CLXXIII

Всего-то и есть что лодка, затерянная в мирном морском просторе. Но,

конечно, есть, Господи, и иная мера, благодаря ей рыбак в своей лодке

покажется мне костром усердия, добывающим из вод хлеб любви ради жены и

детей, или сгустком гнева из-за обреченности платить дань голоду. Или муками

смертельной болезни, что сделала его комком боли. Малость человека? Как

увидел ты, что он мал? Не мерь его цепью землемера. Достаточно лодки, и все

станет огромным.

Достаточно, Господи, погрузить в меня якорь боли, чтобы я узнал себя.

Ты дернешь за веревку, и я очнусь.

А может, человек в лодке терпит от несправедливостей? Но картина все та

же. Та же лодка. Та же мирная гладь. Дневная лень.

Что смогу я принять от человека, если не смирю перед ним свое сердце?

Господи! Приживи меня к дереву, от которого я плоть от плоти. Утекает

смысл, если я в одиночестве. Пусть опираются на меня. И я обопрусь на них.

Напряги меня своими неравенствами. Иначе я разлажен и преходящ.

А мне необходимо сбыться.

CLXXIV

Я говорил тебе о пекаре. Он месит тесто для хлеба, и, пока оно

податливо липнет к рукам, теста нет. Но вот, как принято говорить, тесто

схватилось. В бесформенной массе появилась упругость силовых линий. Мускулы

корней разветвились в тесте. Хлеб нарождается в нем, словно дерево в почве.

Ты пережевываешь свои сложности, но без всякого толку. Перебираешь

решения, но ни одно не подходит. Ты несчастен, потому что топчешься на

месте, а радость приходит только вместе с движением. И вот, переполнившись

отвращением к собственной развинченности и дробности, ты поворачиваешься ко

мне, прося избавить тебя от противоречий. Я могу разрешить их, предложив

тебе решение. Предположим, ты страдаешь, оказавшись пленником победителя, и

тогда я скажу тебе так ты упростил себя до выбора "за" или "против", ты

готов осуществить выбор, но душевный покой, который ты обретешь, будет

покоем или фанатика, или муравья, или труса. Мужество состоит не в том,

чтобы погибнуть, побивая носителей чуждой тебе истины.

Да, ты страдаешь и пытаешься избавить себя от страдания. Но ты должен

принять его, и тогда ты поднимешься на ступеньку вверх. Сравни свою боль с

болью от раны. Ты ищешь средства, чтобы избавиться от нагноения.

Но того, кто предпочел ампутацию лечению, я не назову мужественным,

скорее -- сумасшедшим или трусом. Я не за ампутацию, я за исцеление.

Поэтому с горы, с которой я смотрел на город, я обратил к Господу такую

молитву:

"Вот они здесь, Господи, они просят меня сделать их значимыми. Они ждут

для себя истины, от меня ждут, Господи, но она еще не вызрела. Помоги мне! Я

только начал месить тесто, оно еще не схватилось. Еще не проросли корни, и я

узнал тяжесть бессонных ночей. Но знакома мне и тяжесть зреющего плода. Ибо

всякое созидание поначалу крупица в реке времени, но мало-помалу

разрастается и обретает форму.

Они несут мне вперемешку свои стремления, желания, нужды. Они

загромоздили ими мою строительную площадку, их я должен соединить воедино,

их должен вобрать в себя храм или корабль.

Но я не пожертвую нуждами одних ради нужд других, величием одних ради

величия других. Покоем этих ради покоя тех. Я соподчиню их всех друг другу,

чтобы они стали кораблем или храмом.

Я понял, что соподчинить означает принять и отвести место. Я подчиняю

камень -- храму, и он уже не валяется в куче на строительной площадке. Не

будет ни одного гвоздя, которым бы я не воспользовался для корабля.

Я не придаю значения большинству голосов; большинство людей не видит

корабль, он слишком далек от них. Окажись в большинстве кузнецы, они взяли

бы верх над плотниками, и кораблю не появиться на свет.

Мне не нужен порядок, царящий в муравейнике. Я могу навести порядок с

помощью палачей и тюрем, но человек, взращенный в муравейнике, будет

муравьем. Я не вижу смысла оберегать особь, если она не копит опыт и не

передает наследства. Конечно, сосуд необходим, но драгоценен в нем душистый

бальзам.

Не хочу я и всеобщего примирения. Примирить -- значит удовольствоваться

теплой бурдой, где ледяной оранжад смешался с кипящим кофе. Я хочу сберечь

особый аромат каждого. Ибо желания каждого достойны, истины истинны. Я

должен создать такую картину мира, где каждому отыщется место. Ибо общая

мера истины и для кузнеца, и для плотника -- корабль.

Но настанет час, Господи, и Тебе станет жаль меня за царящий во мне

разлад, хотя я принимаю его. Домогаюсь я безмятежности, что воссияла бы над

преодоленными противоречиями, мне не нужно перемирия между соратниками --

перемирия, сложенного наполовину из любви, наполовину из ненависти. Если я

обижаюсь, Господи, то из-за того только, что не все еще уразумел. Если сажаю

в тюрьмы и казню, то из-за того только, что не умею приютить. Владелец

непрочной истины, утверждающий, что свобода лучше принуждения или, наоборот,

принуждение лучше свободы, кипит от гнева, считая, что ему противоречат, но

он в плену неуклюжего языка, где слова то и дело дразнят друг друга. Громко

кричишь, потому что язык твой неубедителен и ты хочешь перекрыть голоса

других. Но на что мне обижаться, Господи, если я добрался до Твоей горы и

увидел сквозь пелену слов, какая идет работа. Того, кто идет ко мне, я

приму. Того, кто взбунтуется против меня, пойму. Пойму, почему он

заблудился, и ласково заговорю с ним, постаравшись, чтобы он вернулся.

Ласково не потому, что уступаю ему, подольщаюсь или хочу понравиться, --

потому, что явственно увидел настоятельность его жажды. Она стала и моей

тоже, потому что и заблудшего я вобрал в себя. Не гнев ослепляет -- гнев

порожден слепотой. Как обижает тебя эта сварливая женщина! Но она

расстегнула платье, ты увидел: у нее рак кожи -- и простил ее. Разве можно

обидеть отчаяние?

Мир, к которому я стремлюсь, добывается муками. Я согласен на

жестокость бессонных ночей, ибо шаг за шагом иду к Тебе, в Ком разрешились

все вопросы, Кто все выразил, Кто есть тишина. Я -- медленно растущее

дерево, но я -- дерево. Благодаря Тебе я вбираю в себя земные соки.

Как явственно я ощущаю, Господи, что дух преобладает над разумом. Ибо

разум ощупывает вещное, дух прозревает корабль. И если я зачал корабль, они

одолжат мне свой разум, чтобы выявить, вылепить, облечь, укрепить желанное

мной творение.

С чего им отталкивать меня? Я ничем не отяготил их, наоборот, дал

возможность каждому любить любимое.

Разве плотнику тяжелее будет строгать доски, если это будут доски для

корабля?

Даже равнодушные, что до сих пор оставались без места, повернутся в

сторону моря. Ибо живая жизнь всегда притягивает к себе и перерабатывает в

себя все окружающее.

Если не будет зрим корабль, как узнать, куда направится человек? По

вещности никак не определишь пути. Человеку не родиться, если вокруг не

зародить жизни. Но когда уложены камни, душа человеческая погружается в море

тишины. Когда семя кедра втягивает в себя землю, я могу предвидеть, как

будет вести себя земля. Если знаю строительный материал, знаю строителя и

знаю, к чему он стремится, то могу сказать: они пристанут к дальнему

острову".

CLXXV

Я хочу видеть тебя устойчивым и основательным. Хочу, чтобы ты был

верным. Основа верности -- верность самому себе. Чего достигнешь изменами?

Медленно наращиваются узлы, что будут питать тебя жизнью, определят

направление, станут смыслом и светом. Будто камни, складывающие храм. Разве

рассыпаю я каждый день камни, чтобы выстроить храм еще краше? Если ты

продаешь свое царство ради другого, на взгляд, может быть, лучшего, ты

неотвратимо утрачиваешь что-то в самом себе, то, чего не найдешь никогда.

Почему тебе так тоскливо в твоем новом доме? Куда более удобном, лучше

обустроенном -- доме, о каком ты мечтал в нищете былого? Колодец так утомлял

тебя, и ты мечтал о водопроводе. Вот он -- водопровод. Но теперь тебе не

хватает скрипа ворота, воды, добытой из чрева земли, что вдруг отражала твое

лицо, когда в колодец ныряло солнце.

Не подумай, будто я не хочу, чтобы ты взбирался на гору все выше и

выше, шел все дальше и дальше. Но пойми, одно дело -- ощутимая победа твоих

усилий: водоем, которым ты украсил свой сад, -- и совсем другое --

переселение в чужую раковину. Одно дело: непрестанное совершенствование

одного и того же, изукрашивание храма, например, или все новая и новая

листва растущего вольно дерева, другое -- равнодушная перемена места

обитания.

Я перестаю доверять тебе, ибо ты оборвал связь, утратил самое

драгоценное свое достояние: оно не в вещах -- в осмысленности мира.

Я знал эмигрантов, они всегда тосковали.

Прошу тебя, прислушивайся к собственной душе, иначе обманешься словами.

Этот сделал смыслом своей жизни странствия. Он меняет пространства и

измерения, но я не скажу, что он духовно нищает. Его постоянство --

странствие. Другой любит свой дом. Постоянство его -- дом. И если ему

придется, что ни день, переселяться, он почувствует себя несчастным. Когда я

говорю "оседлый", я не имею в виду тех, кто больше всего на свете любит свой

дом. Я говорю о тех, кто больше не любит дома, перестал замечать его. Твой

дом -- тоже ведь неуклонное сдерживание побед, лучше всего о них знает твоя

жена, она обновляет его на заре.

Я хочу рассказать тебе, что такое измена. Что ты, как не узел

всевозможных связей и привязанностей? Ты существуешь благодаря

сопряженности, связанности. Сопряженность существует благодаря тебе. Храм

существует благодаря каждому из камней. Убери вот этот -- храм обвалится. Ты

привязан к земле, храму, царству. И благодаря тебе существуют земля,

царство, храм. Не твое дело судить о них, как судит посторонний, что не

привязан к ним. А если судишь -- судишь самого себя. Здесь твоя боль, но и

жизнестояние. Я отступаюсь от того, кто отрекается от согрешившего сына. Сын

его -- это он сам. Пусть разбранит его, осудит, казня вместе с сыном самого

себя, если любит его, пусть бьется с его истинами, но не ходит из дома в дом

с жалобами на него. Если отец отступился от сына, он перестал быть отцом,

покой, которого он добился, сузил поле его жизни, покой его -- покой

мертвых. Я всегда считал обделенными тех, кто не знает, с кем они заодно. Я

видел, как лихорадочно эти люди искали религию, общину, круг, куда бы их

приняли. Их принимали, но единение было иллюзорным. Подлинную общность дают

только общие корни. Ты ведь ищешь жизни надежной, укорененной, отягощенной

правами, обязанностями, ответственностью. Ношу жизни не получишь, будто

носилки с камнями от прораба на стройке. А когда бросаешь свою ношу --

опустошаешься.

Мне по нраву отец, который бесчестье греховного сына принимает за свое,

посыпает голову пеплом и кается. Сын -- это он сам. Он привязан к сыну и,

ведомый им, ведет его. Я не знаю дороги, что вела бы в одну только сторону.

Если ты отказался отвечать за падения, окажешься ни при чем при победах.

Если любишь ту, что принадлежит твоему дому, ту, что зовешь своей

женой, а она согрешила, никогда не смешаешься ты с толпой осуждающих. Она

твоя, и суди сперва самого себя, ты за нее в ответе. Твоя страна в разоре? Я

настаиваю: суди себя, ты -- твоя страна.

Конечно, окружат тебя любопытствующие чужаки, и тебе придется краснеть

перед ними. Чтобы освободиться от стыда, ты отмежуешься от грехов своей

страны. Но тебе, как каждому человеку, нужно быть с кем- то и заодно, С

теми, кто оплевал твой дом? "Они правы", -- скажешь ты. Очень может быть. Но

я хочу, чтобы ты чувствовал, что принадлежишь своему дому. Отойди от тех,

кто оплевывает. Негоже плеваться самому. Вернись домой и помолись. Скажи:

"Стыдно мне. Почему лицо мое так изуродовали соотечественники?" Если их

позор ты воспринимаешь как свой собственный, стыдишься его и терпишь стыд,

ты сможешь повлиять на что-то, улучшить, облагородить. Себя ты облагородишь

в первую очередь.

Нежелание плеваться не означает сговора с пороком. Ты разделяешь позор,

чтобы очиститься. Отстранившийся разжигает посторонних: "Вы только

посмотрите на эту смердящую гниль, но я к ней не имею отношения..." С чем

тут стать заодно? Чужаки ответят, что они заодно с человеком, или с

добродетелями, или с Господом. А ты -- ты говоришь слова, слова опустели, не

обозначая больше связующих нитей; чтобы дом стал Господним, нужно, чтобы

снизошел в него Господь. Смиренный, что затеплил свечу, знает: свеча его --

молитва Господу. Для того, кто заодно с людьми, люди -- не слово из словаря,

люди -- это то, за что он в ответе. Нетрудно сказать: Господь Бог важнее

возжигания свечей. Но я не знаю, что такое люди, -- я знаю много разных

людей. Не знаю, что такое счастье, -- знаю счастливых людей. Не знаю, что

такое красота, -- знаю прекрасные творения. Не Господа Бога, но рвение в

возжигании свечей. И тот, кто желает преобразиться, не перерождаясь, --

суеслов с пустым сердцем. Они не умрут и не воскреснут, ибо и умерщвляют, и

живят не слова.

Так вот, тот, кто вечно всех судит и не стал ни с кем заодно, кто вечно

на своей стороне, тот уперся в собственное тщеславие, как в глухую стену.

Его заботит, как он выглядит, а не то, что он любит. Он перестал быть

связующей нитью -- стал вещью, на которую смотрят. Но в вещах нет никакого

смысла.

Если, стыдясь своих домашних или сограждан, ты утверждаешь, будто сам

ты чист, и говоришь, будто обеляешь себя ради их чистоты, ибо вы из одного

дома, -- ты лжешь. Ты сбежал из дома, как только появился недоброжелательный

чужак, ты обеляешь себя -- и только себя. И чужаки вправе спросить тебя:

"Раз твои такие же, как ты, где они и почему не плюются вместе с нами?" Нет,

ты топишь своих в позоре и позор их пытаешься обернуть себе на пользу.

Бывает, конечно, и так, что человек не в силах переносить низость,

пороки, позор своего дома, земли, царства, и он пускается в путь в поисках

благородства. Человек этот -- свидетельство, что среди сродных ему

благородство еще существует. Значит, жива среди них честь, раз отправила его

в путь. Он -- свидетельство, что и другие жаждут пробиться к свету. Но

опасна и ненадежна его попытка, душевной высоты ему понадобится больше, чем

перед лицом смерти. Он повстречает любопытствующих, и они ему скажут: "Ты и

сам такая же грязь". Если он чтит себя, то ответит: "Такая же, но я из нее

выбрался". Судьи скажут: "Смотрите, чистые избавляются от грязи! А те, кто

остался в ней, сами -- грязь". И ему воздадут почести, ему лично, а не его

родовому дереву. Он присвоит одному себе славу своих предков. И будет

одинок, как бывает одинок тщеславец или смертник.

Уходя, ты вступаешь на сомнительный путь. Ибо твои муки совести --

свидетельство о живой еще в твоих согражданах чести. Но ты их всех отсек от

себя.

...Ты обретешь верность, лишь расставшись с тщеславным желанием

выглядеть в чужих глазах лучше. Ты скажешь: "Я ничем не отличаюсь от них, я

думаю, как они". Да, и тебя наградят презрением.

Но что тебе до чужого презрения, если ты частичка большого тела? Если

можешь влиять на него? Если передашь ему присущие тебе устремления и

склонности? Если оно придаст тебе чести, удостоившись почестей? Чего лучшего

можно желать?

Если у тебя есть основания стыдиться, не показывай своего стыда. Не

говори о нем. Грызи его сам. Несварение проходит, если лечишься от него

дома. И понимаешь, что оно в твоей власти. Но вот у человека болят и руки, и

ноги. Он ампутировал их. Он сумасшедший. Ты можешь пойти на смерть, чтобы

ради тебя стали уважать твоих сограждан, но не смей отчуждать их, ты

отчуждаешься от самого себя.

Хорошо и дурно твое дерево. Не все его плоды тебе по вкусу. Но есть

среди них и прекрасные. Слишком просто было бы льстить себе хорошими и

отвергать все остальные. Не упрощай, и хорошее, и дурное от одного корня.

Несложно выбрать пышные ветки. Отрубить худосочные. Гордись тем, что

прекрасно. Но если уродства больше, молчи. Твое дело повернуться к корням и

спросить: "Что я должен сделать, чтобы вылечить ствол и ветки?"

Чужедальнего сердцем народ отчуждает от себя, и сам он отчуждается от

народа. Так оно бывает, и бывает всегда. Ты признал правоту чужака. И хорошо

бы стать тебе одним из этих чужих. Но ты не родился на их земле, она для

тебя -- смерть.

Суть твоя причиняет тебе боль. Ты ошибся, пытаясь отделить себя от нее.

Что из себя ты можешь выбросить? Болит у тебя здесь, но болеешь-то ты.

Я отступаюсь от того, кто отступается от жены, города или страны. Ты

недоволен ими? Ты их часть. Ты в них часть, тяготеющая к благу. Твое дело --

увлечь за собой остальное. А не судить, глядя со стороны.

Судить возможно двояко. Судить можешь ты, со своей стороны, судить, как

судья. Но и тебя можно судить.

Кому нужен муравейник? Ты отрекся от своего дома и, значит, отрекся от

дома вообще. Отрекся от жены и, значит, отрекся от любви. Ты оставил женщину

-- тогда откуда возьмется любовь?

CLXXVI

-- Пусть будет так, -- говоришь ты мне, -- ты кричишь во весь голос

против вещности, но есть вещность, которая меня облагораживает. Ты

возражаешь против стремления к почестям, но есть почести, которые меня

возвышают. А бывает, что и унижают тоже.

-- Пойми, дело не в вещах и не в почестях. Значимость их зависит от

духа твоего царства. Прежде всего они части целостности. Разнообразящие ее

части. И если этой целостности служишь и ты, обогащая ее, -- ты обогащаешься

сам. Можно подтвердить это на примере спортивной команды, если только она

настоящая. Вот один из команды завоевал приз, вся команда гордится,

обогатившись сердечной радостью. Горд за свою команду и чемпион, он

возвращается с кубком под мышкой и пылающими щеками. Но если нет команды, а

есть группа чуждых друг другу людей, приз значим только для чемпиона. Он

презрительно поглядит на тех, кто не получил его. А они позавидуют ему и

возненавидят. Чужая удача будет каждый раз ударом в сердце. Теперь ты

видишь: один и тот же кубок для одних -- возможность стать благороднее, для

других -- хуже. Служит тебе только тот, кто торит дороги взаимообменов.

И еще пример: мои юные лейтенанты -- они мечтают умереть за царство, и

вот я сделал их капитанами. Они в ореоле славы, но разве стали от нее хуже?

Я помог им стать еще деятельнее, еще преданнее. Облагородив их, я

облагородил большее, чем они, -- царство. Лучше будет служить моему царству

и флагман. В день, когда я сделаю его флагманом, своим воодушевлением он

воодушевит и капитанов. И еще пример: счастливая своей красотой женщина --

счастливая потому, что одарила счастьем мужчину. Как украшает ее бриллиант!

Как украшает она любовь!

Человек любит свой дом. Дом его так скромен. Но он трудится ради него

днем и ночью. В доме не хватает пушистого ковра или серебряного кувшина, из

которого наливают воду в чайник, когда пьют чай вместе с возлюбленной перед

часом любви. И вот настает вечер, когда, наработавшись, он входит в лавку и

после многих бессонных ночей, тяжелых работ выбирает самый красивый ковер,

самый красивый кувшин, как выбирают драгоценную реликвию. Он возвращается

домой, порозовев от гордости: с сегодняшнего дня его дом будет воистину

домом. Он созывает всех друзей отпраздновать новый серебряный кувшин.

Молчаливый, застенчивый, он разговорился во время своего торжества, и меня

трогает его радость. Человек этот вырос в собственных глазах и еще преданней

будет служить своего дому, потому что дом стал еще прекраснее.

Но царства, которому ты служишь, нет, если почести, знаки отличия или

богатства ты забираешь себе, и только себе, их словно бросают в бездонный

колодец. Ты поглощаешь их. В тебе просыпается жадность, и ты все ненасытнее

пестуешь в себе алчность. Ты не понимаешь, откуда горечь, что приходит к

тебе вечерами, когда ты оглядываешь свои сокровища, которых так неукротимо

жаждал. "Тщетны земные блага, -- твердишь ты, -- тщетны!.."

Тот, кто кричит о тщете вещного, служит одному себе. И конечно, ничего

не найдет.

Поиск по сайту: