CLXXXIX

Народ мой возлюбленный -- вот она, мука, что вошла мне в сердце, когда

я отдыхал на горе, похожей на каменную мантию. Пожар вдалеке, но я вижу

пламя, чувствую запах гари.

"Куда идут они? И куда я должен направить их, Господи? Если я буду

распоряжаться ими, они останутся такими, какие есть. Распоряжаясь, растишь

упрямство в том, кем распоряжаешься, -- другого я не видел, Господи! Но как

поступить мне с семечком, если из него не растет дерево? Как сладить с

рекой, если не течет она к морю? С улыбкой, Господи, если ею не начинается

любовь?

Что мне делать с моим народом?

Ах, Господи! Из поколения в поколение жили они в любви. Складывали

сказания. Строили дома, украшали их пушистыми коврами. Продлевали свой род.

Растили детей, а сработавшиеся поколения укладывали в корзины, что ты

приготовил для своей жатвы, Господи. Они собирались вместе в дни праздников.

Молились. Пели. Бежали. И отдыхали, добежав. Ладони их твердели от мозолей.

Глаза смотрели, радовались, а потом наполнялись тьмой. Знали они и

ненависть. Считались друг с другом. Ссорились. Изгоняли, забросав камнями,

князей, рожденных их же племенем. Занимали их место, изгоняли друг друга.

Ах, Господи! Как похожа была их ненависть, приговоры и пытки на страшный и

мрачный обряд. Он не страшил меня, Господи, с моей вершины он похож был на

стоны и скрип корабельных досок. Или на родовые муки. Господи! И деревья,

когда растут, теснят и душат друг друга, прорываясь к солнцу А солнце, оно

вытягивает из земли весну и хвалу себе создает деревьями. Лес состоит из

деревьев, хотя они враждуют друг с другом. И ветер играет на лесной арфе.

Ах, Господи, близорукому скудоумцу ничего не открыть в этих распрях. Сейчас

они легли отдыхать. Отложены до будущего лживые речи, притязания, счеты.

Задремала ревность. Господи! Я оглядываю невозделанные ими земли и охвачен

смятением, словно в преддверии истины, она еще не открылась мне, но, чтобы

она была, я должен ее постичь.

Господи, вот художник, он пишет, но что знают его пальцы, его уши,

волосы? Щиколотка, бедра, рука? Ничего. Творение, что сбывается, понуждает

их двигаться и пламенеет, рождаясь от противоречивых усилий; близорукий

скудоумец видит неслаженные движения, размахивание кистью, пятна краски. Что

знают кузнец, плотник, о корабле? Ничего не знает и мой народ, если я начну

расспрашивать каждого по отдельности. Что знает богатый скупец толстосум,

министр, палач и пастух? Но если и есть кто-то среди них, кто видит дальше

других, кто ведет все стадо на водопой, -- то, верно, та, что рожает, или

тот, что приготовился к смерти, но никак не книжник, не крючкотвор с

испачканными чернилами пальцами, им неведома медлительность вызревания.

Главное происходит в стороне от них, однако плотник, обстругавший доски,

видит:

доски стали палубой -- и вырастает в собственных глазах.

Отведя пелену низких страстей, я вижу: скупец нажил богатство и родовое

гнездо. Министр -- взяточник, ничтожество, обирала, -- нажившийся на чужом

добре, стал меценатом, все отдает золотых дел мастерам и резчикам по кости,

и они режут слоновую кость, чеканят золотые украшения. Тот, кто

несправедливо казнил, породил горькую страсть к истине и справедливости.

Тот, кто разбросал камни храма, разбередил мечту непременно построить храм.

Я видел, как, попирая людские страсти, воздымало храмы презрение к

насущному. Видел, как рабов-камневозов хлестали бичи надсмотрщиков. Видел,

как старший над рабами крал причитающуюся им мзду. Ах, Господи, будь я

близорукий скудоумец, я бы не увидел ничего, кроме подлости, глупости и

алчности. Но с моей горы я вижу: поднимается храм и осиян лучами".

СХС

Я узнал, что рисковать своей жизнью и согласиться на смерть -- не одно

и то же. Я встречал юнцов, которые с презрительным высокомерием относились к

смерти. И всегда находились женщины, что восхищались ими. Ты вернулся с

войны, тебе по вкусу восторженное сияние женских глаз. Принимая испытание

железом, ты ставишь на кон собственное мужество, мужество -- единственное,

чем ты располагаешь и чем рискуешь. Так играют в кости, рискуя всем своим

достоянием, -- оно где-то далеко, но сделало маленькие игральные кубики

драгоценными; ты зажал их в руке и с восторгом безумия швырнул на стол,

будто раскинул равнины, пастбища и пашни твоего поместья.

Человеку приятно вернуться вспять и погреться в лучах своей победы,

плечи ему отягощает завоеванное оружие, и, возможно, расцвел на нем кровавый

цветок раны. Несколько минут он излучает свет. Да, несколько минут, ибо жить

победой невозможно.

И стало быть, смертельный риск не что иное, как страсть к жизни. Любовь

к опасности -- любовь жить. А победа -- это риск потерпеть поражение,

который ты преодолел своей творческой силой, ведь рискует и тот, кто

управляет норовистой лошадкой и заставляет себя оказаться укротителем.

Но я хочу от тебя большего, солдат призван питать царство, и одно дело

-- пойти на смертельный риск, другое -- согласиться на смерть.

Я хочу, чтобы ты стал веткой дерева и был у него в подчинении. Хочу,

чтобы ты гордился своим деревом.

Смертельный риск -- подарок, который ты даришь только себе. Тебе

нравится дышать полной грудью, слепить девушек блеском своей победы.

Согласившись рисковать собой, ты непременно расскажешь, как это было, --

риск для тебя товар, и ты хочешь обменять его. Так бахвалятся мои капралы.

Восхваляют они только самих себя.

Одно дело -- поставить на кон свое достояние, взять его все целиком и

зажать в руке, ощутимое, вещественное, такое в эту секунду зримое -- с

копнами соломы, убранным в амбары зерном, волами на пастбище и деревнями,

выдыхающими горьковатый дым, свидетельство живой жизни, и совсем другое --

ощутить как ненужные и отказаться от тех же амбаров, волов, деревень и

продолжать жить дальше. Одно дело, рискуя своим достоянием, придать ему весу

и ощутить всю его драгоценность, другое -- устранить его, как устраняет

одежду купальщик, не глядя, скинул он сандалии и торопится слиться с морем.

Ты, чтобы слиться с морем, должен умереть.

Ткать и ткать полотно своей жизни подобно тем древним старухам, что

ослепли, расшивая церковные пелены, которыми они одели своего Господа. Они

сами -- одеяние Господа. И чудом их рук льняная нить преобразилась в

молитву.

Ты -- путь, кладь, повозка, ты жив только тем, что преображаешь. Дерево

преображает землю в ветви. Пчела -- цветы в мед. Твои труды -- черную землю

в золотое зарево зерен.

Мне важно, чтобы твой Бог стал для тебя явственней хлеба, который ты

кладешь себе в рот, чтобы, чувствуя Его рядом, ты томился желанием слиться с

ним целиком, чтобы брак ваш был браком по любви.

Но ты все порушил, разметал, растратил, ты забыл, что значит сотворить

праздник, и решил, что сделался богаче, день за днем истребляя готовое. И

случилось это, потому что ты не понял, что же такое время. Набежали

историки, логики, критики. Они ощупали, перетрогали вещи, предметы, факты и,

не умея видеть сквозь них, посоветовали тебе наслаждаться ими. И ты

отказался от поста, без которого нет праздничного пиршества. Отказался

пожертвовать частью зерна, но только жертва, сожженная в день празднества,

окружает его сияющим ореолом.

Ты погряз в выгадывании по мелочи и не догадываешься, что миг может

вместить в себя целую жизнь.

CXCI

И вот я стал размышлять о согласии принять смерть. Логики, историки,

критики отдали первенство материалу, из которого будет строиться часовня (ты

поверил, хотя красивый серебряный кувшин больше скажет уму и сердцу, чем из

чистого золота некрасивый). Не ведая, что утолит тебя, ты вообразил, будто

счастье в обладании, и теперь изнемогаешь, стаскивая в кучу камни, что могли

бы стать прекрасной часовней и одарить тебя счастьем. Ибо достаточно и

одного-единственного камня, чтобы согреть душу и сердце, но на камне должен

быть лик твоего божества.

Ты похож на человека, что, не умея играть в шахматы, копит золотые и

слоновой кости фигурки, смотрит на них и скучает, зато другой, кому

божественные правила открыли тонкость игры, наслаждается ее блеском, двигая

грубые чурочки. Пристрастие к счету не позволяет тебе оторваться от вещей,

ты не видишь картины, которая из них составлена и значима прежде всего.

Потому ты и привязан к жизни как к накапливаемой толще дней, а будь твой

храм строен и чист линиями, неужели ты сокрушался бы, что на него пошло так

мало камней?

Не стремись удивить меня количеством, не говори, сколько камней

потрачено на твой дом, сколько пастбищ и голов скота в твоем поместье,

сколько драгоценностей у твоей жены, сколько у тебя любовниц. Сколько --

меня не интересует. Я хочу знать, какой ты выстроил дом, усердны ли

работники твоего поместья и радостен ли их ужин после дневных трудов. Я хочу

знать, какую любовь ты пестуешь и на что, более долговечное, чем ты сам,

тратишь свою жизнь. Я хочу, чтобы ты сбылся. Хочу судить о тебе по делам

твоих рук, а не по ненужной делу вещности, которая так возвышает тебя в

собственных глазах.

Заговорив о смерти, ты вспомнил об инстинкте самосохранения. Мы

инстинктивно страшимся смерти, и ты неоднократно наблюдал, как любое

животное стремится выжить во что бы то ни стало. "Стремление выжить, --

твердишь ты мне, -- берет верх над любым другим стремлением. Дар жизни

бесценен, и мы спасем его любыми средствами". Если так, то для тебя

естественно стать героем, защищая свою жизнь. Ты будешь мужественным в

осаде, завоевании, грабеже. Тебе вскружит голову хмель силы в тот миг, когда

поставят на кон твою жизнь. Но ты никогда не согласишься умереть незаметно,

безмолвно, унеся с собой тайну, полученную как дар.

Однако посмотри, отец бросился в морскую бездну, потому что в ней тонет

его сын, личико его мелькает время от времени на поверхности, бледное,

словно луна в просвете облаков. Я спрошу тебя: "Что же, над этим человеком

инстинкт самосохранения не властен?"

-- Властен, -- ответишь ты. -- Но инстинкт -- вещь сложная. Действует

он и в отце, и в сыне. И в военном отряде, который посылают на смерть. Но

отец привязан к сыну...

Ответ твой путан, изобилен словами. Но вот что скажу тебе я:

-- Конечно, инстинкт самосохранения существует. Но он только часть

инстинкта более могущественного. Главное в нас -- инстинктивное желание жить

вечно. Тот, кто живет телесной жизнью, печется о теле. Тот, кто жив любовью

к ребенку, печется о ребенке, продлевая им свою жизнь. Тот, кто живет

любовью к Богу, ищет вечности, поднимаясь к Нему. Жаждешь ты не неведомого

-- жаждешь обрести то, что значимей, прочнее и долговечнее тебя, и для

каждого самым значимым становится что-то свое. Каждый любит что-то свое и

по-своему. И я могу обменять твою жизнь на то, что для тебя любимей и

значимей, ни в чем тебя не обездолив.

CXCII

Ибо что ты знаешь о счастье, полагая, будто дерево живет ради самого

себя -- дерева в плотном кольце коры? Нет, дерево -- источник крылатых

семян, от поколения к поколению оно преображается и становится все краше.

Оно двигается, но не так, как ты, -- как пожар по воле ветра. Ты сажаешь

кедр на вершине горы, и вот твой кедровый лес век за веком разбредается в

разные стороны.

Чем считает себя дерево? Корнями, стволом, листвой. Ему кажется, ради

себя ветвит оно свои корни, но оно -- путь и повозка. С его помощью земля

приникает к солнечному меду, пускает почки, раскрывает цветы, растит семена,

а семя переносит жизнь, словно огонь, незримый до поры до времени.

Если я засеваю ветер, я пускаю по земле пожар. Но ты медленно

переводишь взгляд. Видишь неподвижную листву, мощь крепких веток, и дерево

кажется тебе оседлым, живущим самим собой, созревающим внутри себя.

Близорукий скудоумец, ты видишь все наоборот. Отойди на несколько шагов и

прибавь скорости маятнику дней, ты увидишь, как семечко вспыхивает языком

пламени, от него загорается другое, и бежит огонь, высвобождая из шелухи

будущий лес, ибо лес в тишине пламенеет. Ты уже не видишь дерева -- этого,

того. Ты понимаешь, что корни не служат ни тому, ни этому, а только

пожирающему и созидающему огню, понимаешь, что густая сень листвы, одевшая

твою гору, -- сама земля, оплодотворенная солнцем. И селятся зайцы на

лужайках, и гнездятся птицы на ветках. И ты уже не знаешь, кому из них

служат корни. Они -- ступенька и переход. Почему же ты считаешь дерево тем,

чем не считаешь листву? Ты никогда не скажешь: "Семя живет собой. Оно

завершено. Стебель живет собой. Он завершен. Цветок, в который он

преображается, живет собой, он завершен. Семечко, которое он выносил, живет

собой, оно завершено". И еще раз ты повторишь все то же о новой поросли, что

упрямо пробивается сквозь камни. На чем ты остановишься? Где завершение? Я

вижу только, как земля тянется и тянется к солнцу.

Незавершен и человек, незавершен мой народ, и я не знаю, куда он идет.

Закрываются амбары, запираются двери с приходом ночи. Спят дети, спят

старики, старухи, что я знаю об их пути? Так трудно нащупать его и

обозначить в переходе от лета к осени, -- прибавилась еще одна морщинка у

старухи, несколько слов у ребенка, чуть-чуть изменилась улыбка. Совершенство

и несовершенство человека осталось неизменным. И все-таки я вижу, оглядывая

поколения, что ты, мой народ, -- мало-помалу пробуждаешься и узнаешь сам

себя.

Разумеется, каждый думает о своем. Так оно и должно быть. Важно, чтобы

чеканщик сосредоточился на кувшине. Геометр на геометрии. Король на

управлении. Ибо каждый -- это возможность двигаться дальше. У кузнецов свой

ритм, своя песня, у плотников своя, хотя те и другие трудятся, строя

корабль. Но корабль с надутыми парусами им должна подарить поэзия. Они не

разлюбят ни гвоздей, ни досок, напротив, оценят их еще дороже, если поймут,

что сбудутся и завершатся в крылатом лебеде, питаемом морским ветром.

Самая высокая твоя цель не мешает тебе подметать поутру комнату,

бросить в землю еще одну горсть ячменя после стольких уже посеянных, учить

сына еще одному слову, еще одной молитве, делать еще и эту насущную работу,

вот и воздушный корабль поможет тебе не пренебрегать привычными досками и

гвоздями, а любить их. Я хочу, чтобы ты ощутил: еда, работа, молитва,

ребенок, праздник в домашнем кругу, вещи, которыми украшаешь дом, -- только

путь, только повозка. Настаивая на том, что они -- возможность, средство, я

поощряю в тебе не пренебрежение к ним, а любовь: повороты дороги, запах

шиповника, камни и спуски дороже тебе и роднее, если они не загадочный

лабиринт, неведомый, неуютный, а знакомая, радостная дорога к морю.

Я запрещаю тебе ворчать: "На что мне подметать, тащить эту тяжесть,

кормить ребенка, читать книгу?" Как нет плохого в мечтах моего дозорного об

ужине, а не о царстве, так нет плохого и в постоянном приуготовлении себя к

озарению -- визиту, о котором не предупреждают заранее, но на миг оно

обостряет твой взор и слух, преобразив скучное подметание в служение

высокому, смысл которого не уместится в слове.

Каждое биение твоего сердца, страдание, желание, вечерняя печаль, еда и

работа, улыбка и усталость в череде дней, пробуждение и сладкое погружение в

сон имеют смысл только благодаря божеству, что мерцает тебе за ними.

Вы ничего не найдете, если превратитесь в оседлых, веря, будто сбылись

и завершены, сами запас среди накопленных запасов. Нет на земле запаса --

тот, кто перестал расти, умирает.

CXCIII

Равенство губительно. Ты говоришь: "Разделите эту жемчужину Каждый из

ловцов мог найти ее".

И море перестало быть чудом, сокровищницей тайн, предуготовленных

судьбой. Погружение в воду уже не магический обряд сродни священному

паломничеству, не поиски таинственной черной жемчужины, что посылается раз в

столетие.

Да, я требую: урезай себя на протяжении года, экономь, собирая и копя

припас к празднику, но дело совсем не в том, что праздник -- главное,

праздник длится считанные секунды, праздник -- взрыв, победа, улыбка князя;

дело в том, чтобы, готовясь к нему, предвкушая, вспоминая о предыдущем, ты

оживил, одухотворил каждый день. Хороша только та дорога, что вывела к морю.

Опасаясь взрыва, ты роешь убежище, но смысл не в убежище, бьются не ради

битвы -- ради победы, и целый год ты готовишь дом к посещению князя. Я не

хочу, чтобы ты равнял себя с тем или с другим во имя умозрительной

справедливости, тебе не стать равным ни старику, ни подростку, равенство

всегда прихрамывает. Дележка жемчужины никого ничем не одарит. Прошу

откажись от причитающейся тебе ничтожной доли, и пусть тот, кому достанется

жемчужина целиком, вернется домой, сияя улыбкой, ответит на вопрос жены:

"Догадайся!" -- томя ее любопытством и наслаждаясь тем счастьем, которым

одарит ее, едва только разожмет кулак...

Погляди, все стали богаче. Поверь, в ловцы жемчуга идут не только из

желания заработать. Легенды о любви, что рассказывают тебе мои сказители,

приучают тебя любить любовь. Легенды прославляют красоту и в каждой женщине

появляется что-то от красавицы. Ибо если существует на свете хоть одна

женщина, ради любви которой стоит умереть, облагорожены и окутаны прелестью

все женщины на свете, в каждой может таиться необычайное сокровище, будто

черная жемчужина в море.

К каждой ты будешь подходить с бьющимся сердцем, будто ловец жемчуга к

коралловой лагуне, в которую предстоит погрузиться.

Конечно, будни кажутся тебе несправедливостью по сравнению с

праздником, ожиданием которого ты живешь. Но поверь, будущий праздник

окутывает будние дни особым ароматом, и ты становишься богаче. Конечно, ты

несправедлив к себе, отказавшись от доли в жемчужине соседа, но его находка

наделяет волшебной притягательностью твои будущие поиски -- так озаряет

пустыню серебро родника, далекого оазиса, о котором я тебе говорил.

Ах! Твоя справедливость хочет, чтобы один день походил на другой, один

человек на другого. Если твоя жена кричит слишком громко, ты можешь

развестись с ней, чтобы взять другую, которая не будет кричать. Ибо ты --

шкаф для подарков и пока еще не получил своего. Но я хочу длить и длить

любовь. Любовь существует только там, где выбор бесповоротен, ибо для

воплощения нужны границы. Радость засады, охоты, ловли иная, чем радость

любви. Ты осуществился как охотник. Женщина для тебя добыча. Вот почему

попав тебе в руки, она больше ничего для тебя не значит, -- ты ее уже

поймал. Что для поэта написанное стихотворение? Значимо для него еще

ненаписанное. Но если я запер двери дома за новобрачными, им придется искать

свой путь. Твое назначение теперь -- быть мужем. Назначение твоей

возлюбленной -- быть женой. Я наполняю это слово весомым смыслом, и ты

говоришь: "Моя жена..." -- чувствуя всем сердцем его значимость. Ты откроешь

для себя иные радости. И иные страдания тоже -- как без этого? Твои

страдания -- залог твоих радостей. Ради своей жены ты можешь умереть, потому

что она -- это ты, так же как ты -- это она. Из-за добычи ты умирать не

станешь. И верность твоя -- верность верующего, а не усталость охотника. От

верности из усталости веет скукой -- в ней нет света.

Конечно, есть ловцы, которые так никогда и не выловили жемчужины. Есть

мужья, которые обретут только горечь в постели, которую для себя выбрали. Но

и нищета неудачников -- залог волшебного свечения моря. Оно драгоценно для

всех, и для тех, кто ничего не нашел, тоже. Несчастье несчастливых в браке

-- необходимое условие волшебного свечения любви, а оно драгоценно для всех,

и для тех, кто несчастлив, тоже. Ибо вдохновение, горечь и тоска живущих в

любви драгоценней тупости вола, для которого любви не существует. Разве,

мучаясь от жажды в пустыне, ты хочешь забыть о воде? Нет, ты хочешь

представлять ее и сожалеть о ней.

Вот она, тайна, которую мне открыли. Есть и другая: всегда получаешь

то, ради чего старался. Ты можешь бороться "за", можешь -- "против". Но если

воюешь из ненависти к божествам своего врага, то будешь стремиться

уничтожить врага и сберечь себя. Себя ты сбережешь, войну проиграешь.

Сражаются беззаветно и принимают смерть только из любви к своему божеству.

Облагораживает, питает, воодушевляет то, что пленило и держит в плену, ибо

ты жаждешь этого, добиваешься, плачешь.

Состарившись и перестрадав свое горе в улыбку, мать жива памятью о

любви к умершему ребенку.

Если я, желая избавить тебя от страданий, уничтожу условности,

помогающие существовать любви, что я тебе подарю? Пустыня без колодца --

лучше ли она для тех, кто сбился с тропы и умирает от жажды?

Поверь, родниковая вода, ставшая стихами и зазвеневшая в твоем сердце,

утешит тебя и тогда, когда ты, обручившись с пустыней, приготовишься

сбросить бренную свою оболочку, она прольет на тебя мирный свет, источаемый

не вещностью, а ее смыслом; ты улыбнешься мне, если я тебе напомню о

сладостном журчании воды.

Как же тебе не последовать за мной? Я -- тот, кто придает тебе

значимость. Жаждой я одухотворяю для тебя песок. Открываю любовь. Из

благоухания строю царство.

CXCIV

Я хочу открыть тебе глаза -- ты не видишь, в чем значение обряда.

Несущественное дополнение, красивая оболочка -- так ты его воспринимаешь.

Тебе кажется: правила сковали влюбленного, правила, что установил какой-то

взбалмошный бог, тут он поощрил тебя, тут урезал, будто глядя из своей

вечной жизни, для которой не нужны твои чувства, но нет, становление по

правилам формирует тебя, понуждая быть таким или этаким; препятствуя тебе,

тебя творят, ибо только обретя границы, ты начинаешь существовать. Ведь и

дерево задано силовыми линиями семечка.

И картина, если она пленила тебя, тоже принуждение. Она становится

новой точкой зрения, той точкой, откуда ты увидел все по-новому, она всему

задала иной тон. И теперь ты по-иному воспринимаешь пищу, отдых, молитву,

игру, любовь. Нет отдельностей, ты не сумма различных частиц, ты неделимая

их взаимосвязь. Я пожелал изменить нос в лице, которое изваял мой ваятель,

но должен был изменить и ухо, точнее, я изменил впечатление от носа и

впечатление от уха тоже. Так вот, если я принуждаю тебя раз в год совершить

паломничество и поклониться

пустыне, воздав честь журчащему водой оазису, что спрятался среди

складок ее барханов, ты ощутишь таинственное воздействие своего странствия и

на свою жену, и на работу, и на дом. Распахнув перед тобой звездное небо, я

изменю тебя, и ты будешь совсем по-другому относиться к своему рабу, королю

и к смерти. Ты корень, рождающий листву, и если возникают изменения в корне,

меняется и листва. Я ни разу не видел человека, которого изменили бы

логические доводы, не видел, чтобы его изменил пафос косоглазых пророков.

Но, прикоснувшись к самой сути человека с помощью условностей обряда, я

обнажаю ее для лучей моего света.

Во имя любви ты отметаешь запреты, которые ее сковывают. Но эти запреты

и помогли родиться любви. Жажда любить, что возникла в тебе по милости

запретов, уже любовь.

Жажда любви и есть любовь. Желать того, чего в тебе нет, ты не можешь.

Если нет уклада, нет семейной иерархии, поощряющей братскую любовь (любовь

не рождается от тесноты за обеденным столом), никому и не жаль, что он мало

любит своих братьев. Ты можешь мучаться прошлой любовью, страдать из-за

женщины, что от тебя ушла, но никогда не впадешь в отчаяние, поглядев на

случайную прохожую и подумав: "Как я был бы счастлив, если бы полюбил ее..."

Если ты плачешь о любви -- любовь в тебе родилась. А правила, запреты,

созидающие любовь, помогают понять, что плачешь ты именно о ней. Но тебе

кажется, что любовь воспламенила тебя сама собой, хотя воплотилась любовь в

запретах и правилах, ставших для тебя ее муками и радостями, -- так родник в

пальмовой роще сделал для тебя невыносимой жестокость бесплодных песков;

отсутствие родника -- сестра его присутствия. Ты не оплакиваешь того, чего

не можешь себе представить. Создав родник, я создал и пустыню. Подарив тебе

бриллиант, создал и нищету Черная жемчужина, которую находят раз в год,

толкнула тебя на бесплодные поиски. И вот чужая находка кажется тебе

несправедливостью, грабежом, обидой, и ты хочешь уничтожить черные

жемчужины, желая избавиться от их власти. Но пойми, ты стал богаче, узнав,

что они существуют, и что тебе за дело, в чьих они руках? Подумай, с каким

чувством ты смотрел бы в бесформенную пустоту моря?

Они обнищали, возжелав равенства у кормушки в хлеве. Пожелав, чтобы им

служили. Если твой идеал -- толпа, в каждом из людей ты укореняешь присущее

толпе. Но если ты чтишь в каждом человека, то человека ты и укореняешь, и

вот уже люди следуют дорогой божеств.

Мне больно, что люди извратили в себе истину, ослепли и не видят

очевидности, а она в том, что море рождает корабль, и то же море -- деспот

для корабля; принуждения и запреты -- оковы для любви, но они же рождают

любовь и ее поддерживают, оковы, мешающие тебе стремиться вверх, стремят

тебя вверх. Ибо нет взлета без преодоления сил тяготения.

Но те, что двинулись в путь, говорят: "Мы идем вверх, но нас теснят,

нам мешают!" Они разрушают препятствия, и пространство лишается перепадов.

Разрушив замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла, они

бестолково топчутся на ярмарочной площади.

...Потому и стали они толковать о духовной пище, которую необходимо

включить в рацион, чтобы оживить душу, облагородить сердце. Кормя людей из

кормушки, они превратили их в волов на привязи и развеяли человека в прах.

Поступили они так из любви к человеку, стремясь освободить его, снять с него

оковы, возвеличить, исполнить света и благородства, и, увидев коросту,

одевшую душу и сердце, ужаснулись. Но что другое извлечешь из разброда,

который ты создал? Желая встряхнуть бездушных, ты запоешь песню галерника,

бледные призраки былого забрезжат в них, и они пригнутся, опасаясь удара.

Смутным эхом отзовутся в них и твои стихи, звуча все глуше и глуше, пока не

замрут. Пройдет еще время, и песню галерника они не услышат, позабыв о

давних ударах бича; покой в хлеве пребудет нерушимым, потому что ты отнял у

моря его власть. Глядя на стадо, тупо жующее свою жвачку, ты затоскуешь об

осмысленной жизни, о смерти -- вечной тайне, пробуждающей дух. Ты станешь

искать потерю, словно вещь среди прочих вещей. Напишешь несколько гимнов во

славу пищи и будешь надсаживаться, повторяя: "Я ем, вот я ем..." -- но вкус

хлеба останется тот же. Откуда тебе знать, что твою потерю не найти, словно

вещь среди прочих вещей, что не возместить ее воспеванием самой добротной

вещности, ибо нет в дереве места, где помещалась бы его суть; тот, кто ищет

суть в чистом виде, имеет дело с пустотой.

Неудивительно, что ты изнемог, отыскивая страсть к совершенствованию у

оседлых, -- ее нет.

"Заронить желание совершенствоваться, -- говорил мой отец, -- значит

разбудить жажду. Остальное придет само собой". Но ты снабжаешь готовым

пойлом сытые животы.

Любовь -- это взывание к любви. Совершенствование -- тоже. Основа его и

есть жажда. Но как поддерживать жажду?

Мы хотим одного: пьяница тянется к водке. Не из-за пользы: водка несет

ему смерть. Взращенный определенным укладом будет тянуться к нему. В нас

заложено инстинктивное стремление к постоянству, оно сильнее инстинкта

выживания.

Я не раз видел, как умирали крестьяне, оторвавшись от своей деревни.

Видел газелей и птиц, умиравших, попав к людям.

И если оторвать тебя от жены, от детей, от твоих привычек, погасить

огонек, которым ты жил -- он светил тебе даже сквозь стены, -- может

случиться так, что ты не захочешь жить.

И тогда, желая спасти тебя, мне придется позаботиться о царстве духа, в

нем возлюбленная будет ждать тебя, подобно зерну, спрятанному в житнице. И

вот ты живешь и живешь, ибо нет предела терпению.

Дом, которому ты принадлежишь, в помощь тебе и в пустыне. Возлюбленная

всегда тебе в помощь, пусть далекая, пусть спящая.

Непереносим для тебя развязавшийся узел, распавшийся мир. Ты умираешь,

если умерло твое божество. Оно питает тебя жизнью. И жив ты только тем,

из-за чего готов умереть.

Если я одушевил тебя высокой страстью, ты будешь передавать ее из

поколения в поколение. Научишь своих детей распознавать любимое лицо в

рутине вещности, царство -- в дробности гор, домов и стад, ибо только

царство и возможно любить.

Невозможно умереть во имя вещности. Долг смертью платится не тебе -- ты

путь, кладь, повозка, -- а царству Ты тоже в подчинении у царства. И если

царство воплощено, ты готов умереть, защищая его целостность.

Ты готов умереть ради смысла книги, но не за чернила и бумагу.

Ты и сам связующий узел, значимо не твое лицо, тело, достояние, улыбка

-- то, что взращивается тобой, та картина, что возникла благодаря тебе и

благодаря которой ты сбываешься. Ты творишь ее целостность, она -- и есть ты

сам.

Редко когда говорят о своей картине: нет таких слов, чтобы, обозначив,

передать ее другому. Трудно говорить и о возлюбленной. Ты назвал мне ее имя,

но именем не пробудить во мне любви. Я должен ее увидеть. Обозначить,

выявить твое царство могут только твои труды. Не слова.

Но ты видел кедр. Я говорю: "Кедр", -- и передаю тебе ощущение его

величия. Я окликнул кедр в тебе, и он встрепенулся смолистой хвоей.

Заставляя тебя служить любви, я окликаю в тебе любовь -- иного средства

я не знаю. Но когда кормежку приносят в стойло, какому богу ты захочешь

служить?

Бога знают и мои старухи, тратя глаза на снование иголки. Ты велел им

беречь глаза. Глаза им больше не в помощь. Ты остановил преображение.

Но во что преобразятся те, кого ты так старательно кормишь?

Ты можешь пробудить в них жажду обладания, но иметь -- не значит

преобразиться. Можешь пробудить страсть к вышитым пеленам. И они сделаются

сундуком, хранящим пелены. Как пробудить в них жажду к снованию иголки?

Только такая жажда -- жажда по-настоящему жить.

В молчании моей любви я пристально наблюдал за моими садовниками, за

пряхами. Я заметил: дают им мало, спрашивают с них много.

Будто на них, и только на них, возложены судьбы мира.

Я хочу, чтобы каждый дозорный был в ответе за все царство. Дозорный и

тот, кто обирает гусениц у себя в саду. И та, что вышивает золотой ниткой,

свет нитки едва мерцает, но вышивальщица украшает своего Господа, и Господь

в расшитых одеждах бдит над ней и оделяет ее Своим светом.

Я знаю один только способ взрастить человека: нужно научить его сквозь

вещество вещности различать целостную картину. Длить жизнь богов. В чем

прелесть игры в шахматы? В подчинении правилам. Но ты хочешь снабдить

игроков рабами, которые бы выигрывали за них.

Ты хочешь подарить каждому по любовному письму, потому что видел:

получая их, люди плачут или смеются, -- но ты удивлен, почему к твоим

письмам люди так равнодушны.

Мало дать. Нужно сотворить того, кто получит. Чтобы шахматы радовали,

нужно вырастить игрока. Чтобы любили, должна существовать жажда любви. Богу

нужен алтарь. Принуждая моих дозорных ходить сто шагов туда и сто обратно по

крепостной стене, я строю в них царство.

CXCV

Прекрасна та поэзия, что преобразится в поступки, воодушевив в тебе

все, даже мускулы. Поэзия -- мое священнодействие.

Но соблюдение правил, обычаев, обязательств, возведение храма и

торжественное шествие по дням года -- тоже поступки, только другого рода.

Я писал для того, чтобы обратить тебя в свою веру, дав тебе

почувствовать, пусть едва ощутимо, благо преображения и позволив на него

надеяться.

Конечно, ты мог читать меня рассеянно и ничего не почувствовать, ничего

не почерпнуть. Конечно, можно исполнить обряд и не очнуться, не пуститься в

рост. Душевная скупость легко отстранится от благородства, таящегося в

обряде.

Я совсем не рассчитываю, что в каждый свой час ты будешь мне послушен,

как не рассчитываю, что мой дозорный в каждый свой час будет исполнен

усердия к царству. Мне достаточно, если среди многих часов один будет моим.

И может случиться, что дозорного, от которого я не требую неустанного

усердия, в час, когда он мечтает об ужине, посетит озарение, ибо дух не бдит

неусыпно, иначе ты ослепнешь, но морю придает смысл черная жемчужина,

неведомо кем и когда найденная, году придает смысл праздник, а жизни --

смерть.

Что мне за дело, если мой обряд искажается теми, у кого искажено

сердце? Во время военных походов я видел, как черный колдун, обуянный

жадностью, заставлял свое племя приносить дары деревянной палке, выкрашенной

в зеленый цвет.

Что мне за дело, если колдун роняет свой сан? Скульптор, смяв глину,

сотворил жизнь.

CXCVI

Человек этот требует благодарности: он сделал им то, сделал это... Но

можно ли от дарения ждать урожая, снять его и сложить про запас? Одаряя

вновь и вновь, ты одушевляешь и длишь привязанность. Если ты не даришь

больше, ты уже как будто и не дарил никогда. Ты говоришь: "Я дарил вчера, и

со мной благодарность за эту заслугу". Я отвечу: "Заслуга эта была бы твоей,

если б вчера ты умер. Но ты жив. Весомо лишь то, с чем уходишь в смерть. Из

благородного человека, каким ты был вчера, ты сделался сегодня скупердяем.

Сегодня умрет скупердяй".

Ты -- корень, питающий дерево, оно живет благодаря тебе. Ты связан с

этим деревом, оно сделалось твоим долгом. Но вот ты, корень, говоришь:

"Больно много я потратил соков!" А дерево засохло. Так ли уж лестна корню

благодарность от смерти?

Если дозорный устанет всматриваться в горизонт и заснет, умрет город.

Не может дозорный ходить по стене про запас. Не складывает в запас биения

твое сердце. Житница не запас -- перевалка. Ты удобряешь землю и вместе с

тем ее обираешь. И ошибаешься относительно всего на свете. Отдохновение от

трудов созидания представляется тебе музейным залом, полным творений. В тот

же зал ты хочешь поместить и свой народ. Но нет вещей, нет творений самих по

себе. Вещь зависит от языка того, кто о ней говорит. Для ловца жемчуга,

куртизанки и торговца черная жемчужина -- три разные, не похожие друг на

друга вещи. Алмаз -- драгоценность, когда ты его нашел, когда продал,

подарил, потерял, отыскал, когда он сияет в диадеме, украшая праздник В

череде будних дней алмаз -- та же галька. Об этом прекрасно знает владелица

алмаза. Она запирает его в шкатулку и прячет далеко-далеко -- пусть спит. В

день рождения короля она достанет его. Он будет олицетворением его гордости.

Она получила его в день свадьбы. Он был олицетворением любви. Когда-то он

был олицетворенным чудом для старателя, старатель разбил породу и увидел

алмаз. Цветы радуют глаз. Но самые прекрасные цветы я бросил в море, поминая

погибших. Их не увидел никто.

Этот человек стал говорить со мной от имени своего прошлого. Он сказал:

"Я тот самый, кто..." Будь он мертв, я согласился бы почтить его. Никогда

мой друг, единственный подлинный геометр, не перечислял своих заслуг. Он был

служителем при треугольниках, садовником в саду символов. Однажды вечером я

сказал ему: "Ты должен гордиться своими трудами, ты столько дал людям..."

Помолчав, он ответил: "Разве дело в том, чтобы давать? Дающие, получающие --

что мне до них? Разве восхищает ненасытность князя, который требует и

требует себе жертв? Восхищают те, кто согласен стать жертвой? Получается,

что величие князя попирает величие подданных. Получается, что нужно выбирать

между одним величием и другим. Но если князь меня унижает, я презираю его.

Тогда как, если я принадлежу дому князя, его долг возвышать меня. Величие

моего государя в моем величии.

Что я мог дать людям? Я такой же, как они. Малая их частичка, что

размышляет о треугольниках. С моей помощью люди думают о геометрии. А я с их

помощью ем каждый день хлеб. Пью молоко их коз. Обуваюсь в кожу их волов.

Я отдаю что-то людям, но все, что имею, получил от них. Как распознать,

чего больше: отданного или полученного? Чем больше я отдаю, тем больше

получаю. И царство мое становится все благороднее. Грубый торгаш и тот не

минует дарения. И он не в силах замкнуть свою жизнь собой. Он находит себе

куртизанку, дарит ей бесценные изумруды. Куртизанка блистает. И он чувствует

себя в ореоле ее блеска. Ему приятен светящийся ореол. Но он мало чем

обогатился, став слугой куртизанки. Другой отдал себя королю. "Чей ты?" --

"Королевский". И воистину просиял".

CXCVII

Я знал человека, который жил только собой, не снисходя и до куртизанок.

Я говорил тебе уже о дородном министре с пухлыми веками, том самом, что

предал меня и под пытками отрекался и клятвопреступничал, предавая и самого

себя тоже. Да и как ему было не предать и себя, и меня? Если ты принадлежишь

дому, царству, Богу, ценой собственной жизни ты спасешь собственную суть.

Скупец так принадлежит своим сокровищам. Редкостный бриллиант стал для него

божеством. Он умрет, защищая его от грабителей. Но не таков обширный чревом.

Как божество он чтит самого себя. Бриллианты принадлежат ему и ему

прибавляют чести, но он им не принадлежит. Он -- черта, стена, тупик. И если

ты грозишь ему смертью, во имя какого из богов может он умереть? У него

только и есть что живот.

Любовь, выставляющая себя напоказ, -- низменная любовь. Любящий молча

созерцает свое божество и говорит с ним безмолвно. Ветка нашла свой корень.

Губы -- грудь. Сердце -- слова молитвы. Что мне до чужих мнений и оценок?

Скупец тоже прячет от всех свое сокровище.

Любовь молчит. Толстая мошна бьет в литавры. Да и что такое избыток,

если не выставить его напоказ? Что за кумир, если нет поклонников? Расписная

доска, прикрытая тряпкой на стене хранилища.

Мой дородный министр с пухлыми веками всегда говорил: "Мое царство, мои

стада, мои дворцы, мои золотые шандалы, мои женщины". Он всем был необходим.

Обогащал обожателей, что простирались перед ним ниц. И бестелесный ветер

чувствует, что существует, клоня колосья. "Я есть, -- думает он, -- потому

что клоню". Но мой министр не довольствовался благоговением -- наслаждался

он и ненавистью. Вдыхал, будто аромат, ибо и она твердила: "Ты есть. Ты

существуешь, раз заставляешь страдать". И он катился по телу народа, словно

карета.

Он был бурдюком, раздутым от низкопробного словесного ветра. Чтобы

быть, нужно растить дерево, в котором сбудешься. Ты -- путь, кладь, повозка.

Чтобы поверить в тебя, я должен увидеть твое божество. Мой министр был ямой

для накапливания запасов.

И я сказал ему:

-- Долго слышал я от тебя: "Мой... мой... мой..." -- и по доброте своей

обернулся на бой твоего барабана, подозвал и смотрю. Вижу склад всевозможных

товаров. Что принесло тебе твое богатство? Ты -- кладовка, сундук и в той же

мере, как они, полезен и существуешь. Тебе приятно слышать: "Сундуки

ломятся", -- но сам ты что, собственно, такое?

Если я прикажу отрубить тебе голову из удовольствия посмотреть на

выражение твоего лица, что переменится в царстве? Сундуки твои останутся на

месте. Что прибавляешь ты к своим богатствам? Чего они без тебя лишатся?

Толстяк не понял вопроса, обеспокоился и засопел. А я продолжал:

-- Не подумай, что я пекусь о справедливости, которая всегда

относительна. Сокровища, скопленные в твоих подвалах, великолепны, но не они

меня заботят. Да, ты ограбил мое царство. Любое семечко грабит землю, силясь

вырастить дерево. Покажи мне дерево, которое ты вырастил.

Меня не тревожит, что шерстяной плащ и хлеб, пропитанные потом пастуха

и пахаря, достались ваятелю. Пот их преобразился в каменное лицо статуи, и

неважно, увидят они эту статую или не увидят. Грабит житницы и поэт, он ест

хлеб, но не жнет и не сеет. Он питает собой поэзию. Ради своих побед я

отнимаю жизни у сыновей моего царства. Но я сотворил царство, а в нем они --

сыновья. Покажи мне, чему ты служишь -- статуе, дереву, поэзии, царству. Ибо

ты -- путь, кладь, повозка...

Тверди хоть тысячу лет "мое... мое... мое..." -- что узнаю я о твоей

дороге? Как послужил ты своим поместьям, драгоценным камням и золоту? Не

подумай, что я растапливаю ледник, заботясь о болоте. Никогда я не попрекну

зерно жадностью, с какой втягивает оно в себя соки. Оно будоражит почву, оно

не помнит себя, и дерево, которое оно высвободит, ограбит его. Ты награбил,

но что проросло и ограбило тебя?

Прекрасна королева далекого царства. Алмазы, выстраданные ее народом,

украсили ее корону. Бродяги и нищие ее царства, забредя в чужую сторону,

издеваются над тамошними бродягами: "Ваша королева -- ободранка, -- говорят

они. -- А вот наша сияет, будто лунный свет и яркие звезды..." Но ты сложил

в одну кучу жемчуга, бриллианты, поместья только для того, чтобы прославить

свое толстое брюхо. Ты воздвиг кумирню, но она жалка, ей не облагородить

пошедшего на нее материала. Ты совместил все в одно, но не возвысил, а

принизил. Жемчужина на пальце беднее манящего обещания моря. Я уничтожу твой

узел, он возмущает меня, твою кумирню я превращу в унавоженную землю для

растущих деревьев. Но что мне делать с тобой? Что делать с семечком от

дерева, которое обезобразило землю, как обезображивает тело язва?

...И все же мне не хотелось бы, чтобы тощую справедливость путали с той

высокой, которой служу я. Я говорю: "Случилось так, что взяточничество,

воровство, всяческая низость собрали сокровища, которые иначе были бы

рассеяны и ничему не служили. Сокровище возвышает своего обладателя, но

гораздо важнее, чтобы обладатель возвышал свое сокровище. Я могу его

отобрать, разделить и превратить в хлеб для моего народа, но народ мой

многочислен, и мало чему поможет один сытый день. Если дерево выросло и оно

добротно, я превращу его в мачту моего корабля, но не пущу на дрова ради

часа тепла. Что он даст, этот час? Зато спуск корабля на воду будет для всех

великим праздником.

Вот и это сокровище я хочу превратить в чудо, что радовало бы сердце

многих. Я хочу вернуть людям вкус к чудесам. Благо, если нищий ловец

жемчуга, -- не так-то просто достаются эти жемчужины со дна моря, -- поверит

в чудодейственность жемчужного зерна. Все ловцы станут куда богаче от той

единственной жемчужины, что мягко светится в чьих-то руках раз в году;

скудная прибавка к трапезе по справедливом разделе всех жемчужин мало их

обрадует. Манит в морскую зыбь чужая жемчужина.

Поиск по сайту: