Антуан де Сент-Экзюпери. Цитадель 1 страница

---------------------------------------------------------------

Перевод М. Кожевниковой

OCR: 486DX2

---------------------------------------------------------------

...Хочу закончить свою книгу. Вот и все. Я меняю себя на нее. Мне

кажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В вечности меня спросят; "Как

ты обошелся со своими дарованиями, что сделал для людей?" Поскольку я не

погиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне в

этом, тот мой друг... Мне ничего не нужно. Ни денег, ни удовольствий, ни

общества друзей. Мне жизненно необходим покой. Я не преследую никакой

корыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я теперь в добром согласии с самим

собой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне никогда не довести

ее до конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семь

сотен страниц горной породы, как для простой статьи, мне и то понадобилось

бы десять лет, чтобы довести дело до завершения. Буду работать не мудря,

покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по себе

я не имею больше никакого значения и не представляю себе, в какие еще

раздоры меня можно втянуть. Я чувствую, что мне угрожают, что я уязвим что

время мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочу

поскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, что

я сейчас. Я потерял интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- все

это трухляво и само по себе не представляет никакой ценности. К тому

времени, когда придет пора умирать, я хочу превратиться в нечто иное. Быть

может, все это банально. Меня не уязвляет, что кому-нибудь это покажется

банальным. Быть может, я обольщаюсь насчет своей книги; быть может, это

будет всего лишь толстенный посредственный том, мне совершенно все равно -

ведь это лучшее из того, чем я могу стать. Я должен найти это лучшее.

Лучшее, чем умереть на войне.

...Будь смерть лучшим, на что я теперь способен, -- я готов умереть. Но

я ощущаю в себе призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь я на

всех смотрю с точки зрения своего труда и людей делю на тех, кто за меня и

против меня. Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что рано

или поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которую

ж считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничего

подобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себе

шестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.

О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...'

АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ

' Из письма г-же Н. Перевод Е. В. Баевской.

I

...Ибо слишком часто я видел жалость, которая заблуждается. Но нас

поставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,

мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствии

ранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываю

умирающим и мертвым. И знаю почему.

Были времена в моей юности, когда я жалел гноящихся нищих. Я нанимал им

целителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзам

далекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыривают

свои болячки, смачивают их навозной жижей, -- садовник так унавоживает

землю, выпрашивая у нее багряный цветок, -- и понял: смрад и зловоние --

сокровища попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами,

бахвалились дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других,

возвышался в собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной из

кумирен. Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю,

предвкушая, как поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место под

солнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почитали

почестями, примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,

не питая собой болезнь, -- бесполезными, и во что бы то ни стало стремились

вернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные,

выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имя

своего зловонного бога.

Во времена моей юности я сочувствовал смертникам. Мне казалось,

осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежного

одиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал и

о снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, прежде

громко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцев

и с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитым

добром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал

на помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе -- о

товарищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем я

заметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдал

последний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Они

успели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили от

себя кость, в которую вгрызутся другие.

Я видел женщин, они плакали о погибших. Они плакали, потому что мы

слишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,

сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужасной

изображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись и

гибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружать

себя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил с

войны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Но

правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,

они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное тело

для них -- инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным,

и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годный

инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и

рад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и

тело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.

А потом наступает агония: прилив, отлив -- волны памяти бередят

сознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешки

воспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,

словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие уже

приготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит к

Господу.

Все, кто живы, -- я знаю, -- боятся смерти. Они заранее напуганы

предстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялся

умирающий.

Так за что же мне жалеть их? О чем плакать у их изголовья? Мне известно

и преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть стала

для меня откровением в мои шестнадцать лет. Когда ее принесли, она уже

умирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.

Но не смерть занимала ее, ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка реяла

возле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.

День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и все

труднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетела в небо,

оставив след на воде -- розовую полоску губ.

А мой отец? Смерть завершила его и уподобила изваянию из гранита.

Убийца поседел, его раздавило величие, которое обрела бренная земная

оболочка, прободенная его кинжалом. Не жертва -- царственный саркофаг

каменел перед ним, и безмолвие, которому сам убийца стал причиной,

обессилило и сковало его. На заре в царской опочивальне слуги нашли убийцу,

он стоял на коленях перед мертвым царем.

Цареубийца переместил моего отца в вечность, оборвал дыхание, и на

целых три дня дыхание затаили и мы. Даже после того, как мы опустили гроб в

землю, плечи у нас не расправились и нам не захотелось говорить. Царя не

было с нами, он нами не правил, но мы по-прежнему нуждались в нем, и,

опуская на скрипучих веревках в землю, мы знали, что заботливо укрываем

накопленное, а не хороним покойника. Тяжесть его была тяжестью краеугольного

камня храма. Мы не погребали, мы укрепляли землей опору, которой он был и

остался для нас.

Что такое смерть, мне тоже рассказал отец. Он заставил меня посмотреть

ей в лицо, когда я был совсем юным, ибо и сам никогда не опускал глаз. Кровь

орла текла в его жилах.

Случилось это в проклятый год, который назвали потом годом "солнечных

пиршеств". Солнце, пируя, растило пустыню. На слепящем глаза раскаленном

песке седела верблюжья трава, чернела колючка, белели скелеты, шуршали

прозрачные шкурки ящериц. Солнце, к которому прежде тянулись слабые стебли

цветов, губило свои творенья и, как ребенок сломанными игрушками, любовалось

раскиданными повсюду останками.

Дотянулось оно и до подземных вод, выпило редкие колодцы, высосало

желтизну песков, и за мертвенный серебряный блеск мы прозвали эти пески

Зеркалом. Ибо и зеркала бесплодны, а мелькающие в них отражения бестелесны и

мимолетны. Ибо и зеркала иногда больно слепят глаза, будто солончаки.

Сбившись с тропы, караваны попадали в зеркальную ловушку. Ловушку,

которая никогда не выпускает добычи. Но откуда им было знать об этом? Вокруг

ничего не изменилось, только жизнь превратилась в призрак, в тень,

отброшенную беспощадным солнцем. Караван тонул в белом мертвенном блеске и

верил, что идет вперед; переселялся в вечность, но считал себя живым.

Погонщики погоняли верблюдов, но разве преодолеть им бесконечность? Они шли

к колодцу, которого нет, и радовались вечерней прохладе. Они не знали, что

прохлада -- только отсрочка, которая им ничем не поможет. А они,

простодушные дети, верно, жаловались, что долго ждать ночи... Нет, ночи реют

над ними, как быстрые взмахи ресниц. Они гортанно негодовали на мелкие

трогательные несправедливости, не ведая, что последняя справедливость уже

воздана им.

Тебе кажется, караван идет? Вернись посмотреть на него через двадцать

столетий!

Отец посадил меня к себе в седло. Он хотел показать мне смерть. И я

увидел, что осталось от тех, кого выпило Зеркало: время рассеяло призраки,

от них остался песок.

-- Здесь, -- сказал мне отец, -- был когда-то колодец.

Так глубок был этот колодец, что вмещал в себя только одну звезду. Но

грязь закаменела в колодце, и звезда в нем погасла. Смерть звезды на пути

каравана губит его вернее, чем вражеская засада.

К узкому жерлу, как к пуповине, тесно прильнули верблюды и люди, тщетно

надеясь на животворную влагу земного чрева. Нашлись смельчаки и добрались до

дна колодезной бездны, но что толку царапать заскорузлую корку? Бабочка на

булавке блекнет, осыпав шелковистое золото пыльцы, выцвел и караван,

пригвожденный к земле пустотою колодца: истлела упряжь, развалилась кладь,

алмазы рассыпались речной галькой, булыжниками -- золотые слитки, и все это

припорошил песок.

Я смотрел, отец говорил:

-- Ты видел свадебный зал, когда ушли молодые и гости. Что, кроме

беспорядка, открыл нам бледный утренний свет? Черепки разбитых кувшинов,

сдвинутые с места столы, зола в очаге и пепел говорят, что люди здесь ели,

пили и суетились. Но, глядя на послепраздничный беспорядок, что узнаешь ты о

любви?

Подержав в руках и перелистав Книгу Пророка, -- продолжал отец --

посмотрев на буквицы и золото миниатюр, неграмотный миновал главное. Суть

Книги не в тщете зримого -- в Господней мудрости. И не воск который оставит

следы, главное для свечи, -- сияние света.

Но меня устрашил пиршественный стол Бога с остатками жертвенной

трапезы. И отец сказал:

-- О главном не говорят при помощи праха. Не медли над мертвецами.

Повозки навек увязли в грязи, потому что их оставил вожатый.

-- Но где же искать мне главное? -- закричал я отцу. И отец ответил:

-- Ты поймешь суть каравана, увидев его в пути. Забудь тщету слов и

смотри: на пути каравана пропасть, он обходит ее; скала -- он огибает ее;

если песок слишком мелок, находит песок плотнее, но всегда он идет туда,

куда идет. Верблюды завязли в солончаке, погонщики суетятся, вызволяют их,

отыскивают почву понадежней, и снова караван идет туда, куда шел. Пал

верблюд, караван остановился, погонщик связал узлом лопнувшую веревку,

перевязал кладь, нагрузил другого верблюда, и опять караван идет, не изменяя

своему пути. Случается, умирает вожатый. Погонщики собираются вокруг него.

Выкапывают в песке могилу. Спорят. И выбрав на его место другого, вновь

следуют за своей звездой. Своему пути подчиняется караван, направление --

вот для него опорный камень на невидимом склоне.

Городские судьи вынесли приговор молодой преступнице: пусть солнце

бичует нежную оболочку ее плоти, и преступницу привязали к столбу в пустыне.

-- Сейчас ты поймешь, что для человека главное, -- сказал мне отец.

И вот я опять у него в седле.

Мы ехали, а солнце, совершая дневной путь, казнило виновную, иссушая

кровь, слюну, пот молодого тела. Выпило оно и влажное сияние глаз.

Опускалась ночь с мимолетным своим милосердием, когда мы с отцом подъехали к

порогу запретной равнины. Там, на темной скале, белела нагота юного тела,

словно гибкий стебель в разлуке с питающей влагой вод, так весомо молчащих в

земных глубинах. Переплетя руки, точь-в-точь лоза, уже потрескивающая в

пламени, -- виновная взывала к милосердию Господа.

-- Послушай ее, она говорит о главном, -- сказал отец. Но я был мал и

потому малодушен.

-- Как она мучается! -- сказал я. -- Как ей, наверное, страшно...

-- Мучается и страшится стадо, укрытое в хлеве, -- ответил отец. -- Она

превозмогла эти две болезни и теперь постигает истину.

Я вслушался в ее плач. Затерянная в бескрайней ночи, она молила о свете

лампы, о стенах дома вокруг нее, о плотно запертой двери. Одна посреди

безликой Вселенной, звала ребенка, которого целовала перед сном и который

был для нее средоточием этой Вселенной. Во власти любого прохожего, здесь,

на пустынной равнине, славила знакомые, успокоительные шаги мужа, он

вернулся к вечеру домой и поднимается по ступеням. Праздная, затерянная в

беспредельности, молила вернуть ей будничные тяготы, без которых наступает

несуществованье: шерстяную кудель для пряжи, грязную миску, чтобы ее вымыть,

ребенка, чтобы уложить его спать, ее собственного ребенка, а не чужого. Она

взывала к спасительной надежности дома. Она молилась, и ее молитва сливалась

с вечерней молитвой всей деревни.

Голова осужденной поникла, и отец посадил меня к себе в седло. Мы

помчались.

-- Вечером в шатрах ты услышишь ропот и возмущение моей жестокостью, --

сказал он мне. -- Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я кую

человека.

Я знал, мой отец добр.

И вот что он говорил:

-- Я хочу, чтобы они любили говорливые родники, ровную зелень ячменя,

укрывшую растрескавшееся от зноя поле. Хочу, чтобы славили сменяющиеся

времена года. И созревали сами, подобно плодам, благодаря тишине и

неторопливости. Пусть они долго носят траур и помнят своих усопших: медленно

перетекает наследие одного поколения к другому, и я не хочу, чтобы мед

расточился в пути. Я хочу, чтобы каждый ощутил себя ветвью большого дерева

-- щедрой оливы. Ветвью, которая ждет. Тогда каждому станет понятно, что

колеблет его мощное дыхание Господа, словно ветер, испытующий древо на

прочность. Господь ведет их вперед и поворачивает вспять: из тьмы к рассвету

и от рассвета опять в потемки, к лету от зимы и от зимы к лету, от нивы к

зерну в житнице, от юности к старости, а от старости вновь к младенцам.

Исследуя последовательность, изучая отличия, что узнаешь ты о человеке?

О дереве? Семечко, росток, гибкий ствол, твердая древесина -- это ли дерево?

Чтобы понять, не члени. Сила, мало-помалу сливающаяся с небом, -- вот что

такое дерево. Таков и ты, дитя мое, человек. Бог Рождает тебя, растит,

полнит то желаниями, то сожалениями, то радостью, то горечью, то гневом, то

готовностью простить, а потом возвращает в свое лоно. Но ты не вот этот

школьник, и не этот супруг, не вот это дитя, и не этот старец. Осуществление

-- вот что такое ты. И если в колебаниях и переменах ты ощутишь себя ветвью,

неотторжимой от оливы, то и у перемен окажется вкус вечности. Все вокруг

тебя обретет незыблемость. Вечен говорливый родник, утолявший жажду

праотцев, вечны сияние глаз улыбнувшейся тебе возлюбленной и ночная

свежесть. Время покажется тебе не продавцом песка, пускающим все прахом, --

жнецом, увязывающим тугой сноп.

II

С самой высокой башни крепости вижу: не нуждаются в жалости страждущие,

упокоившиеся в лоне Господа и носящие по ним траур. Усопший, о котором

помнят, живее и могущественней живущего. Вижу смятенье живущих и сострадаю

им.

Их я хочу исцелить от тоски и безнадежности.

Сострадаю тому, кто открыл глаза в праотеческой тьме и поверил, что

кровом ему Божьи звезды, и догадался вдруг, что он в пути.

Я запрещаю расспрашивать его, ибо знаю: нет ответа, который истощил бы

любопытство. Вопрошающий отверзает бездну.

Глубины сердца ведомы мне, и знаю: избавив вора от нищеты, я не избавлю

его от желания воровать, и осуждаю беспокойство, толкающее вора на

преступление. Он заблуждается, думая, что зарится на чужое золото. Золото

светится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она -- любовь,

нуждается только в свете, но не в силах человеческих присвоить себе свет.

Мерцание завораживает вора, и он совершает кражу за кражей, подобно безумцу,

что ведро за ведром вычерпывает черную воду родника, чтобы схватить луну.

Вор крадет и в мимолетное пламя оргий швыряет прах уворованного. И снова

стоит в темноте за углом, бледный, словно перед свиданием, неподвижный из

страха спугнуть, надеясь, что именно здесь он отыщет однажды то, что утолит

его жажду.

Отпусти я его на свободу, он снова будет служить своему божеству, и

завтра же моя стража, если я пошлю ее подстригать деревья, схватит его в

чужом саду: с колотящимся сердцем он ждал улыбки фортуны.

Но его первого я укрою своей любовью, потому что усердия у него больше,

чем у благоразумного в его лавке. Я строю город. Мою крепость я решил

заложить здесь. Я хочу остановить идущий караван. Он был семечком в русле

ветра. Ветер расточает семена кедра как аромат. Но я встаю на пути ветра. Я

укрываю семя землей, чтобы во славу Божию поднялись и оделись смолистой

хвоей кедры.

Любви нужно найти себя. Я спасу того, кто полюбит существующее, потому

что такую любовь возможно насытить.

Только поэтому я затворяю женщину в доме мужа и велю бросить камень в

неверную. Мне ли не знать томящей ее жажды? Словно в открытой книге, читаю я

в сердце той, что в вечерний час, сулящий чудеса, оперлась на перила: своды

небесного моря сомкнулись над ней, и собственная нежность -- палач для нее.

Как ощутим для меня ее трепет; рыбка трепещет на песке и зовет волну:

голубой плащ всадника. В ночь бросает она свой зов. Кто-то по

явится и ответит. Но тщетно она будет перебирать плащи, мужчине не

насытить ее. Берег, ища обновления, призывает морской прилив, и волны бегут

одна за другой. И одна за другой исчезают. Так зачем потворствовать смене

мужей: кто любит лишь утро любви, никогда не узнает встречи.

Я оберегаю ту, что обрела себя во внутреннем дворике своего дома, ведь

и кедр набирается сил, вырастая из семени, и расцветает, не переступив

границ ствола. Не ту, что рада весне, берегу я, -- ту, что послушна цветку,

который и есть весна. Не ту, что любит любить, -- ту, которая полюбила.

Я перечеркиваю тающую в вечернем сумраке и начинаю творить ее заново.

Вместо ограды ставлю с ней рядом чайник, жаровню, блестящий поднос из меди,

чтобы мало-помалу безликие вещи стали близкими, стали домом и радостью, в

которой нет ничего нездешнего. Дом откроет для нее Бога. Заплачет ребенок,

прося грудь, шерсть попросится в руки, и угли очага потребуют: раздуй нас.

Так ее приручили, и она готова служить. Ведь я сберегаю аромат для вечности

и леплю вокруг него сосуд. Я -- каждодневность, благодаря которой

округляется плод. И если я принуждаю женщину позабыть о себе, то только ради

того, чтобы вернуть потом Господу не рассеянный ветром слабый вздох, но

усердие, нежность и муки, принадлежащие ей одной...

...Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах,

в собранной жатве, семейном очаге. Суть его в вечности, куда возвращается

завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец, сложенного

белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу.

И я понял: человек -- та же крепость. Вот он ломает стены, мечтая

вырваться на свободу, но звезды смотрят на беспомощные руины. Что обрел

разрушитель, кроме тоски -- обитательницы развалин? Так пусть смыслом

человеческой жизни станет сухая лоза, которую нужно сжечь, овцы, которых

нужно остричь. Смысл жизни похож на новый колодец, он углубляется каждый

день. Взгляд, перебегающий с одного на другое, теряет из вида Господа. И не

та, что изменяла, откликаясь на посулы ночи, -- о Боге ведает та, что

смиренно копила себя, не видя ничего, кроме прялки.

Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце.

Да, на все есть время -- время выбирать, что будешь сеять, но после

того, как сделал выбор, приходит время растить урожай и радоваться ему. Есть

время для творчества, а потом для творения. Огненные молнии вспарывают на

небе запруды, а потом наступает время для водоемов, собравших небесные воды.

Есть время и для завоеваний, и для спокойствия царств... Но я служу Господу

и поэтому предпочитаю вечность.

Ненавижу перемены. Обрекаю на смерть того, кто в ночи бросает ветру

пророчества. Он -- дерево, которого коснулось пламенеющее небесное семя,

дерево ломается, трещит, и от леса остается горстка пепла Меня пугает

вмешательство Бога. Неизменному подобает пребывать в вечном. Да, есть время

для зачинания нового, но за ним наступает благодатное время традиций.

Наше дело растить, мирить, сглаживать. Я латаю земные трещины и прячу

от людских глаз кипящую лаву вулканов. Я -- лужайка над пропастью.

Хранилище, где дозревает плод. Паром, что принял из рук Господа поколение и

переправляет его на другой берег. Из моих рук Господь получит его точно

таким же, каким вручил, -- может быть, чуть более зрелым, мудрым и искусным

в чеканке серебряных кувшинов, -- но суть моего народа пребудет неизменной.

Я укрыл мой народ своей любовью оберегая потомственных мастеров, что из

поколения в поколение трудятся, совершенствуя форму корабля и щита. Оберегая

сказителя, поющего на свой лад безымянную песню -- наследство праотцев,

ошибаясь и обогащая ее даром своей души. Оберегая беременных и кормящих, я

люблю умножающиеся стада и времена года, которые непременно возвращаются.

Прежде всего я -- житель. И я спасу тебя, моя крепость, цитадель моя и

обитель, от посягательств бесплодного песка. Я развешу звонкие рога по твоим

стенам. Трубя, они предупредят нас о варварах.

III

Великая истина открылась мне. Я узнал: люди живут. А смысл их жизни в

их доме. Дорога, ячменное поле, склон холма разговаривают по-разному с

чужаком и с тем, кто здесь родился. Привычный взгляд не дивится выхваченным

частностям, он и не видит ничего, родная картина давно легла ему на сердце.

В разных мирах живут не ведающие о царстве Божием и ведающие о нем. Неверы

смеются над нами, предпочитая воздушным замкам реальные, осязаемые. Но

радует только неосязаемое. И если кому-то хочется завладеть лишним стадом

овец, то хочется из тщеславия. А утехи тщеславия нельзя потрогать.

Вот почему не находят сути моего царства те, кто перебирает то, что в

нем есть. "У тебя есть овцы, козы, ячмень, -- перечисляют они, -- жилища,

горы и что еще кроме этого?" Кроме этого нет ничего у них самих, они

чувствуют себя несчастными, им холодно. И я понял: они -- прозекторы в

мертвецкой. "Посмотрите, вот она, жизнь, -- говорят они, -- кости, мускулы,

внутренности, кровь -- и ничего больше". Жизнью светились глаза, но света

нет в мертвом прахе. И царство мое -- вовсе не овцы, не поля, не дома и не

горы, оно -- то, что объединяет их, превращая в единое целое. Оно то, что

питает во мне любовь. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, и мы живем

с ними в одном доме.

Дом противостоит пространству, традиции противостоят бегу времени.

Нехорошо, если быстротечное время истирает нас в пыль и пускает по ветру,

лучше, если оно нас совершенствует. Время тоже нужно обжить. Вот я и

перехожу от праздника к празднику, от годовщины к годовщине, от жатвы к

жатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладе

покоев в замке моего отца. Каждая комната его замке имела свое назначение,

каждый шаг в нем был осмыслен.

Законы служат стенами моей крепости, они определяют устройство моего

царства. Безрассудный пришел ко мне и стал просить: "Освободи нас от уз

своих запретов, и мы станем великими". Но я знал: вместе со скрепами они

потеряют ощущение целостности царства и перестанут его любить; ничего не

любя больше, они потеряют самих себя, -- и решил обогатить их любовью, пусть

даже вопреки их желанию. А они, затосковав по свежему ветру, пожелали

разрушить замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.

Велик был замок моего отца, одно крыло его занимали женщины, во

внутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьется

подобие сердца, к нему можно приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться.

Без сердца нет дома. Небытие не означает, что живешь на свободе.) Возле

замка были хлевы, были амбары. Случалось, закрома пустовали. Случалось, в

хлеве не было скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев

-- амбаром. "Амбар должен оставаться амбаром, -- говорил отец, -- ты не

дома, если не знаешь, куда попал. Что мне за дело до выгод и невыгод?

Человек не скот на откорме, любовь для него важнее пользы. Но как любить

дом, если в нем хаос, если, идя по нему, не знаешь, куда придешь?"

Был в замке зал, где принимали важные посольства. Солнце заглядывало в

него лишь в те дни, когда пустыня пылила под копытами всадников и ветер

надувал знамена на горизонте, как паруса. Но он пустовал, если к нам

приезжали мелкие князьки. Был другой зал, где вершилось правосудие, и еще

один, куда приносили усопших. И была в замке пустая комната, назначения

которой не знал никто. Возможно, оно и было в том, чтобы сохранять вкус

тайны, напоминая, что все познать невозможно.

Рабы с подносами, с кувшинами пробегали по коридорам, отодвигали плечом

тяжелые завесы, поднимались вверх, открывали двери, спускались вниз,

говорили громко и, приближаясь к роднику, -- тише, и становились пугливыми

тенями, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный,

шаг в ту сторону грозил им смертью. А женщины замка? Молчаливые, надменные

или боязливые, смотря по тому, кем они в нем были.

Поиск по сайту: