CXXXVIII

Я задумался, что же такое счастье, и, мне показалось, что-то понял. Оно

представилось мне благодатным плодом жизненного уклада, который вытруживает

в тебе день за днем душу, способную чувствовать себя счастливой, а вовсе не

получением задаром множества бестолковых вещей. Бессмысленно снабжать людей

счастьем как заготовленным впрок припасом. Много разного давал мой отец

беженцам-берберам, но счастья не дал, тогда как в скудной, полной лишений

пустыне я видел людей, лучащихся счастьем.

Не сочти, будто я хоть на миг подумал, что осчастливлю тебя, оставив в

одиночестве среди нищеты и лишений. С еще большим основанием ты впадешь в

безнадежное отчаяние. Просто я выбрал самый наглядный пример, желая

показать, что счастье не зависит от того, сколько у тебя материальных благ,

показать, что счастье зависит скорее от добротности жизненного уклада.

И если я убедился на опыте, что счастливых людей куда больше в

монастырях и пустынях, где люди жертвуют собой, и куда меньше в изобильных

оазисах и на благодатных островах, то это вовсе не значит, что я сделал

дурацкий вывод, будто сытная пища во вред счастью.

Нет, я понял другое: там, где больше всяческих благ, людям легче

ошибиться, им начинает казаться, что счастьем и впрямь наделяют вещи, хотя

одаряет им смысл, приданный этой вещи царством, отчим домом, родным краем.

Живя среди цветущего изобилия, легче ошибиться и в причине несчастья: люди

винят в своих бедах избытки, называют суетностью и хотят избавиться именно

от них.

У пустынника и монаха ничего нет, источник их счастья очевиден, и они

усердно и ревностно служат ему.

Жизнь аскета сродни вечной борьбе с врагом, ты можешь возвыситься,

можешь погибнуть. Но если ты поймешь, в чем истинное счастье, и сумеешь быть

ревностным и усердным на изобильном острове или в оазисе, человек,

родившийся в тебе, будет более велик, чем тот, кого рождает пустыня; у

многострунного инструмента звучание богаче, чем у одной струны. Сандал и

эбен, шелк и бархат, изысканные яства и вина добавляли благородства

благородному замку моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.

Позолоте на складе грош цена, она обретет цену, если ею позолотят дом,

обратив его в дворец.

CXXXIX

Снова пришел ко мне пророк, день и ночь раздувал он в себе священное

пламя гнева, тот самый пророк, что вдобавок еще и косил.

-- Заставь их приносить жертвы, -- сказал он.

-- Заставлю, -- согласился я. -- Если частичка их богатств перестанет

быть запасом впрок, потеряют они немного, зато как обогатятся чувством

значимости своего богатства; богатство неощутимо, если ему не нашлось места

в общей для всех картине.

Но он не слушал меня, клокоча яростью.

-- Принудь к покаянию, -- продолжал он.

-- Обязательно, -- согласился я, -- пост поможет им сохранить вкус к

пище, они лучше поймут голодающих не по своей воле, и, возможно, постясь,

одни станут совершеннее и ближе к Господу, а другие не разжиреют.

Ярость по-прежнему клокотала в нем.

-- Но полезнее всего их всех обречь на мучения... Я понял: если выдать

человеку жесткую подстилку, лишить хлеба, света, свободы, мой пророк станет

к людям терпимее.

--...потому что нужно в них уничтожить зло, -- сказал он.

-- Ты рискуешь их просто уничтожить, -- отвечал я ему. -- Может, лучше

не уничтожать зла, а растить добро? Создавать празднества, которые

облагораживали бы? Одевать получше, чтобы не носили лохмотьев? Сытнее

кормить детей, чтобы они учились молиться, не мучаясь голодными резями в

животе?

Дело совсем не в том, чтобы урезать необходимое человеку, дело в том,

чтобы сохранить силовые линии, они одни поддерживают в человеке

человеческое, -- сберечь картину, она одна значима для его души.

Кто способен построить лодку, пусть правит лодкой, я отправлю его

рыбачить. Кто способен построить корабль, пусть строит, я отправлю его

завоевывать мир.

-- Я вижу, ты хочешь сгубить их изобилием!

-- Я пекусь не о запасе впрок, не хочу жить, потребляя готовое, --

ответил я. -- Ты ничего не понял.

CXL

Если ты собрал жандармов и поручил им построить царство, как бы ни было

оно желанно, царство не выстроится, потому что жандармы не из тех, кто

воодушевляет людей. Жандармы занять! не людьми, а исполнением твоих

приказов, конкретных приказов: необходимостью платить налоги, не воровать у

ближнего, соблюдать такие вот правила. Душа твоего царства -- его внутренний

уклад, он лепит такого вот человека, а не иного, он напрягает силовые линии,

которые одухотворяют человека. Что смыслят жандармы в одухотворенности?

Жандармы -- стены, жандармы -- опорные столбы. Они безжалостны, но не ставь

им безжалостность в вину, столь же безжалостна ночная тьма, лишившая нас

солнца, необходимость иметь корабль, чтобы переплыть море, выходить через

дверь справа, раз нет двери слева. Так оно есть, и ничего больше.

Но если ты расширишь полномочия жандармов и поручишь им судить, каковы

люди, изничтожая то, что они сочтут по собственному разумению злом, то

получится вот что: поскольку нет в мире ничего одномерного, поскольку мысль

человеческая текуча и не вмещается в слова, поскольку слова противоречат

друг другу, а жизнь не знает противоречий, в твоем царстве останутся на

свободе и будут распоряжаться одни пустозвоны и негодяи -- те, кого не

отвратила от соучастия твоя безобразная пародия на жизнь. В твоем царстве

порядок будет предшествовать усердию дерева, а дерево должно будет вырастать

не из семечка, а из разработок логиков. Упорядоченность -- следствие

жизнедеятельности, а никак не ее причина. Порядок -- свидетельство силы

города, но никак не источник этой силы. Жизнь, страсть и усердие создают

порядок. Но порядок не создает ни жизни, ни усердия, ни страсти.

В твоем царстве возвеличатся те, кто из низости души согласился жить в

послушании у пискливой разноголосицы идей, которую жандармы возвели в закон

и объявили руководством для жизни, кто принес в жертву свою душу и сердце

пустому громыханию слов. Как бы ни был высок твой идеал человека, как бы ни

была благородна цель, знай -- все станет низко и тупо в руках жандармов. Не

облагораживание дело жандарма -- запрет, и жандарм запрещает, не ища понять

почему.

Свободный человек, направляемый силовыми линиями безусловных

принуждений, которые и есть незримые жандармы, -- вот справедливость моего

царства.

Поэтому я созвал жандармов и сказал:

-- В вашем ведении только те поступки, которые поименованы в уложении.

Я принимаю вашу несправедливость, хотя она может быть ужасной, в вашей стене

нет ворот, и порой она в помощь грабителям:

ограбленная женщина зовет на помощь за стенами города. Но стена есть

стена, и закон есть закон.

Однако я запрещаю вам судить и осуждать людей. В молчании моей любви я

понял: если хочешь понять человека, не слушай его. Не в моих силах понять,

где добро, где зло, искореняя зло, я и добро могу бросить в топку А тебе,

откуда видеть тебе, что хорошо и что плохо, если я тебя сделал слепой

стеной?

Пытая, я узнал, что вместе со злом выжигаю и добро, оно видно при

вспышке огня. Но спасая целое, я жертвую ему частью. Казнью преступника я

подтягиваю рессоры, которые не должны ослабнуть в пути.

CXLI

Я начну свою речь так

-- Человек! Тебе мешают осуществить свои желания, ты тяготишься своей

силой, тебе не дают выпрямиться и расти!

И ты согласишься со мной, потому что и впрямь неудовлетворен в своих

желаниях, тяготишься нерастраченными силами и тебе мешают выпрямиться и

расти.

И ты пойдешь за мной сражаться против государя за общее равенство.

Или я скажу по-другому:

-- Человек! Ты нуждаешься в любви, а она рождается вместе с деревом,

которым вы станете, став единым целым.

И ты согласишься со мной, потому что и впрямь нуждаешься в любви, а она

возникает вместе с общим делом, которому служишь и ты.

И ты пойдешь за мной сражаться за то, чтобы вернуть государю трон.

Теперь ты видишь: я могу сказать тебе все, что угодно, потому что все --

правда. Но если ты спросишь меня, как узнать заранее, какая из правд будет

живительней и плодотворней, я отвечу: та, что может стать ключом свода,

общим для всех языком и разрешением твоих противоречий. Мне неважно, красивы

мои слова или нет. Важно, чтобы они помогли тебе обрести позицию. И если,

приняв мою точку зрения, ты увидишь, что непримиримые для тебя противоречия

исчезли и ты можешь смотреть на вещи по-новому, то что за беда, если здесь я

выразился неуклюже, а там ошибся? Ты прозрел, только этого мне и хотелось, я

принес тебе не цепочку рассуждений -- привел на вершину горы, откуда тебе

открылись новые просторы и ты можешь по-иному рассуждать.

Да, существует множество языков, объясняющих тебе устройство мира и

тебя самого. Языки эти враждуют друг с другом, и пусть. Связные языки,

основательные. Равноправные. Ты не осилишь противника доводами, у него

правоты не меньше, чем у тебя. И враждуете вы во имя Господа.

-- Человек производит и потребляет... Правда, производит и

потребляет...

-- Человек пишет стихи и читает по звездам... Правда, пишет стихи и

читает по звездам...

-- Человек обретает высшее блаженство в Господе...

Правда, радости он учится в монастыре...

Но нужны слова, которые уместили бы все высказанное разом, отдельные

суждения -- повод для взаимной ненависти. Светлое поле сознания слишком

узко, и каждый, кто обрел для себя истину, не сомневается, что все остальное

человечество лжет или заблуждается. Но правы и правдивы все.

Я живу каждый день и убедился: производить и потреблять насущно, но не

сущностно, кухня в замке насущна, но существа его она не определяет. Это

соотношение важно для меня. Насущное мне не в помощь для главного. Почему бы

мне не решить: "Главное для человека -- здоровье" -- и на этой основе

построить свое царство, сделав врача судьей поступков и мыслей? Но на

собственном опыте я убедился: здоровье -- средство, оно не цель, и пусть так

оно и будет у меня в царстве. Если ты не поглупел окончательно, ты увидишь и

так: существуют производство и потребление, незачем их возводить в главный

принцип, незачем внедрять особый режим для сохранения всеобщего здоровья.

Семечко было единым, но как преобразилось по мере роста; единой была картина

мира, но как разнообразна выросшая на ее основе культура, и вы будете все

разными в соответствии со своим складом и состоянием, но, чтобы расти, все

вы нуждаетесь в сущностном, внятном для души животворящем семени.

Вот что я скажу о человеке: "Человек сбывается лишь благодаря

напряжению силового поля, человек понимает других, когда все вы вместе чтите

одно божество, человек радуется, тратя себя на любимое дело,

он умирает счастливым, если осуществил себя в нем, человек расточает

запасы, вдохновляет его целостная картина мира, человек всегда стремится

узнать и воодушевляется тем, что узнает, человек..."

Определяя человека, главное не исказить, не нарушить воодушевляющей его

устремленности. Если во имя порядка я должен жертвовать духом творчества,

мне не нужен такой порядок. Если должен пожертвовать силовым полем в угоду

желудку, не стану потворствовать культу желудка. Но не желаю и порчи

человека среди хаоса в угоду творческому духу, мне не нужно сам ^сжигающее

творчество. Так же, как не нужны жертвы ради силового поля. Если нет

человека, то для чего оно мне, силовое поле?

Я -- капитан, я бодрствую над своим городом. В этот вечер я намерен

говорить о человеке, наше странствие будет зависеть от устремленности,

которую я создам.

CXLII

Кому, как не мне, знать, что я никогда не достигну той очевидной

непререкаемой истины, которая убедит всех моих противников, я и не ищу ее--

я творю картину, творю образ человека, преисполненного сил, поощряю все, что

мне кажется благородным, подчиняя благородству все остальное.

А значит, мне неинтересен человек-производитель, человек-потребитель, я

не пожертвую ему в угоду пылкостью любви, драгоценностью познаний, сиянием

радостей, хотя постараюсь по мере сил ублажить и желудок, -- я не вижу тут

противоречия или хитрости, ведь и радетели собственного брюха всегда

твердят, что не чужды духовности.

Если в моей картине достаточно силы, она пустится в рост, словно зерно,

и, набрав в конце концов весу, перетянет колеблющихся на свою сторону. Скажи

мне, разве страсть к морю не преображается в корабль?

Никогда я не считал познания сущностным. Образованность и благородство

-- разные вещи, не знания облагораживают человека, благороден инструмент,

который их накапливает.

Под рукой у тебя всегда одни и те же составляющие, пренебречь нельзя ни

одной, но картин из них можно составить великое множество.

Ты упрекнул мою картину в произвольности, упрекнул, что я подчиняю

произволу людей, заставляя их, к примеру, умирать ради никому не нужного

оазиса, только из-за того, что схватка -- прекрасна; я отвечу:

ничего не подтверждают твои доводы, картина моя сосуществует со

множеством других, столь же подлинных, -- боремся мы за божества, которым

хотим служить и которые превращают дробность в целостность, а составляющие

целостности всегда одни и те же.

Но если ты будешь рассказывать мне, что видишь ангелов, я не пойму

тебя. Что-то от дешевого балагана видится мне в твоих ангелах. Если Бог так

похож на меня, что я могу смотреть на Него, Он не Бог. А если Бог, то

восчувствовать Его способен мой дух, но не чувство. Знание моего духа о Боге

-- трепет сродни трепету перед величавой красотой храма. Я -- слепец, ищущий

огонь, протянув ладони, мое знание об огне -- тихое радование оттого, что

вот я искал его и теперь нашел. (И если я говорю, что я изошел из Бога, то

Бог и приведет меня к себе.) Посмотри на благоденствие кедра, он

благоденствует благодаря солнцу, погружаясь в него и не зная, что же такое

солнце.

Единственный подлинный геометр, мой друг, говорил: "Нам свойственно

уподоблять связующие нити, которые мы отыскиваем на ощупь, какому-то образу,

картине, ибо путь нам неведом и неведомо, что за родник утоляет томящую нас

жажду. И если я именую Богом неведомое мне солнце, что питает во мне жизнь,

то правильность моего понимания картины мира может подтвердить только язык,

которым я пользуюсь: если он снимает противоречия, картина моя достоверна.

Я стою и смотрю на город, этой ночью я -- капитан корабля в открытом

море. Ты уверен, что правит человеком выгода, стремление к счастью и

рассудок. Я отвергаю выгоду, счастье и рассудок как главных властителей

человека. Я понял: выгодой или счастьем ты привык именовать то, к чему

человек тяготеет, и именуешь так самые разные вещи; мне нечего делать с

медузами, что постоянно меняют форму. А рассудок, который найдет разумное

обоснование для любого желания, кажется мне цепочкой следов на песке --

оставило их неведомое. Разве рассудку понять, разве охватить его?

Нет, не рассудком руководствовался мой друг, единственный подлинный

геометр. Рассудок толкует, выводит закономерности, упорядочивает, от причины

к следствию доводит он дерево -- от семечка до того дня, когда оно засыхает,

но дальше рассудок бессилен, ибо нужно новое семечко.

Но я, стоя над городом, словно капитан корабля в открытом море, знаю:

только дух ведет и управляет человеком, управляет им безраздельно. И если

человек ощутил связующие нити и выразил их стихотворением, он заронил зерно

в человеческое сердце, и зерну этому, словно слуги, будут служить выгода,

стремление к счастью и рассудок, воплощая изменения растущего в тебе дерева

биением сердца, тенями на стене реальности.

Нет у тебя защиты от духа. Я поставил тебя на вершину этой горы, а не

другой, и ты не можешь отрицать, что города и реки расположены так, а не

иначе, -- они есть, и ничего больше.

Потому я и говорю, что принуждаю тебя сбыться. Я отвечаю за тот, за

настоящий путь, которым движется мой корабль под взглядами звезд, а город

мой спит, и, глядя на дела человеческие, только и увидишь что поиски выгоды,

счастья и повеления рассудка.

...Путь, что ведет людей, незрим для них, они убеждены, что действуют

из выгоды, ищут себе счастья, слушаются повелений разума, они не знают, что

и разум, и счастье, и выгода меняют и облик, и суть, завися от царства.

В царстве, которое предлагаю я, главная выгода -- увлеченность, ребенок

всему предпочтет игру, которой увлекся. Счастье -- трата себя на творение

своих рук, что будет жить и после твоей смерти. Разум -- натягивание

связующих нитей путем превращения их в закон. Разум армии -- устав, так, а

не иначе соотнес он и соподчинил людей, оказавшихся в его ведении, разум

корабля -- корабельный устав, разум моего царства -- свод его законов,

обычаи, уклады, традиции, так, а не иначе согласуют они между собой общие

для всех на свете вещи, создавая особое созвучие.

А я? Я -- камертон, задающий тональность созвучию.

Ты, верно, спросишь: "Зачем тебе принуждение?"

Я обозначил картину и не хочу, чтобы она исчезла. Статую из глины я

обжигаю в печи, чтобы прибавить ей твердости и долголетия. Моя истина

принесет плоды, укоренившись во времени. Как любить, если менять что ни день

привязанности? Каких ждать подвигов во имя любви? Постоянство обеспечивает

плодотворность твоим усилиям. Редко когда творят мир заново, если дадут тебе

это пережить, то ради твоего спасения, но нет беды хуже, чем переделывать

мир заново что ни день. Чтобы появился в тебе человек, мне понадобится не

одно поколение. Желая улучшить породу, я не вырываю каждый день росток,

сажая новое семечко.

CXLIII

Я знаю одно: все рождается, живет и умирает. Вот ты собрал коз, овец,

дома, горы, и родилась новая целостность, которая преобразит взаимоотношения

людей. Какое-то время она будет жить, потом истощится и погибнет, исчерпав

свою жизненную силу.

Рождение всегда сотворение неведомого, оплодотворение небесным огнем.

Жизнь непредсказуема. Вот перед тобой яйцо. Оно незаметно меняется, следуя

внутренней логике яйца, и в один прекрасный миг из него появляется кобра --

как переменились твои заботы!

Вот строители, вот груда камней. Вот логика, управляющая

строительством. Но приходит час, двери открывает храм, и, войдя в него,

человек преображается. Как преобразились его заботы!

Я хочу облагородить жизнь, я заронил в тебя облагораживающее зерно, мне

нужна длительность длиннее человеческой жизни, чтобы оно проросло, пустило

ветки, оделось листвой, принесло плоды. Я не собираюсь менять картину каждый

день, от изменений ничего не родится.

Величайшее из заблуждений -- хотеть уместить все в человеческую жизнь.

Но кому передаст себя человек, умирая? Мне нужен Бог, который бы меня

принял.

Я хочу умереть, зная, что все идет своим естественным чередом. Что мои

оливки соберет мой сын будущей осенью. Тогда я умру спокойно.

Нет, не стоит слушать людей, если хочешь понять их. Вот я смотрю на

своих горожан, никто из них не помнит о своем городе. Они знают

о себе, что они архитекторы, каменщики, жандармы, священники, ткачи,

думают, что заняты выгодами или добиваются счастья, и не знают, что любят,

как не думает о любви жена, занятая домашними хлопотами. День --

пространство, занятое суетой, хлопотами, перебранками. Но приходит ночь, и

те, кто ссорился, нежно влюблены друг в друга, любовь прочнее словесного

сквозняка. Мужчина облокотился на подоконник, глядит на звезды, он опять

отвечает за спящих, за хлеб будущего дня, за покой лежащей рядом жены, такой

уязвимой, хрупкой, преходящей. Любовь не надумаешь. Она есть.

Но слышна любовь, только когда тихо. Любовь к дому и любовь к городу.

Любовь к городу и любовь к царству. В душе наступает небывалый покой, и ты

видишь свои божества.

Занятые дневной суетой, люди не знают, что готовы пойти на смерть.

Патетикой дурного тона сочтут они твои славословия городу, но ты можешь

поговорить с ними об их успехах, удачах, выгодах. Они не подозревают, что

счастьем обязаны городу. Их язык тесен, ему не вместить сущего.

Но если ты поднимешься повыше и отступишь во времени на несколько шагов

вспять, сквозь людскую суетность, своекорыстие, смуту ты различишь медленное

и плавное движение корабля вперед. И когда, несколько веков спустя, станешь

искать следы прошлого, найдешь стихи, статуи, теоремы и храмы, все еще не

погребенные под песком. Насущное растаяло, исчезло. И становится понятно:

счастьем, успехом, выгодой люди считали жалкую тень подлинного величия.

Только так и движется человек, поверь мне.

Вот мое войско встало лагерем. Завтра утром я пошлю его в жаркое пекло

пустыни драться с врагом. Враг -- горнило для моего войска: испытывая, оно

расплавит его, потечет кровь, и под знойным солнцем сабельный удар положит

предел сотне отдельных удач и счастии. Но в сердцах моих воинов нет

возмущения, они идут на гибель не ради человека -- ради человеческого.

И хотя, я знаю, завтра многие примут смерть, я в молчании моей любви,

бродя среди костров и шатров, не услышу благостных речей о смерти.

Здесь подшучивают над твоим кривым носом. Там ругаются из-за куска

мяса. А тут, сбившись потеснее в кучку, кроют предводителя твоей армии так,

что тебе невольно становится обидно... И если сказать кому-то из них, что в

нем бродит хмель жертвенности, он рассмеется тебе в лицо, сочтя тебя глупцом

и пустозвоном, который ни черта не смыслит в его драгоценной персоне. Что

он, дурак? Да не собирается он умирать за своего капрала, который, прямо

скажем, болван болваном и ничем не заслужил такого подарка! Но завтра он

умрет за своего капрала.

Нет, ни в одном из них ты не увидишь величия, что бросает вызов смерти

и жертвует собой ради любви. И если доверишься ветру слов, то, медленно

возвращаясь к своему шатру, ощутишь на губах горечь поражения. Солдаты твои

насмешничают, ругательски ругают войну и кроют начальство... Все так, ты

опять смотрел на матросов, что драят палубу и натягивают паруса, на кузнецов

и гвозди, но, не видя дальше собственного носа, не заметил величаво

плывущего корабля.

CXLIV

Между тем я осмотрел вечером мои тюрьмы. И еще раз убедился:

жандармы не умеют отличать виноватых от безвинных, они отправляют в

застенок тех, кто верен себе, кто не умеет кривить душой, кто не в силах

отречься от очевидной для него истины

На свободе они оставили всех, кто отрекался, кривил душой и врал. Так

запомни мои слова: "Как бы ни были благородны твои жандармы и ты сам, если

ты сделаешь жандармов судьями, выживут одни подлецы. Любая правда,

человеческая, а не тупицы-логика, покажется жандарму заблуждением и пороком.

Жандарм добивается, чтобы на свете была одна книга, один человек и одно

правило. Строя корабль, жандарм постарается уничтожить море".

CXLV

Я устал от слов, что дразнятся и показывают язык друг другу, мне не

кажется нелепым знать, насколько помогли свободе мои принуждения.

Как послужила мужественность на войне нежности в любви.

Лишения -- излишествам.

Примирение со смертью -- радости жизни.

Почитание иерархии -- счастливому ощущению себя равным всем, которое я

называю союзничеством.

Отказ от жизненных благ -- умению наслаждаться ими.

Безграничная преданность царству -- личному достоинству.

И скажи мне, чему ты хочешь помочь, если оставляешь человека одиноким?

Я видел, каково оно, одиночество моих прокаженных.

Скажи, что хочешь вырастить с помощью свободы и изобилия? Я видел, что

проросло в моих беженцах-берберах.

CXLVI

Объясняю тем, кто не понимает смысла моих принуждений. Малые дети, видя

кувшины у себя в доме, считают, что кувшины -- такие, и, увидев чужой, иной,

недоумевают, что это с ним сделалось? Видя человека соседнего царства иным,

-- он любит, чувствует, жалуется, ненавидит иначе, -- недоумеваешь и ты: для

чего ему это понадобилось? Ты заблуждаешься, словно малое дитя. Прекрасный

храм -- краткий миг торжества человека над природой; если не знать, как

уязвима его будущность, не возникнет нужды оберегать его. Ты не станешь

оберегать храм, если не знаешь, что держит его ключ свода, подпирают колонны

и контрфорсы.

Ты не замечаешь грозящей тебе опасности, видя в чужом творении

кратковременное заблуждение, и только. Ты не понимаешь, что чужое творчество

грозит уничтожить творимого мной в тебе человека, уничтожить его навсегда.

Ты считаешь, что свободен, ты оскорбляешься, когда я напоминаю о своих

принуждениях. Но они не усатые жандармы, они незаметны и действенны, они

сродни воротам в стене; ты делаешь небольшой крюк, выходя из дому, но разве

свобода твоя ущемлена?

Если ты хочешь увидеть силовое поле, что формирует тебя и заставляет

так, а не иначе чувствовать, думать, любить, горевать, ненавидеть,

приглядись к корсету, в котором ходит сосед, и тогда почувствуешь свой

собственный.

Иного способа почувствовать его нет. Падающий камень не чувствует силы,

притягивающей его к земле. Весом неподвижный камень.

Только противостоя, ощущаешь сдвигающую тебя силу. Для листка, летящего

по воле ветра, нет ветра. Для свободно падающего камня нет веса.

Ты не замечаешь самых действенных принуждений, они подобны стене и

незримы до тех пор, пока ты не вздумал поджечь город.

Ты же не замечаешь, что язык, на котором говоришь, тоже принуждение.

Принуждение -- это упорядоченность, но незримая.

CXLVII

Я изучал княжеские указы, имперские законы, религиозные обряды,

похороны, крестины, свадьбы -- моего народа и других, в прошлом и в

настоящем, ища непосредственную связь между душой народа и укладом, который

вынянчил эту душу, наставлял, хранил, но не нашел такой связи.

Однако имея дело с подданными соседнего царства, где требуют иных

жертв, я чувствовал особый аромат их любви и ненависти, ибо каждый любит и

ненавидит по-своему. И конечно, я задумался о причинах и спросил себя: "Как

получается, что обычай, который, как мне кажется, упорядочил военные

действия, которые так далеки от любви, пестуют именно любовь, и вот такую, а

не иную? Какова же она, эта связь между душой и стенами, что ее окружают,

рождая такую улыбку, а не другую -- улыбку, какой улыбаются наши соседи?"

Занимало меня не пустое, живя жизнь, я успел убедиться, что люди сильно

разнятся между собой, хотя непохожесть их тебе поначалу незаметна и не

сказывается в разговоре, потому что ты сам себе служишь переводчиком,

подбирая на своем языке слова, больше всего подходящие к тому, что тебе

передается на другом языке. И вот переводишь любовь любовью, справедливость

справедливостью, ревность ревностью, радуясь вашей схожести, хотя каждое из

этих слов наполнено для вас разным смыслом. Исследуя одни слова, переходя от

перевода к переводу, ты и будешь видеть лишь подобия, но то сущностное, что

ты хотел бы понять, ускользнет от тебя.

Если хочешь понять людей, не слушай, что они говорят. Существование

различий неоспоримо. Любовь, справедливость, ревность, смерть, молитва,

отношения с детьми, с государем, с возлюбленной, творчество, понимание

счастья и успеха не совпадают у одного и другого. Я видел, как человек

сдержанно улыбается и опускает глаза, изображая скромность, довольный, что

замечены его холеные руки, и такую же улыбку и опущенные глаза я видел у

других, когда на ладонях их замечали мозоли. Одним придавали весу в

собственных глазах золотые слитки в подвалах, а тебе эти люди со своими

слитками казались омерзительными скупцами; другие обретали то же горделивое

удовлетворение, вкатив бесполезный камень на вершину горы.

И я понял, как нелепы мои попытки построить с помощью разума лестницу,

что вела бы наверх. Попытка моя нелепа, как нелепы объяснения болтуна: глядя

на статую, он объясняет очертаниями носа или величиной уха суть сказанного

художником -- томительность праздника, например. Суть -- это пленница,

пойманная в ловушку, но что общего у нее с ловушкой?

Я понял, что был не прав, пытаясь объяснить дерево, исходя из

минеральных солей, тишину, исходя из камней, грусть, исходя из черт лица,

благородство души, исходя из уклада, я нарушил присущую созиданию

последовательность, мне нужно было бы постараться и прояснить, как растущее

дерево заставляет перемещаться минеральные соли, стремление к тишине

выстраивает камни, печаль меняет черты лица, строй души создает созвучный

себе уклад. Строй души не выразить словами, чтобы уловить его, поддерживать

и длить, мне предлагается ловушка в виде уклада, вот такого уклада, а не

иного.

В юности и я охотился на ягуаров. На проложенной ими тропе рыли яму,

усаживали ее кольями, привязывали ягненка и забрасывали сверху травой. Я

приходил на рассвете к ловушке и находил мертвого ягуара. Если знаешь

повадки ягуаров, то придумаешь яму с кольями, ягненком и травой. Но если не

видел ягуара в глаза, то, изучив яму, траву, колья, ягненка, ягуара не

выдумаешь.

Потому я и говорю, что мой друг геометр был подлинным геометром, он

чувствовал близость ягуаров, изобретал для них ловушки, и они в них

ловились, хотя до поимки он и в глаза не видел ягуаров. Зато благодаря ему

увидели ягуаров все остальные, они рассмотрели и поняли, как делаются

ловушки, и принялись ловить весь остальной мир в яму с кольями и ягненком.

Они исходили из логики: ловушка для того, чтобы ловить, и пожелали поймать

истину. Но истина сбежала от них. Бесплодны и бессмысленны труды логиков до

того дня, пока нет творца, он не знает, кто такой ягуар, но чувствует его и

придумывает ловушку, он ведет тебя к попавшемуся ягуару с такой

уверенностью, будто сто раз ходил по этой дороге.

Мой отец тоже был геометром, он создал свой уклад, стремясь залучить к

себе таких людей, а не иных. Были другие времена, другие складывали свои

уклады и залучали к себе других людей. Но пришло время близоруких логиков,

историков, критиков. Они изучают твой уклад, но не понимают, с каким строем

души он в согласии. Путем логики не вывести человека, и вот, послушные ветру

слов, который они именуют рассудком, логики ломают сколоченные тобой

ловушки, рушат твой уклад и позволяют сбежать добыче.

Поиск по сайту: