ПУТЕШЕСТВИЕ С ЧАРЛИ

* * *

Кто долго борется с драконом, сам становится им.

Ницше

* * *

Есть только один грех, и грех этот трусость.

Ницше

* * *

Вьетконговская школа -- просторное строение, сложено из желтых кирпичей

кустарного производства и похоже на виллу из тех, что украшают солнечные

курорты в таитянском раю. Крыша из красной черепицы. Сбоку от школы --

маленький дворик, где под полотняными тентами сиживали, бывало, французские

колониальные чиновники, попивая изысканные напитки и обмениваясь шуточками.

А сейчас в этом дворике полным-полно смеющихся детей, которые

рассаживаются по местам на тростниковых циновках, разворачивая и укладывая

их в идеально ровные ряды по длине чисто выметенной классной площадки.

Классная площадка обращена к стене, покрытой пурпурной бугенвиллией,

кокосовая пальма укрывает ее от солнца.

Мы с Кье Чи Сонг кладем кирпичи. Сонг -- учительница-вьетконговка,

определенная в деревню Хоабинь, вьетконговскую деревню, расположенную где-то

к западу от Кхесани, у лаосской границы. Мы с Сонг поднялись сегодня на

рассвете, чтобы заделать здоровенную дыру, которую артиллерийский снаряд

прогрыз в невысокой беленой стене, окружающей дворик.

Пушки противника в Рокпайле и Кэмп-Кэрролле сноровисто выполняют свои

огневые задачи по двадцать четыре часа в сутки. По три-четыре раза в неделю

тяжелые снаряды пролетают над нашей деревней, направляясь к вьетконговским

позициям, выявленным передовыми наблюдателями, самолетами целеуказания "Бэрд

Дог" или разведгруппами. Из сотни снарядов один не разрывается. Из

пятидесяти снарядов -- один недолет. Иногда недолеты убивают вьетнамских

мирных жителей в оккупированных районах. Иногда недолеты падают на позиции

противника и убивают американских морпехов. А вот этот недолет выгрыз кусок

в нашей стене.

Сонг стоит по ту сторону стены и перемешивает цемент, пока я возвращаю

к жизни очередной разбитый кирпич. Кирпич тяжелый, красный изнутри и еще

хранит ночную прохладу. Он и раньше уже ломался, и перекрашивали его не раз.

Размазав слой цемента, Сонг откладывает деревянный мастерок и помогает

мне уложить на место кирпич. Сонг старается работать так, чтобы ни капли

цемента не попало ей на платье. На ней черный шелковый аодай, на котором она

собственноручно вышила большие желтые хризантемы. У Сонг угольно-черные

глаза, высокие скулы, темные ресницы, безупречно белые зубы и блестящие

черные волосы. Волосы свисают вдоль спины до самой талии.

Сонг глядит на меня и улыбается. "Баочи, брат мой, ты чинишь эту стену

без революционного энтузиазма".

Пожимаю плечами: "Спал плохо".

-- Баочи, мне кажется, ты очень сильно скучаешь по родной своей

деревне, по Алабаме.

Я поднимаю очередной кирпич. "Да", -- говорю. Не будешь же рассказывать

красивой женщине о том, что не спится тебе потому, что до сих пор иногда

проносит как из пулемета, хоть ты и в плену уж больше года, и вьетконговской

хавки потребил с избытком. "Иногда я не могу заснуть. И сижу всю ночь у

реки, и думаю о своих родных".

-- А ты будешь снова воевать, вместе с Черными Винтовками?

Я пошлепываю по кирпичу, пока он не садится плотно на место. "Я не

смогу воевать с народом. Больше не смогу". Вру. "Эта деревня теперь -- дом

мой".

Сонг улыбается. "Будешь сегодня учеником-гигантом?"

-- Да, сестра моя.

Я перескакиваю через стену, и мы с Сонг идем к ученикам во дворе. Дети

уже все на своих местах, расселись по циновкам, болтают и играют. Когда мы с

Сонг выходим из школы со стопками книг, детишки перестают возиться и

хихикать, и усаживаются строго и молча, как солдаты.

* * *

Сонг с Ле Тхи, любимой ученицей, раздают книжки, а я тем временем иду

обратно в школу за тетрадками и карандашами, запрятанными в стене. Высоко на

стене висят фотография Хо Ши Мина в рамочке и флаг. Флаг наполовину красный,

наполовину голубой, с большой желтой звездой посередине.

Я раздаю тетрадки и карандаши ученикам, и вдруг одна из девчушек

начинает плакать, уставившись на меня с ужасом в глазах. Девчушка бежит к

Сонг за защитой. Сонг обнимает девчушку, вытирает слезки, целует.

Эта девчушка только что появилась в школе, очередная беженка из

оккупированных районов. Во Вьетнаме матери говорят своим детям: "Веди себя

хорошо, а то Черные Винтовки заберут". Черные Винтовки -- это морпехи,

длинноносые белокожие иностранцы -- такие, как я.

Сонг успокоила девчушку, о чЈм-то нежно с ней поговорив, и она

усаживается на место, но продолжает на меня поглядывать, с грустью в глазах,

молча. Хочется скорчить ей рожицу и попытаться рассмешить, но, боюсь,

напугаю.

Сонг обращается к классу по-английски: "Это человек -- наш друг.

Помните? Его зовут Баочи. Как он сюда попал? Кто-нибудь знает?"

Мальчишка поднимает руку. Вечно улыбается, первый клоун в классе.

Голова его чисто выбрита, лишь маленькая челочка оставлена. В поднятой руке

он держит алюминиевый самолетик, "МИГ" с красными звездами на крыльях.

-- Да, Тран, -- говорит Сонг.

Тран отвечает не Сонг, но оборачивается и исполняет очередной номер

перед классом. "Баочи приказывает нам говорить на английском языке больших

американских штатов". Расплывается в улыбке перед своей персональной и самой

благодарной публикой.

Сонг, улыбаясь, кивает: "Баочи помогает нам хорошо говорить

по-английски".

Сонг поднимает руку, и весь класс дружно повторяет за ней: "Баочи

помогает нам хорошо говорить по-английски".

Сонг говорит: "В нашей стране людей с золотистой кожей живут двадцать

миллионов вьетнамцев. Десять процентов погибли, сражаясь за свободу. Два

миллиона наших родных и соседей убиты. В Соединенных Штатах живут двести

миллионов американцев. Если смелые бойцы сил освобождения убьют десять

процентов американцев, сколько американцев погибнет?"

Девчушка с косичками поднимает руку. У девчушки пухленькие щечки, и не

хватает двух молочных зубов.

Сонг говорит: "Да, Ле Тхи. Знаешь ответ?"

Ле Тхи краснеет. "Погибнет двадцать миллионов американцев". Потом

добавляет по-вьетнамски: "Я горжусь нашим народом".

Сонг говорит: "Спасибо, Ле Тхи. Дальше: было сражение, и доблестные

бойцы Фронта разбили американских империалистов и пехотинцев их наемной

марионеточной армии. Было убито восемьсот противников. Одна четвертая убитых

противников были пехотинцами наемной марионеточной армии, а остальные --

американскими империалистами. Сколько американских империалистов было убито

в сражении?"

Одна рука поднимается вверх.

Сонг говорит: "Ле Тхи".

Ле Тхи говорит: "Было убито шестьсот империалистов".

Сонг смеется: "А ты сегодня просто молодец, Ле Тхи".

Ле Тхи хихикает. Краснея, говорит: "Да, молодец".

* * *

После урока Сонг переодевается, и мы отводим класс на рисовые поля.

Каждый вносит свой вклад в уборку урожая.

Мы срезаем рис под тяжелыми горячими ударами солнца -- день напролет,

каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в деревне.

Когда наконец-то кончается день, и мы прекращаем срезать рисовые

побеги, мы с Сонг носимся босиком по дамбе, играем в догонялки. Очень важно

добраться до дома до сумерек и освободить тропинки для духов предков,

которые каждый день гуляют по деревне.

* * *

Мы пробегаем мимо буйвола, который разлегся в грязной луже. Бу реально

тащится.

Слышен грохот ссыпаемого риса. Мы видим, как женщина купает ребенка в

колодезном ведре. Проходим мимо хижины, из-за плетеной двери которой в

илистую лужу писает мальчонка.

Жители деревни возвращаются с полей, а солнце оранжевой кляксой висит

за зелЈнкой. Мужчины и женщины, что рыбачили на реке, вытаскивают лодки из

воды. Выбрасывают на песок черные сети между лодками.

Берег реки усыпан высокими кокосовыми пальмами, бамбуковыми порослями,

кое-где растут хлебные и огненные деревья. Ветер шевелит пальмовые ветви, и

они тихо трутся друг о друга.

Женщины постарше залезли в реку, стоят по колено в бурой воде, шлепают

бельем по торчащему из воды стиральному валуну, полощут белье в резвых

струях воды.

Жизнь в освобожденном районе: в самом центре деревни с дюжину маленьких

черных свинюшек хрюкают и роются в корнях гигантского банана. Единственная в

деревне машина уперлась в ствол банана: ржавый остов старого французского

броневика.

В этой деревне нет: электричества, рекламных щитов, водопровода,

телефонных столбов, ресторанов, льда, мороженого, телевидения, автострад,

пикапов, замороженной пиццы.

Хижины в этой деревне настолько естественно сливаются с буро-зеленым

ландшафтом, что кажется, будто растут они прямо из земли как большие

квадратные растения.

Когда я только появился в деревне, больше года назад, я сказал себе:

"Эти люди -- не индейцы из наших резерваций. Эти вьетконковцы -- не

мутанты-азиаты, как те вьетнамцы, которых я знал, когда был морпехом, это не

жалкие, павшие духом люди, культура которых -- всего лишь копия, а

самоуважения ноль, не продажное ворье, бессовестные голоштанные попрошайки и

потаскухи -- тихуанские мексиканцы. Эти вьетконговцы -- совсем иная раса.

Они исполнены гордости, нежности, бесстрашия, беспощадности и невыносимо

вежливы.

Когда я проснулся тогда, в первый день, я думал увидеть перед собой

япошку-офицера с лошадиными зубами, в очках со стеклами толще стенок в

бутылках с "кокой", с самурайским мечом в одной руке и букетом подожженных

бамбуковых побегов в другой. Но бамбуковые побеги под ногти мне никто не

загонял.

Сонг объясняла мне потом: "Мы не пытаем. Мы критикуем".

Века нищенского существования на грани вымирания от голода и

нескончаемая война не озлобили вьетнамцев, не лишили их чувства сострадания.

Культура у них древняя, и была у них еще до войны.

Год назад я выглянул в окно дровосековской хижины и увидел отряд

детишек с бамбуковыми ружьями, они пытались сбить игрушечный бамбуковый

самолетик, подвешенный на ветке.

-- Бат онг май! Бат онг май! -- скандировали детишки: "Американца

поймали!"

Само собой, говорил я тогда по-вьетнамски как туземец по-английски, и

решил, что они говорили нечто вроде "В огонь неверного!"

Когда Сонг пихнула меня обратно на циновку и обтерла лицо влажной

тряпкой, я проорал: "Баочи! Баочи! Баочи!" И добавил: "Я не Джон Уэйн, я

всего лишь его печенюшки ем!"

Корпус морской пехоты отправил меня во Вьетнам в качестве военного

корреспондента Корпуса морской пехоты.

Это было еще до того, как я вывел из себя майора-служаку в Хюэ, и

доигрался -- опустили в хряки. Мы, корреспонденты, носили нашивки "Баочи" на

куртках тропической формы, и всегда говорили, что если нас будут брать в

плен, мы будем орать "Баочи" -- "газетный репортер". И тогда гуки из СВА

подумают, что мы большие шишки, гражданские репортеры из Нью-Йорка, и не

станут расстреливать нас в затылок.

Само собой, Дровосек знал, кто я такой, потому что именно Дровосек

нашел меня, валявшегося без сознания у речного берега, в миле от деревни, и

притащил меня домой на собственной спине -- холодной темной ночью, больше

года назад..

Никто не знает, как я оказался у речного берега.

* * *

Больше года уже Дровосек меня изучает. Больше года уже вьетконговцы

пытаются обратить меня в свою веру на благо дела своего. Больше года уже я

притворяюсь, будто обращаюсь.

Как мне сейчас рассказывают, несколько первых месяцев я был как

кататоник, большой белокожий зомби. Ходить я мог, говорить -- нет. Меня

заставляли ходить в кандалах. Я был избавлен от этого в тот день, когда пЈр

на горбу рис для северовьетнамских солдат, идущих тропой Хо Ши Мина. В нашем

отряде, отправленном возобновлять запасы риса, были по большей части дети.

На всех детях были толстые бронежилеты из плетеного бамбука. Налетели

"Фантомы", начали сыпать "снейкайзами" и "нейпами", и я увидел, как гибнут

детишки.

* * *

В тот день я много детишек спас, с помощью примитивных жгутов и

бойскаутских приемов оказания первой помощи.

Одним из тех детишек был Джонни-Би-Кул, приемный сын Дровосека.

После этого Дровосек освободил меня от кандалов. Он предстал перед

деревенским советом и стал их убеждать, что если я когда-либо попробую

убежать из деревни, то он даЈт слово меня выследить и притащить обратно.

Что, собственно, будет мне только во благо. В джунглях без еды или оружия я

сгину.

Дровосек стрелял прицельно, и бил на поражение. Я никогда не сбегу из

Хоабини -- пока вьетконговцы не проникнутся ко мне доверием настолько, чтобы

пустить на боевое задание. А до тех пор я должен терпеливо ждать и

притворяться, будто я настоящий перебежчик, иначе они отправят мою тощую

жопу прямиком в одну из кандеек в "Ханойском Хилтоне". Если я чему и

научился от этого народа, так это могучей силе терпения. Побег мой случится

еще нескоро, потому что они должны видеть, что я перековываюсь постепенно и

искренне.

Дураков в этой деревне нет.

* * *

Стены хижины Дровосека -- плетеные циновки, закрепленные между

вертикально установленными бамбуковыми планками. Кровля -- из разлапистых

пальмовых ветвей. Пол -- утрамбованная земля.

Когда мы с Сонг входим в хижину Дровосека, небо за черными горами уже

лиловое. Попугаи макао, раскрашенные во все цвета радуги, шумно спорят в

темноте. Воздух сладок от ночных орхидей и запахов, исходящих от влажной

земли тропических джунглей.

Пока Сонг моет руки, поливая водой из глиняного кувшина, я иду за дом,

к поленнице нарубленных дров, высотою мне до подбородка.

Я сгибаю руку в локте и загружаюсь, стараясь не потревожить два

непростых поленца Дровосека. Оба поленца на вид вполне обычные, но внутри

они пустые. В одном -- пистолет-пулемет "Шведский Кей". Только без патронов.

Я пока так и не смог найти тайник, в котором Дровосек хранит боеприпасы. Во

втором непростом полене -- старый журнал "Плейбой", завернутый в полиэтилен.

Я выкладываю дрова у очага, а Сонг насыпает рис из матерчатого мешка в

черный чайник, стоящий на огне.

Пока варится рис, Сонг готовит чай. Я наблюдаю за ней. Я наблюдаю за

ней каждый день. Когда я наблюдаю за тем, как Сонг готовит чай, мне

становится мирно и спокойно.

В видавшем виды фарфоровом чайнике с проволочной ручкой кипит чай.

Мы с Сонг устраиваемся поближе друг к другу в тусклом желтом свете

керосинового светильника. Сонг читает вслух рассыпающуюся книжку в мягкой

обложке со штампом "Библиотека Объединенных организаций обслуживания

вооруженных сил, Фридом-Хилл". Книга эта -- "Старик и море" Эрнеста

Хемингуэя. Сонг читает медленно, старательно. Когда она делает ошибку в

произношении, я останавливаю ее и произношу это слово. Она несколько раз

повторяет его, пока не выходит верно, и читает дальше.

Сонг на несколько лет меня старше, и очень умна. Она выпускница

университета города Хюэ и Сорбонны, что в Париже во Франции, где тигры

выставлены напоказ в железных клетках -- как Дровосек, когда был в плену у

французов. Отправиться на учебу в Париж ей приказал Тигриный Глаз,

Командующий Западным районом, великий герой Вьетконга. Ее обучение в

Сорбонне оплатил Национальный фронт освобождения.

Когда я только появился в деревне, у Сонг был сносный английский, а

акцент французский. Сейчас ее английский стал получше, но вот акцент --

чистейший белосранский алабамский.

Сонг научилась говорить на туземном английском, когда прислуживала в

хибарах на базе морской пехоты в Фубае. Днем она стирала белье. По ночам

ублажала мужчин, и похотливые юные убивцы имели ее хором в блиндаже. А кроме

того, она была ещЈ и строевым офицером во вьетконговском разведотряде. Как в

том бородатом морпеховском анекдоте: "у ней забот был полон рот".

Вьетнамская культура и коммунистическая доктрина настолько строги, что

на фоне жителей этой деревни пуритане -- просто гуляки безбашенные.

Пословица такая есть: целомудрие стоит тысячи золотых монет. Все в деревне

знают, что заместитель командира деревенских сил самообороны работала шлюхой

во имя защиты своего народа, но для любого жителя деревни Сонг остается

непорочной девой.

* * *

Сонг жестом приглашать меня пить чай. Я киваю, но чай не пью. Жду,

чтобы она повторила приглашение. Она снова показывает рукой. На этот раз я

беру чашку и пью. Сонг улыбается, ей приятно видеть, что я наконец-то

начинаю набираться кое-каких манер.

Эту часть дня я люблю больше всего. Сонг сидит рядом, расчесывая

переливающиеся черные волосы единственной ценной вещью, что у нее есть --

материнским гребнем из слоновой кости. "Я так горжусь школой, Баочи Ань,

брат мой Баочи. Когда я была маленькой, наша школа была в лесу, высоко в

горах. Мы были солдатами. У нас даже книг не было".

-- Рада, наверное, что учитель теперь, а не солдат, -- говорю я. --

Солдаты разрушают, учителя создают.

Сонг удивленно глядит на меня. "Но я ведь и есть солдат в этой школе,

Баочи. Меч у меня вместо ребенка. Автомат -- вместо мужа. Я ни за что не

выпущу из рук автомат, пока мы не прогоним захватчиков и не спасем народ,

даже если вся жизнь на то уйдет. Марионетки, засевшие в Сайгоне, хотят

загнать нас в города за колючей проволокой и сделать из нас попрошаек. А мы

решили выйти через кровавые ворота, сражаться вместе с силами сопротивления.

Мы сражаемся за право жить на этой земле, где мы можем работать, свободно и

с достоинством. Я готова хоть вечность сражаться за достоинство нашего

народа".

Сонг берет в руки карманного Хемингуэя. "Пока не наступит Гиа Фонг,

освобождение, детей надо укреплять с помощью книг, чтобы стали они сильны и

красивы, как тигры в джунглях. Грядущим поколениям надо дать большие крылья,

на которых они полетят в будущее".

Сонг глядит на меня, в ее темных ресницах поблескивают слезы. "Баочи,

мне так жаль, что война погубила твою семью, забрав ее у тебя".

Я не знаю, что сказать.

-- Первое, что в жизни помню, -- говорит Сонг, -- это мама. Она мне

улыбается и прислоняет винтовку к кокосовой пальме. Дядя говорит мне, что,

пока темно, мама меня приласкает, а потом пойдет в засаду на французских

солдат. В одну из таких ночей ее и убили.

Сонг берет меня за руку. "Когда мне было восемь лет, прилетели стальные

вороны. Земля подпрыгивала вверх-вниз, а потом погибли отец и мой братик

Чань. Я так горжусь моей семьей".

Сонг глядит мне в глаза, с неистовой силой сжимая мне руку. Она

говорит: "Мы на разных берегах реки, слезы наши сливаются, брат мой Баочи,

но никогда не думай, что ты один. Теперь мы твоя семья". Она улыбается

сквозь слезы. "В аду люди умирают с голода, потому что руки их прикованы к

шестифутовым палочкам, они слишком длинные, и рис не донести до рта. А в раю

все устроено так же, только там люди кормят друг друга".

Когда я только появился в Хоабини, я прозвал Сонг "Рыбий Вдох". А она

прозвала меня "Ват Луй", что означает "Сердитая Крепость".

Я быстро чмокаю Сонг в лоб и отворачиваюсь. "Спасибо". Потом говорю

по-вьетнамски: "Ты мне тут жизнь спасла, Сонг. Когда я сюда попал, я был на

грани смерти. Дух на войне закаляется, а тело без мужества ничто. Ты такая

ко мне терпеливая".

Голос Сонг веселеет, и она говорит: "Значит, ты сойдешь со своей дурной

дороги, брат мой?"

Я говорю: "Да, сестра моя".

Сонг чмокает меня в щеку, поднимается и идет через комнату к своей

циновке. Она усаживается, снимает клеенку со старинной маленькой пишущей

машинки, закатывает в нее серый лист бумаги. Она печатает на французском,

пишет роман о вьетконговской войне, который назвала "Дни без солнца, ночи

без огня".

* * *

Я молча наблюдаю за ней. Несколько минут спустя она перестает печатать

и улыбается мне. "Когда-нибудь, Баочи, наши сердца воспылают огнем, и мы

станем сильны и красивы, как тигры в джунглях. И тогда, уже вместе, мы

ударим в большие барабаны пропаганды. И расшатаем бронзу и сталь Белого

дома".

* * *

В хижину заходит Джонни-Би-Кул со своим набором чистильщика, и видно,

что он не в духе. Джонни-Би-Кулу лет десять от роду, он худощав, высок для

своего возраста, негритенок-полукровка, а речь, походка и манеры у него как

у принца, лишенного трона.

Не здороваясь с нами, Джонни-Би-Кул направляется прямиком в свой угол и

укладывается на циновку. В однокомнатной хижине право на уединение ценится

высоко, поэтому мы с Сонг ни о чем Джонни-Би-Кула не расспрашиваем. Сонг

печатает свой роман, а я наблюдаю, как она работает.

У поленицы что-то тяжко грохает. Мы знаем -- это просто Дровосек

пришел, расстегнул свою сбрую и, судя по звуку, сбросил со спины где-то с

полтонны нарубленных дров.

Мы выстраиваемся посередине комнаты: я, Сонг и Джонни-Би-Кул.

Дровосек входит, и мы кланяемся.

Не произнося ни слова, Дровосек кланяется нам. Потом прислоняет к очагу

топор, винтовку и бамбуковый посох, усаживается и ждет, когда ему подадут

ужин. Дровосек -- забавный человечек, с черным тюрбаном на голове, белым

пучком бороденки, искрой в глазах, а хребет у него из нержавейки.

* * *

-- Онг ан ком чуа? -- как обычно, спрашивает Дровосек. -- Поели уже?

-- Нет, почтенный дядюшка, -- как обычно, отвечает Сонг. -- Конечно,

нет.

Джонни-Би-Кул оказывается за столом раньше всех. Еда -- его ответ на

любую жизненную невзгоду.

Мы с Дровосеком усаживаемся за полированным бамбуковым столом в

западном стиле, на бамбуковых скамеечках.

Сонг раскладывает по плошкам вареный рис и большие красные креветки.

Она передает мне чайник, и я разливаю горячий зеленый чай по бамбуковым

чашкам.

Когда Сонг усаживается на место, Дровосек склоняет голову и говорит:

"Кач манг муон Нам" -- "Да здравствует революция".

Мы с Сонг и Джонни-Би-Кулом отвечаем в унисон: "Кач манг муон Нам".

Мы дожидаемся, пока Дровосек не возьмет палочки, поднесет плошку ко рту

и начнет есть. Только после этого за палочки берутся Сонг и Джонни-Би-Кул. Я

беру свою белую пластмассовую ложку.

Дровосек перестает жевать и говорит, точно по сценарию: "Рис опять

подгорел, племяшка".

И, как обычно, Сонг серьезным голосом отвечает: "Простите, дядюшка.

Кухонный дух, наверно, рассерчал".

Дровосек фыркает и снова принимается за еду: "Да, скорей всего, так оно

и есть".

Сонг хихикает, наклоняется к Дровосеку, обнимает его и говорит: "От

невзгод мы как нефрит".

Дровосек обращается ко мне по-вьетнамски: "Баочи, а ты с революционным

энтузиазмом работал сегодня на уборке урожая?" Дровосек довольно сносно

говорит по-английски, но всегда отказывается говорить со мной по-английски,

ни слова.

Основами вьетнамского я уже овладел, поэтому отвечаю по-английски: "Я

пытаюсь повысить свой революционный энтузиазм, достопочтимый сэр".

Дровосек фыркает, обращается к Джонни-Би-Кулу: "Сколько заработал за

сегодня?"

Джонни-Би-Кул глядит на свой ужин. Он сирота, которого Дровосек силой

загнал в семью. Он чистит ботинки Зеленым беретам, действующим высоко в

горах, и шпионит на Вьетконг. Он даже имя свое написать не может -- все

попытки Сонг заставить его ходить в школу успехом не увенчались -- но знает

последние обменные курсы на черном рынке до последнего донга, франка и

доллара.

На голове у Джонни-Би-Кула драная и выцветшая морпеховская повседневная

кепка с черными орлом, земным шаром и якорем, отпечатанными спереди по

трафарету. На вьетнамца он не похож. Из вьетнамского в Джонни-Би-Куле лишь

язык. С утра до вечера он вынуждает американских солдат подвергнуться чистке

ботинок, и допрашивает всех чернокожих морпехов, рассказывая им, что его

отца зовут младший капрал Джон Генри, железный водила, и выспрашивая, не

знают ли они, как найти деревню, в которой живет отец, и которая называется

Чикаго.

Джонни-Би-Кул отвечает Дровосеку по-английски: "Все пучком, дядя. Не

дергайся".

Сонг тихо спрашивает: "Неви Бак Вьет?" -- "Ты разве не вьетнамец?"

Джонни-Би-Кул пожимает плечами, кивает, не отводит глаз от недоетого

риса. Отщелкивает черную мясную муху. Дети очень часто спрашивают

Джонни-Би-Кула, с чего это он, чернокожий иностранец, разговаривает

по-вьетнамски. "Хей, не парься, мама. Все пучком. Все пучком. Какая

разница".

Я говорю: "Как поужинаем, в бейсбол сыграем?"

Джонни-Би-Кул пожимает плечами. "После разберемся. Отвесь халявы, Джек.

Дохаваем сначала. Все пучком".

Покончив с едой, Дровосек закладывает щепотку черного лаосского опиума

в чашечку своего длинного бамбукового кальяна. Он покручивает опиум над

пламенем свечи, пока тот не превращается в большой черный пузырь. И вот уже

довольно пыхает, с шумом посасывая трубку и выдыхая сладкий едкий дым.

Сонг говорит Дровосеку: "Почтенный дядюшка, как прошел ваш день?"

Дровосек незамедлительно начинает подробно излагать свои жалобы на то,

что ему приходится все выше и выше залезать в горы Донгтри в поисках

деревьев, в которых осколков поменьше, а то в других их столько, что топор

портится.

Дровосек рассказывает, что каждый день очередной лес вымирает целиком

от дыма, который распыляют американские пиратские самолеты. Этот дым губит

все деревья, все лианы. Птицы валятся с деревьев и усыпают собой землю. Рыба

в горных ручьях плавает брюхом кверху. И перспективы дровосечьего ремесла

весьма туманны.

Мы с Сонг убираем со стола, Сонг подсовывает Джонни-Би-Кулу несколько

палочек сахарного тростника и обнимает его. Он выходит во двор покормить

своего буйвола.

* * *

Мы с Дровосеком устанавливаем стол для пинг-понга и при свете

керосиновой лампы по-быстрому играем пару-другую партий.

Пока играем, Дровосек курит "Салем", одну за другой, и рассказывает

мне, в который уж раз, о "ля саль герр" -- "грязной войне" с французами -- о

воинах, сражавшихся в горах, которым за всю жизнь ни разу не пришлось поесть

в чистом доме, о своем землевладельце, который брал с людей налоги даже за

листья, собранные в лесу, о том, как был совсем еще молод, когда его

насильно загнали во Вьетминь.

Дровосек чем дальше, тем больше живЈт прошлым, мыслями он постоянно в

прежних временах, когда был молодым, голодным, а за ним охотились французы.

"Против великого богатства и огневой мощи французов у нас были только

убеждения".

Когда американцы впервые появились в Хоабини, Дровосеку было семьдесят

лет, и он ни разу не отходил от деревни дальше чем на полсотню миль. Когда в

деревне впервые сел вертолет, жители решили, что это большая железная птица.

Они собрались вокруг чоппера, похлопывали его и пытались накормить бататом.

Но Дровосек испугался этого странного непрошенного гостя и выстрелил в

него из арбалета. За это преступление марионеточные солдаты сожгли деревню

Хоабинь дотла, а Дровосека заточили в тюрьму на шесть лет.

В тюрьме Дровосек впервые услышал слово "коммунизм". Его марионеточные

тюремщики так часто говорили о коммунизме, что ко времени освобождения он

был начисто обращен в эту веру.

Дровосек вспоминает: "Даже в тюрьме мы были свободнее наших

тюремщиков".

* * *

Я остался в этой деревне и не попал в "Ханойский Хилтон" лишь благодаря

образцовому послужному списку Дровосека. Случилось это год назад очень

жарким днем, когда деревенский совет под руководством Дровосека как...

собрался, чтобы решить мою судьбу.

Ба Кан Бо, политрук от Фронта, упертая служака-уставница, потребовала,

чтобы меня отправили -- в цепях -- прямиком в Ханой. Ей вторил Боеболка,

надутый ее помощник. Боеболка сказал, что я Бинь Ван и "длинноносый

сдавальщик" и добавил что-то ещЈ, чего я не понял. Он сказал, что меня надо

расстрелять на месте. Потом вытащил револьвер, уткнул мне в загривок ствол и

вызвался проделать это самостоятельно.

Дровосек рассмеялся, обозвал Боеболку "солдатом бюрократии" и

"запоздалым революционером", и деревенские старейшины засмеялись.

Я стоял перед длинным столом, установленным в тени навеса, лицом к

деревенским старейшинам, а Ба Кан Бо уставила палец на мою голову и заявила,

что моя перебинтованная туша в ее власти во имя Фронта Национального

Освобождения. Она много чего выложила о бешеных псах-империалистах, и о том,

что я один из них. Тогда я говорил по-вьетнамски еще не очень, и потому,

наверно, многое упустил из представленных ею сведений. Было нетрудно понять,

что деревенские старейшины склонялись в пользу ее обвинений в мой адрес.

Ба Кан Бо продолжала метать громы и молнии, и тут Дровосек прервал ее,

начав стучать по столешнице своей старой вьетминьской медалью Героя

Революции, похожей на нагрудный знак шерифа времен фронтира. Ба Кан Бо

пыталась было продолжить свою патриотическую речь, но Дровосек не сдавался.

Дровосек с силой стучал медалью по столу, как судья молотком, а когда Ба Кан

Бо попыталась повысить голос, он застучал еще сильнее.

Дровосек настаивал на том, что я -- его пленник, его собственный,

личный пленник, и обещал деревенским старейшинам нести за меня

ответственность. "Чтобы побеждать во многих битвах, -- сказал он, -- мы

должны заглянуть в сердца наших врагов. Почему американцы дерутся с нами?

Американцы -- тайна для нас. Это призраки без лиц. Этот Черная Винтовка,

этот морпех таит секреты, которые я раскрою".

Когда Ба Кан Бо запротестовала, Дровосек оборвал ее, почти прокричав:

"Феп вуа тхуа ле ланг". А потом Дровосек вдруг начал повторять, яростно, как

Джон Браун при Харперс-Ферри, или как Моисей, швыряющий наземь скрижали с

десятью заповедьями, древнюю вьетнамскую пословицу: "Феп вуа тхуа ле ланг"

-- "Законы императора останавливаются у ворот деревни!"

* * *

Мы с Дровосеком не на живот, а насмерть режемся в пинг-понг. Он срезает

летящий белый шарик и пытается загнать его мне в мозги. Я неуклюже отбиваюсь

от бьющего в меня шарика, каждый раз застигающего меня врасплох, каждый раз

заставляющего обороняться.

Однажды, давным-давно, я в шутку сказанул, что попробую когда-нибудь

сбежать. Дровосек едва не нанес ущерб своему здоровью -- так он тогда

смеялся. Дровосек меньше пяти футов ростом. Время и жизнь, проведенная в

тяжком труде, немного сгорбили его плечи. Грудь его костлява, крепкие ноги

покрыты шрамами. Седеющие волосы редеют, обнажая высокий, широкий лоб.

Пронизывающие черные глаза посажены глубоко над высокими скулами. Лицо

Дровосека -- открытое лицо человека проницательного, с клочковатой седой

бородкой клинышком, а когда он смеется, видны крепкие белые зубы.

Дровосек любит травить военные байки о своих подвигах в войне с

французами, но есть одна байка в духе "ганг-хо", которую Дровосек никогда не

рассказывает: о том, за что он получил медаль и стал Героем Революции.

Однажды жарким днем, где-то в те времена, когда я только готовился

появиться на свет, большой зеленый французский броневик напал на деревню.

Броневик начал губить рисовые посевы и убивать людей.

У деревенских сил самообороны было две китайские мины для миномета, а

самого миномета не было. И гранат не было, потому что делать гранаты они

тогда ещЈ не умели.

Дровосек слил в тыкву керосин из ламп и вставил полоску из клеенки,

чтобы из тыквы получился примитивный "молотовский коктейль".

Когда Дровосек пошел в атаку, приостановившись на бегу, чтобы сунуть

клеенку в кухонный очаг, броневик катился мимо гигантского банана и поливал

пулеметным огнем все, что движется. Французские пулеметчики обалдели, когда

увидели человека в набедренной повязке, несущегося через деревенскую площадь

с тыквой в руке. Они открыли огонь. Дровосека ранило. Один раз. Два. Еще

раз. И ещЈ -- в четвертый раз.

Французские пулеметчики не могли поверить собственным глазам, глядя на

это сверхестественное существо. Он швырнул тыкву. Они попытались покинуть

машину. Но тыква взорвалась, и французские солдаты с воплями погибли в огне.

И с тех пор жители деревни зовут Дровосека "Бак Кьен" -- "Дядюшка

Жгучий Муравей". Дровосек был тем жгучим муравьем, что так больно укусил

французов, что французам пришлось уносить ноги из деревни.

Большая железная военная машина, которую убил босоногий землепашец, до

сих пор стоит под гигантским бананом, рыжая от ржавчины, а в ней сидит

полный экипаж из ящериц.

* * *

Дровосеку надоедает унижать меня за теннисным столом, и он в который

раз уже успел рассказать мне все свои излюбленные басни, пословицы и

анекдоты про тигров: тигр честнее человека, потому что тигр носит свои

полоски снаружи, а Соединенные Штаты -- бумажный тигр на бензиновой

заправке. Американцы -- свирепые тигры, но беспомощны перед лицом решимости,

Америка восседает у тигра на хребте и боится слезть, в Соединенных Штатах

поубивали всех тигров, и всем заправляют кролики.

Я выхожу во двор к Джонни-Би-Кулу.

Джонни-Би-Кул в блиндаже, где живет буйвол, он кормит свою главную

собственность. Он непрестанно моет своего бу, кормит, балует.

По деревенским стандартам Джонни-Би-Кул -- мужчина состоятельный. Он

купил бу за свои собственные деньги, которые заработал, начищая обувь при

выполнении шпионских заданий, и теперь он сдает этого грузного монстра

землепашцам, которые по бедности своей буйвола завести не могут.

Джонни-Би-Кул откладывает все пиастры до последнего. Настанет день, и он

поедет в Америку, чтобы разыскать отца, Джона Генри, того самого железного

водилу.

Джонни-Би-Кул смотрит, как буйвол ест. Бу лениво перемалывает корм, а

Джонни-Би-Кул угощает меня палочкой сахарного тростника.

Мы с Джонни-Би-Кулом сидим рядышком под светом луны, шумно посасывая

сахарный тростник. Джонни-Би-Кул вдохновляет буйвола на продолжение трапезы,

вытащив маленькую бамбуковую флейту и наигрывая напев прямо под ухом у

буйвола.

* * *

Больше ничего не слыхать, лишь тихо и ритмично пощелкивает машинка

Сонг.

* * *

На следующее утро, на рассвете, Сонг, Джонни-Би-Кул и я вместе с

другими жителями деревни отправляемся на рисовые поля собирать урожай.

В Алабаме, еще мальчишкой, я мог от рассвета до заката таскать

девятифутовый джутовый мешок, собирая хлопок, чтоб заработать чуток деньжат

и спустить все потом на окружной ярмарке в дурацких играх.

Если щипал раньше хлопок, то когда начинаешь собирать рис, прежде всего

понимаешь, что боль ударяет в поясницу совершенно там же. Через десять часов

под солнцем мой революционный энтузиазм уже далек от надлежащего. Размяк я,

бросив земледелие и уйдя драться на войне.

Как же здорово повозиться руками в земле, даже если земля эта -- ил.

Бью ногой по воде, обдаю ею утку, гребущую лапами неподалеку, и

размышляю о правоте лозунга Дядюшки Хо: "Рисовые поля -- поля сражений". Ни

от кого я не слыхал таких слов дома, в Алабаме, но кто-нибудь должен был так

сказать, потому что мы там вели такую же войну -- выращивай, чтоб есть, ешь,

чтобы жить.

В этом мире, где нет супермаркетов, землепашцы -- как азиатские

минитмены, с мотыгой в одной руке и винтовкой в другой, а рис -- это жизнь

сама, божий камень драгоценный, а голод посреди рисовых полей -- как военное

поражение. Каждая посевная -- новая кампания в нескончаемой войне, в этой

войне с водой, погодой и землей, в этой борьбе за жизнь, которую кое-кто

ведет и с корнями пней.

Дровосек фыркает, выражая недовольство по поводу моей техники сбора

урожая, подходит ко мне вплотную сзади, грубо хватает меня за кисть. Он

показывает, как правильно держать луой хай, рисовый серп с кривым лезвием,

как собирать в руку пучок побегов, тяжелых от рисовых зерен, как чиркать по

пучку под водой у корней, быстрым, но плавным и уверенным движением, чтобы

не стрясти ни одного тускло-золотистого зерна. Рисовое зернышко все равно

что капля крови.

Пытаясь выглядеть кондиционно, я срезаю еще несколько пучков, бредя по

колено в мутной воде, наступая на колючую рисовую стерню.

Дровосек внимательно за мной наблюдает, потом говорит: "Когда-нибудь,

Баочи, ты услышишь, как растет рис. Когда-нибудь. Может быть".

Неодобрительно фыркнув, он вскарабкивается на дамбу и уходит.

Рисовые серпы мелькают вверх-вниз, поблескивая на солнце. Кажется, что

находишься в огромной машине, которая жужжит и потрескивает. Каждый сборщик

укладывает срезанные ростки на согнутую в локте руку. Когда наберется

достаточно, пучок обвязывается бечевкой и укладывается на изрядно

истоптанную дамбу, где их подбирают деревенские дети и относят

молотильщикам, которые оббивают ростки руками, вымолачивая зерна. Потом

зерна перетирают, удаляя шелуху, и подбрасывают в воздух на плоских плетеных

корзинах, пока тоненькие пленочки не уносятся ветром.

Жители Хоабини, землепашцы, по колено залезшие в чековую грязь,

работают в желтой солнечной духовке день напролет, от рассвета до заката, и

при этом и болтают, и смеются. Иногда поют. Мужчины, женщины и дети работают

в гармонии с Кса, землей, потому что притяженье земли велико. Там, в Мире,

фермеры встречаются все реже, как и ковбои, и американцы не уважают больше

ни землю, ни тех, кто трудится на ней. В Хоабини древний союз прошедших

веков, земли и землепашцев по-прежнему крепок.

* * *

Пацан-посыльный прибегает по дамбе -- мальчонка в линялой желтой

футболке с надписью "ЭЛВИС -- КОРОЛЬ". Он вручает Дровосеку крохотный

конверт.

Дровосек благодарит юного посыльного, вскрывает конверт, одобрительно

кивает, пишет шариковой ручкой краткий ответ на обороте конверта и

возвращает конвертик мальчику.

Мальчик отдает честь и беглым шагом выдвигается по дамбе.

Пацаны-посыльные целый день прибывают вот так к Дровосеку, каждый час

или вроде того.

* * *

По три-четыре раза в день артиллерийские снаряды пропарывают небо над

нашими головами и пыхтят себе дальше поражать какую-нибудь цель в горах. Мы

не обращаем на них внимания -- разве что недолет порой случится.

По нескольку раз в день мы слышим шум от приближающихся вертолетов. Но

вертолеты беспокоят нас лишь тогда, когда подходят группами, чересчур близко

или чересчур быстро. Ни от чего кровь не стынет в жилах так быстро, как от

вида черных теней этих машин с десантниками.. Стоит нам побежать -- и мы уже

Ви-Си, и они откроют по нам огонь. Будем стоять на месте -- мы

дисциплинированные Ви-Си, и они все равно откроют по нам огонь.

А уж когда вертолеты идут в атаку и намереваются сесть, они саранче

подобны. Приземлись тут вертолет без поддержки, и жители деревни кормить

бататом его не станут.

Сотня рассерженных жителей деревни повиснут тяжким грузом на тонких

лопастях и будут висеть, пока лопасти не искривятся, не изогнутся и не

сломаются. Они будут молотить по хрупкому алюминиевому фюзеляжу деревянными

мотыгами и граблями. Пулеметчика беспощадно искромсает секущая волна ножей

для уборки риса и мачете. Голыми руками жители деревни раздерут треснувший

плексигласовый фонарь, а потом будут молотить по шлему пилота, колотить и

резать его камнями и полевыми инструментами, пока темно-зеленый светофильтр

перед лицом пилота не станет черным от крови.

* * *

В полдень мы обедаем, еду нам приносят в плетеных корзинах из деревни

симпатичные девчонки-подростки, близняшки Фуонг, Белая Роза и Желтая Роза.

Поедая рыбу с рисом, я вспоминаю, как мы с папой, пропахав все утро на

зловредном муле, ели обычно на обед сендвичи из кукурузного хлеба с

помидорами и майонезом, салат из коричневого бумажного пакета, и запивали

колодезной водой из мэйсонских банок.

Я гляжу, как Дровосек пьет рассол из тыквенного черпака, такого же, как

те тыквенные черпаки, что были во времена моего детства у нас на ферме, и

вижу, что руки Дровосека такие же, как у моего отца, все в мозолях и шрамах,

но эти руки способны нащупать жизнь в доброй земле и крепкую силу в

деревянном полене.

Одна из двойняшек Фуонг дает мне закупоренный кокос. От улыбки на ее

лице появляются ямочки, от вида которых способен растаять асбестовый кирпич.

У обеих двойняшек Фуонг круглые довольные лица, безукоризненно румяные,

черные волосы заплетены в косички, они хихикают по поводу и без. Сегодня на

обеих черные пижамные шаровары и одинаковые розовые рубашки. Я поднимаю

кокос, зажав его в горящих, натертых руках.

Я пью вкуснейшее кокосовое молоко долгими глотками, шумно поглощая

прохладную сладкую жидкость.

Близняшки Фуонг идут дальше по дамбе и раздают кокосы братьям Нгуен --

Моту, Хай и Ба. Близняшки Фуонг вовсю краснеют и хихикают, а жители деревни

добродушно дразнятся, посвистывая им вослед. Деревенские свахи совсем уж

умотались, но никак не могут разрешить важнейшую математическую задачку: как

разделить трех братьев Нгуен на двух двойняшек Фуонг.

Я вытираю пот с лица банданой Фронта Освобождения. Забираюсь на дамбу и

растягиваюсь на ней. В спине пульсирует боль. Я сосредоточиваюсь. Я

игнорирую боль. В Пэррис-Айленде, во время начальной подготовки бойцов

морской пехоты, ганни Герхайм, наш старший инструктор, учил нас, что боль

есть всего лишь иллюзия, и существует только в воображении.

Сосредоточиваясь, слышу громыхающий голос сержанта Герхайма: "Всем в

кубрик, быдло. В кубрик! В кубрик! Тупорылые безголовые залупогрызы хмыри

гниды, хуже опарышей! Так, девчонки, рундук на пле-чо! Резче! Повторять за

мной: "Мы -- кружок девчачий, маршировать не можем".

В Пэррис-Айленд бы сейчас. В Пэррис-Айленде было как на курорте.

* * *

Я поднимаюсь, проглатываю последний кусочек рыбы с овощами, и в это

время приглушенное жужжанье, доносившееся откуда-то с горизонта,

оборачивается самолетом целеуказания "Бэрд Дог". Маленькая

оливково-коричневая "Цессна" стрекочет как в замедленном воспроизведении над

рисовыми полями, оружия на нем нет -- так, чуток дневной ВР, визуальной

разведки.

Из динамиков на самолете доносится погребальная буддистская музыка, а

скаут Кита Карсона, проделавший чухой, приглашает сдаться, и перечисляет то

обильное добро, что предоставляется вьетконговским бойцам, перебегающим на

американскую сторону бамбукового занавеса.

Жители деревни дружелюбно машут самолету и шутят: "Бан май бай гиак

май" -- "Мы должны посбивать все американские пиратские самолеты". Все

смеются и размахивают руками еще сильнее.

Я тоже машу руками и, сутулясь, прячусь под своей белой конической

шляпой из рисовой бумаги, сидя на корточках на дамбе.

Джонни-Би-Кул стоит у своего буйвола на спине, размахивая руками.

Сегодня вместо того, чтобы прожужжать себе безобидно и скрыться из

вида, "Бэрд Дог" заходит на разворот и совершает еще один проход, заходя

необычно низко, покачивая крыльями, будто приветствуя селян, которые машут

ему в ответ и аплодируют, смеются, потому что всем известно, что близняшки

Фуонг, те симпатяги, что обед нам принесли, сидят сейчас на замаскированной

позиции в зеленке, и все у них под контролем.

Близняшки Фуонг не выпускают "Бэрд Дог" из прицельных устройств

12,7-миллиметровой зенитки, пока он не скрывается из вида.

День опять идет дальше обычным убийственно тяжелым порядком, пока ближе

к вечеру кто-то не обнаруживает неразорвавшийся снаряд. Люди слегка

оживляются, когда прибывают командир Бе Дан с четырьмя чиенси, бойцами

Фронта из сил самообороны деревни.

Эти чиенси -- тощие подростки в темно-зеленых шортах, рубашках цвета

хаки с короткими рукавами и в резиновых сандалиях, вырезанных из покрышек

колес от грузовиков. Бойцы вооружены автоматами АК-47, закинутыми за спины.

Командир Бе Дан и Дровосек недолго, но шумно спорят по поводу риска,

связанного с ликвидацией снаряда. Его можно разрезать и использовать

взрывчатку для изготовления мин-ловушек и гранат.

Командир Бе Дан ростом мал и коренаст, как корейский морпех. У него

отсутствует кисть на левой руке. Руку ему оторвало, когда командир Бе Дан

служил сапЈром в Дакконге, вьетконговском спецназе. Был когда-то крут, а

теперь смещен куда пониже. Пока Дровосек тарахтит и вскидывает руки,

командир Бе Дан молчит. Командир Бе Дан никогда особо не разглагольствует,

он типа вьетконговский Гари Купер.

Во время посевной трое жителей деревни погибли, и семеро получили

ранения, когда их плуги и мотыги зацепили неразорвавшиеся бомбы и снаряды.

Даже в земле, которая дарит нам жизнь, полным-полно смерти, посеянной

противником.

Командиру Бе Дану удается убедить Дровосека, что именно этот снаряд

вытаскивать отсюда чересчур опасно. Снаряд без проволочек подрывают на

месте, чтобы уборочную можно было продолжать.

Работаем дальше. Еще несколько часов тяжелого, спиноломного труда.

Зерна в колосьях налились и вот-вот осыпятся, поэтому во время уборочной

рабочий день заканчивается только с наступлением сумерек.

Сегодня вечером -- плановый митинг. Оставляя поле с недоубранным

урожаем и направляясь в деревню, предвкушаем развлечение.

Мы с Сонг пинками отгоняем белых привидений-коротышек, которые на самом

деле -- куры, выклевывающие из дамбы рисовые зерна. Где-то жалобно мычит

буйвол, тоскуя по подруге. Где-то со смехом носятся дети, ловят светлячков.

Я шагаю рядом с Сонг, вдыхая живительные запахи земли, солнца, пота и

животных. Спина моя онемела и оцепенела, но тело полно жара и силы, ощущения

здоровой усталости, приходящей с концом тяжелого трудового дня, когда

понимаешь, что заслужил свой ужин и заработал себе право крепко поспать,

потому что человек ты свободный и порядочный, и никому ни черта не должен.

* * *

После ужина, еще не избавившись от усталости после дня, проведенного на

полях, но радуясь избавлению от тропического пекла, вся деревня собирается

на деревенской площади вокруг гигантского банана.

На ржавом остове французского броневика сидит Бодой Бакси, военврач

Северовьетнамской армии. И это всех радует. Значит, не придется с тоскою, в

который уж раз, заслушивать цитаты из Красной книжки Мао в изложении Ба Кан

Бо, нашего политрука.

Бодой Бакси -- юноша с убеждениями, к своим обязанностям он относится

серьезно, но дружелюбен и приветлив. На нем чистое обмундирование цвета

хаки, брюки и начищенные до блеска черные кожаные ботинки. На красных

петлицах -- по серебряной звезде на желтой полоске, что означает капрала. На

маленьком пробковом шлеме цвета хаки -- красная металлическая звездочка.

Ручная обезьянка уселась у Бодоя Бакси на плече, играется с капральским

ухом. Бодой Бакси нашел обезьянку на тропе Хо Ши Мина. Обезьянка тогда

помирала, а он стал за ней ухаживать, и она выздоровела. Обезьянку он

прозвал Транг -- "Победа".

Капрал со своим начальником, мастер-сержантом Ксуаном, проживают в

Хоабини как связники между бойцами Фронта и подразделениями

Северовьетнамской армии, которые пополняют запасы риса в деревне Хоабинь,

проходя по тропе Хо Ши Мина как бродячие муравьи.

Начальник отряда связи СВА лейтенант Минь, очень популярный человек,

погиб месяц назад при налете B-52, в нескольких милях от деревни. Во время

налета лейтенант Минь прыгнул в прудик из снарядной воронки как в укрытие, а

там его укусила смертельно ядовитая бамбуковая гадюка.

Тема беседы Бодоя Бакси -- "Армии Хо Ши Мина маршируют по ночам".

Бодой Бакси раскрывает маленький карманный ежедневник. Страницы

ежедневника перепачканы. Обложка выцветшая, рваная. Он перелистывает пару

страниц и поднимает глаза на слушателей. У него веселые глаза и беззаботная

улыбка. Он как Оди Мэрфи, служи тот в СВА. Он произносит с некоторым

воодушевлением:: "Мы начали наш исторический поход с восклицания "Нам Тьен!"

-- "Идем на Юг!".

Бодой Бакси говорит, а Сонг шепотом переводит мне на ухо. Она понимает,

что понимаю я по-вьетнамски не очень, да и говорит Бодой Бакси по-северному,

слишком быстро и с чересчур сильным акцентом для меня.

Бодой Бакси собирается развить столь внушительное начало, но тут Транг,

его ручная обезьянка, перестает шелушить арахис, неожиданно цепляет лапой

пробковый шлем капрала и стягивает его с капральской головы, обнажая коротко

стриженную шапку волос, черных как тушь.

Вцепившись в пробковый шлем обеими лапами, Транг надевает его себе на

голову. Мы все, конечно же, смеемся, но изо всех сил пытаемся не обидеть

капрала, который бросается за маленькой бурой обезьянкой в тщетной попытке

вернуть обратно свой головной убор. Некоторые из нас смеются, глядя как

обезьянка верещит и скрывается вместе с пробковым шлемом за кормой

броневика. До нас доносятся визги убегающего Транга.

Когда Бодой Бакси продолжает, мы снова сидим тихо и слушаем его

уважительно: "До того как я вступил в Народную армию, я работал на заправке

совсем рядом с Ханоем. Отец у меня каменщик, а мать по вечерам работает в

больнице медсестрой-волонтершей.

Когда я уходил из дома, я сказал матери с отцом: "Считайте меня

мертвым, и не печальтесь обо мне, а радуйтесь.

В моем учебном батальоне были товарищи солдаты со всего Вьетнама.

Каждому выдали форму, ботинки, пробковый шлем, сетку от москитов, ранец,

чашку для риса с парой палочек, и ремень со складов Русской Армии, с

эмалированной красной звездой на пряжке. Столько добра нам надавали, что

почувствовали мы себя большими богатеями.

Нам выдали кучу листов писчей бумаги, и мы стали жаловаться друг другу,

что рвемся в бой с солдатами-марионетками сайгонских бандитов, и хотим

побеждать во многих боях с американскими агрессорами-империалистами, а не

тратить зазря время, указывая свои имена, дни рождения и названия деревень,

откуда родом, на бесчисленных листах.

Учиться было тяжело, по шесть дней в неделю, а инструктора были очень

строгими. Мы маршировали строем, бегали то в гору, то с горы, ползали под

колючкой, бросали гранаты, истыкивали штыками плетеные манекены и учились

чистить автоматы и хорошо из них стрелять.

Меня отправили на курсы и обучили оказывать врачебную помощь товарищам

солдатам, раненым в бою.

В тот день, когда подготовка закончилась, мы были счастливы и горды,

как никто на свете, и боевой наш дух был крепок. Мы понимали, какая великая

это честь -- попасть в число тех, кто будет защищать нашу прекрасную страну

и наш образ жизни..

В Чепон мы поехали на поезде. Большинство моих товарищей ни разу не

ездили на поезде, и нам было страшно. Но вскоре мы уже смеялись, шутили, мы

были рады, что учеба позади, и ждали великих приключений и великих побед,

которые одержим, защищая наших южных братьев, которые доблестно и

непоколебимо дают отпор жестокому господству иностранных преступников. Из

окон нашего поезда мы видели радостных детей, которые махали нам, стоя на

спинах своих буйволов. Мы были их защитой. Мы были сыновьями их народа,

солдатами народной армии, и каждый понимал в глубине души, что долг его

перед народом велик.

Мы сошли с поезда и залезли в большие серо-зеленые русские грузовики.

Фары у грузовиков были тусклые, со шторками. Двое суток мы ехали на этих

грузовиках, и днем, и ночью. А когда слезли с грузовиков, то очутились в

большом лагере, где были тысячи и тысячи бодойцев -- товарищей солдат --

таких же, как и мы. Мы никогда еще не видело столько солдат.

Командиры приказали нам снять форму и надеть черные пижамные комплекты.

Нас проинструктировали, что если нас поймают, то мы -- не бодойцы, солдаты

правительства Севера, а чиенси -- партизаны-южане из Фронта национального

освобождения. Нам не говорили, куда мы пойдЈм. Мы не спрашивали.

Каждому бойцу выдали две гранаты, сто патронов, пончо, лопатку, автомат

и восемь фунтов риса, который мы носили в гамаках, выложенных изнутри

масляной бумагой, надевая их через плечо.

Мы нарезали прутиков с веток и привязали их бечевками к пробковым

шлемам и снаряжению. Каждому бойцу выдали тяжелый груз -- военные припасы,

которые надо было тащить на спине. Мне дали ранец с шестью минами для

61-миллиметрового миномета.

Вечером накануне выхода в поход на Юг мы устроили празднество, рис

приправили грибами и шинкованной рыбой. Мы даже выпили по паре банок пива,

которое тайком протащили в лагерь. Послушали марионеточное радио, приняв

меры, чтобы нас не поймали политруки, которые боялись, что нам может

запудрить мозги пропаганда сайгонского бандитского режима. Если бы нас

поймали, то политруки бы нас покритиковали.

Мы с товарищами купили карманные ежедневники, чтобы записывать

подробности нашего исторического похода и писать стихи во время долгого пути

на Юг, навстречу почти неминуемой смерти. Мы знали, как ценны будут наши

записи для потомков после того как нас убьют в бою. Мы думали лишь о том,

что будем сражаться до тех пор, пока нас не убьют. Мы были преданы делу

спасения народа, которое очень свято.

Мы вырезали посохи и украсили их нашим девизом: "Живи по-геройски, со

славой умри".

Мы шли и шли, казалось, что тысячи километров подряд. Мы видели, как

маршируют и поют бодойские батальоны. Мы тоже пели. В горы, с гор, по едва

заметным тропам, по мощеным дорогам, по джунглям -- мокрым, зеленым,

мрачным.

Пока мы шли по джунглям, труднее всего было переходить через реки и

ручьи. Ноги были вечно мокрые, больные. Любой порез заражался. Пиявки были

нашими постоянными спутниками.

Повсюду работали трудовые бригады Данконга, починяя Стратегическую

тропу, которую иногда называли "Дорога Труонг Сон". Пиратские самолеты

бомбили тропу каждый день, то где-то рядом с нами, то далеко от нас. Но

ничто не замедляло поток велосипедов-верблюдов -- китайских велосипедов, на

каждом из которых было до тысячи килограммов военного груза.

Ели мы на пунктах питания, горячий рис, который варился в больших

чугунных горшках. Мы видели госпитали, обширные базы снабжения,

пушки-зенитки. Тысячи работников и бойцов жили по всей Стратегической тропе,

помогая реке из батальонов Народной армии, которые шли на Юг. Продукты

хранились в воронках от бомб, накрытых брезентом.

Росло число потерь от дизентерии. На второй неделе двое бойцов погибли

под бомбами. Люди падали от жары -- мы оставляли их в подземных госпиталях.

Некоторые догоняли нас позднее, но некоторые умирали.

Я обрабатывал раны, выдавал лекарства, и регулярно проверял у каждого

ноги, чтобы не было джунглевой гнили.

Полбатальона болели малярией. Помню, как целый день шЈл с такой

температурой, что тело мое продвигалось вперед, а мозг в это время не

работал.

К третьей неделе мы шли уже по джунглям, подвергшимся сильным

бомбежкам, через сожженные, почерневшие влажные леса. Повсюду были воронки

от озЈрных бомб, и мы видели жуткие места, где зачахли и умерли все деревья,

все растения и вообще всЈ живое.

На пятой неделе американские пиратские самолеты сбросили с неба огонь,

и многие бойцы сгорели заживо. Огонь высосал воздух из легких, и я потерял

сознание. Когда я очнулся, вместо деревьев торчали обугленные, дымящиеся

пни, а у меня были ожоги на руках, на лице, на ладонях.

Два дня мы хоронили погибших, а потом собрали амуницию и продолжили

поход. Мы шли по прекрасному лесу. На сотнях деревьев были вырезаны тысячи и

тысячи имен бойцов, прошедших до нас. Когда мы отошли от этого необычного

зрелища, то вырезали на деревьяв и наши имена. Мы устали, но хотели

вдохновить наших братьев, которые пойдут по нашим стопам, когда мы с честью

упокоимся рядом с нашими предками.. В тот день наш взводный сержант наступил

на сусличью нору и сломал себе ногу.

На шестой неделе нас бомбили ежедневно, иногда и не по разу за день. Мы

так устали, что почти что ждали налетов -- можно было полежать. Начались

муссонные дожди, хотелось домой. К этому времени малярия мучила почти всех в

батальоне, кого больше, кого меньше, и многих товарищей солдат пришлось

оставить позади. Теперь мы теряли людей ежедневно -- из-за малярии,

дизентерии, вражеских бомб и ран. Двое бойцов умерли от змеиных укусов.

Тигры пожирали покойников. Мы не могли заснуть, потому что глаза распухали

от укусов москитов. По ночам слышно было, как плачут товарищи солдаты.

Пунктов питания больше не было. Мы ели дикие плоды, орехи и ягоды, даже

корешки. Иногда командиры разрешали нам добыть рыбы с помощью гранат.

Разводить костры было запрещено, поэтому рыбу мы ели сырой.

Теперь уже продукты доставлялись нам в малых количествах бойцами Фронта

из деревень, подобных Хоабини. Без этих продуктов, которые вырастил народ, а

женщины и дети перенесли на спине через вражеские позиции, мы с товарищами

помирали бы от голода.

Сотни хлипких бамбуковых мостиков, переброшенных через сотни вонючих

ручьев, начали сливаться в один долгий черно-зеленый сон. Ничто уже не

оживляло монотонности джунглей, кроме могильных холмиков и скелетов у тропы.

Шли мы только по ночам. Днем мы спали глубоко под землей в прохладных сырых

тоннелях и слышали непрерывный гул от бомб, пушек и летающих боевых машин.

На седьмой неделе мы пробирались впеед по болотам, кашляя от пневмонии,

разбитые горячкой. Спотыкаясь, мы пробирались сквозь грязный серый туман,

ноги были черны от пиявок, грязь присасывалась к распухшим ногам, усеянным

волдырями. На болоте мы видели большой комплекс из бревенчатых домов,

брошенный каким-то забытым народом непонятного происхождения.

Питание свелось до горсточки риса в день.

Когда мы выбрались, наконец, из болота, то увидели наш первый Труктханг

-- наш первый вертолет. Каждый боец был замаскирован свежими листьями и

ветками. Мы попадали на землю, а страшный железный дракон висел в небе прямо

над нами. Он очень громко шумел и нагонял сильный ветер. Пушки открыли

огонь, и один товарищ был убит на месте. Нам было страшно, но никто не

шевелился. Мы ждали приказа открыть ответный огонь, но так и не дождались.

Поиск по сайту: