Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель 3 страница

деньгах, скором ужине или отдыхе. Он не знает, что счастлив, истратив себя

самого на раззолоченные туфельки.

VII

И вот что я еще понял: ошибается обыватель, веря в незыблемость покоя,

защищенного стенами дома, -- любой из домов в опасности. Храм, построенный

на вершине горы, обдувает северный ветер, унося песчинку за песчинкой, и вот

он уже похож на изношенный форштевень и идет ко дну. Храм в пустыне осаждают

пески и мало-помалу возьмут над ним верх. Рано или поздно ты увидишь

пустынную гладь, сомкнувшуюся над остатками твоих построек. Все, что

строишь, -- в опасности. В опасности и мое царство. Я построил его своей

любовью из домов, овец, гор и коз, но если не будет меня, его средоточия и

творца, царство исчезнет, и останутся опять только горы, дома, козы и овцы.

Дробность вместо целостности, материал, ждущий нового ваятеля. И придут

племена из пустыни и построят другое царство. Любя всем сердцем другую

картину, они придут и по-новому расположат древние буквы в книге.

Ведь и я поступил точно так же. Я не устану славить вас, горделивые

ночи моих военных походов. Раскинув на бесплодных песках треугольный лагерь,

я поднимался на холм, ждал темноты и смотрел на темный треугольник внизу, --

треугольник чуть больше деревенской площади, где я разместил своих воинов,

верблюдов и оружие, -- смотрел и думал о его уязвимости. В самом деле, как

жалка эта горстка полуголых людей под голубыми шатрами: им грозит ночной

холод, уже заморозивший звезды, грозит жажда, ибо воды в бурдюках должно

хватить на девятидневный путь до колодца, грозят песчаные бури, неистовством

похожие на бунт, грозят сабельные удары, от которых плоть, как перезрелый

гранат, истекает алым соком. И человек уже ни на что не годен. Как жалки эти

голубые полотняные шатры, которые не стали прочнее от спрятанной в них

стали, которые стоят без защиты на запретной для них земле!

Но что мне до уязвимости? Я связал их всех в один узел и спас от

рассеяния и погибели. Построив свой треугольник в ожидании ночи, я уже

отъединил их от пустыни. Мой лагерь сжат, как кулак. Я видел: так защищался

кедр от бесплодных утесов, спасая от гибели зеленеющие ветви. Кедр не спит,

день и ночь он ведет борьбу, оборачивая в глубинах ствола себе на пользу те

же самые частички враждебного мира, которые могут послужить его погибели.

Кедр растит себя каждую секунду. И каждую секунду я укрепляю свой дом,

заботясь о его долговечности. Из дробности, которую развеяло бы одно

дуновение, я сложил треугольник, прочностью равный башне и неизменностью

форштевню. Опасаясь, как бы мой лагерь не погрузился в сон и не растворился

в забытьи, я поставил по его углам дозорных, чтобы они вслушивались в шорохи

пустыни. Словно кедр, уплотняющий свою древесину благодаря скале, мой лагерь

укрепляется благодаря грозящим ему со всех сторон опасностям. Благословенны

ночные молчаливые вестники, их шагов никто не слышит, они внезапно

появляются из темноты и, присев у костра, рассказывают, кто идет к Северу, а

кто к Югу, ища своих украденных верблюдов, о ропоте, поднявшемся из-за

убийства, и о замыслах тех, кто молчит в своем шатре, обдумывая, какой из

ночей напасть. Как внимательно ты их слушал, этих вестников, говорящих о

молчании молчаливых! Благословенны и те, другие, -- они неожиданно возникали

у нашего костра и приносили такую страшную весть, что мои воины, не медля,

засыпали песком огонь и бросались плашмя с ружьем на землю, венчая лагерь

короной порохового дыма.

Ибо тьма, едва она только сгустится, чревата необычайным.

Каждый вечер смотрел я на свой лагерь, окруженный, словно корабль,

бескрайним простором, и знал, что заря вернет мне его невредимым и все в

нем, как бойцовые петухи, будут радостно приветствовать рассвет. Воины мои

вьючили верблюдов, голоса их в прохладе утра звучали, как трубы. Взбодренные

хмельной свежестью новорожденного дня, они дышали полной грудью, радуясь

необъятным просторам.

Я вел своих воинов на завоевание оазиса. Не знающий людей убежден, что

благоговение перед оазисом взращено в оазисе. Нет, живущие в нем не

задумываются, где живут. Благоговеет перед оазисом иссушенное песками сердце

бродяги. И я учил своих воинов любить оазисы.

Я говорил: "Вы увидите там душистую траву, журчащие родники, женщин в

цветных покрывалах. Они кинутся бежать от вас толпой испуганных ланей, но

сладостной будет ваша охота, ибо создали их, чтобы пленять".

Я говорил: "Им покажется, будто они ненавидят вас, и, защищаясь, они

будут царапаться и кусаться. Но чтобы покорить их, достаточно погрузить

мощную пятерню в их иссиня-черные волосы".

Я говорил: "Чтобы остановить их, ваша сила должна стать силой нежности.

Они закроют глаза, не желая вас видеть, но ваше молчаливое терпенье нависнет

над ними, как тень орла. И когда они поднимут на вас глаза, их слезы будут

слезами о вас.

Вы станете для них неизмеримостью, и они не смогут вас позабыть".

И еще я сказал, желая возбудить в них нетерпеливое желание завладеть

этим раем: "Вы узнаете там, что такое пальмовые рощи и пестрые птицы...

Оазис покорится вам, ибо вы боготворите его, а те, кого вы изгоните, стали

его недостойны. Их женщины, стирая белье в ручейке, журчащем по круглым

белым камням, исполняют тяжкую нерадостную повинность, позабыв, что

смеющийся ручей -- всегда праздник. Вас выдубили пески, иссушило солнце,

просолили жгучие солончаки, и, когда вы возьмете в жены этих женщин и,

подбоченившись, будете смотреть, как они стирают в голубой воде ручья, вы

узнаете сладость победы.

В бесплодных песках вы научились жить, как кедр, утверждаясь благодаря

врагам, которые окружили вас со всех сторон. Завоевав оазис, вы останетесь в

живых, если не превратите его в нору, куда забиваются и обо всем забывают.

Помните: оазис -- это каждодневная победа над пустыней.

Вы одержите победу, потому что жители оазиса закоснели в себялюбии и

довольстве накопленным. Пески, осаждающие оазис, кажутся им красивой золотой

короной. Они издеваются над докучающими им своим беспокойством. Они не хотят

сменить дозорных, задремавших у границы благословенной земли, рождающей

родники.

Их сгноило призрачное счастье потреблять готовое. Не бывает счастливых

без рабочего пота и творческих мук Отказавшись тратить себя и получая пищу

из чужих рук, изысканную пищу и утонченную, читая чужие стихи и не желая

писать свои они изнашивают Оазис, не продлевая ему жизнь, изнашивают

песнопения, которые им достались. Они сами привязали себя к кормушке в хлеву

и сделались домашней скотиной. Они приготовили себя к рабству".

И вот еще что я сказал: "Вы завоюете оазис, но суть вещей останется

прежней. Оазис -- тот же лагерь в пустыне, но только в ином обличье. Со всех

сторон опасности грозят моему царству. Оно построено из домов, гор, овец и

коз; стоит развязать узелок, связавший их воедино, как не останется ничего,

кроме груды строительных материалов -- подарка грабителям.

VIII

Мне показалось, что люди нередко ошибаются, требуя уважения к своим

правам, Я озабочен правами Господа в человеке и любого нищего, если он не

преувеличивает собственной значимости, чту как Его посланца.

Но я не признаю прав самого нищего, прав его гнойников и калечества,

чтимых нищим как божество.

Я не видел ничего грязнее городской окраины на склоне холма, она

сползала к морю, как нечистоты. Из дверей на узкие улочки влажными клубами

выползало смрадное дыхание домов. Человеческое отребье вылезало из вонючих

нор и без гнева и обиды, грязно, сипло перекорялось, как будто хлюпала и

лопалась пузырями болотная жижа.

Я вгляделся в хохочущих до слез, вытиравших глаза грязными лохмотьями

прокаженных, -- они были низки, и ничего больше. Они были довольны

собственной низостью.

"Сжечь!" -- решил мой отец. И весь сброд, вцепившись в затхлые свои

трущобы, завопил о своих правах. Правах гнойной язвы.

-- Иначе и быть не может, -- сказал мне отец. -- Они понимают

справедливость как нескончаемость сегодняшнего.

А сброд вопил, защищая свое право гнить. Созданный гниением, он за него

боролся.

-- Расплоди тараканов, -- сказал отец, -- и у тараканов появятся права.

Права, очевидные для всех. Набегут певцы, которые будут воспевать их. Они

придут к тебе и будут петь о великой скорби тараканов, обреченных на гибель.

Быть справедливым... -- продолжал отец, -- но сначала ты должен решить,

какая справедливость тебе ближе: Божественная или человеческая? Язвы или

здоровой кожи? И почему я должен прислушиваться к голосам, защищающим гниль?

Ради Господа я возьмусь лечить прогнившего. Ибо и в нем живет Господь.

Но слушать его я не буду, он говорит голосом своей болезни.

Когда я очищу, отмою и обучу его, он захочет совсем другого и сам

отвернется от того, каким был. Зачем же пособничать тому, от чего человек

потом откажется сам? Зачем, послушавшись низости и болезни, мешать здоровью

и благородству?

Зачем защищать то, что есть, и бороться против того, что будет?

Защищать гниение, а не цветение?

-- Каждый для меня хранитель сокровища, я чту сокровище в каждом, и в

этом моя справедливость, -- говорил отец. -- Чту я и самого себя. В нищем

теплится тот же свет, но его едва видно. Справедливо видеть в каждом путь и

повозку. Мое милосердие в том, чтобы каждый су мел воплотиться.

Но ползущая к морю грязь? Мне горько смотреть на гниющие отбросы. Как

исказился в них облик Господа! Я жду, что они однажды поступят

по-человечески, но жду напрасно.

-- Я видел среди них и тех, кто делился хлебом, нес мешок увечному,

жалел больного ребенка, -- возразил я отцу.

-- У них все общее, -- ответил отец, -- они свалили все в общую кучу,

так им видится милосердие. Так они его понимают. Они научились делиться и

хотят заменить милосердие дележкой добычи, какой заняты и шакалы. Но

милосердие -- высокое чувство. А они хотят убедить нас, что дележка и есть

благотворение. Нет. Главное, знать, кому творишь благо. Здесь низость

домогается низостей. Пьяница домогается водки, ему хочется одного -- пить.

Конечно, можно потворствовать и болезни. Но если я озабочен здоровьем, мне

приходится отсекать болезнь... и она меня ненавидит.

Своим милосердием они помогают гниению, -- добавил отец. -- А что

делать, если мне по душе здоровье?

Если тебе спасут жизнь, -- продолжал отец, -- не благодари. Не

преувеличивай собственной благодарности. Если твой спаситель ждет ее. от

тебя, он -- низок Неужели он полагает, что оказал услугу тебе? Нет, Господу,

если ты хоть чего-то стоишь. А если ты изнемогаешь от благодарности, значит,

у тебя нет гордости и нет скромности. В спасении твоей жизни значимо не твое

маленькое везенье, а дело, которому ты служишь и которое зависит и от тебя

тоже. Ты и твой спаситель трудитесь над одним, так за что же тебе

благодарить его? Его вознаградил собственный труд: он сумел спасти тебя. Это

я и называю сотрудничеством в общем деле.

У тебя нет гордости, если ты идешь на поводу низменных чувств твоего

спасителя. Потакая его мелочному самолюбию, ты продаешься ему в рабство.

Будь он благороден, он не нуждался бы в твоей благодарности.

Меня заботит одно: общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.

Мне в помощь и ты, и камень. Кто благодарен камню, положенному в основу

храма?

Обитатели трущоб работают только на себя. Отбросы, сползающие к морю,

не тратят себя на песнопения, на статуи из мрамора, на самодисциплину во имя

грядущих завоеваний. Единственное их занятие -- поиск наивыгоднейших условий

для дележа. Смотри не споткнись тут. Пища необходима, но она куда опаснее

голода.

Они поделили все, даже жизнь они поделили на две части, и обе эти части

лишены всякого смысла: сперва они достигают, потом хотят наслаждаться

достигнутым. Все видели, как растет дерево. Но когда оно выросло, видел ли

кто-нибудь, чтобы оно наслаждалось своими плодами? Дерево растет и растет.

Запомни: завоеватель, превратившийся в обывателя, погиб...

В сотрудничестве -- милосердие моего царства.

Я приказываю хирургу изнурять себя долгим путем по пустыне ради того,

чтобы поправить сломанный инструмент. Пусть инструментом будет рука простого

работяги, который рубит камень в каменоломне. А хирург мой будет искуснейшим

врачом. Нет, я не возвеличиваю посредственность, я хочу, чтобы починили

повозку. А вожатый и у одного, и у другого -- один. Я забочусь о том, о чем

заботятся ухаживающие за беременной. Ради будущего ребенка они занимаются ее

тошнотой и недомоганиями. А благодарности она заслуживает только потому, что

родит. Но вот женщины начинают требовать внимания и ухода, потому что их

тошнит и они недомогают. Я отворачиваюсь, ибо сама по себе рвота

отвратительна. Женщина -- сосуд, сосуд не благодарят. И сама она, и ее

помощники служат рождению, так о какой благодарности может идти речь?

...К моему отцу пришел генерал:

-- Смешно смотреть на тебя! Ты возвеличиваешь царство и служишь ему. Но

я тебе помогу, я заставлю всех чтить прежде всего тебя, а во имя тебя и твое

царство!

Я видел и доброту моего отца. Он говорил:

-- Нельзя унижать тех, кто главенствовал и кому воздавали почести.

Нельзя отнимать у царя царство и превращать в нищего подававшего милостыню.

Если ты так поступишь, ты разрушишь остов своего корабля. Я всегда ищу

наказания, соразмерного виновнику. Я отрубаю голову, но не превращаю князя,

если он оступился, в раба. Однажды я повстречал принцессу, которую сделали

прачкой. Ее товарки издевались над ней: "Куда подевалось твое величие,

постирушка? Раньше ты могла казнить и наказывать, а теперь мы можем грязнить

тебя в свое удовольствие. Вот она, справедливость!" Ибо справедливостью они

считали возмездие.

Принцесса-прачка молчала в ответ. Она чувствовала свое унижение, но еще

больше унижение того, что куда значительнее нее. Бледная и прямая,

склонялась принцесса над корытом. Сама она вряд ли вызвала бы озлобление:

она была миловидна, скромна, молчалива. И я понял, издеваются не над ней --

над ее падением. Если вызывающий зависть сравняется с нами, мы его с

наслаждением разорвем. Я подозвал к себе принцессу.

"Я знаю, что ты царствовала. С сегодняшнего дня жизнь и смерть твоих

товарок в твоей власти. Я возвращаю тебе трон. Царствуй".

Возвысившись над низким сбродом, она презрела воспоминания о

перенесенных обидах. И прачки больше не злобились, потому что порядок был

восстановлен. Теперь они восхищались благородством принцессы. Они устроили

празднество в честь ее воцарения и кланялись, когда она проходила. Они

чувствовали, что возвысились, если могли коснуться ее платья.

Вот почему я не отдаю принцев на посмешище черни и издевательство

тюремщиков. Нет, под трубные звуки золоченых рогов им на круглой площади по

моему приказу отрубают голову.

Унижает тот, кто низок сам, -- говорил мне отец. -- И никогда не

позволяй слугам судить хозяина.

IX

Отец говорил мне так:

-- Заставь их строить башню, и они почувствуют себя братьями. Но если

ты хочешь, чтобы они возненавидели друг друга, брось им маковое зерно.

И еще говорил мне отец:

-- Плоды их трудов -- вот моя забота. Жатва их ручейками должна

стекаться ко мне в житницу. Житница для них -- я. И пусть они служат моей

славе, обмолачивая зерно в ореоле золотой пыли. Только так попечение о хлебе

насущном можно сделать духовным песнопением. И тогда не жаль тех, кто

сгибается под тяжестью мешка по дороге на мельницу. Или идет с мельницы,

поседев от мучной пыли. Тяжелый мешок с зерном возвышает душу точно так же,

как молитва. Посмотри, как они счастливы, стоя со снопом в руках, похожим на

свечу, мерцающую золотом колосьев. Облагораживает взыскательность, а не

сытость. Что же до зерна, то конечно же они получат его и съедят. Но пища

для человека не самое насущное. Душа жива не тем, что получено от зерна, --

тем, что было ему отдано.

И я повторяю вновь и вновь: племена, что довольствуются чужими

сказаниями, едят чужой хлеб и нанимают за деньги архитекторов, желая

построить себе город, достойны презрения. Я называю их стоячим болотом. И не

вижу над ними золотящегося ореола пылинок, поднимающихся при молотьбе.

Разумеется, отдавая, я и получаю тоже. Иначе что я буду отдавать?

Благословен нескончаемый обмен отданного и полученного, благодаря ему можно

отдавать все больше и больше, полученное укрепляет тело, душу питает

отданное.

Я смотрел на танцовщиц, которые танцуют. Танец придуман, станцован. Кто

может воспользоваться им, унести и превратить в припас на будущее? Он

миновал, как пожар. Но я назову благородным народ, танцующий свои танцы,

хоть нет для них ни закромов, ни житниц. А тех, кто расставляет по полкам

прекраснейшие творения чужих рук, несмотря на умение восхищаться, я назову

варваром.

Мой отец говорил:

-- Человек -- это тот, кто творит. Сотворчество превращает людей в

братьев. Живущему не принесет покоя сделанный им запас.

Моему отцу возразили:

-- Ты говоришь о творчестве, что ты имеешь в виду? Немногие способны

создать что-то выдающееся. Ты, стало быть, обращаешься к немногим. А

остальные? Что делать им?

Отец ответил:

-- Творить -- значит оступиться в танце. Неудачно ударить резцом по

камню. Дело не в движении. Усилие показалось тебе бесплодным?

Слепец, отойди на несколько шагов. Посмотри издалека на суетливый

город. Что ты видишь, кроме усердия и золотистого ореола пыли над занятыми

работой? Как тут различить, кто ошибся? Народ занят, и мало-помалу возникают

дворцы, водоемы и висячие сады. Волшебство искусных рук сотворило шедевры,

не так ли? Но поверь мне, удачи и неудачи равно сотворили их, потому как,

подумай, можно ли расчленить человека? И если спасать только великих

ваятелей, можно остаться без ваятелей вообще. Кому достанет безумства

избрать себе ремесло, сулящее так мало шансов выжить? Великие ваятели

поднимаются на черноземе плохих. Они для них вместо лестницы и поднимают

вверх ступенька за ступенькой. Прекрасный танец рождается из желания

танцевать. Когда хочется, танцуют все, даже те, кто танцует плохо. А что

остается, если пропадает желание? Мертвая выучка, бессмысленное зрелище.

Историк судит об ошибках, он смотрит в прошлое. Но кто упрекнет кедр за

то, что он еще семечко, росток или растет не так, как надо? Его дело расти.

Ошибка за ошибкой, и поднимается кедровый лес, благоухающий в ветреный день

птицами.

-- Я тебе уже говорил, -- добавил отец, -- неудача одного, успех

другого, -- не утруждай себя, не дели. Плодотворно лишь сотрудничество всех

благодаря каждому. Любой неудачный шаг помогает удачному, а удача ведет к

цели и того, кто промахнулся, они идут к ней рука об руку. Нашедший Бога

находит Его для всех. Царство мое подобно храму, я бужу и побуждаю людей. Я

созываю их возводить его стены. И вот уже это их храм. Воздвигнутый храм

возвышает людей в собственных глазах. И они придумывают позолоту. Все

вместе, и тот, кто искал и не нашел, тоже. Потому что замысел позолоты

рожден всеобщим усердием.

В другой раз отец сказал мне:

-- Не желай государства, где царило бы совершенство. Безупречный вкус

-- добродетель хранителя в музее. Неоткуда ждать картин, садов, замков и

танцев, если презирать дурной вкус. Боязнь черной работы и грязной земли

рождает снобов. Праздное совершенство оставит тебя ни с чем. Заботься о

государстве, где все было бы проникнуто усердием.

Х

Словно от непосильной тяжести изнемогли мои воины. И офицеры пришли ко

мне:

-- Когда мы вернемся домой? Наши женщины лучше женщин завоеванного

оазиса.

Один из них сказал мне:

-- Господин мой, мне снится та, которой принадлежало мое время и с

которой я ссорился. Я хотел бы вернуться к себе и сажать деревья. Я перестал

видеть смысл вещей, мой господин. Позволь мне самому пуститься в рост в

тишине моей деревни. Я чувствую, для меня настала пора подумать, что же

такое моя жизнь.

И я понял: они нуждаются в тишине. В тишине каждый найдет свою истину и

укоренится в ней. Но для этого необходимо время, как при вскармливании

младенца. Материнская любовь поначалу и есть вскармливание. Кто видел, чтобы

ребенок вырос в одну секунду? Никто. Удивляются гости и говорят: "Как он

вырос!" Но ни мать, ни отец не видят, что ребенок вырос. Его неспешно лепит

время, и в каждый миг он таков, каким должен быть.

Теперь время понадобилось и моим воинам. Не для того ли, чтобы

постигнуть суть дерева? Чтобы из вечера в вечер садиться на пороге смотреть

на одно и то же дерево, с теми же самыми ветвями? Чтобы мало-помалу дерево

открылось им?

Как-то у костра в пустыне поэт рассказал нам о своем дереве. Мои воины

внимательно слушали его, хотя многие из них не видели ничего, кроме

верблюжьей колючки, кустарника и карликовых пальм.

-- Вы даже не представляете себе, что такое дерево, -- говорил он. --

Однажды по прихоти случая дерево выросло в заброшенной лачуге без окон и

отправилось на поиски света. Человеку нужен воздух, рыбе -- вода, а дереву

-- свет. Корнями оно уходит в землю, а ветвями к звездам, оно -- путь,

соединяющий нас с небом. Дерево, о котором я рассказываю, родилось слепым,

но и в темноте оно сумело набраться сил и поползло на ощупь от стены к

стене. Запечатлевая свою боль искривлениями ствола. Наконец оно добралось до

окна в потолке, разбило его и потянулось к солнцу, прямое, как колонна. Я

видел его победу со стороны и мог только засвидетельствовать ее с

бесстрастием историка.

Какое великолепное несходство -- искореженный усилиями узловатый ствол,

запертый в темном гробу, и разросшаяся в тишине и спокойствии мощная крона,

вскормленная небесным светом, обильно питаемая богами, похожая на обширный

стол, за который садится пировать солнце.

Каждое утро я видел, как просыпалось это дерево -- все, от ликующих

листьев до искривленных корней. Крона его была переполнена птицами. С зарей

они пробуждались и начинали петь. Но стоило показаться солнцу, как дерево,

словно добрый пастырь, отпускало своих обитательниц в небо; дерево-дом,

дерево-замок, опустевший до вечерней зари...

Поэт говорил, а мы вдруг ощутили, как долго нужно смотреть на деревья,

чтобы они проросли и в нас. И каждый позавидовал сердцу, отягощенному

птицами и листвой.

-- Когда же, -- спрашивали меня воины, -- кончится наконец война? Нам

тоже есть о чем подумать. Мы тоже хотим найти себя...

Случалось, что мои воины ловили лисенка, и он соглашался брать пищу из

рук, и его из рук кормили. Случалось, из рук кормили газель, которая

снизошла до жизни в неволе. День ото дня моим воинам становилось дороже их

сокровище: как радовала их солнечная шкурка, шалости и голод лисенка,

настоятельно требующего от них усердия. Они жили тщетной иллюзией, веря, что

зверек нуждается в них, что его создала, вскормила и питает их любовь.

Но приходил день, и лисенок, который любил только свою пустыню, убегал

к ней, и пустыней становилось человеческое сердце. Я видел, как посланный в

засаду воин погиб, потому что ему не захотелось защищаться. Нам принесли

весть о его гибели, и мне вспомнились загадочные слова, какими он ответил на

утешения товарищей после бегства его лисенка, -- ему советовали поймать

другого, а он ответил: "Нужно слишком много терпения не для того, чтобы

поймать, для того, чтобы любить его".

Они устали от лисят и газелей, когда поняли, что тратиться на них

бесполезно, потому что лисенок любит пустыню, но ни пустыня, ни лисенок не

нуждаются в человеке.

-- У меня три сына, -- говорил мне один из них, -- они растут, а я

ничему не научил их. Ничего им не передал. Что останется от меня после

смерти?

Укрывая всех моей молчаливой любовью, я смотрел, как моя армия

истаивает среди песков, подобно потоку, рожденному грозой. У такого потока

нет надежного русла, и он умирает бесплодным, не перевоплотившись дорогой в

дерево, траву, хлеб для деревень.

Ради блага моего царства мои воины хотели перевоплотиться в оазис,

украсить мой замок новым отдаленным владением, чтобы, рассказывая о нем,

можно было прибавить:

-- Сколько прелести придают ему зеленеющие на Юге пальмы, наши новые

пальмовые рощи и деревни, где режут слоновую кость...

Да, мы завоевали оазис, но ни для кого он не сделался домом, и каждый

теперь мечтал об одном: вернуться. Исчезло единое царство, оно разделилось,

дробность мира затуманила его облик.

-- Для чего нам чужой оазис? Что он нам прибавит? Чем обогатит? --

роптали они. -- Для чего он нам в деревне, куда мы вернемся и где проживем

до старости? Он для тех, кто поселится в нем, будет собирать инжир и стирать

белье в торопливом ручье...

XI

Они не правы, но я ничего не могу поделать. Угасает вера, и умирает

Бог. Он кажется никому не нужным. Истощилось рвение, распалось царство,

потому что скрепляло его усердие. Нет, оно не было обманом. Дорога под

оливами и дом, который любят от всего сердца и берегут, -- вот мое царство,

но если оливы точно такие же, как сотни других, а дом под ними защищает

только от дождя, то где оно, мое царство, и как уберечь его от разрушения? И

проданные оливы останутся оливами, а дом домом.

Посмотрите на князя, хозяина здешних мест, -- одинокий шагает он по

дороге, и плащ его влажен от утренней росы. Где богатства его? Что в них

толку? Он вязнет в грязи после вчерашнего дождя, он отводит палкой колючие

ветки, -- как бродяга, любой бродяга, бродяга из бродяг. Спустился в ложбину

и потерял из виду свои владения. Но несмотря ни на что он -- князь.

Ты встретишь его, он на тебя посмотрит, и это будет взгляд князя. Он

спокоен, он уверен в себе, опорой ему все, что сейчас ему не служит. Да,

сейчас он не пользуется ничем, но ничего и не утратил. Его владения:

пастбища, ячменные поля, пальмовые рощи -- прочная опора. Поля отдыхают.

Дремлют житницы. Молотильщики не вздымают цепами золотого ореола пылинок. Но

все это живет в сердце князя. И не кто-нибудь, а хозяин шагает по своей

люцерне...

Слеп тот, кто судит о человеке по его занятиям, плодам трудов или

достижениям. Значимо для человека совсем не то, чем он располагает в эту

секунду: на прогулке в руке у князя пучок колосьев или сорванное дорогой

яблоко. Воин, что ушел со мной воевать, полон своей любимой. Он не может

увидеть ее, обнять, коснуться -- ее как бы и не существует; в ранний,

предрассветный час она и не помнит о нем, шагающем где-то вдалеке с тяжким

грузом своих воспоминаний, потому что ушла далеко-далеко от мира живущих.

Потому что ее как бы и нет на свете, потому что она крепко спит. Но для

мужчины она живет и бодрствует, и он несет в себе груз нежности, сейчас

бесполезной, и которая тоже спит, словно зерно в житнице, несет ароматы,

которые не вдыхает, журчанье родника -- сердце своего дома, -- он не слышит

его, но несет с собой все свое царство, и оно отличает владельца от всех

остальных людей.

...Вот твой друг, ты повстречал его, а у него болен ребенок, и тяжесть

его болезни он повсюду носит с собой. Малыш далеко. Отец не держит горячей

ручки, не слышит плача, жизнь его течет привычной чередой. Но я вижу, как

Поиск по сайту: