Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель 6 страница

последствия". Двигаясь от причин к последствиям, они велеречиво вышли на

ложный путь. Потому что случившемуся можно отыскать причину, но понять, что

случится, по тому, что имеешь, невозможно.

После схватки с врагом я могу прочитать на твердом, мелком песке все,

что с ним было. Потому что и мне известно, что одному шагу непременно

предшествовал другой, что цепочка вытягивается звено за звеном, не потеряв

ни единого. Если только не было ветра, что пренебрежительно смахнул все

письмена, словно вытер ребячью грифельную доску. А без ветра след за следом

я доберусь до истока пути и вновь возвращусь к ложбине, где остановился наш

враг, сочтя себя в безопасности, и где мы застигли его врасплох. Я прочитал

его историю, но у меня нет и намека на то, что случится с ним в будущем. То,

что ведет караван, не имеет ничего общего с песком, которым располагаю я.

Следы начертили мне контур, но он пуст, он ничего не знает о ненависти,

страхе и любви, которые правят людьми.

-- Ну что ж, -- сказали мне генералы, увязшие в своей безнадежной

тупости, -- нам все ясно. Мы узнаем, что управляет ими: ненависть, любовь

или страх, и поймем, чего ждать в будущем. Будущее укоренено в настоящем...

Я ответил им: да, мы можем предвидеть следующий шаг каравана. Он должен

повторить предыдущий и быть точно таким же, как он. Повторяемость -- вот

основа нашей науки. Но караван в ту же секунду свернет с пути,

предначертанного моей логикой, потому что ему захотелось чего-то совсем

иного...

Генералы не поняли меня, и я рассказал им историю о великом бегстве.

Случилось это на соляных копях. Песок и голые камни не слишком пригодны

для жизни, но люди кое-как приспособились. В небе палило белое солнце, а в

глубине узких штолен сверкала не вода, а глыбы соли. Соль убила бы любую

воду, если б колодцы не высохли сами. Солнце и каменная соль ждали людей,

которые приходили сюда с водой в бурдюках и кирками, чтобы крошить

прозрачные глыбы, которые были для них и жизнью, и смертью. А поработав, они

возвращались на благодатную, щедрую водой землю, привязанные к ней, словно

дети к матери.

Жестоким и жгучим, как голод, было здешнее солнце. Вокруг соляных копей

гладь песка пропороли черные скалы, твердостью превосходящие алмаз, и ветер

с тщетной злобой вгрызался в них. Веками ничего не менялось в незыблемом

порядке пустыни, и скалам этим было предназначено стоять еще много-много

веков. Веками будет стачивать гору тончайшее лезвие ветра, веками будут

добывать соль люди, а верблюды подвозить припасы и воду и отвозить домой

этих каторжных...

Но однажды на заре люди взглянули на гору, и явлено им было то, чего

они никогда не видели.

Волей ветра, точившего скалу вот уже много веков подряд, на ней

показался гигантский лик, и был он гневен. На пустыню, на копи, горстку

людей, прижившихся на окаменевшей соли, куда более жестокой, чем соленая

гладь океана, смотрел из пропасти ясного неба черный разгневанный лик, и рот

его приготовился изрыгать проклятия. Ужас обуял людей, и в панике они

обратились в бегство. Весть достигла работавших в глубине копей, они

выбрались наверх, взглянули на гору и со смятенным сердцем заторопились к

палаткам, наскоро собрали пожитки, браня жен, детей и рабов, двинулись на

север. Но достояние их было обречено под жестоким безжалостным солнцем. У

них не было воды, они все погибли. Бессмыслицей оказались предсказания

логиков, которые видели, что ветер очень медленно истачивает гору, а люди во

что бы то ни стало цепляются за жизнь. Откуда им было знать, что нежданно

возникнет?

Когда я обращаю взгляд к истокам, я вижу вместо храма кучу кирпичей и

камня. Мне нетрудно их увидеть. Как нетрудно расчленить труп и увидеть кости

и мускулы, расчленить дом и получить кучу щебня, расчленить царство и

получить горы, дома, коз и овец... Но если я направляю свой шаг в будущее, я

должен буду считаться с постоянным рождением чего-то нового, оно будет

преобразовывать существующее, но предугадать его мне не дано, потому что оно

иной природы. Это новое исчезает и рассеивается, стоит только попробовать

его расчленить. Если сложить камни, родится новое -- тишина, но она

исчезнет, если их разобрать. Лицо возникает как новое для мрамора и

исчезает, если мрамор разобьется. Для губ, носа и глаз лицо тоже что-то

новое и исчезает, если смотреть только на губы или нос. Что-то новое и

царство для домов, гор, овец и коз...

Я не в силах предвидеть, я в силах созидать. Будущее создают. Если у

меня рука ваятеля, то прекрасным лицом станут дробные черты моего времени, и

то, чего я хочу, осуществится. Но я скажу неправду, утверждая, что сумел

предугадать будущее. Я сумел его сотворить. Дробные черты окружающего я

превратил в картину, заставил полюбить ее, и она стала управлять людьми. Так

управляет подданными царство, требуя иной раз заплатить за свое

существование жизнью.

Вот я постиг и еще одну истину: попечение о будущем -- тщета и

самообман. Проявлять уже присутствующее -- вот единственное, над чем можно

трудиться. Проявить -- значит, из дробности создать целостность, которая

преодолеет и уничтожит разброд. Значит, из кучи камней создать тишину.

Остальные притязания -- ветер слов...

XXI

Все мы знаем: в рассуждениях есть логика, но нет истины. Как изощренны

были мои доказательства, как весомы доводы, но мои противники не стронулись

с места. "Да, конечно, ты прав, -- услышал я в ответ, -- но все-таки мы

думаем по-другому". -- "Тупицы!" -- можно сказать о них. "Нет, мудрецы!" --

не соглашусь я. Они чтут истину, которая не в словах.

А ведь многие считают, что слова несут в себе весь мир, что

человеческое слово исчерпывает Вселенную, что слово вмещает в себя и звезды,

и счастье, и закат, и царство, и любовь, и зодчество, и боль, и тишину... Но

я знаю, человек стоит перед огромной горой и горсть за горстью делает ее

своим достоянием.

Я не сомневаюсь, что архитектор, который спроектировал крепостную

стену, знает, что такое стена, и по его проекту возможно ее построить. Стена

и есть истина для архитектора. Но какой архитектор понимает всю значимость

крепостной стены? Разве прочитаешь по чертежу, что стена -- это плотина?

Поймешь, что она -- кора кедра, укрывающая живую плоть города? Откуда

узнаешь, что она -- ограда для усердия, что она -- помощь и что огражденные

незыблемой крепостью люди, поколение за поколением, будут работать на

Господа. Для строителей стена -- расчеты, кирпич и цемент. Так оно и есть,

стена -- расчеты, кирпич и цемент. Но она и мидель-шпангоут корабля, и дом,

где есть место каждому. Я верю только в личную обособленную жизнь.

Обособленная, частная -- вовсе на означает ограниченная, скудная. Она --

цветок, она -- окно раскрытое, чтобы понять весну. Она -- весна,

преобразившаяся в цветок. Если нет ни одного цветка у весны, она для меня не

весна.

Может, и не важна та любовь, с какой жена ждет возвращения мужа. Не

важен и прощальный взмах руки. Но этот взмах -- примета чего-то бесконечно

важного. Может, и не важен свет одного окошка в городе -- светит маленький

фонарик на корабле, -- но за ним чья-то жизнь, и у меня нет меры, чтобы

измерить ее важность, смысл и значение.

Стены -- кора, кокон. Город -- личинка, город -- дерево. Светящееся

окно -- цветок на его ветке. И возможно, за этим окном бледный малыш пьет

молоко, не умеет пока молиться, играет, шалит и станет завоевателем

будущего, заложит новые города и обнесет их крепостными стенами. Он --

семечко моего дерева. Важное семечко, неважное семечко -- откуда мне знать?

Я и не думаю об этом. Ведь я уже говорил: не надо членить дерево, чтобы

понять и почувствовать его.

Но строитель не подозревает о растущем дереве. Он уверен, что знает

толк в крепостных стенах, потому что поставил их. Он уверен: его расчеты --

основа и суть любой стены, подкрепи их кирпичом и цементом, и встанет стена

-- укрепление города. Но смысл стены несводим к чертежу и расчету, и если

возникнет необходимость объяснить вам, что такое стена, то я соберу вас

вокруг себя, и год за годом вы будете учиться постигать ее, и трудам вашим

не будет конца, потому что нет такого слова, чтобы оно исчерпало ее смысл,

суть и сущность. Ведь и я только обозначаю что-то знаками, только знак --

расчеты строителей, и кольцо мужских рук, оберегающее беременную жену,

таящую в себе мир и будущее, -- тоже только знак.

Все мы похожи на человека, который бедными своими словами объясняет

печальному, что печалиться ему не о чем, но разве словом справиться с горем?

Или с радостью? Или с любовью? Разве излечивают слова от любви? Слово -- это

попытка соединиться с сущим и присвоить его себе. Вот я сказал "гора" и

забрал ее вместе с гиенами, шакалами, затишками, подъемом к звездам,

выветренным гребнем... но у меня всего-навсего слово, и его нужно наполнить.

И если я сказал "крепостная стена", то нужно наполнить и это слово. Каждый

по-своему наполняют его строители, поэты, завоеватели, бледный малыш и его

мама, которая благодаря этой стене спокойно раздувает огонь в очаге и ставит

греть к ужину молоко, не опасаясь, что ее потревожит кровавая резня. Можно

рассуждать о постройке моих стен, но как рассуждать о самих стенах, если наш

язык не в силах вместить их целиком? Если знак верен для чего-то одного и

неверен для чего-то другого?

Желая показать мне город, меня пригласили подняться на гору. "Посмотри,

вот наш город", -- сказали мне. И я залюбовался четким порядком улиц и

рисунком крепостных стен. "Вот улей, -- подумал я, -- в котором уснули

пчелы. Ранним утром они разлетятся по полям за медом. Люди трудятся и

пожинают плоды. Вереница осликов повезет в житницы, амбары и на рынки плоды

их дневных трудов... Город отпускает своих жителей на заре, чтобы вечером

собрать их с грузом припасов на зиму. Человек -- это тот, кто производит и

потребляет. Я помогу ему, если упорядочу производство и распределение,

отладив их, как в муравейнике".

Другие, показывая мне город, перевезли меня через реку, чтобы я

полюбовался им с противоположного берега. На закатном небе нарисовались

темные силуэты: дома повыше, пониже, побольше, поменьше, и минареты, как

мачты, дотянулись до пурпуровых дымных облаков. Мне показалось, я вижу флот,

готовый к отплытию. Незыблемый порядок, установленный зодчими, перестал быть

сутью города, ею стало обживание новых земель при попутном ветре для каждого

корабля. "Вот, -- сказал я, -- горделивая поступь завоевания. Пусть главными

в моих городах станут капитаны, только вкус незнаемого, творчество и победа

делают человека счастливым". И слова мои не были ложью, но не были и

истиной, они просто говорили о другом.

Третьи, желая, чтобы я полюбовался их городом, увлекли меня в глубь

крепости и привели в храм. Я вошел, и меня обняла тишина, полумрак и

прохлада. Я задумался. И размышление показалось мне драгоценней и побед, и

пищи. Я ем, чтобы жить, живу, чтобы побеждать, и побеждаю, чтобы вернуться к

себе и предаться размышлениям, чувствуя, как ширится душа в тиши моего

отдохновения. "Вот, -- сказал я, -- истинная сущность человека, душа живит

его. Главными в моих городах будут пастыри и поэты. Благодаря им расцветут

души". И эти слова не были ложью, но не были и истиной, они опять были о

другом.

Теперь, став мудрее, я не пользуюсь словом "город" для логических

рассуждений, словом "город" я обозначаю все, что легло мне на сердце, все,

что я узнал и пережил: мое одиночество на его улицах, распределение пищи под

кровом, горделивый силуэт на равнине, прекрасную четкость рисунка с высоты

горы. И многое другое, чего мне не дано выразить в слове или что я позабыл в

эту минуту Так как же рассуждать при помощи слов, если знак верен для

чего-то одного и неверен для чего-то другого?..

XXII

Мне показалось, что нет ничего драгоценней наследства, какое передают

друг другу люди из поколения в поколение... Не спеша, я иду по моему городу,

смотрю на него с молчаливой любовью и вижу: вот невеста говорит с нареченным

и улыбается ему с робкой нежностью, вот жена, она ждет с войны мужа, вот

хозяйка, она выговаривает за нерадивость служанке, вот оратор, он

проповедует смирение, а может быть, необходимость справедливости, вот

прохожий, он возмутился, раздвинул толпу зевак и встал на защиту слабого,

вот резчик, он режет слоновую кость и в сотый раз начинает работу сызнова,

приближаясь шаг за шагом к таящемуся в нем совершенству. Я смотрю, как

засыпает мой город, слушаю молкнущий шум, похожий на замирающее гуденье

потревоженных цимбалов, и мне кажется, что звенеть его заставило солнце, как

заставляет оно звенеть летящих пчел, а вечер отяжеляет их, он закрывает

цветы, запирает аромат, чтобы не вился больше тропкой в русле ветра. Я вижу,

меркнут мои угольки, подергиваются пеплом, укрыв свое достояние -- кто зерно

в амбар, кто детей, игравших на пороге, кто собаку, осла, кто стариковский

табурет... Город мой затихает, словно огонь, дремлющий под пеплом, и все

размышления, молитвы, намеренья, рвение, страхи, сердечные желания, да и

нет, нерешенные вопросы, ждущие разрешения, ненависть, ожидающая зари, чтобы

начать убивать, самолюбивые притязания, ослепшие в темноте, мольбы,

обращенные к Господу, оставлены и не нужны, словно лестницы в закрытом

магазине, все отложено, все кажется мертвым, но родовое наследство, никому

не нужное сейчас, не уничтожено, оно сохраняется, и солнце, разбудив улей,

оделит им каждого, и разберут: кто -- свои поиски, кто -- счастье, кто --

горе, ненависть или гордыню, и когда мои пчелы вновь устремятся к своему

чертополоху и своим лилиям, я задумаюсь: "Что же они такое, эти люди --

хранилища множества картин?"

Я знаю: если бы мне повелели воспитать, научить и наполнить тысячью

разноречивых биений еще неодушевленного человека, то язык как средство

сообщения был бы для меня мостком слишком узким.

Да, мы способны что-то сообщить, но наши книги хранят лишь ничтожную

часть общеродового наследия. Если я соберу детей, устрою кучу малу и буду

каждого учить чему попало, я пущу на ветер немалую часть нашего наследства.

Дурная участь ждет и мое войско, если я не буду поддерживать в нем

преемственность поколений и не сделаю его династией без смутных времен.

Конечно, капралы всегда будут обучать новобранцев. Конечно, новобранцы

всегда будут подчиняться капитанам. Но слова капралов и капитанов слишком

малы, чтобы передать весь необъятный накопленный жизнью опыт, не сводимый ни

к одной из формул. Невозможно передать полноту понятия словом или книгой.

Ведь каждая жизнь определена внутренними пристрастиями, особенностями

восприятия, нежеланиями и устремлениями, образом мыслей, способом

действий... Но если бы я попробовал все это растолковать, то не осталось бы

вообще ничего. Моя любовь создала царство, но если я расскажу о козах,

овцах, домах, горах, что от него останется? Сокровенное и сущностное

передается не словом, а приобщением к любви. Любовью, пробуждающей любовь,

передают люди накопленное наследство. Но отторгните один-единственный раз

одно поколение от другого, и любовь умрет. Если старшие в моем войске

перестанут заботиться о младших, войско станет вывеской на нежилом доме, он

рассыплется при первом же толчке. Если отнять у мельника сына, улетит душа

мельницы, исчезнет уклад, усердие, тысяча неприметных умений и навыков,

объяснить которые невозможно, но они существуют. В том, что существует,

запрятано больше премудрости, чем может вместить слово. А вы требуете, чтобы

люди перестроили мир только потому, что прочитали какую-то книжонку. В этой

книжонке нет ничего, кроме отраженных картинок, пустых и неплодотворных по

сравнению с обилием познаний, накопленных опытом живой жизни. Человек

представляется вам нехитрой и беспамятной скотинкой, но вы позабыли, что

человечество живет подобно дереву, живет потому, что один человек важен для

другого, узловатый ствол, ветки, листья -- все это одно и то же дерево. Вот

оно, мое огромное дерево, и откуда мне знать, что такое смерть? Я смотрю с

холма на мой город: там и здесь слетает листок, там и здесь набухает почка,

и густота кроны неизменна. Частные неблагополучия не вредят живоносной

сердцевине: смотри -- храм продолжает строиться, житница одарять и

полниться, песня украшаться, а родник сверкать все ярче. Но вот ты порвал

связь времен, отторг одно поколение от другого, ты захотел, чтобы зрелый

человек стал бессмысленным младенцем,

забыл все, что узнал, постиг, перечувствовал, чего хотел и чего

опасался; ты предложил вместо нажитой плоти опыта скудную книжную схему и

уничтожил живые соки, бежавшие по стволу, -- в людях осталось только то, что

годится для схемы. Слова искажают, чтобы вместить, упрощают, чтобы передать,

и убивают, чтобы понять, -- твоих людей перестала питать жизнь.

И я напоминаю: чтобы город жил, нужно заботиться о династиях. Если мои

целители будут всегда из одних и тех же семей и в их распоряжении будет

наследственный опыт всех поколений, а не горстка слов, то врачевать мои

врачи будут лучше, чем те, каких с великим тщанием я отберу среди сыновей

мельников и солдат. Но я не отрицаю призвания, плодоносному дереву можно

привить и чужеродную ветку. Династии примут и преобразуют то новое, что

будет поставлять им призвание.

Еще и еще раз мне показали: логика убивает жизнь. И сама по себе она

пуста...

Любители формул и схем не знают человеческой сущности. Они спутали

плоскую тень и объемистое золотисто-коричневое дерево с раскидистой

смолистой кроной, полной птиц, -- ветер слов слаб, ему не выдюжить тяжести

кедра. Они спутали обозначение явления с самим явлением.

И я понял, не нужно и вредно избегать противоречий. И сообщил об этом

генералам, которые пришли поговорить со мной о порядке, но спутали силу,

которая все расставляет по местам, с упорядоченностью в музее.

Дерево для меня и есть порядок. Порядок дерева -- это целостность и

единство, торжествующие над дробностью и разнородностью. На одной его ветке

-- гнездо, на другой нет. Одна ветка тянется к небу, другая клонится к

земле. Но мои генералы в рабстве у картинок из военных журналов, и порядок

для них -- единообразие. Если я дам им волю и позволю упорядочить святые

книги, где явлен порядок Господней мудрости, они начнут с букв, ведь и

ребенку ясно, что буквы перемешались... В одно место они соберут все "А",

потом все "Б", потом все "В", и книга, наконец, будет упорядочена.

Специальная книга для генералов.

Генералам невмоготу терпеть то, что никак не укладывается в формулу,

что еще в пути, что вступило в противоречие с какой-нибудь из общеизвестных

истин. Откуда им знать, что слова только обозначают, но не передают суть,

поэтому словесные истины могут противоречить друг другу? Какое противоречие,

если я скажу "лес" и скажу "царство"? Хотя леса могут быть разбросаны по

многим царствам и нет царства, целиком покрытого лесом, хотя у меня в

царстве может быть множество лесов и ни одного, который целиком помещался бы

в моем. Но мои генералы, если уж они взялись славить царство, будут рубить

головы поэтам, которые славят лес.

Одно дело -- противостоять и другое -- противоречить. Жизнь --

единственная истина для меня, и я не признаю иного порядка, кроме

целостности, которая объединила в одно дробность мира. Дробность сама по

себе не занимает меня. Мой порядок -- это общее дело, где каждый в помощь

благодаря другому. Я должен стать творцом, чтобы поддерживать такой порядок.

Я должен творить язык, который будет истощать противоречия. Потому что язык

-- это тоже жизнь. Нельзя отказываться от чего бы то ни было ради порядка.

Можно отказаться от жизни и выстроить мой народ, как горшки вдоль дороги, --

порядок будет безупречным. Можно заставить мой народ жить по законам

муравейника, и опять будет безупречным порядок. Но по нраву ли мне муравьи?

Я люблю человека, одухотворенного животворящими божествами, которые я

вырастил в нем, чтобы он тратил себя и свою жизнь на большее, чем он сам: на

дом, родину, Господнее царство. Так зачем мне мешать людям спорить, раз я

знаю: успех рождается множеством безуспешных усилий; раз я знаю: человека

взращивает творчество, а не подражательство. Использование готового не

насыщает человека. Знаю я и то, что даже корабль должен перемениться, если

он плывет по жизни. Если повторять и повторять его без изменений, корабль

умрет, став экспонатом для музея. Я вижу: есть преемственность и есть

подражательство. Есть устойчивость и есть косность. Косность не служит

крепости кедра, крепости царства. "Вот это и есть истина, -- сказали

генералы, -- и ее мы менять не будем". А я? Я ненавижу обывателей и оседлых;

завершенный город -- некрополь.

XXIII

Плохо, если сердце возобладало над душой.

Плохо, если чувство возобладало над духом.

Вглядываясь в мое царство, я понял: легко объединяет людей не дух, а

чувство, но дух выше чувства. Значит, дух должен сделаться чувством, но

совсем не потому, что чувство важнее.

Поэтому-то и нельзя, чтобы художник был в подчинении у народа.

Творчество должно открыть народу чего ему желать. Он должен вкусить от духа

и полученное сделать чувством. Народ -- желудок, полученную пищу он должен

переработать в свет и благодать.

Соседний государь создал свое царство, выносив его своим сердцем. Его

народ стал величальной песнью созданному царству. Но его народ не доверял

одиноким, боялся горних троп, вьющихся, словно плащ пророка, бесед со

звездами и их ледяных вопросов, тишины и голоса, звучащего и молчащего в

тишине. Тот, кто поднимался в одиночестве в горы, возвращался, причастившись

Божественной пищи. Он спускался, спокойный и величавый, пряча неведомый мед

под своим плащом. Мед приносят лишь те, кто отдалились от толпы. И мед их

всегда горек. Новое плодоносное слово всегда горько, ибо, повторяю, -- нет

радостных перерождений, Я ращу вас и, значит, словно нож из ножен, извлекаю

из собственной кожи, чтобы нарастить, как на змее, новую. Только так из

песенки родится псалом, от искорки займется лес. Но человек, отвернувшийся

от нехитрой мелодии, но народ, запретивший одному из себе подобных быть

свободным и подниматься в горы, убивает дух. Тишина -- единственный простор,

где дух расправляет крылья.

XXIV

Я размышлял о тех, кто использует, ничего не давая взамен. Вот

государственный муж, он лжет, хотя власть его держится на доверии к

сказанному. Благодаря доверию его слово действенно. Благодаря доверию

действенна его ложь. Но, воспользовавшись моим оружием так, я притупил его.

Сегодня я победил противника ложью, но завтра у меня не найдется против него

оружия.

Вот стихотворец, он прославился, сломав общепринятые правила

синтаксиса. Шоковый эффект часто ведет к успеху. Но он -- браконьер, из

личной выгоды он разбил сосуд с общим достоянием. Ради самовыражения не

пощадил возможности выражать себя каждому. Желая посветить себе, поджег лес

и всем остальным оставил пепел. Нарушения войдут в привычку, я никого больше

не изумлю неожиданностью. Но мне уже не воспользоваться благородной красотой

утраченного стиля. Я сам обессмыслил его фигуры, прищур, умолчания, намеки

-- всю гамму условных знаков, которую так долго и так тщательно отрабатывали

и умели выразить ею самое тайное, самое сокровенное.

Я выразил себя тем, что сломал ее, сломал инструмент для самовыражения.

Инструмент, который принадлежал всем.

Не люблю издевок, насмехаются всегда бездельники. Нами правит

правитель, мы относимся к нему почтительно, но, издеваясь, я сравнил его с

ослом и поразил всех своей дерзостью. Со временем осел сольется с

правителем, такая очевидность совсем не смешна. Я разрушил иерархию,

возможность подняться вверх, полезное честолюбие, представление о величии. Я

растратил капитал, которым пользовался. Ограбил житницу и зерна пустил на

ветер. Я использовал величие правителя в своих целях и разрушил то, что

создавали другие. Вот в чем мое предательство, мое преступление. Мне

предоставили возможность выразить себя. Я выразил себя тем, что уничтожил

все возможности. И предал всех.

Поэт, который жестоко работает над собой, желая воспользоваться

накопленным наследством, совершенствует инструмент, пользуясь им. Правитель,

говорящий правду своему народу, несмотря на тягость ее и горечь, не

растеряет союзников, ведя войну. Тот, кто заботится о возможностях роста для

человека, готовит себе помощь, которая завтра сослужит ему службу.

XXV

Вот почему я созвал воспитателей и сказал им:

-- Ваш долг не убить человека в маленьких людях, не превратить их в

муравьев, обрекая на жизнь муравейника. Меня не заботит, насколько будет

доволен человек. Меня заботит, сколько будет в нем человеческого. Не моя

забота -- счастье людей. Кто из людей будет счастлив -- вот что меня

заботит. А довольство сытых возле кормушки -- скотское довольство -- мне не

интересно.

Не снабжайте детей готовыми формулами, формулы -- пустота, обогатите их

образами и картинами, на которых видны связующие нити.

Не отягощайте детей мертвым грузом фактов, обучите их приемам и

способам, которые помогут им постигать.

Не судите о способностях по легкости усвоения. Успешнее и дальше идет

тот, кто мучительно преодолевает себя и препятствия. Любовь к познанию --

вот главное мерило.

Не учите их, что польза -- главное. Главное -- возрастание в человеке

человеческого. Честный и верный человек гладко выстругает и доску

Научите их почтению, потому что насмехаться любят бездельники, для них

не существует целостной картины.

Боритесь против жадности к вещному. Они станут людьми, если вы научите

их тратить себя, не жалея; если человек не тратит себя, он закостеневает.

Научите их размышлению и молитве, благодаря им расширяется душа.

Научите не скудеть в любви. Чем заменишь любовь? Ничем. А любовь к самому

себе -- противоположность любви.

Карайте ложь и доносительство. Бывает, что и они помогают человеку и на

первый взгляд в помощь царству. Но силу рождает только верность. Нельзя быть

верным одним и неверным другим. Верный всегда верен. Нет верности в том, кто

способен предать того, с кем вместе трудится. Мне нужно сильное царство, и я

не собираюсь основывать его мощь на человеческом отребье.

Привейте им вкус к совершенству, ибо любое дело -- это путь к Господу,

и завершает его только смерть.

Не учите их, что главное -- прощение и милосердие. Плохо понятые, обе

эти добродетели обернутся потаканием нечести и гниению. Научите их благому

сотрудничеству -- общему делу, где каждый в помощь благодаря другому. И

тогда хирург поспешит через пустыню к человеку с разбитой коленкой. Потому

что речь идет об исправности повозки. А вожатый у них один.

XXVI

Я задумался о великом таинстве перерождения и изменения самого себя.

Жил когда-то в нашем городе прокаженный.

-- Я хочу показать тебе бездну, -- сказал отец.

Поиск по сайту: