ЛИЧНЫЙ СЧЕТ 7 страница

Я стою по стойке смирно, слегка пошатываясь под шестьюдесятью фунтами

снаряжения, которое тащу на себе.

У крысы-полковника классическая гранитная челюсть. Я уверен, что в

учебном центре корпуса морской пехоты в Куонтико кандидаты в офицеры

наверняка проходят суровую проверку, и тех, у кого нет гранитной челюсти,

отсеивают.

На его тропической полевой форме стрелки остры как бритвы, и

накрахмалена она до такой степени, что похожа на зеленую броню. Он исполняет

безупречную "Короткую паузу", любимый приемчик начальников, который

предназначен для поражения жертв посредством приведения их в состояние

неуверенности, несовместимой с жизнью. Мне вовсе не хочется сколь-либо

ущемлять самоуверенность полковника, поэтому я отвечаю ему насколько

возможно совершенным исполнением приема, который освоил в Пэррис-Айленде, и

который именуется "я-всего-лишь-рядовой-и-стараюсь-быть-послушным".

-- Морпех...

Полковник будто штык проглотил. Эта поза называется "Командный вид", и

назначение ее в том, чтобы меня запугать, несмотря на то, что я на фут выше

его и вешу фунтов на пятьдесят больше. Полковник внимательно изучает все,

что находится ниже моего подбородка.

-- Морпех...

Ох, и нравится ему это слово.

-- Что это у тебя на бронежилете, морпех?

-- Сэр?

Крыса-полковник поднимается на цыпочках. На миг я опасаюсь, что он

собирается укусить меня в шею. Но он всего лишь хочет обдать меня своим

дыханием. Его улыбка холодна. Его кожа чересчур бела.

-- Морпех...

-- Сэр?

-- Я тебе вопрос задал.

-- Вы имеете в виду этот пацифик, сэр?

-- Что это такое?

-- Символ мира, сэр...

Я терпеливо жду, пока полковник пытается вспомнить содержание главы

"Межличностные отношения с подчиненными" из учебника офицерского училища.

Крыса-полковник продолжает обдавать своим дыханием все мое лицо. Его

дыхание пахнет мятой. Офицерам корпуса морской пехоты не разрешается иметь

плохой запах изо рта, дурно пахнуть, иметь прыщи на лице или дырки в нижнем

белье. Офицерам корпуса морской пехоты не разрешается иметь ничего

нетабельного -- только то, что им выдается. Полковник тычет в значок

указательным пальцем, демонстрирует мне весьма недурной "Отточенный свирепый

взгляд". Его голубые глаза сверкают.

-- Хорошо, сынок, можешь притворяться, будто ничего не знаешь. Но я-то

знаю, что означает этот значок.

-- Так точно, сэр!

-- Это пропагандистский значок, "Запретить бомбу". Подтвердить!

-- Никак нет, сэр. -- Мне уже больно не на шутку. Тому, кто изобрел

стойку "смирно", явно никогда не приходилось топать в полевом снаряжении.

-- И что же это?

-- Просто символ мира, сэр.

-- Ах, вот как? -- Он начинает дышать чаще, подошел уже совсем

вплотную, будто обладает даром выявлять ложь на запах.

-- Так точно, господин полковник, это просто...

-- Морпех!

-- Ай-ай, сэр!

-- Сотри эту улыбку с лица!

-- Ай-ай, сэр!

Крыса-полковник обходит меня кругом, надвигается на меня.

-- Ты считаешь себя морпехом?

-- Ну...

-- Что?!

Скрещиваю пальцы, чур меня!

-- Так точно, сэр.

-- А теперь поговорим серьезно, сынок... Полковник начинает с блеском

исполнять "Отеческий подход".

-- Расскажи-ка, кто дал тебе этот значок. Со мной можешь быть

откровенным. Можешь мне доверять. Я же тебе только добра желаю.

Крыса-полковник улыбается.

У полковника такая идиотская улыбка, что я улыбаюсь в ответ.

-- Где ты взял этот значок, морпех? -- На лице полковника появляется

страдальческое выражение. -- Разве ты не любишь страну свою, сынок?

-- Ну...

-- Веришь ли ты, что Соединенные Штаты должны дозволять вьетнамцам

вторгаться во Вьетнам лишь потому, что они здесь живут? -- Крыса-полковник с

видимым усилием пытается вернуться в хладнокровное состояние. -- Веришь ты в

это?

У меня сейчас плечи отвалятся. Ноги уже отнимаются.

-- Никак нет, сэр. Мы должны забомбить их обратно в Каменный век...

сэр.

-- Сознайся, капрал, сознайся, ты ведь хочешь мира.

Я исполняю для него "Короткую паузу". "А полковник разве не хочет

мира... Сэр?"

Полковник медлит с ответом.

-- Сынок, нам всем следует не терять головы до тех пор, пока эти

пацифистские поветрия не рассеются. Я от своих парней лишь одного требую --

чтобы они выполняли мои приказы, как повеления господни.

-- То есть, ответ отрицательный... Сэр?

Крыса-полковник пытается придумать, чего бы такого еще более

вдохновляющего сказать, но весь свой запас он уже исчерпал. А потому

говорит: "Ты должен снять этот значок, морпех. Это противоречит требованиям

уставов и наставлений. Или ты его немедленно снимешь, или будешь держать

ответ перед начальством".

Где-то наверху в раю, где морпехи на страже, Джим Нейборс [109] в

обмундировании Гомера Пайла распевает: "Монтесумские чертоги, триполийцев

берега..."

-- Морпех!

-- Так точно, сэр!

-- Сотри эту улыбку с лица!

-- Ай-ай, сэр!

-- Командующий корпуса морской пехоты приказал защищать свободу,

разрешая вьетнамцам жить как американцам поелику возможно. И, пока

американцы находятся во Вьетнаме, у вьетнамцев должно быть право выражать

свои политические убеждения без страха перед репрессиями. А потому повторяю

еще раз, морпех -- сними этот пацифистский значок, или я обеспечу тебе срок

в Портсмутской военно-морской тюрьме.

Я стою по стойке "смирно".

Крыса-полковник по-прежнему спокоен.

-- В отношении тебя, капрал, я новый приказ составлю. Я лично потребую,

чтобы твой начальник тебя в хряки заслал. Покажи свои жетоны.

Я вытаскиваю свои жетоны и срываю с них зеленую маскировочную ленту,

которой они обмотаны. Крыса-полковник записывает в зеленый блокнотик мои

имя, звание и личный номер.

-- Идем-ка со мной, морпех, -- говорит крыса-полковник, засовывая

зеленый блокнотик обратно в карман. -- Хочу показать тебе кое-что.

Я подхожу к джипу. Для пущего эффекта крыса-полковник выдерживает

драматическую паузу, а затем стягивает пончо с некоего крупного предмета на

заднем сиденье. Этот предмет -- младший капрал морской пехоты, скрюченый в

позе зародыша. Шея младшего капрала исколота -- много-много раз.

Крыса-полковник ухмыляется, обнажая вампирские клыки, делает шаг ко

мне.

Я бью ему в грудь деревянным штыком.

Он замирает на месте. Переводит глаза вниз на деревянный штык. Смотрит

на палубу, потом на небо. Неожиданно проявляет жгучий интерес к своим часам.

-- Я... Э-э... Не могу больше тратить времени на столь непродуктивное

общение... И вот еще что -- постригись!

Я отдаю честь. Крыса-полковник мне отвечает. Мы по-дурацки держим

поднятые руки, пока полковник произносит: "Когда-нибудь, капрал, когда ты

станешь чуток постарше, ты поймешь, каким наивным..."

Голос крысы-полковника срывается на слове "наивным".

Я ухмыляюсь. Он отводит глаза.

Мы оба четко отрываем руки от головных уборов.

-- Всего хорошего, морпех, -- говорит крыса-полковник. И, закованный в

броню своего высокого чина, жалованного ему конгрессом, полковник

возвращается к своему "Майти Майту", залезает в него и уезжает, увозя с

собой обескровленного младшего капрала.

"Майти Майт" крысы-полковника срывается с места, оставляя на дороге

следы покрышек -- столько проговорили, а он даже подвезти меня не захотел.

-- Так точно, сэр! -- говорю. -- Как всЈ хорошо сегодня, сэр!

Война продолжается. Бомбы продолжают падать. Маленькие такие бомбочки.

Часом позже водитель 2,5-тонного грузовика бьет по тормозам.

Я забираюсь в кабину к водителю.

Всю дорогу до Фубая, подскакивая на выбоинах, водитель грузовика

рассказывает мне об изобретенной им математической системе, с помощью

которой он сорвет банк в Лас-Вегасе, как только вернется обратно в Мир.

Водитель болтает, солнце садится, а я думаю: пятьдесят четыре дня до

подъема.

* * *

Остается сорок пять дней до подъема, когда капитан Январь вручает мне

листок. Капитан Январь что-то мямлит насчет того, что он надеется, что мне

повезет, и убывает на хавку, хотя время вовсе не обеденное.

Бумага приказывает мне явиться для прохождения службы в качестве

стрелка в роте "Дельта" первого пятого, нынешнее место дислокации --

Кхесань.

Я прощаюсь с Чили-На-Дом, Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом, и говорю

им, что я рад стать хряком, потому что отныне мне не надо будет сочинять

подписи к фотографиям с проявлениями жестокого отношения, которые они только

прячут в папках, и не придется больше врать, потому что теперь-то служакам

угрожать мне нечем. "И что они сделают -- во Вьетнам пошлют?"

Дельта-шестой решает помочь Ковбою, и я получаю назначение в его

отделение на должность командира первой огневой группы -- заместителя

командира отделения -- пока не наберусь достаточно полевого опыта, чтобы

командовать своим собственным стрелковым отделением.

Именно так.

Я теперь хряк.

* * *

ХРЯКИ

* * *

Посмотри на морского пехотинца, эту тень рода человеческого и лишь

напоминание о нем, этот человек еще жив и стоит в полный рост, но он уже

похоронен в полном снаряжении своем и с торжественными церемониями...

Торо

"О гражданском неповиновении"

* * *

Раскат грома [110].

Облака проплывают на фоне белой луны, облака -- как огромные стальные

корабли. Они машут черными крыльями, вниз летят огромные штуки. Дуговой

разряд [111] под муссонным дождЈм, воздушный налет под покровом ночи. Звено

бомбардировщиков B-52 кружит над Кхесанью, посыпая землю черными железными

яйцами. Каждое из этих яиц весит две тысячи фунтов. Каждое из этих яиц

вбивает яму в холодную землю, втыкает воронку в обтянувшую землю паутину

узких траншей, которую сорок тысяч упертых маленьких людей отрыли менее чем

в ста ярдах от наших заграждений. Земля, черная и мокрая, вздымается как

палуба огромного корабля, тянется вверх навстречу гудению смертоносных птиц.

Даже среди неистовства воздушной бомбардировки мы продолжаем спать,

притворившись тенями среди складок земли. Мы спим в окопах, которые сами

отрыли лопатками. Окопы наши как могилки, и запах в них стоит могильный --

густой и влажный.

Муссонный дождь холоден и плотен, и ветер разносит его повсюду. В ветре

чувствуется мощь. Ветер ревет, свистит, о чем-то доверительно нашептывает.

Ветер дергает за навесы от дождя, которые мы соорудили из пончо, нейлоновых

веревок и бамбуковых палок.

Капли дождя стучат по моему пончо как камушки по дырявому барабану.

Уткнувшись лицом в амуницию, улегшись в неглубокой своей могилке, ловлю в

полусне отзвуки ужаса, царствующего вокруг. В кровавых снах я занимаюсь

любовью со скелетом. Клацают кости, земля плывет, мои яички взрываются.

Осколки впиваются в навес. Я просыпаюсь. Прислушиваюсь к затихающему

гулу B-52. Слушаю, как дышат мои братаны, мое отделение -- как призраки во

тьме.

По ту сторону заграждений вражеский солдат провожает воплями уже

невидимые самолеты, которые только что его убили.

Я пытаюсь заставить себя увидеть сон о чем-нибудь красивом и добром...

Вижу бабушку, которая сидит в кресле-качалке на веранде и отстреливает

вьетконговцев, потоптавших еЈ розы. Она попивает драконью кровь из черной

бутылки из-под "Кока-Колы", а мать моя Геринг с полными белыми грудями

кормит меня и гонит, и гонит германские войска вперЈд, и слова его вырезаны

из танкового броневого листа...

Я сплю на стальном ложе, положив лицо на кровяную подушку. Втыкаю штык

в плюшевого медвежонка и начинаю храпеть. Если снится дурной сон -- не иначе

наелся чего-нибудь на ночь. Так что спи, мудила.

Ветер с ревом врывается под навес и срывает пончо с бамбуковой рамы,

обрывая веревочные растяжки. Дождь обрушивается на меня черной ледяной

волной.

Чей-то сердитый голос доносится с той стороны заграждения. Вражеский

сержант ругается непонятными грязными словами. Вражеский сержант в темноте о

труп запнулся....

Ночной дозор.

В предрассветном небе маленькая, отблескивающая металлом звездочка

вспыхивает как суперновая звезда -- осветительный снаряд.

Ни свет ни заря поглощаю завтрак, сидя в красной склизкой грязи своей

кхесаньской щели. Вчера соорудил себе новую печку, наделав дырок для прохода

воздуха в пустой консервной банке из-под сухпая. Внутри печки кусок

пластичной взрывчатки С-4 тускло отсвечивает как кусок серы. На печке --

другая оливково-коричневая банка, в ней побулькивает и попукивает ветчина с

мудаками. Я помешиваю варево белой пластмассовой ложкой.

На горизонте оранжевые трассеры прошивают ночное небо. "Пых -- дракон

волшебный" [112], он же "Спуки" [113], самолет "C-47" с пулемЈтом

Гатлинга, вливает триста пуль в минуту в поллюции какого-нибудь дрыхнущего

гука.

Пробую, как там моя ветчина с лимской фасолью. Горячо. Жира много.

Пахнет как дерьмо свинячье. Зацепив штыком, снимаю полную банку с печки.

Прочно вкручиваю банку в красную глину. Стараясь не уронить, ставлю на огонь

кружку, всыпаю пакетик порошкового какао и вливаю полфляжки родниковой воды.

Горячий шоколад худо-бедно, но отбивает кислый привкус, который остается во

рту из-за таблеток галазона, которые мы добавляем в воду для дезинфекции.

Мой завтрак подвергается атаке вьетконговской крысы, которая явно

пытается перетащить его под влияние коммунизма.

Эта крыса -- моя старая знакомая, поэтому я отваливаю ей халявы и не

поджигаю, облив бензином для зажигалок, как мы с братанами обычно поступаем

с ее родичами. Я топаю ногой, и крыса отступает в тень.

В свете осветительной ракеты мои братаны из отделения "Кабаны-Деруны"

из "Дельты" Первого Пятого походят на бледных ящериц. Братаны переводят на

меня рептильи глаза. Халявы не будет. Показываю им средний палец. Рептильи

глаза прыгают обратно на карты, которыми они играют в покер.

Перейдя на новую стратегическую позицию, вьетконговская крыса

уставилась на меня, пытаясь установить здесь свои правила.

Свет ракеты подрагивает, и Кхесань застывает, превращаясь в выцветший

дагерротип. Можно подивиться на мусор, который современная война разбросала

по нашей пыльной цитадели, подивиться на то, как бородатые хряки держатся

здесь и тогда, когда весь мир кружится и силы тяготения врут, подивиться на

бетонные кости старой французской заставы (там по ночам ходят в дозорах

призраки мертвых легионеров и монголы -- всадники Чингисхана) -- и увидеть,

как гнилыми зубами торчат разбитые стены заставы, подивиться через проволоку

на тысячи акров развороченного подлунного пейзажа, ощутить скрытый в нем

холодный цепенящий ужас и его мертвое спокойствие.

На протяжении последних трех месяцев на каменистую землю вокруг Кхесани

было сброшено величайшее количество взрывчатых веществ за всю историю войн.

Двести миллионов фунтов бомб и всех возможных видов других средств

уничтожения рвали и вспахивали бесплодную красную землю, разбивали валуны,

разносили в щепки деревья и вгрызались в их обрубки, испещрили палубу

воронками, в которых можно танки хоронить.

Ракета плавно скользит вниз на парашютике, раскачиваясь и поскрипывая,

роняя искры и шипя, пока не падает на проволоку. Свет ее тает.

* * *

Во тьме ночной я ощущаю себя единым целым с Кхесанью -- живой клеточкой

в этом месте, в этом прыще из мешков с песком и колючки, что вскочил на

пустынном плато на краю земли. Я нутром чувствую, что мое тело -- одна из

многих составляющих, хрящей, мускулов и костей Кхесани, маленького

американского поселения, по которому ежедневно долбят 152-миллиметровыми

снарядами из пещер, что в одиннадцати километрах отсюда в Лаосе, на

Ко-Рок-Ридже, его долбят по полторы тысячи снарядов в день, долбят, и

долбят, и долбят, с отупляющей регулярностью долбят этот муравейник,

угодивший под кузнечный молот.

Настроение у меня сегодня просто супер -- я старик. Двадцать два дня до

подъема.

Вьетконговская крыса сидит на низком старте, на мешке с песком в дюйме

от моего локтя. Я наклоняюсь и выкладываю ее долю ветчины с мудаками на

носок ботинка. Крыса наблюдает за мной черными глазками-бусинками. Крысы

маленькие зверушки, но умные. Убедившись, что я заслуживаю доверия, крыса

спрыгивает с мешка в щель. Запрыгивает на носок ботинка. Когда она ест, щеки

у нее раздуваются. Классная крыса, просто красавица.

Командуют построение.

* * *

Отделение в колонну по одному выходит за проволоку. Мы не обмениваемся

шутками с сонными часовыми, которые расставлены по блиндажам, сооруженным из

мешков с песком, бревен, притащенных из джунглей, и листов оцинкованной

жести. Мы не обращаем внимания на сотни солдат из 26-го полка морской

пехоты, которые рассыпались по всему периметру, приготовившись выступить на

операцию "Золото". Наше отделение возглавляет батальонную колонну. Мы не

обращаем внимания на мины "Клеймор", на изъеденные ржавчиной банки из-под

"Кока-Колы" с камушками внутри, которые развешаны на проволочных спиралях,

на красные алюминиевые треугольники с предупреждениями о минах, нанесЈнными

по трафарету, на траншеи, заваленные всяким барахлом, на засранные ячейки с

полчищами мух, на горы гильз от гаубичных снарядов.

На этот раз никто не отдает честь Бедному Чарли. Бедный Чарли -- это

обгоревший дочерна череп. Наш пулеметчик Скотомудила установил этот череп на

палке в обстреливаемой зоне. Мы уверены, что это череп вражеского солдата,

которого сожгло напалмом по ту сторону наших заграждений. На Бедном Чарли

все еще красуются мои старые войлочные ушки Мыша-Мушкетера, которые уже

начали покрываться плесенью. Я смеха ради примотал эти уши проволокой на

Бедного Чарли. Пока мы топаем мимо, я заглядываю в пустые глазницы. Жду, не

вылезет ли белый паук. Черное, четко очерченное лицо смерти улыбается нам

своими обугленными зубами, костяшками, которые застыли в оскале навсегда.

Бедный Чарли всегда над нами смеется, как будто ему известен некий смешной

секрет. Явно знает он побольше нас.

Позади нас на высоте вертолеты снабжения шлеп-шлепают к земле как

гигантские кузнечики, среди минометных снарядов, раздирающих стальной ковер

аэродрома.

Заряжаем оружие.

Погружаем мысли в ноги.

На пеньке в лесной полосе кто-то приколотил кусок патронного ящика, на

котором сквозь стелющийся туман чернеется: "Оставь надежду, всяк сюда

входящий". Мы уже не смеемся над этим и не отрываем глаз от тропы. Мы сто

раз видели этот знак и согласны с тем, что там написано.

Встречаем ребят из девятой роты третьего батальона пятой дивизии,

которые топают домой из ночных засад. Говорят, никто не вляпался. Вьетконг

не появлялся. "Отлично", -- приходим мы к общему мнению. Достойно, говорим,

потом интересуемся, дают ли их сестренки. В ответ они говорят, что выставят

нам пива, если мы пообещаем в штаны себе нассать, а если не будет

получаться, мы должны послать им письмо и позвать на помощь.

Восходит солнце.

* * *

Доходим до последнего поста подслушивания, где дежурят два человека.

Ковбой машет рукой, и Алиса становится в голове колонны.

Алиса -- это черный колосс, африканский дикарь, голову он обмотал

косынкой из куска зеленого парашютного шелка, чтоб на лицо не стекал пот.

Каски он не носит. На нем жилет из шкуры бенгальского тигра, которого он

похерил как-то ночью на высоте 881. На шее ожерелье из вудуистских костей --

куриных косточек из Нового Орлеана. Он сам прозвал себя "Алиса", в честь

своей любимой пластинки -- "Ресторан Алисы" Арло Гатри [114]. Ковбой

называет его "Черным корсаром", потому что в левом ухе Алиса носит золотое

кольцо. А Скотомудила зовет Алису "Туз пик", потому что Алиса вставляет

карты из покерной колоды в зубы официально засчитанных убитых им солдат

противника. Я же предпочитаю называть его "Джангл Банни" [115], чтобы лишний

раз позадирать Алису, который отличается не на шутку зверским нравом.

Через плечо у Алисы перекинута синяя холщовая хозяйственная сумка.

Синяя холщовая хозяйственная сумка набита гуковскими ногами, которые страшно

воняют.

Алиса коллекционирует солдат противника, сначала он их убивает, а потом

отрубает им ступни.

"Чисто!" -- машет рукой Алиса. На руках у него перчатки из свиной кожи,

чтобы мозолей не было. Своим мачете он прорубает путь через джунгли.

Ковбой машет рукой, и мы продолжаем топать по тропе, по-индейски, след

в след.

Ковбой сходит с тропы, поправляет на переносице дымчатые очки, которые

выдают в морской пехоте. В этих дымчатых очках Ковбой похож не на

головореза, а на корреспондента школьной газеты, кем он и был меньше года

назад.

* * *

Топать по тропическому лесу -- все равно, что взбираться по лестнице из

дерьма в огромной оранжерее, выстроенной людоедами-великанами для

растений-гигантов. Рождение и смерть слились тут в извечном хороводе, и

новая жизнь кормится гниющими останками старой. Черная земля прохладна и

сыра, и растительность сверхестественных размеров усыпана каплями влаги.

Однако воздух здесь плотен и горяч, потому что тройной листовой покров не

дает влаге улетучиваться. Листовой покров, образованный переплетенными

ветвями, настолько густ, что солнечный свет просачивается сквозь него только

редкими и тусклыми столбами, как на рисунках для для воскресных школ,

изображающих Иисуса, беседующего с богом.

ЧЈрными драконьими зубами вздымаются над нами горы, мы топаем. Мы

топаем по тропе дровосека, вверх по склонам из арахисового масла, по валунам

в пятнах мха, в зеленую духовку кухни господней, направляясь в

негостеприимную индейскую страну.

* * *

Колючий подлесок цепляется за пропитанную потом тропическую форму, за

подсумки, за шестидесятифунтовые полевые рюкзаки и двенадцатифунтовые

дюролоновые бронежилеты, за трехфунтовые каски, обтянутые камуфляжной

тканью, и за винтовки из стекловолокна и стали весом шесть с половиной

фунтов [116]. Вялые саблевидные листья слоновьей травы режут руки и щеки.

Ползучие побеги ставят подножки и раздирают икры. Лямки ранцев натирают

плечи до волдырей, а соленая водица оставляет на шеях и лицах извилистые

дорожки, похожие на следы от грязных червяков. Насекомые впиваются в кожу,

пиявки сосут кровь, змеи хотят укусить, и даже обезьяны кидаются камнями.

Мы топаем -- оборотни, люди-волки, бредующие по джунглям, потом выходит

из нас 3,2-процентное пиво [117], и мы готовы, мы жаждем и можем схватить

коварного Дядю Хо за его загадочные яйца и не отпускать их ни за что и

никогда. Но джунгли -- вот наш настоящий враг. Бог придумал джунгли

специально для морской пехоты. У Бога встает при одном упоминании морской

пехоты, потому что мы убиваем всех, кто попадается нам на глаза -- халявы не

будет. Он играет в свои игры, мы -- в свои. В знак благодарности за внимание

со стороны этой всемогущей силы мы без устали пополняем рай свежими душами.

* * *

Проходят часы. Много-много часов. Мы теряем счет времени. В джунглях

времени нет. Здесь черное кажется зеленым, зеленое -- черным, и мы не знаем

даже, день сейчас или ночь.

Ковбой то и дело ускоренным шагом проходит вдоль колонны. Напоминает о

необходимости выдерживать дистанцию в десять ярдов. Часто останавливается,

чтобы свериться с компасом и картой, запаянной в пластик.

Приходит боль. Мы не обращаем на нее внимания. Ждем, когда она станет

монотонной, и через какое-то время так и происходит.

Наш салага весь вспотел, он постоянно спотыкается и, похоже, запросто

может потеряться, даже просто отойдя по большой нужде. Как бы в обморок не

упал от жары. Салага поедает розовые соленые таблетки -- так ребенок грызет

драже "бобы", а затем жадно глотает горячий "Кул-Эйд" из фляжки.

Как одинаково здесь все... Все одно и то же -- деревья, лианы как

дохлые змеи, здоровенные листья травы. Из-за этой одинаковости мы как без

руля и без ветрила.

Ящерки породы "Фак ю" приветствуют наше появление: "Фак ю... фак ю...".

Смеется невидимый какаду, смеется, будто ему известен какой-то смешной

секрет.

Мы топаем вверх по скалистым ущельям, и мне слышится голос

комендор-сержанта Герхайма, вопящего на рядового Леонарда Пратта в

Пэррис-Айленде: "Дойти до места назначения можно только делая по шагу за

раз". ВсЈ очень просто. Сначала один шаг. Потом еще. И еще.

ЕщЈ один шаг.

Мы думаем о том, что будем делать, когда вернемся обратно в Мир, о

дурацких школьных проказах, которыми развлекались еще до того, как нас

засосало в Мудню, о голоде и жажде, об отпусках в Гонконге и Австралии, о

том, как все мы тут крепко подсаживаемся на "Кока-Колу", о том как, бывало,

сидишь и выковыриваешь из зубов попкорн, сидя в машине со старой доброй

подругой Мери-Джейн Гнилописькой и смотря кино, об отмазках, которые надо

выдумывать, чтоб не писать домой, а больше всего -- о количестве дней,

оставшихся у каждого на его стариковском календаре.

Мы думаем о всякой никчемной ерунде, чтобы не думать о страхе -- о

страхе перед болью, перед увечьем, перед почти долгожданным глухим ударом

противопехотной мины или пули снайпера, или чтобы не думать о тоске

одиночества, которое, по большому счету, опаснее и в определенном смысле

больнее всего. Мы не позволяем мыслям отвлекаться от дней вчерашних, откуда

выдраны все воспоминания о боли и одиночестве, и от дней грядущих, в которые

для нашего удобства боль и одиночество еще не вписаны, а главное -- мы не

дозволяем мыслям отвлекаться от ног, которые давно уже живут своей

собственной жизнью и заняты своими собственными мыслями...

* * *

Стой. Алиса поднимает вверх правую руку.

Отделение останавливается. Мы уже на расстоянии выстрела от ДМЗ.

Ковбой сгибает пальцы на правой руке, будто охватывая женскую грудь:

"Мина-ловушка?"

Алиса пожимает плечами: "Спокойно, братан".

ВернЈмся ли мы назад, зависит от быстроты реакции и сообразительности

человека, выступающего в роли приманки для снайперов. Глаза Алисы умеют

замечать зелЈные жильные растяжки, усики "Попрыгуньи Бетти" [118],

крохотные толкатели, рыхлую почву, раздавленные ногами растения,

человеческие следы, брошеные обрывки оберточной бумаги и даже пресловутые

ямы-ловушки с заостренными бамбуковыми кольями на дне. Уши Алисы могут

уловить необычное затишье, слабое бряцанье снаряжения, шлепок мины,

выбрасываемой из минометной трубы, или клацанье досылаемого затвора. Опыт и

звериные инстинкты подают Алисе сигнал, когда он видит маленькую и плохо

замаскированную мину-ловушку, которую специально поставили на тропе так,

чтобы мы сразу же еЈ нашли и свернули, наткнувшись на более страшную мину.

Алиса знает, что больше всего потер у нас -- из-за мин-ловушек, и что во

Вьетнаме почти все мины-ловушки устроены так, чтобы их жертвы сами

становились причиной своей смерти. Он знает любимые уловки противника: где

он предпочитает устраивать засады, где обычно прячутся снайперы. Алисе

знакомы сигналы, которые противник оставляет для своих друзей -- лоскуты

черной материи, треугольники из бамбуковых палок, особым образом уложенные

камни.

Алиса глубоко постиг душу хитроумного народца, привыкшего бороться за

Поиск по сайту: