CCXVIII

Эти люди, приукрашивая себя, хотят тебя уверить, будто днем и ночью

одушевлены страстью. Врут.

Соврет дозорный на крепостной стене, если вдруг начнет повествовать

тебе о своей негасимой любви к городу. Он думает об ужине.

Соврет поэт, если будет твердить тебе день и ночь об опьянении поэзией.

И у него временами болит живот, и тогда на стихи ему наплевать.

Соврет влюбленный, утверждая, что день и ночь молится на свою

возлюбленную. Его отвлечет блоха, куснув его. Или обычная скука, и он

зевнет.

Врет путешественник, рассказывая, что днем и ночью восхищался

необыкновенными красотами. В сильную качку его тошнило.

Врет праведник, говоря, что днем и ночью созерцает Господа. И у Господа

есть приливы и отливы, как у моря, Он оставляет иногда праведника, и Он тоже

бывает сух, будто обнажившаяся галька.

Врут те, кто говорят, будто день и ночь оплакивают своих мертвых. Можно

ли оплакивать их день и ночь, если и любить их день и ночь было невозможно?

Если при жизни с ними ссорились, от них уставали, не чувствовали к ним

любви? Конечно, мертвый всегда ближе живого, ибо он уже сбылся и нет в нем

больше противоречий. Но ты не верен и своим мертвым.

Врут все, кто не признается, что временами бывают опустошены и

равнодушны. Врут, потому что не вникли в суть вещей. Слыша об их негасимом

рвении, ты веришь в их преданность и начинаешь сомневаться в своей,

краснеешь за собственное бесчувствие. Ты меняешь голос и выражение лица,

если ты в трауре и на тебя смотрят.

Но я знаю, неизменной бывает только одолевающая тебя скука. Она --

свидетельство немощи твоей души, что не в силах разглядеть за дробной

вещностью -- картину. Так скучает, глядя на деревянные фигурки, не знающий,

что такое шахматы. Ему невдомек, сколько они таят в себе. Но если изредка за

твою преданность кокону тебя, дозорного, поэта, верующего, влюбленного или

путешественника, вознаградят озарением, не жалуйся, что не видишь постоянно

того, что так высоко вознесло тебя. Ибо озарение бывает столь пламенным, что

может сжечь зрящего. И праздник не может длиться все дни подряд.

Так что ты не прав, коря и осуждая людей за бесчувственность, осуждая,

ты похож на косоглазого пророка, что день и ночь раздувает в себе священный

пламень гнева. Я знаю: священнодействие, утонув в обыденности, покажется

мертвой рутиной. Стремление к добродетели обернется однажды жандармскими

порядками. Высокие принципы станут ширмой для недостойных игр. Но почему я

должен огорчаться? Я прекрасно знаю, что человеку случается и поспать. Стану

ли я жаловаться, что он так бездеятелен? Я ведь знаю: дерево совсем не

цветок -- оно неистощимая возможность цветения.

CCXI

Я хотел взрастить в тебе любовь к брату. Но с любовью взрастил и боль

разлуки с ним. Хотел взрастить любовь к жене. И взрастил боль разлуки с нею.

Хотел взрастить любовь к другу, взрастил боль разлуки с другом; стоит

выкопать колодец, как рождается тоска по колодезной воде.

И я понял: разлука с женой, другом, братом для тебя больнее любых

других бед, -- и решил исцелить тебя, научив не разлучаться. Ибо далекий

родник для умирающего в пустыне от жажды слаще, чем мир, где вообще нет

родников. И даже если ты изгнан из своей земли навеки, услышав, что дом твой

сгорел, ты заплачешь.

Близость дальнего благотворна: тебе кажется, дерево тянет к тебе

издалека свои ветки и дарит тень. Я решил исцелить тебя, ибо я -- обживающий

и хочу показать тебе, где жить.

Помни сладость любви по прощальному поцелую -- ты поцеловал жену,

потому что утренний луч позолотил твои апельсины, уложенные пирамидой на

спине осла, и, позолотив, позвал в дорогу, торопя не опоздать на рынок. Жена

тебе улыбнулась. Она стоит на пороге, приготовившись, как и ты, приняться за

свою работу, она подметет дом, вычистит кастрюли и примется за стряпню,

думая о тебе, стряпая как сюрприз что-то вкусненькое. "Лишь бы он не

вернулся слишком рано, -- думает она, -- а то мне не успеть, и не получится

у меня никакого сюрприза". Вы неразлучны, хотя кажется на взгляд, что ты

ушел далеко-далеко, а она не хочет, чтобы ты возвращался. Но куда ты ушел,

раз твое странствие служит дому? Ты трудишься ради радости и веселья в нем.

На свой заработок ты задумал купить ковер из пушистой шерсти и серебряный

браслет жене. Поэтому ты и поешь дорогой, ты пребываешь в мире любви, хоть и

кажется, будто ты удаляешься от дома. Ты строишь свой дом, подгоняя

хворостиной осла, поправляя корзины и протирая глаза, потому что еще очень

рано. Ты ближе к своей жене, чем в час досуга, когда сидишь на пороге и

смотришь вдаль, не думая даже обернуться и порадоваться своему царству,

мечтая, как повеселишься на свадьбе в дальнем селенье, думая о своем друге

или завтрашних трудах.

Но вот ты проснулся окончательно, тебя разбудил твой ослик, ему

вздумалось проявить усердие, и его копыта дробнее застучали по камням

дороги, цоканье показалось тебе песенкой, и ты наслаждаешься начавшимся

утром. Ты улыбаешься. Потому что уже выбрал лавочку, где купишь серебряный

браслет. Знаешь ты и старика хозяина. Он обрадуется тебе, потому что вы с

ним друзья. Расспросит о жене, о ее здоровье, потому что она у тебя изящная,

хрупкая. Он наскажет о твоей жене столько хорошего, так проникновенно, так

прочувствованно, что и самый неотесанный бродяга, наслушавшись его похвал,

сочтет ее достойной золотого браслета. Но ты только вздохнешь. Ничего не

поделать, такова жизнь. Ты не король. Ты торгуешь овощами. Вздохнет и

торговец. Навздыхавшись вдоволь, вы отдадите дань почтения недостижимому

золотому браслету, и тогда хозяин покажет тебе серебряные, те, что ему

больше всего по душе. "Браслет, -- примется он объяснять тебе, -- должен

быть тяжелым. А золотые, они ведь легкие. Смысл браслета мистический. Он --

звено в цепи, что привязывает вас друг к другу. И любя, сладко чувствовать

тяжесть цепи. Вот жена твоя изящно приподняла руку и поправила покрывало,

она почувствовала тяжесть браслета, и у нее стало легко на сердце". Из

задней комнаты он вынесет тебе самые тяжелые браслеты, попросит убедиться в

их тяжести, взвешивая их на ладони, полузакрыв глаза и прикидывая, будут ли

они тебе в радость. И ты тоже взвесишь браслет на ладони и тоже прикроешь

глаза. Ты похвалишь браслет и еще раз вздохнешь. Ничего не поделать, такова

жизнь. Ты не караванщик богатого каравана. У тебя один ослик. И ты покажешь

на ослика, что ждет у порога, ослика, который не так-то силен, и скажешь:

"Богатства мои так невелики, что сегодня поутру под их тяжестью он пустился

рысью". Вздохнет и торговец. Навздыхавшись вдоволь, вы почтите тяжелый

серебряный браслет, и хозяин разложит перед тобой легкие, потому что, в

конце концов, самое главное в браслете чеканка, и чеканка должна быть

тонкой. Он покажет тебе и тот браслет, который ты задумал купить. Ибо ты все

решил заранее, как мудрый государственный муж. И отложил часть заработка на

ковер из пушистой шерсти, на новые грабли, на пропитание...

Вот теперь вы танцуете сложный танец всерьез, старик ювелир знает людей

и, если догадается, что ты у него на крючке, ни за что не выпустит из рук

леску. И ты говоришь, что браслет для тебя слишком дорог, и уходишь. Он

зовет тебя обратно. Он твой друг. А жена у тебя такая красивая, ради твоей

красивой жены он сбавит цену. Он себе не простит, если такой чудесный

браслет попадется неуклюжей дурнушке. Ты нехотя возвращаешься.

Медленно-медленно, будто идешь себе и гуляешь. Недовольно поджимаешь губы.

Взвешиваешь на ладони браслет. Они, в общем-то, мало чего стоят, если не

тяжелы. И серебро, оно всегда такое тусклое. Ты еще не решил, купить ли тебе

невзрачный браслет или чудесную пеструю ткань, которую ты приметил в одной

из лавок. Но опасно выказать и слишком большое пренебрежение, если торговец

потеряет надежду что-то тебе продать, он разочаруется и позволит тебе уйти.

И тогда тебе придется краснеть, путаясь в неуклюжих причинах, по которым

тебе пришлось к нему вернуться.

Конечно, тот, кто ни бельмеса не смыслит в людях, сочтет, что здесь

танцует скупость, -- нет, тут танцует любовь. Услышав разговоры об осле,

овощах, философствование о серебре и золоте, добротности и тонкости его

отделки, видя, как ты уходишь и возвращаешься, он сочтет, что сейчас ты

далеко-далеко ушел от дома. Но именно сейчас ты и живешь в нем. Ты

исполняешь ритуальный танец любви, танец дома, и, значит, как ты можешь быть

вне дома или любви? Твое отсутствие не отделяет тебя, но связывает, не

отъединяет -- сближает. И можешь ли ты мне указать границу, за. которой

отсутствие становится отъединением? Если ритуальный танец насыщен и напряжен

и ты въяве видишь божество, с которым сливаешься и которому служишь, если

твое божество воодушевляет тебя, кто разлучит тебя с твоим домом или другом?

Я знал сыновей, которые говорили мне: "Отец умер, не достроив левое крыло

дома. Я достроил его. Не кончил сажать деревья. Я посадил их. Мой отец

завещал мне свое дело. Я продолжаю его". Или: "Он завещал мне быть верным

королю. Я верен ему". И я чувствую: отец в этом доме жив.

О друге и о тебе. Если не в нем и не в тебе -- питающий вашу любовь

корень, если один и тот же Божественный узел связывает для вас воедино

дробный и разноликий мир, то нет расстояния, нет времени, которое могло бы

вас разлучить, ибо от божества, которое вас объединило, не отторгнут вас ни

мир, ни мор, ни смерть.

Я знал старика садовника, он рассказывал мне о своем друге. Долго-долго

они жили, как братья, пили по вечерам чай, праздновали праздники, спрашивали

друг у друга совета, делились тайнами. Со временем слова потеряли для них

былую цену, и, когда окончив дневные труды, они вечерами прогуливались

вместе, то шли молча, поглядывая на цветы, сады, небо, деревья. И если один

кивал головой на розу, то другой наклонялся и, увидев проеденный гусеницей

лист, тоже огорченно покачивал головой. И одинаково радовались они

раскрывающимся бутонам.

Но случилось так, что один купец нанял друга этого садовника на

несколько недель погонщиком в свой караван. На караван напали разбойники,

его занесло в другую страну, а дальше войны, бури, кораблекрушения,

разорения, смерть и труды во имя куска хлеба качали его на своих волнах,

будто море утлую лодку, перенося от одного сада к другому, пока не занесло

на край света.

И вот уже на старости лет, после долгих лет молчания, мой садовник

получил от своего друга письмо. Бог знает, сколько лет оно странствовало.

Бог знает, сколько повозок, всадников, кораблей и караванов везли его с

упорством морских волн, пока не принесли к нему в сад. И вот утром, сияя от

счастья и желая им поделиться, мой садовник попросил меня прочитать

полученное письмо, как просят прочитать любимое стихотворение. С жадностью

ловил он на моем лице впечатление от чудесного письма. А в письме было всего

несколько слов, потому что садовникам по руке лопаты и грабли, а не перья.

"Этим утром я подрезал мои розы..." -- прочитал я в письме и задумался о

главном, которое не вместить в слова, и наклонил голову в точности так же,

как мои садовники.

Мой садовник потерял теперь и сон, и покой. Каждого расспрашивал он о

далеких странах, плывущих кораблях, караванах и воинах между царствами. Три

года спустя случилось так, что мне пришлось снаряжать посольство на другой

конец света. Я позвал своего садовника и сказал: "Ты можешь послать своему

другу письмо". Пострадали мои деревья, пострадали овощи в огороде, зато

настал праздник у гусениц, потому что садовник целыми днями сидел за столом,

писал, зачеркивал и снова писал, прикусив язык от старательности, будто

малый ребенок, -- ему хотелось высказать самое главное, самое важное,

передать своему другу себя целиком во всей своей явственной подлинности.

Нужно было перекинуть мост через пропасть, воссоединиться с частичкой самого

себя, преодолев время и пространство. Ему нужно было высказать свою любовь.

И вот, краснея и смущаясь, он принес мне и попросил прочитать свой ответ,

желая увидеть на моем лице слабый отблеск той радости, что озарит

получателя, желая на мне проверить действенность своего откровения. И я

прочитал (нет для тебя драгоценнее того, на что ты тратишь себя всю свою

жизнь. Помнишь старух, что проглядели глаза, следя за танцем иглы, расшивая

пелены для своего Бога?). Так вот, я прочитал то, что доверил своему другу

мой садовник с помощью неуклюжих старательных букв, -- молитву, исполненную

горячей веры, высказанную в корявых словах: "Этим утром и я подрезал мои

розы..." И я замолчал, потому что ощутил самое главное еще яснее: они славят

Тебя, Господи, соединясь в Тебе над своими розовыми кустами, сами не

подозревая об этом.

Ах, Господи, я молюсь за себя, ибо и у меня есть труд, я по мере своих

сил просвещаю мой народ. Я получил от Тебя тяжкий труд, Господи, и нет у

меня той небольшой и каждодневной работы, какую мне легко было бы любить, --

я обживаю, я натягиваю связующие нити, но они неосязаемы, хотя и даруют

радости сердцу, ибо сладко возвращаться в свой дом, а не куда-то еще,

слышать привычные голоса и утешать ту, что плачет о потерянном браслете,

хотя плачет она о смерти, что разлучит ее со всеми браслетами. Но Ты обрек

меня еще и на молчание, научив ценить не ветер слов, а глубинную суть;

увидев ее, я склонился над тоскою людей и пытаюсь исцелить их.

Да, Ты пожелал сберечь мое время, которое я бы мог расточить на

болтовню и словесную пыль из-за потерянного браслета (дело ведь не в

браслете -- в смерти), расточить на ловлю любви или дружбы. Но и любовь, и

дружба завязывают свой узел только в Тебе, и только в Твоей власти позволить

мне до них дотянуться через Твое молчанье.

Что мне в помощь, если знаю, что не в Твоих силах явить мне себя на

моей ступеньке, если ничего не жду от ангела из балаганчика? Что? Если

говорю и с пастухом, и с пахарем, отдавая им многое, но ничего не получая

взамен? Если улыбкой воодушевляю дозорного, ибо я -- царь, узел, связавший

воедино царство, на которое они тратят свою жизнь и которое вознаграждает их

моей улыбкой. Но чего мне ждать от ответной улыбки дозорного, Господи? Я

бужу любовь не к себе, Господи, мне не важно, равнодушны они ко мне,

ненавидят ли, любят, они должны меня чтить, чтобы прийти к Тебе, ибо я бужу

любовь только к Тебе, Господи, и они, и я питаемся этой любовью, и Тебе я

передаю ее, как передаю преклонение колен дозорного своему царству, ибо я не

стена, о которую бьются, я -- семя, что вытягивает из земли листву.

Но по временам, -- ибо нет для меня царя, который мог бы вознаградить

меня улыбкой, и иду я одиноким до того часа, когда Ты снизойдешь принять

меня и растворить в тех, кого я люблю, -- я устаю от своего одиночества, и

мне хочется стать одним из всех и затеряться среди людей моего народа, -- я

еще не очистился до конца.

Видя, как счастлив мой садовник дружбой со своим другом, мне хочется

порой покориться божеству садовников и тоже сделаться садовником в моем

царстве. Ведь и мне случается не спеша спуститься по ступеням моего замка в

предрассветный сад и навестить свои розы. Я оглядываю их так внимательно,

наклоняюсь к неловко изогнувшемуся стеблю, я, который в полдень будет

решать: казнить или миловать, воевать или жить в мире. Быть или не быть

царствам. И, с трудом разогнувшись, потому что я уже стар, я говорю в своем

сердце слова, что слышны и понятны всем садовникам на свете, живым и

мертвым: "Этим утром и я подрезал мои розы..." Что мне за дело, если это мое

послание будет странствовать долгие годы? И мне даже не важно, найдет оно

адресата или нет. Не в послании суть послания. Чтобы быть заодно с моими

садовниками, я поклонился их божеству -- розовым кустам на заре.

Господи, не то же ли и с возлюбленным моим врагом, с которым я

становлюсь заодно, лишь возвысившись до следующей ступеньки? И поскольку он

в точности такой же, как я, и идет ко мне навстречу, стремясь подняться на

ступеньку более высокую. Исходя из нажитой мною мудрости, я сужу о

справедливости. Он судит о справедливости, исходя из своей. На взгляд они

противоречат друг другу, противостоят и служат источником войн между нами.

Но и он, и я противоположными путями, протянув ладони, идем по силовым

линиям к одному и тому же огню. И обретают наши ладони Тебя одного, Господи!

Я окончу свой труд, облагородив душу моего народа. Мой возлюбленный

враг окончит свой и облагородит свой народ. Я думаю о нем, и он думает обо

мне, хотя нет у нас общего языка, чтобы мы с ним встретились, ибо по-разному

мы с ним и милуем, и казним, разные у нас уклады и разные суждения, но мы

можем сказать, он мне, я -- ему: "Этим утром и я подрезал мои розы..."

Ибо Ты, Господи, общая для нас мера. Ты -- узел, что связал воедино

несхожие деяния!

Поиск по сайту: