть, в нем дышит дух, который ты потом

иссушишь. Из трех камешков он построит морской флот. Старику не увидеть в

малыше адмирала, но властность его он чувствует. Сын Ибрагима -- пчела, что

повсюду собирала свой мед. Все для него становилось медом. Он улыбался тебе

белозубой улыбкой, и ты приостанавливался, пытаясь понять, чем же тебя

одарили. Словом этого не выразить. Несказанные эти дары ничьи, они сродни

весеннему солнцу, что хлынуло вдруг, и в ответ засверкало море.

Благоговением отозвалась душа моряка. Будто луч славы на миг осенил корабль.

Ты скрестил на груди руки -- ты впиваешь. Так улыбался и малыш Ибрагима,

чудесная случайность на твоем пути, которую ты не умел, не знал, как

удержать.

Будто сверкнуло тебе солнечное царство, но богатство его ты не

рассмотрел. И сказать ничего не можешь. Опахала его ресниц поднимались и

опускались, будто открывались и закрывались окна в иной мир. Он молчал и

учил тебя. Учит не говорящий -- направляющий. И тебя, старого коня, вел он,

словно юный пастух, в заповедные луга, о которых ты ничего не мог сказать,

но вдруг чувствовал, что напоен, сыт и утешен. И вот ты узнал: луч

неведомого солнца меркнет. Весь город сделался сиделкой, бдящим ночником у

изголовья. Все старухи пришли с травяными отварами и наговорами. Мужчины

стояли у порога, следя, чтобы улица не шумела. Так его укутывали, баюкали,

обмахивали. Так строили между ним и смертью стену, и она должна была стать

неприступной, раз все горожане заделались солдатами и обороняли свою

твердыню от смерти. Не говори мне, что болезнь ребенка -- борьба хрупкой

плоти, уязвимой оболочки. Если есть где-то далеко-далеко лекарство, за ним

снаряжают всадников. И вот уже танец болезни танцуют всадники, мчась по

пустыне галопом. Танцуют и тогда, когда остановились на короткий отдых.

Когда напились из кувшина. Когда толчком каблука подгоняют лошадь, стремясь

выиграть скачку у смерти. Да, конечно, ты видишь только отрешенное потное

лицо ребенка. Но за него борются и шпоры, вонзающиеся в бока лошади.

Ребенок жалок? С чего ты взял? Жалок, как генерал во главе мощной

армии.

Глядя на малыша, старух, стариков и на тех, кто был помоложе, на улей,

сгрудившийся вокруг матки, золотоискателей вокруг золотой жилы, солдат

вокруг капитана, я понял: они стали одно целое, они -- мощь и сила; словно

семечко, тянут они необходимое из дробного мира, желая вырастить дерево,

башни и крепостные стены, сберечь улыбку, беглую, едва заметную и

молчаливую, которая сплотила их всех для боя. И не было жалким уязвимое

детское тельце, оно росло, питаясь заботами многих. Не подозревая об этом,

оно стало призывным кличем, и на зов его сплотились все запасные полки.

Целый город стал на службу ребенку. Так по зову семечка служат ему

минеральные соли, оно упорядочивает их и превращает в кору -- крепостную

стену кедра. Как сказать о семени "слабое", если оно в силах сплотить друзей

и подчинить врагов? Неужели ты поверил могутности, кулакам и зычному голосу

великана? Он силен лишь на этот короткий миг, правда его мгновенна. Ты

позабыл о времени. Время укореняет тебя. А громила? Он уже обречен незримой

целостностью, где он лишь крошечная частичка. Ребенок всегда во главе

могучей армии, но ты не видишь этого. Сейчас великан может уничтожить

ребенка. Но не станет. Что за опасность -- ребенок? Но ты увидишь, как

ребенок поставит ногу на голову великана, сокрушив его.

CLIX

Всегда ты видишь одно и то же: слабость побеждает силу. Но для

короткого мига, именуемого "сейчас", это неправда, и ты закрепил в

своем языке кажимость. Как всегда, ты позабыл о времени. Конечно, если

ребенок разозлит великана, великан уничтожит ребенка. Но ребенок играет в

другие игры, не его дело злить великанов, ему это неинтересно. Он занят тем,

чтобы жить незаметно. А еще чаще тем, чтобы его любили. Став подростком, он

помогает великану, и тот начинает нуждаться в нем. Потом наступает время

творчества, и ребенок изобретает пращу. Или становится больше и сильнее

великана. Или совсем уже просто: ребенок начинает говорить, к нему стекаются

люди, они для него надежный щит, он поведет их на великана. Попробуй теперь

его ударить, до него и не дотянуться!

Если в поле пшеницы я увижу один плевел, знаю: поле побеждено. Знаю:

побежден деспот, войско его и жандармы, если где-нибудь в его царстве

подрастает ребенок, похожий на сына Ибрагима, а вместе с ним возникает новая

картина, которая по-иному упорядочит мир, взяв его будто в тугую, будто в

железную раму (я вижу, силовые линии уже готовы), знаю, что эта картина, это

царство развалились и лежат в руинах, -- храм разрушило крошечное семечко,

потому что семечко оказалось мощным деревом, что тянуло свои корни с

неспешностью просыпающегося: он потягивается, напрягая мускулы рук и ног.

Один корень пошатнул контрфорс, другой -- краеугольный камень. Ствол снес

купол, вышибив ключ свода. Здесь отныне над обращенной в прах вещностью

царит дерево, вытягивая из нее соки, питая свой дальнейший рост.

Но я знаю: придет час -- и рассьшлется в прах древесный гигант. Храм

преобразился в дерево, но, возможно, и в лиану. Достаточно крылатого семечка

и прихоти ветра.

Чем ты станешь, когда время развернет тебя? Я не знаю, каков город,

укрытый стенами. Но меня научили читать. Город сосредоточился на

накопленном, а значит, готов к смерти. Я боюсь только тех, кто ходит голым,

кто бродит по северу своей пустыни, где нет крепостей. Бродит безоружным.

Семя это еще не посажено в землю, оно не знает своей силы. Глубинные воды

Эль Ксур возродили мое войско. Мы -- семя, спасенное Господом. Кто сможет

противостоять нам на нашем пути? Нам достаточно щербинки в стене, и храм

развалится, потому что в семени очнулась мощь дерева. Нам достаточно

станцевать танец, и ты -- крепость -- сдашься на волю мужчины и станешь

преданной женой, хранительницей домашнего очага. Ты уже моя, похожая на

медовую коврижку крепость, -- крепость, слишком гордящаяся собой. Я уверен,

дозорные твои спят. Ибо сердце в тебе одрябло.

CLX

-- Стало быть, -- думал я, -- дело совсем не в крепостных стенах. Если

я выстроил их и они служат моей власти, -- значит, я незыблем. Но панцирь

мертвого каймана уже не назовешь крепостью.

Если пастырь клеймит Неверов за неверие, можно только посмеяться. Не

человек должен прийти в церковь. Церковь должна притянуть к себе человека.

Ты же не клеймишь землю за то, что она родила кедр.

Видя, как странствуют по миру проповедники новых религий, увлекая за

собой людей, неужели ты думаешь, что новая религия обязана жизнью ветру

слов, хорошо подвешенному языку, ловкости зазывалы? Я слишком долго слушал

людей и понял: смысл языка совсем не в самих словах. Он передает тебе от

другого новую точку зрения, таящую в себе силу, она сама отыщет в тебе, чем

ей напитаться и как прорасти. Есть слова, подобные семенам, они способны

втягивать землю и растить кедр. Но ты можешь посадить и оливу, у тебя

вырастет оливковое дерево. Кедр, олива разрастутся, питаясь самостоятельно.

Чем выше кедр, тем мощнее гудение ветра в смолистых ветвях. Чем больше стая

гиен, тем громче их хохот ночами. Но не станешь же ты утверждать, что

гудение ветра в ветвях кедра притягивает земные соки, что магией хохота

газель превращается в гиену? Гиена съедает газель, кедр тянет из земли соки.

Новая вера обращает Неверов. Но что могут слова, если не служат языку,

способному вместить?

Вмещаешь, сумев выразить. Если я выразил тебя, ты -- мой. С моей

помощью ты будешь сбываться. Отныне я для тебя -- язык. Потому я и называю

кедр языком каменистой земли -- благодаря кедру она становится гуденьем

ветра.

И кто, кроме меня, сравнит тебя с деревом, заботясь, чтобы ты сбылся?

Всякий раз, когда я вижу, что усилия человека действенны, я не воздаю

хвалу громыханью его фанфар: с таким же успехом их можно возненавидеть,

можно не слушать; не хвалю его жандармерию -- жандармы могут следить, чтобы

стоял на ногах мертвый народ, но не могут родить живой. Я как-то сказал, что

сильное царство казнит уснувших дозорных, а ты совершенно ошибочно решил,

что суровость питает силу. В слабом царстве спят все, и если король его

примется казнить сонных, окажется кровавым шутом -- и только. Сильное

царство наполняет всех своей силой, всем отвратительны сони. Действенность

Поиск по сайту: