ЛИЧНЫЙ СЧЕТ 6 страница

Снайпер начинает молиться по-вьетнамски.

Стропила спрашивает: "Что она говорит?"

Я пожимаю плечами. "Какая разница?"

Скотомудила сплевывает. "Стемнеет скоро. Потопали-ка обратно в роту".

Я говорю: "А с гучкой что?"

-- Да хрен с ней, -- говорит Скотомудила. -- Пускай тут гниет.

-- Нельзя ее вот так оставлять, -- говорю я.

Скотомудила делает гигантский шаг ко мне, наезжает.

-- Слышь, мудак, Ковбоя ранило. Ты только что друзей потерял, урод. Я

руковожу этим отделением. Пока меня не разжаловали, я взводным сержантом

был. И я говорю -- гучка эта здесь останется, крысам на потеху.

Стропила защелкивает на себе северовьетнамский ремень. У ремня

тускло-серебристая пряжка со звездой, которая выгравирована посередине.

-- Джокер -- сержант.

Скотомудилу это весьма удивляет. Он глядит на Стропилу, потом на меня.

Наконец произносит:

-- Тут это ни хрена не катит. Мы в поле, урод. Ты ни хрена на хряк. Не

тянешь ты на хряка. Хочешь со мной схлестнуться? А? Смахнемся?

Я говорю:

-- Меня этим отделением командовать за миллион долларов не заставишь. Я

просто говорю: нельзя эту гучку вот так тут оставлять.

-- А мне-то что? -- говорит Скотомудила. -- Давай, похерь еЈ.

Я говорю:

-- Не, я не буду.

-- Ну, тогда по коням. Выдвигаемся... Незамедлительно.

Я гляжу на снайпера. Она хныкает. Я пытаюсь прикинуть, чего бы сам

желал, лежа вот так полумертвым, в страшных мучениях, среди врагов.

Заглядываю ей в глаза в поисках ответа. Она видит меня. Она понимает, кто я:

человек, который положит конец ее жизни. Мы стали близки, мы повязаны

кровью. Я начинаю поднимать "масленку", а она -- молиться по-французски. Я

дергаю за спусковой крючок. Бах!. Пуля входит снайперу в левый глаз и,

выходя, отрывает затылочную часть головы.

Отделение застывает в молчании.

Потом Алиса фыркает, сверкает широкой улыбкой.

-- А ты крутой чувак. И почему ты не хряк?

Ковбой с Доком Джеем появляются рядом со мной.

Ковбой говорит:

-- Мудила, я пригоден для дальнейшей службы. Благодарю за службу,

Джокер. Ну, ты и крут.

Скотомудила сплевывает. Делает шаг вперед, наклоняется, выхватывает

мачете. Одним могучим ударом отрубает ей голову. Он хватает голову за

длинные черные волосы и высоко ее поднимает. Смеется и говорит:

-- Да упокоятся обрубки твои, сука, -- снова ржет. Идет по кругу и

тычет окровавленным шаром в наши лица. -- Крут? Кто крут? Теперь кто крут,

уроды?

Ковбой глядит на Скотомудилу и вздыхает.

-- Джокер крут, Мудила. А ты... Ты просто скотина.

Скотомудила замолкает, сплевывает, швыряет голову в канаву.

Ковбой говорит:

-- Выдвигаемся. Дело сделано.

Скотомудила поднимает свой пулемет M60, укладывает его поперек на

плечи, вразвалку подходит ко мне. Улыбается.

-- Слышь, а Недолет так и не увидел той гранаты, что его похерила,

жиденка этого.

Скотомудила отцепляет гранату от бронежилета и толкает меня ею в грудь

-- изо всей силы. Мудила озирается по сторонам, потом снова мне улыбается.

-- Никому не дозволено на Скота класть, урод. Ни-ко-му.

Я прицепляю гранату на бронежилет.

Алиса подбирает винтовку снайпера.

-- Э, а сувенир-то номер один!

Стропила стоит над обезглавленным трупом снайпера. Он наставляет на неЈ

M16 и выпускает в тело длинную очередь. Потом говорит: "Она моя, Алиса".

Забирает у Алисы СКС и внимательно его рассматривает. Опускает глаза и

любуется новым ремнем. "Я первый в нее попал, Джокер. Она бы все равно

умерла. Это первый убитый на моем счету".

Я говорю: "Ясное дело, Строп. Ты ж еЈ похерил".

Стропила говорит: "Я! Я еЈ похерил. Я грохнул ее на хрен!" Снова глядит

на свой северовьетнамский ремень. Поднимает вверх СКС. "Ну, подожди, вот

Мистер Откат еще и это увидит!"

Алиса опускается на колени рядом с трупом. Своим мачете он отрубает у

снайпера ступни. Кладет ступни в синюю холщовую хозяйственную сумку.

Отрубает у снайпера палец и снимает с него золотое кольцо.

Мы ждем, пока Стропила не сфотографирует мертвую гучку, и пока Алиса не

сфотографирует Стропилу, который позирует, уперев СКС в бедро и поставив

ногу на расчлененные останки вражеского снайпера.

А потом, когда мы уже уходим, в зазубренных зубьях разбитого окна

Стропила замечает отражение своего лица и видит на нем новую, незнакомую

улыбку. Стропила долго-долго вглядывается в себя самого, а затем, уронив

карабин, просто бредет куда-то по дороге, не оборачиваясь, не отвечая на

наши вопросы.

Ковбой машет рукой, и мы выдвигаемся. О Стропиле никто не говорит ни

слова.

Мы топаем обратно в Запретный город и устраиваемся там на ночь.

Делаю отметку на своем стариковском календаре -- пятьдесят пять дней в

стране до подъема.

Позднее, уже в темноте, возвращается Стропила.

Всю ночь сражения вокруг нас продолжаются, вспышки зверства слышны

отовсюду, то разрыв мины из миномета, то проклятья, то вопли.

Мы спим сном младенца.

* * *

Солнце, встающее над Хюэ утром 25 февраля 1968 года, озаряет мертвый

город. Бойцы корпуса морской пехоты США освободили Хюэ до основанья. Здесь,

в самом сердце древней имперской столицы Вьетнама, этой живой святыне для

вьетнамцев с обеих сторон, зеленые морпехи из зеленой машины освободили

бесценное прошлое. Зеленые морпехи из зеленой машины расстреляли кости

священных предков. Мудрые как Соломон, мы превратили Хюэ в руины, чтобы

спасти его.

* * *

На следующее утро Дельта-шестой отваливает нам чуток халявы, и мы

проводим весь день в императорском дворце в поисках золотых слитков.

Мы входим в тронный зал, где восседали императоры прошлых времен. Трон

кроваво-красный, усыпанный грошовыми зеркальцами.

Хотел бы я жить в Императорском дворце. Яркий фаянс на стенах оживляет

их. На крыше оранжевая черепица. Повсюду каменные драконы, вазы из керамики,

бронзовые журавли, стоящие на черепашьих спинах, и много других прекрасных

предметов, происхождение и назначение которых неизвестно, но нет сомнения,

что они очень ценные, очень красивые и очень древние.

Я выхожу из дворца в потрясающий императорский сад. Обнаруживаю там

Алису и Стропилу, которые разглядывают хрустящих зверушек. Определить, какой

армии они принадлежали, не представляется возможным. Напалм даже костей не

щадит. Я говорю: "Пристрастие к аромату жареной плоти, следует признать,

достигается многочисленными упражнениями".

Алиса смеется. "И нахрен все тут изувечили? Ведь это место типа

волшебного храма, знаешь, да? Гуки так его любят. Раздолбать его -- все

равно, что... ну, Белый дом раздолбать. Вот только на Белый дом всем

насрать, а это место в десять раз древнее".

Я пожимаю плечами.

-- Дурдом, -- говорит Алиса. -- Дурдом, на хер. Эх, до чего же в Мир

охота.

Я говорю: "Нет, это в Мире дурдом-то и есть. А вот это, весь этот

говеный мир -- он и есть настоящая реальность".

Через какое-то время появляется Ковбой и говорит, что командир роты

"Дельта" сказал, чтоб собирались на берегу у Земляничной поляны.

Отправляемся туда. Глядим на сотворенные нами руины. Надоели уже,

столько их повсюду.

* * *

Сумерки.

Те, кто остался от роты "Дельта" 1-го батальона 5-го полка 1-й дивизии

морской пехоты, развалились по всему берегу у Ароматной реки. Бородатые

хряки спят, готовят хавку, хвастаются, меряются сувенирами, заново

воссоздают все моменты сражения, реальные и мнимые, где каждый из них --

герой невиданный.

Отделение "Кабаны-Деруны" измотано до смерти. Мы врезали свои имена в

скрижали истории -- на сегодня хватит. Вытаскиваем фляжки. Готовить слишком

жарко, поэтому сухпай едим холодным.

Кто-то из парней начинает приподниматься.

Донлон встает на ноги, кричит: "Смотрите!"

В пяти сотнях ярдов к северу отсюда на реке Ароматной остров. На этом

острове миниатюрные танки сжимают полукольцо вокруг лихорадочно мечущейся

муравьиной семьи. Муравьи бросают свои вещи, перекидывают АК-47 за спины и

прыгают в реку. Муравьи спасаются бегством вплавь, гребут изо всех сил.

Все танки открывают огонь из 90-мм орудий и пулемЈтов 50-го калибра.

Кое-кто из мурашей идЈт на дно.

Ганшипы "Кобра" с жужжанием выносятся из-за свинцового горизонта и

обрушиваются на добычу.

Муравьи начинают плыть быстрее.

Парящие над бурой водой вертолЈты молотят по ней из пулемЈтов.

Муравьи плывут, ныряют или тонут, охваченные паникой.

Бойцы роты "Дельта" вскакивают на ноги.

Три "Кобры" с ревом снижаются до нескольких ярдов над водой, и бортовые

пулеметчики в шлемах начинают поливать из пулеметов муравьев, которые

бултыхаются в воде, попав в плен бьющего в рваном ритме горячего урагана от

бешено крутящихся лопастей, захваченные в ловушку в воде, и красная их жизнь

вытекает из них через дырки от пуль.

Лишь один муравей добирается до берега. Муравей открывает огонь по

ганшипам, парящим над водой как монстры на кормежке.

Кто-то из нас произносит: "Ни хрена себе, видали? Крутой чувак".

Один из ганшипов отрывается от кровавой трапезы и скользит через

Ароматную реку. Вертолет швыряется пулями по всему берегу, осыпает ими

муравья.

Муравей сбегает с прибрежной полосы.

Ганшип с жужжанием отправляется обратно поедать муравьЈв, барахтающихся

в воде.

Муравей выбегает на берег и открывает огонь.

Ганшип закладывает крутой крен и заходит на низкой высоте, из-под брюха

его со свистом вылетают ракеты, стрекочут пулеметы.

Муравей снова убегает с берега.

Ганшип находится уже на полпути к плывущим муравьям, когда муравей на

берегу объявляется вновь и открывает огонь.

На этот раз пилот ганшипа заходит так низко, что может снести

муравьиную голову полозьями вертолетного шасси. Ганшип открывает огонь.

Муравей стреляет в ответ.

Пулеметные пули сбивают муравья с ног.

Ганшип разворачивается, чтобы зафиксировать гибель противника.

Посреди пулеметных очередей, бьющих в мокрый песок, муравей

поднимается, прицеливается из крохотного АК-47 и в одну очередь выпускает

магазин на тридцать патронов.

Ганшип "Кобра" взрывается и трескается как лопнувшее зеленое яйцо.

Вспоротый каркас из алюминия и плексигласа скачет по воздуху, горит,

оставляя хвост черного дыма. И сваливается вниз.

Объятый пламенем вертолет врезается в реку, и водяные струи утаскивают

его на дно.

Муравей не шевелится. Муравей выпускает еще один магазин одной длинной

очередью. Муравей палит в небо.

Двум оставшимся ганшипам надоедает палить по плавающим в реке трупам,

они переходят в атаку на муравья.

Муравей не торопясь покидает берег.

Ганшипы бьют по берегу и песчаным дюнам из всего оружия, что у них на

борту. Они кружат, кружат и кружат, как хищные птицы. А потом, израсходовав

боеприпасы и горючее, с жужжанием уносятся прямиком к линии горизонта и

пропадают из вида.

Бойцы роты "Дельта" аплодируют, свистят, издают восхищенные вопли.

-- На тебе! Номер один! О-образ-цово-твою-мать! Откат -- п...ц всему!

Алиса говорит: "Этот мужик -- реальный хряк".

В ожидании вертолетов, которые должны прилететь и перевезти нас обратно

через реку Ароматную, мы рассуждаем о том, что этот северовьетнамский хряк

-- охеренно крутой тип, о том, как было бы здорово, если б он приехал в

Америку и женился на всех наших сестренках, и о том, как все мы надеемся,

что он будет жить до ста лет, потому что с его уходом этот мир измельчает.

* * *

На следующее утро мы со Стропилой получаем от зеленых упырей координаты

массового захоронения и топаем туда, чтобы привезти капитану Январю

фотографии с проявлениями жестокого отношения.

У массового захоронения реально жуткий запах -- запах крови, вонь

червей, разложившихся людских тел. Арвинские "собаки", которые раскапывают

ее на школьном дворе, пообвязывали лица нижними рубашками защитного цвета,

но все равно несут тяжелые потери вследствие неконтролируемого блевания.

Мы видим трупы мирных вьетнамских жителей, которые были похоронены

заживо, их лица застыли в оборванном вопле, руки как клешни, ногти

окровавлены, на них запеклась влажная земля. Все мертвецы улыбаются жуткой

безрадостной улыбкой людей, до которых дошел смысл великой шутки, которые

узрели жуткие секреты земли. Вместе с ними валяется даже труп собачки,

которую Викторы Чарли не смогли оторвать от хозяина.

Трупов с руками, связанными за спиной, нет. Однако зеленые упыри

уверяют нас, что в другом месте такие трупы видели. Поэтому я одалживаю

немного саперного провода у арвинских "собак" и, нажимая коленом на

застывшие тела, пока не треснут кости, связываю накрепко семью, которую

подбираю наугад из множества людей: мужчина, его жена, маленький мальчик,

маленькая девочка и, само собой, собачка. Наношу на картину последний штрих,

связывая собачке лапы.

Полуденное время на пункте MAC-V. Мы прощаемся с Ковбоем и отделением

"Кабаны-Деруны".

Ковбой нашел бродячего щенка и таскает костлявое маленькое животное под

рубашкой. Ковбой говорит мне: "Задницу свою не высовывай, братан. Ходят

слухи, отделение "Кабаны-Деруны" отправляют в Кхесань -- а места там очень

даже очкованные. Но ты не бзди, мы прорвемся. А может, у них там и лошади

найдутся. Короче, если почувствуешь, что стал достаточно крут, чтоб стать

настоящим морпехом, хряком, шлепай к нам".

Я глажу ковбойского песика. "Хрен когда. Но ты-то будь осторожен,

засранец. У меня свидание с твоей сестренкой намечено, и упускать его я не

хочу".

Стропила прощается с Алисой и другими ребятами в отделении Ковбоя. Он

жмет руку Ковбою и гладит его щенка. Своим лучшим фирменным голосом Джона

Уэйна я говорю: "До встречи, Мудила".

Скотомудила отвечает: "Увижу тебя первым -- тебе не до встречи будет".

* * *

Мы со Стропилой шлепаем по шоссе номер 1 на юг, к Фубай. Мы топаем по

убийственной жаре часами, ожидаем попутки. Но солнце по-прежнему неумолимо,

и колонн не видать.

Усаживаемся в тени на обочине. "Жарко, -- говорю я. -- Очень жарко. Вот

бы ту старую мамасану сюда. Я бы ей за одну коку боку денег засувенирил...".

Стропила поднимается. "Да легко. Сейчас найду...". Стропила шлепает по

дороге.

Я собираюсь сказать ему что-нибудь в том смысле, что неплохо бы нам

держаться вместе. В этих местах все еще полно отбившихся от своих солдат

СВА. "Строп..." Но тут я вспоминаю, что Стропила себе на счет одного уже

записал. Стропила может сам о себе позаботиться.

Палуба начинает дрожать. Танк? Я поднимаю глаза, но на дороге ничего не

видать.

И все же ничто на земле не бывает мощнее танка по звуку, ничто кроме

танка не издает столь ужасающего грохота металла. Он него трясутся кости. Я

вскакиваю на ноги, оружие наготове. Оглядываю дорогу в обе стороны. Ничего

нет. Но все вокруг заполнено звуками гремящего по дороге металла и запахом

дизельного топлива.

Стропила переходит дорогу. Он не слышит невидимого танка. Он не ощущает

этого железного содрогания земли.

Я бегу к нему.

-- Строп!

* * *

Стропила оборачивается. Улыбается. И вдруг мы оба его замечаем. Танк --

нечто тяжелое, железное, выкованное из холодного мрака, бесплотное

привидение. Черный металлический призрак надвигается на нас, как мрачная

эманация духа, вызванная неким медиумом посреди залитого солнцем дня.

Белокурый командир танка стоит в башенном люке, глядя прямо перед собой,

вглядываясь в нечто потустороннее, смеясь.

Стропила оборачивается.

Я говорю ему: "Стой!"

Но Строп глядит на меня в паническом испуге.

Я хватаю его за плечо.

Стропила вырывается и убегает.

Танк надвигается на меня. Я не двигаюсь с места.

Танк виляет, не зацепив меня, с ревом проносится мимо как большой

железный дракон. Танк сбивает Стропилу и расплющивает его стальными

гусеницами.

И исчезает из вида.

Стропила лежит в дорожной пыли на спине, как раздавленный машиной пес,

медленно лезущий наружу из своей шкуры. Стропила смотрит на меня таким же

взглядом, каким глядел в тот день у лавки на Фридом Хилл на Высоте 327 в

Дананге. Его глаза молят меня объяснить ему, что же произошло.

Стропилу разрезало напополам как раз ниже его нового ремня пехотинца

СВА. Его кишки как розовые канаты валяются повсюду на палубе. Он пытается

запихнуть себя обратно, но не получается. Кишки у него мокрые и скользкие, и

они выскальзывают из рук, когда он хочет засунуть их вовнутрь. Он пытается

засунуть выпавшие кишки обратно в разрезанное тело, изо всех сил стараясь не

выпачкать при этом их в дорожной пыли.

Стропила оставляет попытки спасти себя самого и лишь глядит на меня с

таким выражением, какое может возникнуть разве что на лице у человека,

проснувшегося с дохлой птицей во рту.

-- Сарж...

-- Не называй меня "Сарж".

Я наклоняюсь и подбираю черный "Никон" Стропа. Я говорю: "Я расскажу

Мистеру Откату и про ремень твой, и про СКС..." Мне дико хотелось бы сейчас

заплакать, но заплакать я не смогу -- слишком для этого крут.

Я больше ничего не говорю Стропиле, потому что Стропила мертв.

Нездоровая это привычка для живого человека -- разговаривать с мертвыми, а в

последнее время я как-то слишком часто веду беседы с мертвецами. Я,

по-моему, разговариваю с ними с тех пор, как мне зачли первого убитого.

После первого зачтенного убитого более разумным стало беседовать с трупами,

а не с теми, кого похерить пока не успели.

Во Вьетнаме трупы видишь почти ежедневно. Поначалу пытаешься не

обращать на них внимания. Не хочется, чтобы окружающие сочли тебя излишне

любопытным. Неохота дать понять другим, что с трупами ты еще не на короткой

ноге, не хочется, чтоб тебя держали за салагу. Поэтому смотришь на них так,

будто это кучи грязных тряпок. А через какое-то время начинаешь замечать,

что у куч грязных тряпок есть руки, ноги и головы. И лица.

Когда я впервые увидел труп, еще когда был салагой, меня чуть не

вырвало, прямо как в кино. Тот труп был хряком СВА, который погиб в огромном

оранжевом шаре загущенного бензина возле Контьена. После напалма от него

осталась кучка пепла, скрючившегося как зародыш. Его рот был открыт. Его

обугленные пальцы закрывали глаза.

Во второй раз, когда я реально разглядывал труп, мне стало стыдно. Это

была старая вьетнамка с такими черными зубами, какие получаются, только если

всю жизнь бетель жевать. Это женщина погибла не просто от огня из

стрелкового оружия. Она погибла, попав под перестрелку между корейскими

морпехами и северовьетнамскими хряками в Хой-Ан. Мертвая, она такая

беззащитная была, такая беспомощная.

Мой третий труп был морпех без головы. Я споткнулся об него во время

операции в долине А-Шау. Он вызвал у меня приступ любопытства. Мне стало

интересно, что он чувствовал, когда пули входили в его тело, о чем он

подумал в последний в жизни раз, каким был его последний крик, когда ударила

пуля. Всеподавляющая мощь смерти привела меня в благоговение. Здоровенный

молодой американец, такой энергичный и полнокровный, за несколько минут был

превращен в желтую массу застывшего мяса. И я понял, что мое собственное

оружие может сотворить такую же штуку в духе черной магии с любым живым

существом. С помощью своей автоматической винтовки, легчайшим нажатием

пальца, я могу вышибить жизнь из любого врага. И, осознав это, я стал

бояться уже меньше.

Четвертый труп -- последний из тех, что запомнил. После него все они

слились в одну гору мертвецов без лиц. Но вот четвертый, по-моему, был все

же тот старый папасан в белой конической шляпе, которого я увидел на шоссе

номер 1. Старик присел на дороге по-большому, и тут его переехал трехосный

грузовик. Мы тогда куда-то передвигались, и единственное, что я помню --

мухи, который разлетелись со старика, как осколки.

Первого на свой счет я записал, когда был на операции с ротой "Индия"

третьего пятого.

Я писал тематическую статью о том, что хряки в Рокпайле на шоссе N 9

вынуждены проверять дорогу на наличие мин каждое утро, а уже потом пускать

по ней машины. Там был толстый ганни, который настаивал на том, что именно

он должен идти в голове с миноискателем. Толстый ганни хотел защитить своих

людей. Он верил в то, что судьба карает беспечных. Он наступил на

противотанковую мину. Считается, что человек слишком легок, чтобы

противотанковая мина сработала, но тот ганни был очень толстый.

Земля разверзлась, и ад вырвался наружу с ревом, от которого у меня

затряслись все кости. Толстого ганни швырнуло в безоблачное синее небо, как

изломанную куклу, зеленую, пухлую и с переломанными суставами. Я смотрел,

как толстый ганни уплывает на небеса, а потом волна жаркого воздуха ударила

меня со страшной силой, и я ударился о палубу.

Толстый ганни поплыл обратно на землю.

Хотя осколки и прошлись по моему лицу и испещрили дырочками мой

бронежилет, мне было не страшно. Я был очень спокоен. С того момента, как

взорвалась эта мина, я знал, что я покойник, и сделать по этому поводу уже

ничего не мог.

Позади меня кто-то изрыгал проклятья. Это был санитар, приданный из

флота. Правая рука санитара была разорвана, и он придерживал пальцы здоровой

рукой, ругался и вопил, вызывая санитара.

Потом до меня дошло, что "осколки", удары которых я почувствовал, были

всего лишь разнесенной щебенкой.

Хряки из отделения боевого охранения расползались по кустам, занимая

круговую оборону с оружием готовым к бою.

Все еще не понимая, почему я до сих пор жив, я поднялся на ноги и

побежал к ямке, которую вырвал на дороге взрыв.

Два хряка неслись через поляну к лесополосе. Я побежал за ними, не

отрывая пальца от спускового крючка M16, горя желанием засыпать таящихся там

призраков невидимыми сокрушительными стрелами.

Мы с двумя хряками пробежали через лесополосу и оказались на краю

большого рисового поля. Толстый ганни плавал там на спине в мелкой воде, а

вокруг него плавали темные куски удобрений самодельного происхождения.

Пока хряки расстилали под ним пончо, я стоял рядом, прикрывая их. Обе

ноги ганни были оторваны по самый пах. Я заметил, что рядом плавает одна из

его толстых ног, выловил ее из воды и бросил поверх него.

Все вместе мы ухватились за пончо и потащили тяжелую ношу обратно на

дорогу. Я шумно дышал, и темная ярость тяжко билась у меня в груди. Я

продолжал следить за деревьями в надежде заметить какое-нибудь движение.

И вдруг из ниоткуда возник человек, крошечный, древний землепашец,

который одновременно был и смешон, и полон достоинства. Древний землепашец

держал на плече мотыгу, а на голове у него была неизменная в здешних местах

коническая белая шляпа. Грудь его была костлява, и на вид он был очень стар.

Крепкие ноги его были все в шрамах. Древний землепашец ничего нам не сказал.

Он просто стоял себе возле тропы с рисовыми побегами в руках, спокойно

перебирая в уме все те нелегкие дела, которые предстояли ему в тот трудовой

день.

Древний землепашец улыбнулся. Он глядел на суетящихся детишек с их

мертвым грузом, и ему нас было жаль. И потому он улыбнулся, чтобы показать

нам, насколько понятны ему наши чувства. А потом затряслась моя M16, и

невидимые металлические ракеты затрещали, проходя через тело древнего

землепашца как сквозь мешок с хворостом.

Древний землепашец поглядел на меня. И, пока он падал головой вперед в

темную воду, лицо его оставалось умиротворенным, и я увидел, что он все

понял.

После первого противника, записанного на личный счет, я начал понимать,

что понимать не обязательно. Что сделал -- тем и стал. Только успеешь

что-нибудь осознать -- а в следующее мгновение происходит нечто, что стирает

все твои выводы. Отыскивать в этом смысл можно сколько влезет -- все равно,

никогда и ни за что не сможешь изменить самого факта содеянного -- холодного

и черного факта. Меня опутала плотная паутина тьмы и, как тот древний

крестьянин, я вдруг стал очень спокоен, столь же спокоен, как и тогда, когда

разорвалась мина, потому что от меня ничего уже не зависело. Своими пулями я

сам себя сделал тем, кем стал, кровь запятнала мою янки-дудлевскую мечту о

том, что у всего будет хороший конец, и что, когда закончится война, я

вернусь в родную Америку в белом шелковом мундире, с радугою планок поперек

груди, невообразимо бравый, этакий Иисус военного образца.

* * *

Я долго размышляю о первом убитом мною человеке. Когда наступают

сумерки, появляется медик. Я объясняю ему, что морские пехотинцы никогда не

бросают своих павших или раненых.

Медик несколько раз заглядывает в оба зрачка Стропилы.

-- Что?

Я пожимаю плечами.

-- Откат -- п...ц всему.

-- Что? -- медик в замешательстве. Явно салага.

-- Спасибо за памятник... [108] -- говорю я ему, потому что не могу

объяснить ему, как я сейчас себя чувствую. Ты как пулеметчик, расстрелявший

до конца последнюю ленту. Ты ждешь, вглядываясь через колючую проволоку в

маленьких человечков, которые идут в атаку на твою позицию. Ты видишь их

крохотные штыки, как у игрушечных солдатиков, их решительные лица без глаз,

но ты пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и не в силах

что-либо сделать. Маленькие человечки будут сейчас расти, расти и расти -- в

свете неровного, призрачного огня осветительной ракеты -- а потом они все на

тебя набросятся и изрежут всего ножами. Ты это видишь. Ты это знаешь. Но ты

пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и не в силах что-либо

сделать. Ты ощущаешь пока еще далекую ярость маленьких человечков, и в этой

ярости они тебе как братья, и ты любишь их больше, чем друзей своих. И

потому ты ждешь, когда маленькие человечки приблизятся, и знаешь, что будешь

нетерпеливо ожидать этого, потому что тебе самому никуда идти уже не надо...

Медик в замешательстве. Он не понимает, отчего я улыбаюсь.

-- Что с тобой, морпех?

Да, определенно салага.

Я шлепаю по дороге. Медик меня окликает. Я не обращаю на него внимания.

Отойдя на милю от этого страшного места, я поднимаю вверх большой

палец.

* * *

Я грязен, небрит и смертельно устал.

Водитель "Майти Майта" бьет по тормозам.

-- Морпех!

Я оборачиваюсь, полагая, что халява обломилась, сейчас подвезут.

Крыса-полковник выскакивает из джипа, четким шагом подходит, становится

лицом к лицу.

-- Морпех!

Я думаю: Джон Уйэн, ты ли это? Я ли это?

-- Ай-ай, сэр!

-- Капрал, ты что, не знаешь, как честь отдавать?

-- Есть, сэр!

Отдаю ему честь. Я держу руку поднятой до тех пор, пока крыса-полковник

не поднесет руку к своей накрахмаленной фуражке, а потом еще пару секунд

продолжаю держать руку у виска, прежде чем резко оторвать ее вниз. Теперь

вражеские снайперы, которые могут тут обретаться, должны понять, что из нас

двоих именно крыса-полковник -- офицер.

-- Капрал, ты что, не знаешь, как по стойке "смирно" стоят?

Моментально возникает желание вернуться обратно в говно. Когда идут

сражения, там нет полиции, там только те, кто хочет тебя подстрелить. Там,

где идут сражения, крыс нет. Крысы хотят убить тебя изнутри. Крысы не

трогают тела, потому что, кроме мускулов твоих, ничего им от тебя и не

нужно.

Поиск по сайту: