ЛИЧНЫЙ СЧЕТ 15 страница

чувствуем, как нам весело, что все у нас как надо, и все чертовски здорово,

и делаем мы то, за чем пришли, и делаем все реально по уму, и мы знаем о

том.

Черный Джон Уэйн стоит насмерть, паля из своего M60 так, что ствол уже

светится красным и белым. Но огнемет солдата СВА с ревом бьет поперек

траншеи, и Черный Джон Уэйн превращается в негра в багряном наряде как на

параде, и его грузное тело дергается как марионетка, и он пляшет под

аккомпанемент патронов для M16, которые рвутся в его подсумках, а потом M60

в его руках взрывается огнем, и Черный Джон Уэйн стоит, как и прежде, а

наступающие солдаты СВА обходят него и идут дальше. Он хватается за глотку

обеими руками, будто пытается сам себя удавить или оторвать себе голову. И

падает на землю.

Мы наносим удар по левому флангу Гуков-коммунистов, прущих вперед на

рисовой заправке, и неслабо их побиваем. Наши выстрелы отрывают у них руки и

ноги. Мы рассыпаемся по-над траншеями и одну за другой отсекаем кучки хряков

СВА в заграждениях, и палим по ним, пока они не превращаются в бесформенные

куски мертвячины, завернутой в грязные тряпки. Мы стреляем в них со столь

малой дистанции, что пороховое пламя поджигает их гимнастерки цвета хаки.

Мы запрыгиваем на их головы в траншею и забиваем их до смерти

лопатками, втыкаем в их лица "К-бары" и отрубаем головы мачете.

А потом мы встаЈм в траншее на ноги, разворачиваемся в сторону врага, и

искрящейся лавиной твердого красного железа хлещем по яйцам, животам и

ногам, и косим наступающих на высоту.

Кто-то где-то костерит господа, и где-то еще хор "Новембер-Хоутел"*,

чмырей, молит о помощи: "САНИТАРА! САНИТАРАСАНИТАРА!"

Нам насрать. На хер раненых, и на хер личные проблемы этих сладкожопых

созданий. Нам некогда обращать внимание на их слезы. Лавина желтых

солдатиков откатывается туда, где нам их не достать, и от этого мы звереем.

Мы вылезаем из траншеи и соскальзываем на заднице в свои же

заграждения, перелезаем через баррикады в три мертвых гука высотой,

отпинываем с пути перепутанные взрывами обрывки проволоки и гонимся за

отступающей волной из грохота и дульных вспышек, и на каждое движение, вопль

или просто звук палим вслепую из раскаленных винтовок, пока не кончаются

боеприпасы. И тогда мы отбираем боеприпасы у своих мертвецов.

* * *

Просто чудо боевое -- прямо передо мной из ниоткуда возникает гук. Он

бежит на меня, стреляя на бегу. Еще одно чудо -- M16 вылетает у меня из рук.

Гук гремит капсюлями, выпуская одной очередью полный изогнутый магазин,

рассеивая по всему участку тридцать пуль из АК, чтобы прорезать себе проход.

Земля взлетает с палубы и хлещет мне в лицо.

Я вытаскиваю свой "Токарев" из наплечной кобуры и стреляю гуку в грудь.

Он не останавливается, продолжает стрелять из автомата с примкнутым штыком.

Я вижу тонкие черты его мальчишечьего лица, плоский нос, неровно остриженные

черные волосы, его черный гуковский взгляд. Я дважды выстреливаю ему в

грудь, и он подпрыгивает от пуль, но продолжает наступать.

Пальцы из горячего воздуха волшебным образом дергают меня за

тропическую форму. Я чувствую себя как некий клоун в дурацкой киношной

комедии про войну, который забыл все свои реплики. Получается, что мне

остается только стоять здесь и корчить из себя крутого, пока этот гуковский

фокусник будет мне кишки штыком выпускать. Весьма неприятная ситуация

получается, черт побери. Неужто мертвец может столько пробежать?

Не знаю уже, что делать, а потому еще четыре раза стреляю в гука, и вот

он врезается в меня как миниатюрный полузащитник в футболе, сбивает с ног и

перескакивает через меня, а я падаю и, когда я бьюсь лицом о палубу, мощное

землетрясение поражает Кхесань, и мои перепонки лопаются.

* * *

Тьма постепенно сменяется солнечным светом, землетрясение кончилось, а

я сижу на палубе посреди развороченных предметов, произведений мрачного

искусства, которые сам помогал творить. Все мертвецы из СВА похожи на

облажавшихся акробатов. Люди с носилками и санитары роются в грязных красных

обломках, вынесенных на берег сражением -- в гуках, полугуках и кусках

гуков. Люди с носилками нагружают их ранеными из наших и уносят прочь,

оставляя на месте мертвых морпехов, завернутых в грязные пончо.

Хряки проходят мимо меня, они молчат, их глаза прикованы к горизонту,

но ничего там не видят, глаза воспалены, эти глаза -- на запоре изнутри

потных лиц, на которых запекшаяся пыль, поднятая в воздух снарядами, эти

глаза, что ни на что конкретно не глядят -- глаза полумертвецов, взирающих

изумленно и недоверчиво на странную землю полуживых -- тысячеярдовый взор.

Папа Д. А. стоит надо мной, он орет, но я ничего не слышу. Я затыкаю

уши руками.

На палубе, рядом со мной -- мертвый гук с розовыми пластмассовыми

кишками, кучей сваленными на груди. В кишках кишат черные мухи. На

щиколотках мертвого гука петли из телефонных проводов, чтобы друзья могли

утащить его мертвое тело в джунгли.

Скрипучий голос, как у эльфа, доносится черт знает откуда издалека: "Ты

выстрелом ему сердце вышиб! Ты выстрелом ему сердце вышиб!"

Я говорю Папе Д. А.: "А?"

И вдруг в мое поле зрения вторгается румяное лицо Могилы -- самого

дубового майора с двадцатилетним стажем в морской пехоте, и величайшего

засранца на планете. Он орет. Его голос то становится громче, то снова

уходит в никуда, и это хорошо, потому что, судя по оскалу на лице Могилы,

лучше мне ничего не слышать.

-- Хер ты у меня отвертишься! -- говорит Могила. Он склоняется ко мне,

пальцем поддевает воротник, стучит костлявым пальцем по золотистым знакам

различия. -- Я тебя ниже рядового опущу!

Я произношу с улыбкой: "И я до тебя еще доберусь, Могила".

Могила глумливо ухмыляется и шествует прочь.

Когда ко мне возвращается слух, Папа Д. А. докладывает обстановку.

Могила собирается подать на меня по 15-й статье, внесудебное расследование,

потому что Бобер рассказал Могиле, будто наземная атака застала нас врасплох

потому, что я спал при несении караульной службы. Но военно-полевой суд мне

не грозит, потому что Бобер, как мой взводный сержант, заступился за меня и

попросил Могилу на меня не серчать, потому что я чокнутый.

Наземная атака представляла собой лишь разведку боем. Наша бравоватая

контратака привела лишь к бесполезной потере времени и добрых хряков. Могила

уже отдал приказ отступать нашим стрелковым ротам на флангах. База в Кхесани

могла бы пасть в последний день своего существования, не прилети B-52.

Бомбардировщики густо засыпали участок за сотню ярдов от наших заграждений

блокбастерами по две сотни фунтов, и в очередной раз спасли нас, на хер.

А Бобер, рассказывает мне Д. А., будет представлен к "Серебряной

звезде" за героизм под огнем противника, потому что утверждает, будто лично

возглавил контратаку. И еще Бобер получит "Пурпурное сердце" за мучительное

ранение в рот, полученное в ожесточенной рукопашной схватке с элитными

северовьетнамскими бойцами. И, наконец, Могила планирует подать рапорт о

производстве Бобра в штаб-сержанты за отличную службу.

Папа Д. А. спрашивает у меня, как я, и точно ли я не ранен, а в это

время мимо шлепают Могила с Бобром. Бобер пялится на меня, он немного горд

собой и много лыбится. Эдди Хаскелл с Куском следуют за ним в трех шагах.

Эдди Хаскелл одаривает меня реально злобным взглядом -- так ему кажется -- и

выставляет средний палец.

Могила обнимает Бобра за плечи и произносит: "Ох, и люблю ж я

посмотреть, как руки с ногами разлетаются!" Бобер все кивает и кивает,

пытается улыбнуться, гримасничает от боли, и мы с Папой Д. А. успеваем

заметить толстую черную нитку, стягивающую кончик Боберовского языка. Папа

Д. А. ничего не может понять, когда я начинаю ржать так, что можно живот

надорвать.

Бобер недоуменно глядит на нас, и я разрываюсь от смеха.

Соленый капрал из третьего взвода засувениривает нам пару банок теплого

пива. В мою банку попала земля, но мне насрать, у меня самого земля на зубах

скрипит. Меня сейчас одно лишь волнует -- восходящее солнце глаза режет. Так

хочется заползти в свой "конекс" и проспать там тысячу лет.

Папа Д. А. помогает мне встать на ноги. Но прежде чем забраться обратно

на периметр, мы с Папой Д. А. поднимаем тост за вьетконговского хряка,

лежащего мертвым на палубе у наших ног, за вражеского субчика с такой

высокой мотивацией, что он нокаутировал меня, жирного американского

засранца, даже после того, как я его и продырявил, и грохнул, и похерил, и

убил так много, много раз.

Я говорю: "Этих людей не победить, Д. А. Мы можем их убивать -- время

от времени, -- но победить не сможем никогда".

Папа Д. А. сминает пустую пивную банку в руке и швыряет ее в сторону.

Глядит на меня и говорит: "Именно так".

Где-то в стороне санитар произносит: "Этот -- живой еще. Остановите

кровотечение и удалите с раны грязь".

* * *

Сражение -- позади, я раздеваюсь догола и скрючиваюсь в "конексе", и

меня мучают кошмарные сны про вьетконговцев.

Всех вьетконговцев сгоняют в кучу под угрозой расстрела, им промывают

мозги, накачивают до отказа героином, потом увозят в кремлевские подвалы,

где злодейские ученые-коммунисты вживляют им в затылки крохотные контрольные

датчики.

Вьетконговские землепашцы -- как земля сама, и тела их тоже из земли.

Вьетконговцы владеют волшебной силой, которая позволяет им впитываться в

землю и пропадать из вида.

Словно желтые акулы, вьетконговцы плавно скользят сквозь океан из

коричневой азиатской земли. С холодными глазами, лишенными век, с глазами

хищников, вьетконговцы бесшумно проплывают прямо у нас под ногами, готовясь

нанести удар.

Вьетконговцы топают прочь от Кхесани, унося с собою головы, руки и

ноги. Когда они возвращаются в свои деревни, они рассаживаются в тени, а их

симпатичные вьетконговские подружки пришивают обратно оторванные осколками

конечности, орудуя огромными иглами и толстыми черными нитками, и обматывают

их бинтами из листьев. По ночам симпатичные вьетконговские подружки

залечивают раны с красными краями и черными стежками с помощью трав и корня

дикого банана, плошек с горячим рисом и кучи поцелуев.

Американцы заполняют землю вьетконговскими костями, реально заполняют

-- до отказа, полностью -- так, чтобы вьетконговские землепашцы не смогли

отыскать ни унции земли, где посадить рисовый росток. Вьетконговцы

отказываются капитулировать, предпочитая помирать с голода. Кости помирающих

с голода вьетконговцев все накапливаются и накапливаются, покрывают собой

всю поверхность Вьетнама, и растут все выше и выше, пока не затмевают

солнце.

Американцы боятся наступившей темноты, а потому уходят из Вьетнама и

объявляют о своей победе.

И вот однажды, безлунной ночью, когда ничто не может высветить их

волшебные дела, вьетконговские кости сами собой собираются и превращаются в

людей. И вот уже, болтая и смеясь, вьетконговцы снова могут ходить, держась

за руки, по своей собственной земле, земле их предков.

* * *

В своем кошмарном сне вижу друга своего Ковбоя, с простреленными

ногами, отстреленными яйцами, без одного уха. Пуля, пробившая щеки, вырвала

прочь его десны. Снайпер, засевший в джунглях, отстреливает от Ковбоя куски.

Этот снайпер уже уделал Алису, здоровенного чернокожего головного, и

изувечил двух морпехов, которые отправились спасать Ковбоя -- Дока Джея и

салагу Паркера. Снайпер отстреливает от Ковбоя куски, чтобы остальные в

отделении попытались его спасти, а снайпер тогда получил бы возможность

убить нас всех, и Ковбоя тоже.

И вот, в очередной раз, в моем кошмарном сне, Ковбой глядит на меня

застывшими от страха глазами, и тянет ко мне руки, будто хочет что-то

сказать, и я выпускаю короткую очередь из "масленки", и одна пуля попадает

Ковбою в левый глаз и вырывается наружу через затылок, выбивая куски

волосатого мяса, влажные от мозгов. И вот уж мертв Ковбой, и голова его

пробита.

Клац. Клац-клац.

Что за звук? Я просыпаюсь. Хватаюсь за оружие. Должно быть, Бледный

Блупер. Бледный Блупер пришел, чтобы кишки мне выпустить.

Клац. Клац-клац.

Я пытаюсь отыскать источник этого клацанья, и вижу Папу Д. А. внутри

пустого "конекса" через несколько ящиков от того, что рядом со мной. Папа Д.

А. сидит на корячках в темноте и стреляет себе в голову из незаряженного

пистолета 45-го калибра.

Я залезаю в серый металлический контейнер для воздушных перевозок,

четыре-на-четыре фута. Усаживаюсь на корточки в тень. Ничего не говорю.

На лицо его не смотрю. Папа Д. А. будто сошел с плаката, зазывающего в

морскую пехоту, у него квадратный подбородок, волосы стального цвета и ровно

подстриженные усы. Но сейчас лицо его лоснится от пота и искажено. Глаза его

безумны. Он похож на пьяного, который вот-вот заплачет. Но он не заплачет.

Папа Д. А. -- служака, профессиональный морпех, но там просто вышло

так, что он однажды так взял и порешил им стать, а потому он все же почти

нормальный человек. И с тех пор как Донлон уехал обратно в Мир, и я утратил

последнюю связь с реальностью, Папа Д. А. -- мой лучший друг.

Я боюсь помереть в одиночестве, но еще больше боюсь ехать домой.

Где-то с месяц назад мы с Д. А. ехали в охране колонны с "Кока-Колой".

Нас с Д. А. и одним из его отделений подвозил до места трехосник с пулемЈтом

50-го калибра.

Мы катили через одну из деревушек, что стоят по обе стороны шоссе номер

1, и состоят из тесно составленных картонных домиков. Гуки копались в

мусорных кучах в поисках какой-нибудь еды.

Мы увидели гучонка, который попытался съесть кусок пенопласта, и нам

стало смешно, потому что гучонок откусил кусочек, скривился, выплюнул, а

потом снова укусил.

Отделение давило на массу, разлегшись на двойном слое мешков с песком

на дне грузовика. Мы с Папой Д. А. стояли у пулемЈта и пялились на гуков.

Как в цветном кино, мимо нас текла процессия из тощих гуков с белыми

коническими шляпами на головах, квадратных пятен воды на рисовых чеках и

полутонных буйволов с бронзовыми кольцами в носах, арвинских рейнджеров в

красных беретах и боевых групп шлюшек-малолеток, которые на мгновения

приоткрывали для нас свои сиськи с сосками острыми как пчелиные жала, и мы

глядели на крестьян, которые, согнувшись пополам и стоя по колено в воде на

полях, тягали из земли рисовые побеги.

Я руками ел фруктовый компот из одногаллоновой банки, копаясь пальцами

в липких фруктах и выбирая вишенки.

Колонна замедлила ход в деревушке, и тут подбегает гучонок-уродец с

"волчьей пастью", торгует ломтиками ананаса на зубочистках. "Ты дать мне

одну сигарету! Ты дать мне одну сигарету!"

И вдруг этот славный уродец зашвыривает свою картонную коробку, полную

ананасных ломтиков, прямо в грузовик.

Папа Д. А. в тот момент стоял у пулемЈта. Разворачивает его, и все его

тело начинает сотрясаться от "бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум", и пацанчик

взорвался и разлетелся по всей обочине, как искромсанный цыпленок.

А потом трехосник разорвался на части, и мы с Д. А. взмыли вверх, а

отделение засосало в вихревую воронку из полупрозрачного черного огня, а

потом -- раз! -- все кончилось, и вот уже Папа Д. А. стал помогать мне

подняться и уйти с дороги.

Я крепко ударился головой о дорогу. Папа Д. А. поднял меня, и я

выплюнул щебенку, а на палубе повсюду вокруг были куски людей. Некоторые

куски шевелились, некоторые -- нет. Все куски горели. Трехосник валялся на

боку, он горел, и все бойцы из отряда Папы Д. А. представляли собой

удивительные создания без ног и без яиц.

-- Да ты просто спятил на хер, -- говорю я Д. А., пытаясь не думать о

неприятном прошлом.

Папа Д. А. глядит на меня, потом на пистолет в руке. "Именно так".

Пожимаю плечами. "Сочувствую".

Папа Д. А. говорит: "Я -- служака, Джокер. Блин, я ведь люблю этот

чертов корпус морской пехоты, и всЈ такое. Но в Кхесани сраженьями и не

пахло: сплошь рекламные приколы. И зеленые морпехи -- не элитные войска, мы

здесь как кинозвезды. Морпехи в Кхесани просто шоу-бизнес делали, для

журнала "Тайм". Мы как белые клоуны, гуков потешаем. А начальство нас

опустило, сделало из нас живую приманку в интересах огневой поддержки. Мы не

более чем покрытые славой наводчики огня, разведка для шквала бомб и

снарядов. С тех пор как появились пушки, война уже не благородная забава.

При современном оружии убивать совсем уж не прикольно. Мы ведь вполне могли

бы расставить тут деревянных морпехов, как искусственных уток для приманки,

и ди-ди обратно в Мир, устроиться там на крысиную работу и зарабатывать кучи

денег".

Ничего не говорю.

-- Говорят нам: сидеть и не высовываться. Окопаться. Но морпехи ведь не

строители. Копать -- не наше дело. Наше дело -- быть начеку. Ди-ди мау не

входит в наш символ веры. Наше дело -- быть крутыми как кремень и давать

врагу просраться.

Я говорю: "Да слыхал я о том".

-- На прошлой неделе тут где-то два взвода гражданских рыготин

побывало, все в чистейших куртках "сафари", расхаживали по всей Кхесани,

снимали яркие сюжеты для ТВ, чтобы рассказать гражданским рыготинам там, в

Мире, что мы одержали очередную большую победу, и что осада Кхесани

прорвана, и как американские морпехи удерживали Кхесань, и все такое, но вот

выглядело это так, что почему-то кланяться за это надо было телезрителям

дома, а не морпехам, которые всЈ сделали сами.

Я говорю: "Так точно".

Папа Д. А. глядит на меня: "И вот теперь мы втихушку линяем через

черный ход, как хиппи, что не могут за хату заплатить. Эвакуация базы в

Кхесани -- секрет там, дома, но от Виктора Чарли этого не скрыть".

-- Именно так.

-- Ну, так на чьей мы стороне?

Я отвечаю: "Мы пытаемся вести себя как подобает, Д. А., но палку

перегибаем".

Папа Д. А. говорит: "До того как мы пришли в Кхесань, Ви-Си ночевали в

старом французском блиндаже. Завтрашней ночью они опять там будут спать. За

что боролись -- на то и напоролись. Но что делать с двадцатью шестью сотнями

добрых хряков, по которым тут долбили? Думаешь, эти парни смогут забыть о

цене, что мы заплатили, чтоб Кхесань удержать? И что делать с ребятами, что

тут полегли? С Ковбоем?"

-- Что ж, -- говорю -- было бы мне так хреново, я б себя самого убивать

не стал. Я б кого другого убил.

-- Иди ты с глаз долой, Джокер. Мудак.

-- Ты снова до старика дотянул, Д. А. На этот раз не продлевай. Ты

старик. Уезжай обратно в Мир. Отвали себе халявы. Тебе же лучше будет.

-- Черт возьми, Джокер, я ж совсем не знаю, что мне там в Мире с самим

собою делать. Единственные, кого я могу понять, и кто меня поймет -- это вот

эти упертые хряки с драными задницами.

-- Ну, будешь там стенки обтирать да на баб пялиться.

Он глядит на меня, почти уже смеется. "Хрень какая".

Я хрюкаю: "Хрень какая".

Папа Д. А. говорит: "А помнишь, когда Ковбой был командиром нашего

отделения в Хюэ? Помнишь ту бебисану?

Я пялюсь на свои ботинки. "Ага, помню. Чертов этот Хюэ".

-- Она подошла прямо к нам во время боя, -- говорит Папа Д. А. -- В

Цитадели. Она такую маленькую тележку везла, "коку" со льдом продавала, под

огнем.

Мы ей: "Где Ви-Си?".

А девчонка: "Ты Ви-Си".

А мы: "Ты Ви-Си-бебисана".

А она: "Нет Ви-Си. Ви-Си номер десять тысяч".

А мы: "Бебисана, ты бум-бум?". А она хихикнула еще, помнишь? Она

сказала: "Ты дать мне боку деньги".

Я говорю: "Кончай, Д. А. Это уж из первобытной истории".

Но Д. А. уже вовсю прокручивает кино про Хюэ в своей голове: "Какой-то

тупорылый хряк тогда заплакал. Как звали -- не знаю. Просто какой-то

тупорылый хряк со своей личной проблемой".

-- Бебисана присела перед хряком. Она подняла его каску -- едва подняла

-- и надела. Каска ей голову целиком накрыла. Смешная такая. Хряк засмеялся.

Перестал плакать и снял с нее каску. Она хихикнула.

-- Эта сучонка сбегала к тележке, вытащила для хряка бутылку холодной

"коки", открыла ее и всЈ такое, прибежала обратно и дала ее ему. "Я тебя

сувенир, -- сказала она. -- Морпех номер один!"

-- Хряк снова засмеялся, отвалился и начал "коку" попивать. А бебисана

вытащила чайкомовскую гранату изо льда, выдернула чеку, сунула гранату под

открытую полу хряковского броника и прижала к его голой груди, а он знай

себе "коку" тянет.

-- А потом хряк глянул вниз, помнишь? Помнишь, какое выражение у него

на лице было? Он глянул вниз, и тут хряк с бебисаной растворились в облаке

дыма, раздался грохот и обратил их хрен знает во что.

-- Знаю, -- говорю я. -- Помню.

Д. А. говорит: "Джокер, когда младенцы подрывают себя самих, чтобы

убить одного-единственного хряка, с программой определенно что-то не так. Я

приехал сюда, во Вьетнам, чтобы гуков убивать, не детишек малолетних.

Малолетние детишки, покуда не вырастут -- не гуки. Но у косоглазых даже

младенцы вылезают из матки уже вооруженные до зубов и с ненавистью к

морпехам, Джокер, и я не знаю, почему так. И как нам отлучить их от

пропаганды, что в молоке в грудях их матерей? Я ведь вроде как

профессиональный боец. Ну, как будет смотреться в моем личном деле, если

запишут, что меня убило дитя малое? Недостойно как-то. Кто мы, Джокер? Мы --

хряки. Мы должны быть лучше всех. Что с нами не так?"

Я встаю. "Пойду мертвых гуков прибирать".

Папа Д. А. удивленно глядит на меня. "Вот так вот, взял и попЈрся

куда-то мертвых гуков прибирать? Давай потом. Я же стреляться собрался".

-- Без патронов?

-- Так я-то так, тренировался. Патроны-то есть.

Я говорю: "Ну ладно, а мне-то что делать?"

-- Ну, типа, отговори меня и всЈ такое.

-- Вот так вот? Это типа как?

Папа Д. А. думает. "Ну, типа, скажи: "Жить хорошо".

-- Жить хорошо.

Д. А. говорит: "А вот и нет".

Я говорю: "Верно. Жизнь -- отстой. Жить херово".

Папа Д. А. уж и не знает, чего еще сказать. Потом говорит: "А почему не

расскажешь, как всем будет меня не хватать?"

Я киваю, обдумывая эту мысль. "Ага, ладно. Ну хорошо, мне будет тебя не

хватать, Д. А. И Грому. Может быть. То есть, Грому ты никогда не нравился,

но ему, возможно, будет тебя не хватать. Салаги о тебе жалеть не будут, они

слишком тупорылые, чтобы понимать, кто ты такой. Вот Черный Джон Уэйн,

наверно, о тебе пожалел бы, но его тут нет, он взял билет в один конец в

турбюро для убитых и уехал. Да и останься Черный Джон Уэйн в живых, и то он

сказал бы, наверное: "Син лои, вот ведь жопа, сочувствую".

-- Именно так, -- кивает Папа Д. А. -- Именно так. Сочувствую.

Смеется.

Я говорю: "Пивка холодного хочешь?"

-- Так точно по последнему, -- говорит Папа Д. А., поднимая взгляд и

веселея на глазах. -- Мне точно не помешало бы.

Я говорю: "Ну, как на халяву наткнешься, Д. А., обязательно засувенирь

мне кусок побольше".

* * *

Я вылезаю из "конекса" Папы Д. А. и выдвигаюсь обратно к своему. Небо

на горизонте розовеет и нежно голубеет.

Рассвет над Кхесанью. Неожиданно материализуется день, роса

поблЈскивает на палатках трущобного городка, выстроенного из полусекций

укрытий и грязных пончо. Из последних оставшихся блиндажей, которые

понемногу разлагаются и исчезают, из зевов искусственных пещер упертые

люди-рептилии высовывают головы в стальных касках в холодный утренний

воздух, щурятся, бороды щетинятся на лицах, они выглядят грузно в

бронежилетах и мешковатой тропической форме, а из их рук уродливыми побегами

прорастает оружие. Передвигаются они сгорбившись и быстро, этаким кесаньским

полубегом, топают по щиколотку в красном иле -- хряки, зачуханные полевые

морпехи, бредут, до конца еще не проснувшись и почесывая яйца, к закутанным

в мешковину полевым писсуарам.

"Летающий кран" поднимает гаубицу с палубы и хлоп-хлопает в небо

свинцового цвета. Гаубица болтается на конце стального троса как здоровая

игрушка.

Я вползаю в свою нору из серого металла и пытаюсь заснуть.

Снаружи вопит кто-то из инженерных войск, громко и нудно: "БЕРЕГИСЬ,

ВЗРЫВАЮ! БЕРЕГИСЬ, ВЗРЫВАЮ!"

Умп.

Шлепки и уханья творят то, в мечтах о чЈм вражеские пушкари много

месяцев кончали в сладких снах. Они срывают перфорированные стальные настилы

с летного поля и грузят их на грузовики. От подпаленных швабр занимаются

пожары. Столько всего горит, что большинство ребят ходят в противогазах.

Инженеры подрывают последний блиндаж брусками С-4, а рабочие команды из

усталых хряков рубят мешки с песком лопатками и мачете. Рычащие бульдозеры

погребают остатки мусора под тоннами красной глины.

Я сворачиваюсь в клубок, чтобы спрятаться в ожидании темноты. Я

закрываю глаза и пытаюсь сделать так, чтобы мне что-нибудь приснилось. Уж

если я хочу выйти с Бледным Блупером один-на-один, мой сладкий сон мне

необходим.

Если я не убью Бледного Блупера прежде чем мы оставим Кхесань, он будет

жить вечно.

Иногда в моих снах слишком шумно, иногда в моих снах слишком тихо, а

иногда я слышу, как звенят осколки, разлетающиеся в моей голове.

"Ты не забыл про шапки из енота? Воспрянь душой и снова на охоту". Мама

купила тебе пару носков "Дэви Крокет", и ты ездил в школу на большом желтом

автобусе, распевая "Короля свободного Фронтира".

Когда в последний раз запускал ты страшные тени на потолок темной

спальни, клешнями сложив руки над фонариком?

Помнишь, как играли в "Акулину" и в шарики "джаг-роллер", и

конфеты-зубодробилки, и призмы, чтоб делать радугу на стене, и духовые ружья

"Ред Райдер", и бейсбольные карточки в велосипедных спицах, и как ты ходил

по домам, продавая цветочные семена?

Помнишь ли ты времена, когда Аннета Фуничелло была двенадцатилетней

миленькой мышой-мушкетершей, в которую были влюблены все дети, и как после

дождя ты разыскивал наконечники от стрел в кукурузных полях, и как изображал

рукой, что дергаешь за ручку, чтобы проводник в вагоне погудел в сигнал, и

"Джонсон Смит Компании" в городе Расине, что в штате Виксконсин, и "ПРИЗЫ" в

"Пост Тостиз", и как ты притворялся, что можешь запросто срезать телеграфные

столбы рукой, выставленной из пикапа, на котором вез тебя отец (не забывая

пропускать металлические дорожные знаки, чтоб не помять лезвие), и помнишь

ли ты мужика, что пришел однажды в школу и делал африканских животных из

надутого презерватива -- помнишь того мужика с его надутыми жирафами?

* * *

Муссонный дождь поливает жесткими холодными струями, и салага, которого

я пропустил через гранатную школу, засыпает на посту, засев глубоко в яме,

на месте которой раньше был караульный блиндаж, обернув плечи подкладкой от

пончо будто индейским одеялом.

Давя на массу, салага роняет голову, ненадолго отправляет себя в койку,

потом вскидывает голову, открывает глаза, озирается.

Не проходит и двух минут, как глаза салаги снова сужаются до щелочек, и

голова его снова падает на грудь. Когда стоишь в карауле, сон -- ценнейшая

вещь на свете.

Поиск по сайту: