XXXVIII. Ах, как жаловалась на обидчика эта женщина:

Ах, как жаловалась на обидчика эта женщина:

-- Разбойник, -- кричала она, -- тварь продажная! Греховодник!

Бесстыжий лгун! Мерзавец!..

-- Ты в грязи, -- сказал я ей, -- пойди умойся.

Жаловался и другой на несправедливость и клевету. Никогда не заботься,

чтобы твои поступки правильно поняли. Их не поймут, но какая тут

несправедливость? Справедливость -- химера и чревата несправедливостью. Ты

видел моих капитанов в пустыне? Они -- благородны; благородны, бедны и

выдублены постоянной жаждой. Они спят на голом песке в глухой тени царства.

Они добры и готовы повиноваться, хватаясь за оружие при малейшем шорохе.

Такими хотел их видеть мой отец, когда позвал: "Встаньте, готовые к смерти,

уместившие все свое добро в заплечном мешке! Умеющие подчиняться,

великодушные в сражении, великодушные сердцем! Встаньте, я вручу вам ключи

своего царства". И вот они встали вокруг моей крепости, словно бдительные

архангелы. Их достоинство отлично от достоинства министерской прислуги и

самих министров тоже. И вот их позвали в столицу, но не посадили во главе

праздничного стола -- теперь они обивают пороги в приемных и жалуются; их,

воистину достойных, унизили, отведя место слуг. "Горька участь тех, кого не

ценят по достоинству", -- твердят они.

Я ответил им: "Горька участь тех, кто оценен, возвышен, отблагодарен,

кто оказался в чести и разбогател". Он раздулся от дешевых амбиций, променял

звездные часы на магазинные покупки. Он был богаче других, достойнее,

удивительнее. Для чего же король-одиночка покорился мечтам обывателя?

Старого плотника отблагодарит идеальная гладкость его доски. Моего капитана

-- идеальный покой в его пустыне. Но в людском водовороте незаметны твои

заслуги. Если тебя это обижает, значит, ты не очистился от своекорыстия. Я

уже говорил: "Каковы люди, таково и царство. Каждый -- частичка царства". И

от каждого зависит великолепие кроны. Если этого ты видишь купцом с

барышами, отправь его за барышом в пустыню и жди, набравшись терпения.

Пройдет несколько лет, и купец твой станет хозяином, ровней ему будет ветер,

а другой останется жалким лавочником в своей лавке.

Я покровительствую достойным. Покровительство уже не несправедливость.

Не обижайся на слова. Как уродливы на песке длинные голубые рыбы с вуалевыми

плавниками, как это несправедливо! Несправедливо наше суждение: рыбы созданы

для воды. Они прекрасны там, где кончается песчаный берег. Капитаны песков

прекрасны там, где утих шум города, крик рыночных зазывал, тщеславие и

суета. У них в пустыне нет суетности.

Так пусть капитаны утешатся. Если они захотят, они вновь вернутся в

свое царство, я не уничтожал его и не хочу, чтобы они страдали.

Ко мне пришла женщина.

-- Я -- верная жена своему мужу, -- сказала она, -- я послушна ему и

недурна собой. Я дышу только им одним. Шью ему плащи, перевязываю раны. Все

его тяготы я делила с ним. А теперь он проводит время с той, что

обворовывает его и над ним смеется.

Я ответил ей:

-- Ты судишь и ошибаешься. Кто знает самого себя? Каждый идет к истине,

но путь души похож на горное восхождение. Вершина близка, кажется, ты

добрался, но с нее видны новые вершины, новые тропы и новые пропасти. Кто

может знать, что утолит его жажду? Один не может жить без плеска реки, чтобы

услышать его, он готов пожертвовать жизнью. Другого греет лисенок на плече,

он пойдет за ним во вражеские владенья. Может, та, о которой ты говоришь,

обязана ему своим рожденьем. И он за нее в ответе. Ты всегда в долгу перед

тем, кого создал. Он идет к ней для того, чтобы она его обокрала. Идет,

чтобы она утолила свою жажду. Его не вознаградит нежность, но не ударит и

упрек. Наградой ему собственная жертвенность. И еще те слова, которым он ее

научил. Он похож на тех, кто возвращается из пустыни: ордена для них не

награда, но и неблагодарность не обида. Ты же знаешь, дело не в том, чтобы

нажить и пользоваться нажитым, -- в том, чтобы нажить самого себя и умереть

полным собственной сущности. Пойми, единственная наша награда -- смерть, в

ней тонет корабль. И счастье, если он полон сокровищ.

На что ты жалуешься? На то, что не в силах его догнать?

Так я понял, что существует брачный союз и существует общность двоих.

"Как беден язык, -- думал я, -- им кажется, что они себя выразили, а они

едва-едва что-то обозначили. И как тщательно они все взвешивают, мерят,

мерятся. Все разумней, точнее, правильней. Правильней некуда. И когда каждый

остается со своей правотой -- они в тупике. И превращают друг друга в мишень

для взаимной стрельбы.

Да, мы в союзе, но все-таки я постараюсь тебя ранить".

XXXIX

Не уступай вымогательствам. Ты отдал малость, но вскоре отдашь и еще

немного, а значит, первое отдал задаром. Не уступай своего царства.

Нужно чувствовать себя собой, только тогда ты доверяешь собственному

разумению. Поэтому так горд верующий. Чужие сомнения не смущают его, они от

тех, кто неспособен "понять".

Умей отличать соглашательство от любви. Тот, кто смотрит мне в рот,

ожидая, когда я заговорю, мне не нужен. Я иду и ищу в людях свет, подобный

моему. Петь хором -- одно. Придумать песню -- другое. Кто тебе в помощь,

когда ты творишь?

Вот и еще одна сложность, над которой придется задуматься: для

созидания, творчества плодотворно сотрудничество и совместные поиски. Если

ствол дерева пронизывают токи любви -- творчество расцветает. Но это не

значит, что человека нужно растворить в сообществе, нет, речь идет лишь об

общем направлении питающих соков, -- благодаря им ветви дотягиваются до неба

и превращаются в храм. Ошибка здесь та же, что и у логиков: выявив в

произведении план, они считают, что план создал произведение, -- нет, так

оно себя овеществило. План -- это обозначившееся лицо. Не нужно каждого

подчинять обществу, пусть каждый подчинится своему делу и понуждает всех

остальных расти, хотя бы из чувства противоречия. Я побуждаю всех к

созиданию и творчеству. Если они будут жить только полученным от меня, они

оскудеют и обнищают. Но я тот, кто готов принять их творения, и они

возвеличатся в собственных глазах, глядя на мою мощь, созданную их усилиями.

Я оградил своими объятьями их коз, овец. зерно и даже дома, я присвоил все и

вернул все обратно, как дар моей любви к ним. Я подарил им и храмы, которые

они сами построили...

Но как свобода -- не своеволие, так и порядок -- не неволя: (О свободе

речь еще впереди.)

Славить я буду тишину -- музу плодов, жительницу полных житниц,

изобильных подвалов и погребов. Восковые соты медвяного проворства пчел,

умиротворенное собственной полнотой море.

Глядя с вершины, я погружаю в тебя -- о тишина! -- свой город. В нем

остановились повозки, смолкла уличная разноголосица и звон наковален. Все

бережно сложено в чашу вечера. Бдит Господь над усердными, укрыты Его плащом

встревоженные и обеспокоенные.

Тишина в женщине, вынашивающей дитя. Тишина налитых молоком сонных

грудей. Тишина в женщине -- молчание дневных сует, умиротворение жизни,

собирающей дни в сноп. Тишина в женщине -- святыня и продолжение. В тишине

женщины зачинается единственный путь, который непременно куда-то поведет.

Она ждет ребенка, он раздвигает ей живот. Тишина -- хранилище, куда я

поместил свою кровь и свою честь.

Тишина в мужчине -- он облокотился на стол, он задумался, он питает и

питается соком мысли. Тишина позволяет ему знать и не знать. Как благотворно

иной раз незнание. Тишина -- это отметание вредоносных паразитов и сорняков.

Тишина -- хранительница и русло его мыслей.

Тишина самих мыслей. Отдых пчел, они собрали мед, мед -- сокровище, его

нужно хранить. Ему нужно созреть. Тишина мысли, растящей крылья, как она не

любит тревог ума и сердца!..

Тишина сердца. Чувств. Слов в тебе, ибо хорошо, когда ты становишься

ближе к Господу, а Он -- тишина вечности. В ней все уже высказано, все уже

сделано.

Тишина Господа -- сон пастуха, нет его слаще, хотя овцы и ягнята всегда

в опасности, но как отделить пастуха от овец, когда есть только сон при

свете звезд, когда только и есть что руно снов?

Ах, Господи! Перейдут времена, Ты станешь складывать в житницу

сотворенное. Ты отворишь дверь болтливому человеческому роду, чтобы навек

поместить его у Себя в хлеву, и, как от болезни, разрешишь нас от всех

вопросов.

Ибо я понял: продвинуться вперед -- значит узнать, что вопрос, который

тебя мучил, потерял смысл. Я спросил своих ученых, а они -- нет, не то чтобы

они ответили на свои прошлогодние вопросы, они -- о, Господи! --

рассмеялись, потому что истина явилась перед ними как ненужность этих

вопросов.

Я ведь знаю, Господи, что мудрость -- не умение отвечать, а избавление

нашей речи от превратностей. Вот влюбленные сидят на низкой ограде

апельсинового сада, они сидят рядышком и болтают ногами, они не нашли

ответов на вопросы, которые задавали вчера. Но я знаю любовь -- им не о чем

больше спрашивать.

Я перерастаю одно противоречие за другим, и все меньше у меня вопросов,

и все ближе я к благости тишины.

Болтуны! Сколько вреда они принесли людям!

Только безумец может уповать на ответ от Господа. Если Он примет тебя,

Он избавит тебя от лихорадки вопросов, отведя их Своей рукой как головную

боль. Вот так.

Собирая в житницу сотворенное, открой нам, Господи, створки Твоих

ворот, позволь войти туда, где не понадобятся ответы, где вместо ответов

будет блаженная безмятежность, которая и есть конец всех вопросов и полнота

удовлетворения, -- ключ свода, идеальное лицо.

Вошедшему откроется чистейшая гладь воды куда просторнее морских

гладей, он смутно догадывался о ней, когда, болтая ногами, сидел с любимой

на ограде сада и любимая его была похожа на газель, остановленную на бегу, и

слегка задыхалась.

Тишина -- гавань для корабля. Тишина Господня -- гавань всех кораблей.

ХL

Бог послал мне обворожительную лгунью, как просто, мелодично и жестоко

она лгала! Я заинтересовался ею, словно ветром, прилетевшим с далекого моря:

-- Почему ты лжешь? -- спросил я.

А она заплакала и спряталась за своими слезами. Я задумался: почему она

плачет.

"Она плачет, -- думал я, -- потому что я не поверил ее выдумкам. Я не

подыгрываю людям в их пьесах. Не вижу в этом смысла. Она хочет представиться

мне другой. Я не вижу тут трагедии. Трагедию переживает женщина, которой так

не хочется быть собой. Я совсем не о добродетели, ее устои чтут чаще всего

ханжи, а не поистине добродетельные. Добродетельной, как дурнушкой, нужно

родиться. А всем остальным -- им так хочется быть добродетельными, но и

любимыми тоже, они не в силах сладить с собой, а вернее, с окружающими. Они

постоянно бунтуют и восстают. И лгут, чтоб оставаться хорошими".

Причина, высказанная словами, никогда не бывает подлинной. Я упрекаю

мою лгунью только в том, что она все перевернула с ног на голову. Я не

слушаю ее историй, не слушаю шума слов -- с молчаливой моей любовью я

вглядываюсь в ее усилия. Она рвется и мечется, как лисица в капкане. Птица,

окровавившая грудь о прутья клетки. И я обратился к Господу и спросил Его:

-- Господи! Почему Ты не дал нам языка, чтобы высказать себя. Слушай я

ее не любя, я бы ее повесил. А ведь ее можно и пожалеть: окровавленной

птицей мечется она во тьме своего сердца и боится меня. Она похожа на

лисицу, которая дрожит, скалится и кусает, пока не вырвет наконец у меня из

рук кусочек мяса и не потащит его к себе в нору.

-- Повелитель! -- обратилась она ко мне. -- Они не знают, что я ни в

чем не повинна.

Но я-то знал, сколько смуты она внесла в мой дом. Но жестокость Господа

терзала мне сердце.

-- Помоги ей заплакать, Господи! Пусть она устанет от самой себя и

затихнет у меня на плече: она еще не знает, что такое усталость.

Она не понимает, что мечется в ловушке, и мне хочется освободить ее.

Да, Господи, я нарушил свой долг, я ее пожалел. Но разве можно пренебречь

одной маленькой девочкой в слезах? Она не вся Вселенная, но она -- частичка

Вселенной. Она мучится, потому что не в силах воплотиться. Потому что

вспыхивает и рассеивается дымок. Ее лодку перевернула река, тащит ее, и ей

не справиться с течением. Но вот прихожу я, я -- ваш берег, кров, суть. Я --

новый язык, дом, границы, внутренний стержень.

-- А теперь послушай меня, -- говорю я ей. Нужно принять и ее. И других

человеческих детей, особенно тех, кто не знает, что в силах знать...

Я хочу взять вас за руку и вести вас к воплощению... Я -- время

цветения человека.

XLI

Я видел людей счастливых, видел несчастных, без очевидного горя смерти,

без очевидной радости свадьбы, болезни или здоровья. Больного можно поднять

на ноги, сообщив ему необыкновенно важную новость, например, известив о

победе, он встанет и побежит в город. Я исцелил целую крепость, войдя на

заре с моим победоносным войском, -- все были на улицах, все обнимались. Ты

спросишь: "А почему бы, собственно, не поддерживать в них счастье вечно

гремящими победой фанфарами?" Я отвечу: "Потому что победа -- тот же пейзаж,

его не получишь в пользование, увидев с вершины горы, его создали твои

ноющие от усталости ноги. Пейзаж, победа -- переход от одного состояния к

другому. Нет победы, которая длилась бы вечно. Дли ее, и она уже не живит,

наступает лень, скука, нет победы, есть будни. Так что же? Значит, жить

надо, переходя от богатства к бедности и от бедности к богатству? Нет,

потому что всю свою жизнь ты можешь бороться с лишениями, с нищетой и

накопить только усталость: должник, преследуемый заимодавцами, вешается:

мелкие радости, кратковременное благополучие не возместят ему ночей,

изношенных бессонницей. Как не живят богатство и победа, так не живят и

мелкие радости, которые бросают человеку, словно охапку сена корове.

Я хочу видеть в мужчинах пылкость и благородство, а у женщин -- сияющие

счастьем глаза. Где мне взять таких мужчин и таких женщин? Нет их вокруг

меня, нет их и для себя самих тоже. Я отвечу: они становятся такими, когда

картина мира наполняется смыслом и связями, когда ты повел солдат в военный

поход, начал строить храм или одержал победу. Правда, победа -- пища одного

дня. Победа одержана, и теперь можно только пожинать ее плоды, но это не

значит жить. Почему победа так радостна? Потому что ты рад очутиться со

всеми вместе. Вчера в горе, своем или своих детей, ты был один или с

немногими друзьями, но вот ты расцвел победой -- и с тобой множество людей.

На строительство храма нужен век, целых сто лет богато сердце зодчего.

Вкладывая, растешь и растишь возможность выкладываться. Строя изо дня в день

свою жизнь, ты обошел круг моего года и, оглянувшись, счастлив ему как

празднику, хоть и не сделал никаких припасов. Памятуя о празднике, ты дарил

и дарил и стал куда счастливее, чем если бы устроил праздник

один-единственный раз. И в детей мы вкладываем себя, дети нам тоже в

радость. В радость и наши груженые корабли в открытом море, им грозят

опасности, они их преодолевают и вплывают вместе с командой в новый рассвет.

Вокруг меня возрастает рвение, растет оно от успешных трудов. И писатель --

графоманам такое не в помощь -- чем больше пишет, тем строже оттачивает

стиль. Но мне не по нраву усердие, которое во что бы то ни стало хочет

преуспеть. Чем больше я узнаю, тем больше хочу знать и тем больше потребляю

чужого, тем больше обираю других и пожираю их, жирею. Тем скуднее у меня

душа.

Одержав победу, человек хочет насладиться ее плодами и видит вдруг, что

обманулся: он перепутал жар творчества со скучным присутствием вещи, которая

его не греет. Конечно, завоеванным пользуются, но желательно пользоваться

им, приготовляясь к новой победе, чтобы воспользоваться вновь завоеванным.

Одно должно подстегивать другое. Так танцуется танец, поется песня, так

молятся, молитвы рождают рвение, а рвение приводит к молитве. И точно так же

живет любовь. Но если я изменился и больше не меняюсь, если не двигаюсь и ни

к чему не стремлюсь, чем я отличаюсь от умершего? Вид, открывшийся тебе с

горы, в радость до тех пор, пока ноют ноги, трудившиеся ради него, пока тело

радо отдыху.

XLII

Я сказал им: "Не стыдитесь ненавидеть". И они приговорили к смерти сто

тысяч человек. Смертники сидели по тюрьмам с досками на груди, словно

меченый скот в стаде. Я обошел тюрьмы, я смотрел на узников. Люди как люди.

Я не нашел отличий. Я вслушивался, наблюдал, смотрел. Видел, что в тюрьме,

как на свободе, делятся хлебом, суетятся вокруг больного ребенка, укачивают

его, не спят ночей. Видел, что и в тюрьмах, как на свободе, мучаются

одиночеством, если остались одни. Плачут, когда в толще стен вдруг узнали

любовь.

Я вспомнил рассказы моих тюремщиков. И попросил привести ко мне

преступника, чей нож еще вчера обагряла кровь. Я допрашивал его сам. Я

вглядывался, но не в него, он уже обречен смерти, -- в непостижимое в

человеке.

Жизнь берет свое где только может. В трещине скалы вырос мох. Первый

суховей пустыни уничтожит его. Но мох спрячет свои семена, они будут жить.

Кто скажет, что он здесь вырос напрасно?

Смертник объяснил, что над ним смеялись, что уязвляли его гордость, его

самолюбие... Самолюбие обреченного смерти...

Я видел: озябнув, узники жались друг к другу. Те же овцы, такие же, что

и повсюду на земле.

Тогда я решил посмотреть на судей, созвал их и спросил:

-- Почему вы отделили вот этих от всех остальных? Почему у них на груди

доски смертников?

-- Такова справедливость, -- отвечали они.

Я размышлял: да, такова справедливость. Справедливость для судей -- это

уничтожение того, кто нарушил общепринятое. Но общепринятое нарушает и негр.

И принцесса, если ты чернорабочий. И художник, если ты чужд художеству...

Я сказал судьям:

-- Мне хотелось бы, чтобы вам показалась справедливостью их свобода.

Попробуйте понять меня. Представьте: вот узники захватили тюрьму и власть,

теперь они будут вынуждены посадить вас в тюрьму и уничтожить, я не думаю,

что от таких мер царство улучшится.

Так я въяве увидел кровавое безумие, причина которого -- образ мыслей,

и стал молиться Господу:

-- Безумие владело и Тобой, Господи, когда Ты позволил им довериться

своему жалкому лепету. Кто научит их, нет, не словам, -- тому, как ими

пользоваться. Ветер слов, перепутавший все на свете, убедил их в

необходимости пыток От неловких, неумелых, бессильных слов родилась умелая,

ловкая сила пыток.

Но в тот же миг мои рассуждения показались мне жалким лепетом и вместе

с тем желанием кого-то рассудить.

XLIII

Все, что уже не живется, превращается в подделку. Поддельна и слава

прошлого. И наше восхищение давними победителями.

Нет подлинности и в новостях, потому что завтра от них ничего не

останется.

Научитесь видеть внутренний стержень -- наполнитель всегда подделка.

Я выявлю тебя в тебе, как пространный пейзаж, туманная пелена над

которым мало-помалу рассеивается, -- из близи тебя не увидишь. Так выявляет

истину ваятель. Он не лепит отдельно нос, потом подбородок, потом ухо.

Творчество -- всегда создание целостности, а не методичное присоединение

одной части к другой. Творчество -- общая работа всех, кто сгрудился вокруг

идеала, кто строит, кто трудится, кто спорит вокруг него.

XLIV

Наступил вечер и для меня, я спускаюсь с моей горы по склону нового

поколения -- лица его я не знаю. Я заранее устал от слов; в скрипе повозок,

в звоне наковален я не слышу биения его сердца, -- я безразличен к этим

незнакомцам, как если бы не знал их языка, равнодушен к будущему, которого

для меня не будет, -- меня ждет земля. Но мне стало горько: как крепко я

замурован в крепости эгоизма. "Господи! -- воскликнул я. -- Ты оставил меня,

а я оставил людей!" И я задумался, что же меня в них так разочаровало.

Ведь мне ничего, совсем ничего от них не нужно. Моим пальмовым рощам не

нужна новая отара. Моему замку не нужны новые башни -- плащ мой тянется из

залы в залу и кажется мне кораблем, преодолевающим морской простор. Мне не

нужны слуги, я и так кормлю тех, что по семь или восемь человек выстроились

у каждой двери, словно колонны, и вжимаются в стены, заслышав шорох моего

плаща на галерее. Мне не нужны новые женщины, я укрыл их всех моей

молчаливой любовью и не слушаю больше ни одной, чтобы лучше услышать... Я

уже видел, как они засыпают, сомкнув ресницы и погрузив глаза в бархат

сна... Я оставил их и поднялся на самую высокую из башен, купающуюся в

звездах, я хотел узнать у Господа, что же такое сон. Вот они спят, и нет

больше дрязг, мелочности, жалких уловок, тщеславия и суетности, но настанет

утро, и все это проснется вместе с ними, и для каждой не будет важнее

заботы, чем унизить свою товарку и занять ее место в моем сердце. (Но если

позабыть их слова, останется щебетанье птиц и трогательность слез...)

XLV

Вечером, когда я стал спускаться с моей горы по склону, где никого не

знал, чувствуя себя погребенным в ангельской немоте покойником, меня утешили

за то, что я состарился, за то, что стал раскидистым деревом с узловатым

стволом и морщинистой корой, которую так трудно поранить, за то, что от

пергамента моих пальцев веет запахом времени, будто я успел сбыться. Вот

оно, мое утешение: я подумал, нет больше тирана, который устрашил бы меня,

старика, запахом пытки -- у пыток запах кислого молока, -- ничего не

изменить тирану в том, что уже состоялось, какова бы ни была моя жизнь, она

уже есть у меня, она позади, словно плащ, и держится на тонкой тесемке. Люди

уже запомнили меня, и отрекайся не отрекайся -- ничего уже не изменишь.

Утешало меня и то, что вскоре я избавлюсь от своих тягостных пут, мне

казалось, что я уже обменял заскорузлую плоть на легкие неосязаемые крылья.

Будто разрешился от бремени самим собой и гуляю наконец подле ангела,

которого искал так долго. Словно сбросил старую оболочку и снова стал юнцом.

Но не порывы, не желания сопутствуют моей юности -- безмятежная ясность. Моя

юность тяготеет к вечности, а не к сумятице жизни. Новая моя юность была

пространством и временем. Мне показалось, я стал вечным.

Я напоминал себе путника, который подобрал на дороге раненную ножом

девушку. Он поднял ее и несет, словно охапку роз, а она без сил, без

сознания, усыпленная стальной молнией, улыбается, отдыхая на крылатом плече

смерти, но несет он ее к поляне, где собрались те, кто могут ее исцелить.

Задремавшее чудо, я наполню тебя своей жизнью, я простился с

суетностью, вспышками гнева, гордыней и притязаниями, свойственными людям; с

радостями, которые выпали на мою долю, с горестями, которые меня мучили, --

есть только ты, которой становлюсь я; и, пока я несу тебя к целителям на

поляне, я превращаюсь в сияние глаз, в прядь волос, упавшую на чистый лоб,

ты поправишься, и я научу тебя молиться, чтобы совершенство души помогло

тебе выпрямиться, словно стебель цветка с прочными корнями...

Я больше моего тела, оно треснуло, как скорлупа перезрелого ореха. Не

спеша спускаюсь я с моей горы, и плащом за мной тянутся склоны и поляны с

разбросанными там и сям золотыми звездочками -- огоньками моих домов. Я

клонюсь под тяжестью моих даров, словно дерево.

Спящий народ мой, благословляю тебя -- спи.

Пусть помедлит солнце лишать тебя ласкового крова ночи! Пусть мой город

как следует выспится перед тем, как расправить пчелиные крылья и приняться с

зарей за работу. Пусть те, кого постигло вчера горе и кому Господь дал

сейчас отсрочку, не спешат вернуться к трауру, нищете, смертному приговору

или смертельной болезни. Пусть помедлят они на груди Господа, прощенные и

обогретые.

Я тебе охрана.

Я не сплю, так поспи еще ты, мой народ.

XLVI

Сердцу моему так тяжело от тяжести мира, словно я взял его весь на

себя. Я стою один, оперевшись спиной на мое дерево, я скрестил на груди

руки, чувствуя холод ночного ветра, и как заложников принимаю тех, кто ищет

с моей помощью утраченный смысл своей жизни, свое в ней место. Нет места у

той, что была только матерью и потеряла ребенка. Она стоит перед бездной как

никому не нужное прошлое. Она была лесом лиан, обвивая цветущее дерево, и

вот дерева больше нет. "Куда деть мне нежность? -- думает она. -- И молоко,

когда оно прибывает?.."

Нет места у прокаженного, медленным огнем тлеет в нем болезнь, он

обречен людьми на изгойство, он не знает, зачем ему желания сердца, которые

просыпаются у него в груди. Нет места у твоего друга, он узнал, что болен

раком, а у него множество работ в начале, им нужны десятилетия, чтобы

осуществиться, -- он похож на дерево, оно терпеливо тянуло корни, и они

дотянулись до пустоты, висят над бездной. Что делать хозяину -- у него

сгорели амбары? Чеканщику потерявшему правую руку? Человеку, который ослеп?

На сердце у меня тяжесть всех, кому не на кого опереться. Того, от кого

отвернулись близкие, и того, кто сам от них отвернулся. Того, кто мучается

на смертном ложе и со стоном ворочается с боку на бок тело его бесполезнее

сломанной повозки, он призывает смерть, а она не идет за ним. Он кричит: "За

что же, Господи? За что?!"

Все они -- солдаты разбитой армии. Но я соберу их и помогу одержать

победу. Нет разбитых армий, каждая побеждает, но по-своему. Ведь в каждом

продолжает свой путь жизнь. Цветок вянет, оставляя семечко, сгнивает

семечко, пуская росток, и из каждой треснувшей куколки показываются крылья.

Да, все вы -- земля, пища и повозки прекрасного шествия Господа!

XLVII

Я спросил: "Не стыдно ли вам своей ненависти, гнева, распрь, ссор? Не

сжимайте кулаков из-за пролитой вчера крови, благодаря ей в вас родилось

что-то новое, ребенок рассасывает до кровавых трещин материнскую грудь,

бабочка платит за крылья обломками куколки. Чем вы обогатитесь, ратуя за

вчерашний день? Он отошел, нет в нем ни истины, ни подлинности. Опыт учит

меня, что палач и жертва -- любовники первого кровавого часа любви. Плод

будущего рождается от них обоих. И плод этот значимей тех, кто его породил.

В нем они примиряются друг с другом до того дня, когда новое поколение

проживет свой кровавый час любви.

Да, роды болезненны, человек страдает и мучается. Но вот отпустила

боль, и стало радостно. Человек обретает себя в народившемся. Знаете, когда

каждого из вас укрывает ночь и вы засыпаете, вы все так похожи друг на

друга. Все, все, и тот тоже, кто спит в тюрьме с доской смертника на груди,

и он тоже ничуть не отличается от всех остальных. Важно одно -- отдать себя

своей любви. Язык, он не подпустит меня к сути, поэтому я прощу всех убийц.

Этот убил из любви к своему гнезду, ибо не жалеют жизни только ради

любимого. И другой убил из любви к своему гнезду. Постарайтесь понять это --

это главное -- и не считайте заблуждением ценности, отличные от ваших. Не

считайте истиной то, что, по вашему мнению, безошибочно. Мы во власти

очевидности, и тебе, например, очевидна необходимость подниматься вот на эту

гору, но помни: твой сосед тоже во власти очевидности, когда старательно

карабкается на свою. Очевидная для тебя необходимость лишила тебя сна и

заставила вскочить раньше всех соседа. Очевидное для вас разное, но

настоятельность очевидного одинакова и для тебя, и для него.

Однако тебе кажется, что сосед каждым своим шагом попирает тебя. А

соседу кажется, что ты попираешь его всеми твоими делами и поступками.

Каждый из вас знает, в душе у вас, кроме холода недоброжелательства или

откровенной ненависти, живет такая очевидная, такая чистая и ясная картина

мира, за которую не жалко отдать и жизнь. Но друг друга вы ненавидите,

воображая, что у соседа пустое сердце, лживый и неправильный, грубый язык Я

смотрю на вас со своей вершины и говорю:

"Вы любите одну и ту же картину, хотя, может быть, она не слишком

отчетлива".

Очиститесь от крови: рабство рождает только бунт. Если нет стремления

поверить, чему поможет суровость? Если вера умерла и люди ищут новую, чему

поможет суровость?

Для чего вам, едва начнет светать, хвататься за оружие? Что завоюете вы

в кровавых схватках, убивая и не зная даже, кого убиваете? Мне претит голос

крови, он взращивает одно только братство -- братство тюремщиков".

...Я не советую тебе спорить. Спор лишен смысла. Твой противник, исходя

из очевидной для него картины, отвергает твои истины -- он не прав. Не прав

и ты -- ты, исходя из своей очевидности, отвергаешь его истины.

Прими самих людей. Возьми за руку и веди. Скажи им: "Конечно, вы правы,

но прежде нам придется подняться на эту гору". Только так ты установишь в

мире порядок, и люди вздохнут полной грудью, завоевав простор.

Когда один скажет: "В городе тридцать тысяч жителей", -- а другой

возразит: "Нет, только двадцать пять", -- они договорятся: цифры для всех

одни, кто-то из них и впрямь ошибся. Другое дело, когда один говорит: "Город

-- творение архитектора. Город -- вечен. Он -- корабль и везет людей". А

другой отвечает: "Город -- чудесный гимн множества людей, объединенных общей

работой..."

Один: "Благотворна свобода и противоречия, они питают новое в человеке,

помогая ему родиться". Другой: "Свобода развращает. Кедр вырастает по

принуждению внутренней необходимости". И вот они проливают кровь друг друга.

Не огорчайся, это родовые схватки, поиски себя и вопль, обращенный к

Господу. Скажи каждому из них: "Ты прав. Потому что прав каждый". И веди их

дальше, к вершине. Сами они ленятся карабкаться вверх: то у них

сердцебиение, то ломит ноги, но, перестрадав страдание, они откроют для себя

мужество. Если боишься хищников, ищешь места повыше. Если ты -- дерево,

ищешь в вышине солнце. И враги помогают тебе, потому что нет на свете

врагов. Враги обозначают границу тебя, формируют, уплотняют. И пусть знают

все:

"Свобода и принуждение -- две стороны единой необходимости --

необходимости быть таким и не быть иным. Ты свободен поступать так и

принужден так не делать. Свободен говорить на своем языке и принужден не

устраивать воляпюк из разных. Свободен играть в кости, но принужден

соблюдать правила игры, не портя их другими условиями. Свободен строить

новое, но не вправе портить и разбазаривать старое. Писатель, добившийся

скандальной славы нарочитым неумением писать, закрывает путь к успеху всем

-- и самому себе тоже: утратив чувство стиля, читатель не найдет вкуса и в

его книгах. Кража и насмешка:

я назвал короля ослом, все хихикают, потому что привыкли чтить короля.

Но почтение мало-помалу изнашивается, король и осел сливаются воедино, слова

мои уже сама очевидность. Никому больше не смешно.

О том, что свобода и принуждение -- одно целое, знают все: ревнители

свободы всегда ратуют за мораль, признавая тем самым необходимость

принуждения. "Полицейский надзор должен осуществляться изнутри", -- вот что,

по сути, заявляют они. Поборники принуждения настаивают, что главное для

человека -- свобода духа; сколько простора в твоем тесном доме, ты волен

переходить из комнаты в комнату, спуститься в прихожую, открыть и закрыть

дверь, ходить вверх и вниз по лестницам. Чем больше стен, порогов, засовов,

тем ты свободнее. Незыблемость каменных стен обязывает тебя ко многому,

навязывая свободу выбора между всевозможными способами действовать.

Беспорядочная жизнь сообща не свобода, а разврат.

На деле все мечтают об одном и том же городе. Но один требует дать

возможность действовать каждому. Другой требует воспитать каждого, прежде

чем тот начнет действовать. Оба пекутся о человеке.

Оба правы. Первый считает, что человек неизменен и независим. Он забыл

о тех двадцати годах обучения, принуждения, тренировки, которые так или

иначе сформировали этого человека. Забыл, что умение любить приходит от

молитвенного состояния души, наученной молиться, а не от отсутствия

внутренних обязательств перед чем бы то ни было. Если не освоить музыкальный

инструмент, как играть? Если не выучиться грамоте, как писать стихи? Но не

прав и второй, он полагается на поддержку стен, а не на самого человека. На

храм, а не на молитву. Но не камни главное в храме -- тишина, ради которой

их сложили. В храме и в человеческом сердце. Сердце, исполненное тишины. Мой

храм -- сердце. А кто-то обожествил камень и молится на него, чтобы

камень...

Точно так же я молюсь на царство. Я обожествил его для того, чтобы оно

помогало людям. Я не жертвую людьми царству. Я создаю царство, чтобы

заполнить и одухотворить человека. Главное для меня -- человек. Я подчиняю

человека царству, чтобы он нашел себя и свое место в жизни. Я не ищу для

своего царства рабов. Давай оставим свойственный нам язык, он не передает

сути, разделяет причину и следствие, слугу и хозяина. Но в жизни осязаемы и

реальны только связи, взаимосвязи и внутренние зависимости. Я -- царь, я

подчинен моему народу жестче, чем мне любой из моих подданных. Я выхожу на

террасу дворца и вслушиваюсь, как они ночью жалуются, бормочут, стонут и

всхлипывают от боли, радостно смеются. Их жизнь я превращаю в гимн Господу.

Такова суть моего им служения. Я -- вестник, я собрал их и помогаю

переправиться. Я -- раб и несу на плече паланкин. Я -- толмач.

Я -- узел, увязавший их в одно целое, ключ свода, преобразивший их в

храм. На что роптать им? Разве унизительно для камней поддерживать свод?

Так не спорь же о путях -- спор лишен смысла.

Бессмысленно спорить и о людях. Мы всегда путаем следствие с причиной.

Откуда узнать людям, что проницает их, если не существует слов,

чтобы выразить это ощущение? Как капле почувствовать себя рекой? Но

течет все-таки река. Как клетке дерева почувствовать себя деревом? Но растет

все-таки дерево. Как камню ощутить себя храмом? Но все-таки храм сберегает

тишину, словно житница.

Откуда знать людям, что они делают, -- никогда не поднимались они на

гору, никогда не пытались обрести себя в одиночестве и тишине. Одному

Господу ведомо, каким вырастет дерево. Люди знают другое: этот тянет вправо,

а этот влево. И каждый мечтает уничтожить соперника. Но никто из них не

знает, куда же они все вместе плывут. Точно так же враждуют деревья в

тропиках. Они теснят друг друга и крадут друг у друга солнце. А лес тем

временем разрастается и одевает густым мехом гору, одаряя зарю птицами.

Неужели ты веришь, что в их слова умещается вся жизнь?

Что ни год, находится сказитель, что поет о невозможности войн, ведь

никто на свете не хочет страдать, оставлять жен и детей, воевать за землю,

на которой никогда не поселится, никто на свете не хочет умереть под палящим

солнцем с вывороченными кишками -- от вражеского снаряда. Спроси любого,

хочет ли он воевать, и каждый ответит: "Нет!" Но проходит год -- и царство

вооружается. Все, кто не признавал войны, -- ибо суть ее не исчерпать

скудным человеческим, -- проникаются общим для всех духом, который никак не

выразишь, и идут на войну, что не имеет ни малейшего смысла для каждого по

отдельности. Дерево растет и ничего не знает о себе. Постичь его может лишь

поднявшийся на вершину пророк. Нарождающееся, отмирающее всегда больше, чем

люди, оно проходит сквозь них, но они не в силах уловить его словом Чувство

безнадежности -- вот знак наступивших перемен; царство при смерти, ты узнал

об этом, потому что жители его изверились в нем. Но ты будешь не прав, если

призовешь неверов к ответу, обвиняя их в близкой смерти царства. Неверие --

свидетельство неблагополучия. Но как узнать, что причина, а что следствие? О

том, что морали больше нет, ты узнаешь, увидев министров-взяточников. Можно

отрубить министрам головы, но они -- только свидетельство общего разложения.

Закопать покойника не значит бороться против смерти.

Но покойника нужно закопать, и я закапываю его. Министры развратились,

я уничтожаю их. Но хочу сохранить достоинство и запрещаю обсуждать их. Мне

претят слепцы, укоряющие друг друга за слепоту. Я не вправе терять свое

время на их пререкания. Мои солдаты дали стрекача, генерал обвинил их в

трусости, они стали винить во всем генерала. И сообща, генерал и солдаты,

стали ругать вооружение. Армия винит поставщиков. Поставщики ругают армию. И

те и другие вместе честят систему. Я объясняю им: сухие ветки нужно

обрубить, потому что они свидетельствуют о смерти, но считать их причиной

смерти дерева -- глупо. Дерево при смерти, поэтому ветки сохнут. Сухая ветка

-- знак близкой смерти.

Видя безнравственность, я караю ее, но не провинившиеся занимают меня

-- другое. Плохи не люди, плохо то, что в людях сгнил человек. Меня заботит

занемогший ангел...

Я знаю, объяснения не лечат -- излечивает поэзия. Кого спасли

объяснения врача? Врач определил: "Причина смерти в..." Да, действительно,

причина ясна: человек умер из-за больных почек. Но почки еще не вся жизнь.

Мы так логично все выстроили, так аккуратно собрали керосиновую лампу,

заправили ее, но света нет: не поднесли огня.

Любишь потому, что любишь. Нет доводов, на основании которых вспыхивает

любовь. Средство одно -- творчество, если сердца забьются в унисон, значит,

люди вместе, ты помог им объединиться. И мало-помалу музыка, завладевшая их

душой, станет мотивом их деятельности.

Спустя какое-то время музыка обрастет доводами, причинами, станет

силой, потом догмой. Вокруг твоей статуи соберутся логики и перечислят все

основания, почему твоя статуя прекрасна. И не ошибутся, она и впрямь

прекрасна. Но не логика открыла им это.

XLVIII

Я знаю: нам не о чем жалеть, и это величайшее из утешений. Ни о чем не

стоит жалеть и ни от чего не нужно отказываться.

-- Прошлое -- тот же пейзаж, -- говорил мне отец -- здесь у тебя гора,

там речка, по прихоти памяти ты расставляешь между ними города, которые

любишь навещать. Если тебе чего-то недостало, ты строишь воздушный замок.

Построить его легко: ничем не помешаешь нашему мечтанью, оно так летуче,

податливо, ненадежно, оно всегда во власти случая. Но не сожалей, твердя,

что лучше бы помнить другое. Воспоминания хороши тем, что они есть. В

наличии -- главное достоинство моего замка, его дверей и стен.

Какой завоеватель, завладев землями, сожалел, что гора поднимается

здесь, а река течет там? Для вышивки необходима ткань, для пения и танцев --

правила, для человеческих трудов -- выучка.

Сожалеть о полученных ранах -- все равно что сожалеть о том, что

родился на свет или родился не в то время. Прошлое -- это то, что сплело

твое настоящее. С ним уже ничего не поделать. Прими его и не двигай в нем

горы. Их все равно не сдвинуть с места.

XLIX

Главное -- идти. Дорога не кончается, а цель -- всегда обман зрения

странника: он поднялся на вершину, но ему уже видится другая; достигнутая

цель перестает ощущаться целью. Но ты не сдвинешься с места, если не примешь

того, что существует вокруг тебя. Пусть для того, что

бы вечно уходить от существующего. Я не верю в отдых. Если мучает

противоречие, недостойно закрыть на него глаза и постараться поскорее

успокоиться, согласившись с первой попавшейся из сторон. Кто видел, чтобы

кедр прятался от ветра? Ветер раскачивает его и укрепляет. Умудрится тот,

кто из дурного извлечет благо. Ты ищешь смысла в жизни; но единственный ее

смысл в том, чтобы ты наконец сбылся, а совсем не в ничтожном покое,

позволившем позабыть о противоречиях. Если что-то сопротивляется тебе и

причиняет боль, не утешай, пусть растет -- значит, ты пускаешь корни, ты

выбираешься из кокона. Благословенны муки, рождающие тебя, нет подлинности,

нет истины, которые явились бы как очевидность. А то расхожее решение, что

тебе обычно предлагается, -- удобная сделка, снотворное при бессоннице.

Я презираю тех, кто валяет дурака, лишь бы позабыть о сложностях, кто

ради спокойной жизни душит порывы сердца и тупеет. Запомни: неразрешимая

проблема, непримиримое противоречие вынуждают тебя превозмочь себя, а

значит, вырасти -- иначе с ними не справишься. Искривляя корни, ты

пробиваешь безликую каменистую землю, и питаешься ею, и творишь во славу

Божию кедр. Истинна слава лишь того храма, который вытерпел износ не от

одного десятка поколений. И ты, если хочешь вырасти, позволь противоречиям

изнашивать тебя, они -- твой путь к Господу. Нет в этом мире другого пути.

Согласись, прими страдание, и оно поможет тебе подняться.

Но есть слабые деревья, они не выдерживают песчаных бурь. Есть слабые

люди, они не в силах себя превозмочь. Убив в себе величие, они кроят себе

счастье из посредственности. И согласны вековать на постоялом дворе. Они

согласились на выкидыш, они скинули самих себя. Мне нет дела до того, что с

ними станется. Они плесневеют среди скудости готового и верят, что

счастливы. Они не пожелали видеть врагов в себе и вокруг себя. Они

отвернулись от необходимости, неудовлетворенности и неутолимой жажды, через

которые говорит с ними Господь. Они не тянутся к свету, как тянутся к нему в

гуще леса деревья, -- солнце не может сделаться запасом, они всегда будут

гнаться за ним сквозь густую тень соседних, будут вытягиваться и расти, пока

не станут ровными стройными колоннами, их породила земля, но они

возвеличились, потому что искали своего бога. Бог никого не ловит. Он

существует, и человек может взрастить себя на Его просторе, как дерево с

могучей кроной.

Не снисходи до общепринятых мнений. Люди сосредоточат тебя на тебе

самом и помешают расти. Они привыкли считать заблуждением все, что

противоположно их истине, твои метания и противоречия для них легки и

разрешимы, и, как плод заблуждения, они отбросят семя твоего будущего роста.

Они хотят, чтобы ты обобрал сам себя, стал потребителем, довольствовался

готовым и делал вид, будто сбылся. Для чего тебе тогда искать Господа,

слагать гимн, карабкаться на горную вершину, чтобы упорядочить пейзаж,

который клубится сейчас перед тобой хаосом? Для чего спасать в себе свет?

Ведь его не поймать раз и навсегда, его нужно ловить каждый день.

Не мешай, пусть они говорят. Легковесные души советуют тебе, они хотят,

чтобы ты был счастлив. Прежде времени хотят они успокоить тебя, покой ты

обретешь только в смерти, только после смерти послужит тебе накопленное.

Копишь ты не запас на жизнь, а мед на зиму вечности.

Если ты спросишь меня: "Так будить ли мне спящего или оставить спать,

не мешая его счастью?" -- я отвечу, что ничего не знаю о счастье. Но если на

рассвете -- заморозки, неужели ты не разбудишь друга? Неужели оставишь его

без восходящего солнца? Многие любят спать и не хотят просыпаться, но все же

высвободи их из блаженных объятий сна, выгони из дома, они должны сбыться.

L

Женщина обирает тебя ради дома. Кому не желанна любовь -- запах жилого,

журчание во дворе родника и едва слышный звон кувшинов, -- любовь,

благословленная детьми, следующими один за другим, и в глазах их покой

вечера?

Но не пытайся выразить благо словесно и отдать предпочтение либо славе

воина в пустыне, либо дарам домашней любви. Отделили одно от другого слова.

Всерьез любит воин, он узнал безбрежность пустыни, всерьез бьется за колодец

влюбленный -- он любит и не жалеет себя ради своей любви. Если воюет не

человек, а несущий смерть автомат, то где тогда достоинство воина и честь?

Битва тогда -- чудовищная возня муравьев. Где величие любви, если под боком

у жены сопит ленивый обитатель хлева?

Я вижу величие, если воин, отложив оружие, укачивает ребенка, если

муж-защитник отправился на войну.

Я не о том, что одно должно сменять другое, что значима то одна правда,

то другая. Я о том, что правда всегда одна. Чем мужественней ты как воин,

тем слаще любишь, а чем крепче любишь, тем лучше будешь воевать.

Но женщина, заполучив тебя для своих ночей, познав сладость твоего

ложа, обольщает тебя: "Разве плохо я тебя целую? Разве в нашем доме мало

прохлады? Разве мы не счастливы вечерами?" И ты согласно улыбаешься в ответ.

"Так оставайся со мной, оберегай меня, -- продолжает она. -- Стоит тебе

захотеть, ты протянешь ко мне руки, и я склонюсь к тебе апельсиновой веткой,

полной сладких оранжевых плодов. Жизнь в разлуке сурова, она отучает от

ласки. Любовь твоего сердца уйдет в песок, как вода, лишившись возможности

расцвести на лугу цветами".

Но ты-то успел узнать, как безудержно влечет тебя к той, чей образ

подарен тебе ночным одиночеством, как украшает его тишина...

Ты убежден: война отняла у тебя чудесную возможность любить. Но поверь,

только разлука научит тебя любить по-настоящему. Ты научишься видеть

голубизну долины, карабкаясь по скалистому склону к вершине. Ты научишься

чувствовать Бога, безответно Ему молясь. Только так наполнишься ты, не

изнашиваясь, не расплескав полноту в потоке дней, и она останется с тобой,

когда дни твои кончатся и тебе позволено будет быть, ибо ты сбылся.

Конечно, ты можешь обмануться и пожалеть воина, который тщетно зовет в

ночи любимую и верит, что время течет для него бесплодно, отняв его

драгоценное сокровище. Можешь тревожиться о неутоленной жажде любви, забыв,

что суть любви -- жажда. Знают об этом танцующие, танец сложен из

приближений, а кто мешал бы им приникнуть друг к другу?

Повторяю: драгоценна неосуществленная возможность. Нежность среди

тюремных стен -- великая нежность. И молитва благодатна молчанием Господа.

Шипы и кремни питают любовь.

Так не смешивай рвение с потреблением готового. Рвение, урывающее

частичку и для себя, не рвение. Дерево усердствует ради плодов, но на что

плоды дереву? Так и я с моим народом. Я усердно возделываю сад, но плоды его

не для меня.

Не замыкай и ты себя в женщине. Не ищи то, что уже нашел. Будь с нею

время от времени, житель гор по временам нуждается в ласковом море.

LI

Как несправедлив тот, кто показывает на тесный домик и говорит:

"Он построен для истинных моих друзей..."

Что он думает о людях, этот брюзгливый подагрик? Если бы я решил

выстроить дом для истинных моих друзей, я бы не справился -- так он должен

быть огромен -- нет человека, который не был бы мне другом, хотя бы одной

своей малоприметной черточкой. Тот, кому по моему приказу рубят голову, тоже

мне друг, и в нем есть согласие со мной, но расчленить человека невозможно.

Друг мне и тот, кто считает, что ненавидит меня, и с удовольствием отрубил

бы голову мне. Не подумай, что я говорю из дешевого прекраснодушия,

снисходительности или пошлого желания понравиться, -- нет, я по-прежнему

тверд, суров и молчалив. Но дружественное мне и в самом деле обильно, оно

рассеяно повсюду и быстро наполнило бы мой дом, помоги я ему сдвинуться

с места.

А ты? Кого ты называешь своим истинным другом? Если того, кому

доверяешь без опаски деньги, значит, дружба для тебя -- честность слуги.

Если того, к кому обращаешься за помощью и получаешь ее, значит, Дружба для

тебя -- выгода, которую можно извлечь. Если того, кто в нужный момент

встанет на твою защиту, значит, дружба -- долг чести. Но я презираю

арифметику и называю другом того, кого вижу внутри каждого из нас, он может

спать в глубинах естества, но при моем приближении проснется, узнает и

улыбнется мне, хотя, возможно, завтра этот человек предаст меня.

А ты зовешь в друзья только тех, кто выпьет вместо тебя цикуту. На

такую будущность и впрямь немного охотников.

Слывущие добряками ничего не смыслят в дружбе. Мои отец был жесток, но

у него были друзья, он умел любить их и не знал разочарований. Разочарование

в дружбе -- это обманувшееся корыстолюбие. Разочарование низко, куда же

подевалось в человеке все то, что ты полюбил? Ведь и вначале в нем было то,

что тебе не нравилось. Но и любимого тобой, и любящего тебя ты превращаешь в

раба и, если он не выдерживает тягот рабства, казнишь его.

Друг подарил тебе любовь, а ты вменил ему любовь в обязанность.

Свободный дар любви стал долговым обязательством жить в рабстве и пить

цикуту. Но друг почему-то не рад цикуте. Ты разочарован, но в разочаровании

твоем нет благородства. Ты разочарован рабом, который плохо служит тебе.

LII

Я расскажу тебе об усердии. Потому что со всех сторон ты будешь слышать

укоры. Например, от жены за то, что не принадлежишь ей одной. Жены убеждены,

вне дома ты отдаешь украденное в доме. Мы забыли о Господе и выучились

торговаться. Мы забыли, что, отдавая, не истощаешь, а расширяешь возможность

отдавать. Любящий в людях Господа любит любого из людей щедрее, чем тот, кто

сосредоточился на любви к единственному и поселил любимого в тесном садике

своего "я". Воин, преодолевающий вдали опасности, щедрее одаряет любовью

любимую, хотя, наверно, она не задумывается об этом, чем тот, кто день и

ночь при своей жене, но сам не сбылся.

Не экономь на душе. Не наготовить припасов там, где должно трудиться

сердце. Отдать -- значит перебросить мост через бездну своего одиночества.

Отдавая, не старайся узнать кому. К тебе и так придут и скажут: "Он не

стоит такого подарка". Как будто ты открыл лавочку и вознамерился торговать.

Знай, взявший без отдачи подарил тебе возможность бескорыстно послужить

Господу. И служит Ему не тот, кто поохал над раной ближнего, -- тот, кто, не

медля, пустился в далекий путь по горным тропам, чтобы вылечить рану слуги

своего слуги. Но если ты ждешь благодарности, ты низок, ты лакей больше, чем

все лакеи, вместе взятые, ведь за твое внимание не расплатиться и вырванным

из груди куском мяса. Через нуждающегося в твоей помощи ты послужил Господу,

так поклонись ему до земли, что он согласился взять у тебя.

LIII

Я был молод, я ждал прибытия нареченной, что предназначили мне в жены.

Караван вез мне ее из такого дальнего далека, что дорогой успел состариться.

Ты видел когда-нибудь состарившийся в пути караван? Караванщики, что стояли

перед моими дозорными на границе, не знали своей родины. За время странствия

умерли те, кто еще помнил ее и мог о ней рассказать. Они умерли один за

другим, и их похоронили в песках. Пришедшие к нам хранили воспоминания о

воспоминаниях. Песни, которые они переняли от стариков, были легендами о

легендах. Ты видел чудо чудеснее, чем приближение корабля, который построили

и оснастили в открытом море? Юная девушка, что вышла из золотого с серебром

ковчега, выговорила слово "родник". Она знала: когда-то давным-давно в

счастливые времена существовали родники, и выговорила это слово, будто

молитву, но не ждала ответа, ибо и Господу молятся по памяти других людей.

Еще удивительнее было ее умение танцевать, танцам ее научили среди гранитных

скал пустыни, она знала, что танец -- тоже мольба и молитва, что на эту

мольбу может ответить царь, но в пустыне и на нее не ждала ответа.

Безответно молишься и ты до самой смерти, танцуя свой танец перед Господом.

И еще одно чудо: жизнь будто и не прикасалась к ней, будто только сейчас

вылепили ее теплые, словно голубки, груди, ее гладкий живот, чтобы рожала

царству сыновей. Да, казалось, она родилась совершенной -- безупречное

зернышко, принесенное из заморских стран, прекрасное, переполненное дарами,

которые самому ему не нужны, -- мы станем такими после смерти, собрав все

свои дела, заслуги, усвоенные уроки как доказательство, что мы сбылись.

Жизнь не посягала на ее приданое, девственным было ее тело, девственными --

танцы без зрителей, девственным оставался родник, которого не касались ее

губы, цветы, которых она никогда не видела, но из которых ее научили

составлять букеты. Совершенство моей нареченной не нуждалось в свершениях,

ей оставалось одно -- умереть.

LIV

Я уже говорил: благодаря молчанию Господа, молясь, ты нарабатываешь в

своем сердце умение любить. Если Господь тебе откроется, ты истаешь в Нем и

сбудешься. Зачем тебе тогда расти и возвышаться? И вот тот, кто отыскал

Господа, видит женщину, огородившуюся гордыней, подобно моему треугольному

военному лагерю, -- как спасти ее? В безнадежности он печалится о

человеческом жребии. "Господи! -- говорит он. -- Я обо всем догадался и

думал, она расплачется. Слезы -- дождь, отводящий грозу, они умягчают

гордость, молят о прощении. Если бы она почувствовала себя слабой и

заплакала, я простил бы ее. Но она стала хищной куницей, кусается и

царапается, защищаясь от несправедливостей Твоей Вселенной, она больше не

умеет не лгать".

Он пожалел ее, потому что ей так страшно. И стал рассказывать Господу о

людях: "Ты внушил им страх перед клыками, когтями, шипами, ядами, острыми

ракушками и скалами Твоей Вселенной. Пройдет немало времени, прежде чем они

успокоятся и вернутся опять к Тебе". Он ведь знает, в каких далях плутает

эта лгунья и как долго ей придется идти, чтобы вернуться!

Он жалеет людей, видя пустое пространство в их душах, отделяющее их от

Господа, а они о нем и не подозревают.

Кое-кто удивлен его откровенному потаканью отвратительной

распущенности. Но он-то знает, что ничему не потакает. Он молится: "Господи!

Я не судья им. Бывают времена судилищ, тогда любого -- и меня тоже -- могут

сделать судьей. Но лгунью я взял с собой, потому что она боится, а совсем не

для того, чтобы наказать ее. Видано ли, чтобы спаситель, сочтя спасенного

недостойным, столкнул его обратно в воду? Спасаешь, и все. Спасаешь не

человека, а Господа в нем. А когда спасешь, человека можно и наказать. Ведь

и смертника, если он болен, лечат, прежде чем повесить. Нет права

пренебрегать человеческим телом, хотя тело -- возможность осуществить кару".

Тем, кто мне скажет: "Ради чего ты суетишься, надежда спасти ее так

ничтожна!" -- я отвечу: "Царство очеловечивается не результатом поиска --

усердием в поиске. Никто не требует от врача оправдания за то, что он

вмешивался в жизнь больного. Необходимо предпринять попытку, пуститься в

путь, цель всегда приблизительна, на дороге множество случайностей, ты не

можешь знать, куда придешь. С одной вершины горы видна другая. Кроме

человека, ты спасаешь и еще что-то, если воодушевлен чистой верой в

спасение. Но если ты стараешься ради платы, если работаешь за

вознаграждение, словно нанятый по контракту, ты -- лавочник, а не человек.

Что ты можешь знать о превратностях пути? Все, что о них говорится, --

слова и ничего больше. Значимо только направление пути. Важно идти, а не

прийти куда-то, ибо приходим мы только в смерть.

Беспутна она от безнадежности и отчаяния. Значимо только направление

пути. Важно идти, а не прийти куда-то, потому что дом наш в смерти".

Беспутна она от тоски и безнадежности. Руки опускаются, когда ничего не

хотят удержать. Беспутность -- тоже не жизнь. И еще отчаяние:

сокровища, к какому ни прикоснись, рассыпаются одно за другим в прах.

Цветок увял и оставил семечко, но ты-то думал, что он будет цвести вечно, и

теперь ты в безнадежности и тоске. Я уже говорил, что зову оседлым не того,

кто в молодости любил девушек, потом завел дом, женился, качал детей, учил

их, растил и на старости лет оделял житейской мудростью, -- этот человек всю

жизнь шел и шел вперед. Оседлому хочется стоять возле женщины и восхищаться

ею, как прекраснейшим из стихотворений, черпать сокровища, будто из

сокровищницы, но вскоре он видит: усилия его тщетны, нет на земле

неисчерпаемых источников -- пейзаж, увиденный с вершины горы, радует, пока

сохраняет вкус победы.

Мужчина тогда бросает женщину, женщина меняет возлюбленного, потому что

они разочаровались. Они на ложном пути, в этом все дело. Невозможно любить

саму женщину, можно любить благодаря ей, любить с ее помощью. Любить

благодаря стихам, но не сами стихи. Любить благодаря пейзажу, открывшемуся с

вершины горы. Беспутство порождено тоской, человеку никак не удается

сбыться. Так мучаются от бессонницы, ворочаясь с боку на бок, ища у подушки

щеки попрохладнее. Но стоит прилечь, подушка опять горячая, ее отшвыривают

прочь и снова ищут прохлады. Но откуда ей взяться? Она исчезает от

прикосновения.

Меняют возлюбленных и те, кто видит пустоту в людях; люди и впрямь

пусты, если не стали окном, смотрящим на Господа. Вот почему

посредственность любит только то, что не дается в руки: стоит насытиться --

и становится тошно. Лучше всех знают об этом танцовщицы, которые танцевали

передо мной танец любви.

Я хотел бы помочь стать цельной той, что обирает мир и кормится

репьями, -- истинные плоды протягивают нам из-за предела ощутимого, а здесь

каждый играет свою игру, и стоит ее разглядеть, как остывает сердце.

Но она просыпается, когда от человеческого существа повеет на тебя

безнадежностью. Когда ты не чувствуешь в нем жизненности и видишь его

заблудшей овцой, слабым ребенком или обезумевшей от ужаса лисицей, что

вцепляется тебе в руку, если ты ее кормишь. Разве обидят тебя ее страх, ее

ненависть? Неужели ты оскорбишься злобным словом или укусом? Стоит отвлечься

от слов с их бессмысленным смыслом, как сразу ты ощутишь близость Господа.

Я первый за то, чтобы отрубить обидчику голову, если этого требует мое

чувство справедливости, если мне нанесено оскорбление. Но я неизмеримо

больше лисицы, мечущейся в ловушке, и могу -- нет, не простить, меня не

достигают обиды на вершине моей горы, где я всегда одинок, -- я могу

расслышать в ее бессмысленных воплях глухую безнадежность.

С самой прекрасной, благородной и совершенной из девушек ты можешь

оказаться вдали от Господа. Ее не нужно утешать, собирать, укреплять. И если

она просит тебя позаботиться о ней и целиком принадлежать любви, она

призывает тебя к эгоизму на двоих, который по ошибке зовут светом любви, --

нет, это бесплодный пожар, грабеж житниц.

Я коплю себя не для того, чтобы замкнуть себя женщиной и успокоиться.

Зато распутная, лживая, неверная требует от меня столько сердца, чтобы

ее любить, столько терпения и молчаливости, которые так красноречиво говорят

о подлинной любви, что благодаря ей я начинаю ощущать вкус вечности.

Есть время судить, но есть время сбываться...

А теперь я расскажу тебе, что означает принять человека. Если ты открыл

дверь бродяге, он вошел и сел, не распекай его за бродяжничество. Не суди.

Больше всего он нуждается в приюте -- наконец-то пришел и принес кому-то

Поиск по сайту: