ЛИЧНЫЙ СЧЕТ 13 страница

бояться неправильно -- можешь погибнуть, но правильная боязнь может уберечь

от гибели. Салаги неспособны глядеть на мир суровыми хряковскими глазами. Не

все хряки видят мрачные истины, что несокрушимы как алмазы -- только те, кто

быстро реагирует. Мертвецы -- это те детишки, что не могут напрячься и

врубиться в программу, за то и расплачиваются. Тут ведь как? -- взрослеть

надо сразу, быстро, за один день, а то повзрослеть не успеешь. Именно так.

Чушь сраная, которой привыкли питаться на гражданке, здесь отрава. Пули --

они ведь из настоящего металла. Пулям насрать на то, что ты тупым родился.

Лишь во Вьетнаме лицемерие чревато гибельными последствиями.

Дай салагам лишь половинку шанса -- и жить тебе станет смертельно

скучно. Они будут рассказывать тебе последние слухи. Они будут жаловаться.

Будут сыпать банальностями с карточек из упаковок жвачки, всякой хернЈй

идиотской о происхождении вселенной и смысле жизни. Будут рассказывать о

том, в каком лагере проходили подготовку, о спортивных призах, завоеванных в

школе, и будут показывать фотографии девчонок-малолеток, уверяя, что это их

подружки. Они будут рассказывать о том, что успели понять о себе, о боге и

своей стране, будут делиться своими мнениями о Вьетнаме. Именно поэтому

салаги так опасны. Они постоянно размышляют о том, как свет преломляется в

воде, образуя радугу, о том, почему прорастают зерна, о том, как мацали,

бывало, Сюзи Гнилопиську, а в результате не замечают растяжек. И, когда их

убивают, в головах у них столько всего, что они забывают о том, что им

следует оставаться в живых.

* * *

-- Как зовут, говнюк?

-- Рядовой Оуэнс, сэр. -- Он делает шаг вперед. Я отпихиваю его

обратно.

-- Давно в стране, свинтус?

-- Целую неделю, сэр.

Я отворачиваюсь. Я не смеюсь. Считаю про себя, чтобы совладать с собой,

и выполняю строевое "кругом".

-- Отвечать на этот вопрос следует "целый, на хер, день". И заткни куда

подальше всю эту пэррисайлендскую херню про сэров, жиртрест. Захлопни свою

вонючую варежку, жирюга, и слушай сюда. Сейчас я обрисую тебе ситуацию,

потому что ты величайший засранец на планете. Не вздумай играть в карманный

бильярд, когда тащишь службу в сторожевом блиндаже на моем участке.

Приказываю собраться и привести себя в кондицию, рики-тик как только можно,

не то твоя медицинская карта превратится в порнографию. Во Вьетнаме

добренькие до конца никогда не дотягивают, здесь выживают чудовища. Тут не

потопаешь -- не полопаешь. Пару недель назад, в своей зачуханной школе, ты

был король! У тебя была крутая тачка, и ты там перед девками все слонялся,

запинаясь об елду, но хочу довести до твоего сведения, что во Вьетнаме тебе

предстоит получить такое образование, какого ни одна школа не даст. Ты еще

не родился, родной. И задача твоя -- болтаться тут и останавливать собою

пули, которые могут попасть в людей поважнее тебя. Не успеет солнце взойти,

солдат, а ты уж сможешь пополнить кучу оприходованных мешков с останками, не

подлежащими осмотру. Если повезет -- сразу помрЈшь.

Салага глядит на меня так, будто я ему только что пощечину отвесил, но

ничего не говорит в ответ.

-- Мы ведь юные Квазимоды, звонари адской колокольни, и довольны здесь

как свиньи в говне, ибо работа наша -- убивать, а дела идут как надо.

Командующий корпуса морской пехоты своим приказом направил тебя в Кхесань,

чтобы ты здесь боевого стажу набрал и баек набрался. Но ты здесь вовсе не

затем, чтобы получить О-Т-У, Орден Тупорылого Урода. Идиоты одним хороши --

живут недолго. Бог дал -- M79 и взял. Именно так. Добро пожаловать в

бесхалявный мир.

Салага смахивает нудящего комара, пялится на свои ботинки и говорит

блаженным голосом "Ай-ай, сэр", а сам меня смертельно ненавидит.

Я ничего не говорю. Я жду. И дожидаюсь, что салага поднимает глаза и

глядит на меня. Он замирает по стойке "смирно", будто ему в задницу кол

забили, с подбородком, прижатым к груди. "Так точно, сэр!"

Я прохожу по грязному помосту из ящиков из-под боеприпасов, с канатными

петлями для переноски. Беру с огневого бруствера толстенький цилиндр из

черного картона. Обрываю черную клейкую ленту, охватывающую картонный

цилиндр, он раскрывается. Оливково-коричневое яйцо вываливается мне в руку

-- твердое, тяжелое, холодное. Скоба прихвачена лентой, ее я тоже обрываю.

-- Фильмов про войну с Джоном Уэйном ты насмотрелся, это понятно. Ты,

наверное, думаешь, что в Голивуд попал, и сейчас у тебя кинопроба. И в

финальном эпизоде данного фильма я должен превратиться в сентиментального

размазню с золотым сердцем. Но ты всего-то навсего салага гребаная, каких

тут много, и из-за тупорылости своей ни хрена не умеешь -- кроме как под

пули подставляться. Мне на тебя насрать. Ты для меня -- безымянная штатная

единица в виде пучеглазого одушевленного урода. Я много пацанов повидал --

как пришли, так и ушли. Я обязан сохранить твою сладкую попку в

работоспособном состоянии. В механизме зеленой машины, что тут на соплях

собрали, я самый кондиционный рядовой, и обязанности свои я выполнял,

выполняю и буду выполнять.

Я прижимаю гранатную скобу большим пальцем, просовывая палец другой

руки в кольцо. Выдергиваю чеку. Кладу кольцо в карман.

Салага не отрывает глаз от гранаты. Он сейчас думает, что я, наверное,

слегка дьенкайдау -- чЈкнутый. Он пытается отодвинуться от меня, но я тычу

ему в грудь гранатой и говорю: "Бери, Салага, или доведешь меня до

крайности. Резче!"

Салага неловко, скованно, обсираясь от страха, прикасается к гранате

кончиками пальцев, как будто боится обжечься. Дрожащие пальцы зажимают

скобу. Терплю его смрадное дыхание, прямо мне в лицо, пока не убеждаюсь, что

он крепко прижал скобу, затем разжимаю пальцы.

Салага держит гранату в вытянутой руке, будто это поможет, если она

сработает. Он не в силах оторвать от нее глаз.

Рассказываю ему:

-- Ну так вот, если чего будет нужно, к интендантам не ходи. Они всЈ

хорошее на чЈрном рынке сбывают. Интенданты ничего тебе не выдадут, хотя

продать, может, кой-чего и продадут. А делать надо так: жди, пока не

услышишь, что медэвак летит, или пока кто-нибудь не скажет, что какого-то

хряка тупорылого снарядом шлепнуло. И беглым шагом двигай к Чарли-Меду.

Рядом с Чарли-Медом найдешь кучу всякого добра, что санитары сняли с

помирающего хряка. И, пока доктора будут этого парня кромсать, тырь его

барахло.

-- Далее: прежде всего тебе следует помнить, что, прежде чем вставить

свежий магазин, им надо по каске постучать -- а то бывает, он так долго

болтается в подсумке, что металл пружины устает, и его заклинивает. Второе,

о чем следует помнить: не вздумай ссать в моем блиндаже. Захочешь по-малому

-- в узел завяжи, и все. И последняя важная вещь, которую я должен до тебя

довести, салага: никогда и ни за что не накладывай пластырь на проникающее

ранение в грудь.

Салага кивает, пытается что-то сказать, пытается одновременно и

заглотнуть немного воздуха, и выхаркнуть пару-другую слов. "Чека... -- он

сглатывает слюну. -- Вы хотите, чтоб я погиб?"

Разворачиваюсь, собираясь уходить. Пожимаю плечами. "Кому-то ведь и

погибать надо. Почему бы не тебе? Я ведь учу тебя не затем, чтоб от смерти

спасти. Я тебя учу затем, чтоб самому из-за тебя не помереть".

Опускаю глаза на часы, болтающиеся в пуговичной проушине на грудном

кармане повседневной куртки. Говорю Салаге: "Через два часа я этот пост

снова проверю, козявка ссаная. Не вздумай спатьКогда скажу -- вернЈшь мне

мою личную ручную гранату в работоспособном состоянии. Не вздумай допустить,

чтобы моя личная ручная граната взорвалась и себя поранила. Не вздумай

перепачкать мой любимый блиндаж своими мерзкими, гнусными, жирными

останками".

Салага сглатывает слюну, кивает. "Ай-ай, сэр". Вот сейчас он точно

напуган до усрачки. Он боится меня, боится гранаты, боится всего, всех и вся

на планете.

Говорю ему: "Как появится Бледный Блупер, 60-й не применяй. Гранату

кидай. Или вызывай артиллерию. Хоть все здесь гранатами засыпь, много-много

гранат кидай. Когда стоишь на посту, сначала кидай гранату, а про уставные

оклики забудь. Всегда будь охереть как начеку, никогда не расслабляйся. Но

60-й не применяй. Трассеры 60-го выдадут твою позицию".

Но Салага меня не слушает. Его ум другим занят.

Внизу, в полосе заграждений отделение морпехов выходит в ночной дозор.

Кто-то запускает многозарядную осветительную ракету, и пять пылающих зеленых

шаров прекрасным салютом взмывают вверх и искрами опадают вниз. Смертельно

уставший командир отделения отдает боевой приказ: "Трали-вали, резко стали".

Я говорю Салаге: "Да что ж ты такой недоделанный, урод тупорылый? Долго

мне еще твое имя поминать?" Без предупреждения крепко хватаю Салагу за кадык

и с силой впечатываю его в стену блиндажа, вышибая из него почти весь

воздух. Тот, что остался, я затыкаю, чтобы не вышел.

Я ору Салаге прямо в лицо.

-- Не слышу, амеба бесхребетная. Может, поплачешь? Давай, похнычь

чуток. Громко отвечай, как мужику положено, милый, а то я лично откручу тебе

башку и насру промежду плеч!

Лицо рядового Оуэнса побагровело, он пытается что-то сказать. Глаза его

лезут из орбит, он плачет. Он не может дышать. Он уставился на меня, и глаза

его -- как у крысы в крысоловке. Я наготове, чтобы в случае чего сделать

ноги рики-тик как только можно. По Cалаге видно, что он вот-вот упадет в

обморок и выронит гранату.

-- АЙ-АЙ, СЭР! -- в сумасшедшем отчаянии вопит салага. Он отпихивает

меня. Сжимает свободную руку в кулак и бьет меня в лицо. Глаза его теперь

черны, в моем лице, как в зеркале, он узрел себя. Он ударяет меня еще раз,

уже сильнее. Вот мы и установили личный контакт, вот мы и общаемся.

Зверство: вот настоящий язык, понятный в любой стране. Салага обжигает меня

взглядом, в его припухших красных глазах горит чистейшая, безграничная

ненависть.

Салага снова меня отпихивает, теперь он уже скалится на меня, бросает

вызов -- "а ну, рискни, помешай мне, стань-ка у меня на пути!", он

действительно этого хочет, он уже не боится, ему уже все равно, что сделаю

я, он уже немного не в себе, ему нечего терять, ничто не может помешать ему

сделать всего один, маленький шаг за Грань. Кроме меня.

-- Я убью тебя, -- говорит он, и поднимает руку, угрожая мне гранатой.

-- Я убью тебя, -- говорит он, и я ему верю, потому что салага превратился

наконец в очень опасную личность.

Не могу сдержать улыбки, но пытаюсь превратить ее в презрительную

ухмылку. "Продолжай в том же духе, рядовой Оуэнс", -- говорю я ему и

отпускаю.

Выполняю резкое "кругом!" и шлепаю по мостику. Останавливаюсь. Выуживаю

кольцо от гранаты из кармана. Щелчком посылаю кольцо через весь блиндаж

рядовому Оуэнсу, которому удается его поймать.

-- И не балуйся больше, рядовой Оуэнс.

Рядовой Оуэнс кивает, с мрачным и совершенно растерянным видом. Он

подносит гранату к кончику носа и ковыряет спусковой механизм ногтем, затем

начинает со всех сторон тыкаться чекой на кольце, пытаясь вставить ее

обратно в гранату.

-- Продолжай в том же духе, -- целюсь пальцем ему промежду глаз. -- Но

после того, как я уйду.

Рядовой Оуэнс кивает, стоит недвижно и чего-то ждет, этакий живой

морпех-памятник, памятник тупорылости, непробиваемой как броня.

Когда ты еще салага и слышишь первый разрыв снаряда, ты остаешься

человеком, хотя уже и растерялся. Когда разрывается второй снаряд, ты все

еще человек, хотя, бывает, и трусы уже испачкал. К тому времени, когда

прилетает третий снаряд, страх, как большая черная крыса, успевает вгрызться

в тебя, продираясь прямиком через нервы. Когда прилетает третий снаряд, ты,

салага, уже похож на неразумного, обезумевшего от ужаса грызуна, и копаешь

себе норку, чтобы туда забиться.

Салаг нужно постоянно взбадривать, покуда они не поймут, что в этой

войне нам не победить -- обычно на это уходит около недели.

Отойдя от сторожевого блиндажа метров на двадцать, я слышу тяжелый удар

взрыва позади себя.

Проскакивает мысль: "Такая вот жопа, салага толстозадый".

Но это не рядовой Оуэнс, не взрыв его личной гранаты.

Еще один снаряд тяжело ухает неподалеку. Потом еще один.

Обстрел.

-- Обстрел! Обстрел! -- мальчишечьи голоса эхом разносят эту весть

повсюду.

* * *

"Обстрел" -- это зазубренная сталь, с визгом рассекающая воздух, она

шкворчит от жара и ее нельзя разглядеть, когда, шипя и дымясь, она

высматривает твое лицо.

Громко блеет приколоченный к дереву старый клаксон от двух-с-полтиной*,

но слишком поздно. Кто-то сигнал пропустил. В большинстве случаев нас

предупреждают секунд за десять-двенадцать, и за это время мы должны успеть

прикрыть жопу. Морпехи с поста передового наблюдения на высоте 881-Юг

засекают дульные вспышки на хребте Корок по ту сторону лаосской границы и

радируют нам: "Арти, арти, Корок".

БУМ.

Двигаю беглым шагом по грязи, бормоча себе под нос матерщинную

хряковскую блиндажную молитву. И, как раз тогда, когда уже практически

созрел для того, чтобы перегнуться в три загиба и поцеловать себя в жопу на

прощанье, натыкаюсь на флагшток, на котором истрепанный американский флаг и

грубо начерканное объявление: "АЛАМО-ХИЛТОН".

Ныряю туда головой вперед. Кто-то говорит: "Э, херов ты урод, убрал-ка

гребаные локти с моих гребаных яиц".

Воздух в блиндаже горяч и плотен. Блиндаж провонял потом, мочой,

дерьмом, гниющими ногами, мокрым брезентом, блевотиной, пивом, пердежом

после сухпая, репеллентом от комаров и заплесневелым бельем. С другой

стороны, с тех пор как я перешел на ночной режим, я и сам воняю как

кладбищенский вор, и жаловаться я не вправе.

В блиндаже черным-черно, руку к глазам поднесешь -- и ту не видно.

Голос героини эротических снов, сладчайшей блондиночки по эту сторону

рая, воркует по "Радио вооружЈнных сил": "Здравствуй, милый. Я Крис Ноэль.

Приглашаю всех на свидание с Крис. А вот вам и песенка для первого взвода

смертоносной "Дельты", которая сейчас в Кхесани: "County Joe and the Fish" с

песней "I Feel Like I'm Fixin' to Die Rag"".

Мужики в блиндаже молча слушают песню с начала до припева, когда все

сразу вдруг начинают орать на пределе возможностей:

Раз-два-три-четыре-пять -- и за что нам воевать?

Я не знаю нихрена

Только ждет меня война

Шесть-семь-восемь -- в рай попросим.

Почему-зачем? -- насрать

Будем, братцы, помирать.

Когда песня кончается, кто-то приглушает радио и говорит: "Нам своя

песня нужна, для кувшиноголовых. У "ЗелЈных шляпок" своя собственная есть, а

они -- дерьмо полное. Нам морпеховская песня нужна. Песня для хряков".

БУМ.

-- Насрать на все обстрелы! -- произносит кто-то и смеется.

-- Ага, ага. Вот и название!

Хором раздается "Охереть!", все смеются.

Снаружи хлещет дождь из вражеских снарядов, каждый по 147 фунтов --

весит больше, чем людишки, что их выпускают. Сначала слышен

протяжный-протяжный свист, затем грохот -- как от товарняка, валящегося под

откос, потом -- "бум!". Палуба содрогается, и горячие осколки злобно

запевают свою гнусную припевку. Большинство снарядов только грохочут, не

попадая в цель. Они гоняют всякий мусор с места на место, пугают всех

вокруг, а потом становятся бумажными, и их вшивают в книжки по истории.

Прислушиваться -- только время зря терять, потому что своего снаряда не

услышишь, он просто попадет, и нет тебя.

Как бы там ни было, мы все уверены в правоте широко известного факта,

что снаряды всегда убивают других. При обстрелах всегда убивает других. Нас

эти снаряды еще ни разу не убивали, никогда такого не было. И это доказанный

научный факт. Не херня.

И потому мы не обращаем внимания на обстрел, но никогда не забываем о

том, что наши блиндажи если еще и выдержат попадание гуковской мины, то

прямое попадание одной из высокоскоростных 152-мм болванок напрочь сотрет

этот блиндаж с лица земли. Даже те, что не разрываются, уходят в землю на

четыре фута.

* * *

Остатки черных хулиганов-сородичей из первого взвода расселись на

корточках в полной темноте, покуривают марихуану сорта "Черный слон",

хихикают как школьницы и травят байки. Выкуриваю свою долю дури, потом ещЈ

одну.

-- Слушай сюда, -- произношу своим знаменитым голосом Джона Уэйна. --

Это не херня, пилигрим. Это правдивый рассказ о войне за независимость Юга.

В общем, все эти янки-автостроители в Мотор-Сити*, все они были торчки, так?

А все плантации с классной марихуаной были далеко на Юге.

Мои невидимые слушатели -- чернокожие морпехи -- стонут от восторга и

аплодируют.

-- В Детройте трава шла по пять долларов за порцию. В Атланте -- за

бесплатно. Для северных торчков это было что-то невообразимое.

Кто-то говорит: "Давай, давай, с травы не сходи", и сородичи ржут.

Снаряд в визгом приближается, визжит как поросенок недорезанный, этакая

жирная железная коммунистическая чушка московской породы, у которой на

американцев встает за тридцать секунд. Но вместо разрыва слышен лишь

идиотский шлепок, когда снаряд разрывается в грязной луже.

Взрывная волна сотрясает блиндаж. Песок сыпется с потолка из

перфорированных стальных плит, бревен и мешков с песком.

Кто-то кашляет, давится. Я вытряхиваю песок из волос и соскребаю

влажный песок с загривка. Кто-то шлепает подавившегося по спине. Тот

выхаркивает комок слизи и выплевывает его мне на тыльную сторону ладони.

Чертыхаясь, я вытираю ее о чью-то штанину.

Джон Уэйн продолжает рассказ: "Ну и вот, чувак по имени Линкольн

появляется однажды на вечернем телешоу -- "Вечернее шоу", понял? Он был

герой баскетбола, знаменитый дровосек, который стал -- нет, вы только

послушайте -- который выбрался в президенты, а выбрали его президентом за

то, что его лицо -- нет, честно, это не херня -- потому что его лицо --

да-да, лицо -- случайно отпечатали на каждом сраном пенсе!"

Сородичи ржут, воют, колотят кулаками и прикладами по мешкам. Сообщают

мне, какой я козел и предупреждают, что сейчас уссутся.

У-у-мп! Осколки вгрызаются в бочки из-под машинного масла, мешки с

песком, в бревна.

Джон Уэйн говорит: "Джефферсона Дэвиса выбрали президентом

Конфедеративных штатов Америки из-за его платформы: каждой кастрюле --

курочку, а каждой курочке -- травки".

-- Ну, и долбаные эти янки вооружились до зубов бумагой для самокруток

и пистолетами -- да-да, именно так -- пустолеты у них были ну очень большие

-- и забили ну очень большие конопляные запалы в свои пушки, и отправились

все на пароходах в Новый Орлеан, что в Луизиане.

-- Во Французском квартале они набрали где-то с тонну "Акапулько Голд"

у черных джазистов, которых повстречали в стрип-клубе на Бурбон-стрит.

Мы затягиваемся, молча, но с энтузиазмом.

Наконец кто-то спрашивает:

-- Ну ладно, а дальше?

Джон Уэйн отвечает:

-- Что дальше? Сейчас, вспомню... Герои гражданской войны все напрочь

обдолбались, война сразу кончилась и все пошли трахаться. Само собой,

долбаные эти янки про все наврали, рассказали Уолтеру Кронкайту о своей

победе, и все это теперь показывают по телеку.

Черные хряки ржут, ржут, никак не могут остановиться.

Кто-то просит: "Э, Джокер, покажи Чарли Чаплина! Во-во! Чарли Чаплина

покажи-ка в темноте!

Кто-то говорит: "Чарли взял трубу с гранатой!"

Черный Джон Уэйн говорит: "Джокер, братан, ты и впрямь юморист. Ну

давай, про остальное расскажи. Чего там дальше было?

-- Да откуда я, на хер, знаю? -- говорю уже своим собственным голосом.

-- Я ж всю эту хрень на ходу выдумываю.

Черный Джон Уэйн смеется, и годзилья лапища шлепает меня по спине в

темноте. Черный Джон Уэйн говорит кому-то: "Кинь-ка мне трубу, сородич".

Затем, очень тихо, говорит в трубку, сообщая свое "Новембер-Лима" -- ночное

расположение, которое представляет собой дозорный пост за проволокой, и свое

"Папа-Лима" -- текущее расположение, которое находится ярдах в трехстах к

востоку от высоты 881-Север. Передает координаты и доклад об обстановке:

"Все спокойно", прочищает горло и кладет трубку.

* * *

Я говорю: "Ну что, опять жим-жим задание, Джей-У?"

Взрыв смеха, пауза. "Ага. Тяжко тут, в зеленой мандятине. Топаем щас --

явно номер десять. Связь обрывается".

Опять смешки. "Вот меня бы в президенты, а Никсона -- в хряки".

-- Ты бы отставил эту хрень со своим "Черным конфедератством", Джей- У.

Пауза.

-- Сержант Джокер, тебе неймется, что ли? Слушай, братан, я знаю, что

за зло таится в глубинах душ человеческих. Если проблема какая, кореш, ты

мне расскажи. Я помогу -- и все будет хорошо, потому что Черный Джон Уэйн

умеет решать проблемы.

-- ПП, Джей-У. Мне ПП нужны.

-- Слышь, ты при Черном Джоне Уэйне лучше и не вспоминай про все эти

микимаусовские посты и прочую бравую херню в духе Оди Мэрфи, которую

беложопые напридумывали. Я решил отойти от умонастроений морально заблудших

кровожадных болванов. Черный Джон Уэйн уже столько золотокожих ниггеров

нашлепал от Контьена до Рокпайла и в Аризонском секторе -- дальше некуда. Но

я боле не горю желанием иметь что-либо общее с этим миром, где царят тирания

и продажность.

Черные морпехи аплодируют и вопят, а Черный Джон Уэйн продолжает

голосом пламенного проповедника из богом забытой деревушки: "Черная

конфедерация выходит из вашей прогулки за смертью во Вьетнам".

Все в блиндаже произносят в унисон: "Аминь".

Черный Джон Уэйн говорит: "Богатые детишки, которых совесть гложет, в

своих маршах за мир только обувку зря протирают. Тупорылые хряки -- вот кто

остановит эту порочную войну -- а-минь! -- а в Мире всей правды никогда не

узнают, той правды, что сила -- у хряков, реальная сила, ибо гребаные

крысы-служаки и продажные политики как не признавали фактов, так никогда и

не признают".

Черный Джон Уйэн выжидает, когда стихнут выкрики "Молодец!", и

продолжает. "Это усиленное стрелковое отделение, все из одного района,

вооруженное до зубов и мотивированное до предела, еще вернется в свой

квартал. И будем мы участковыми с оловянными звездами на груди, и станем на

страже революционного закона и порядка. Там, в Мире, со своим отделением я

пол-Бруклина смогу подмять. Мир посредством превосходящей огневой мощи!

Огневую власть народу! История еще не закончилась! История взымает долги!"

Отделение устраивает ему такую громкую овацию, и аплодирует так сильно,

что на пару секунд заглушает даже разрывы снарядов наверху.

Прочищаю горло. Говорю: "Нам ПП нужны. Сил у нас мало. Они могут

напасть, пройдя прямо через проволоку. Гуки знают, что тут что-то творится,

и, пока мы отсюда не улетим, по нам свободно можно врезать. Нет у меня

времени на твою политическую болтовню, Джей-У, не интересуюсь я политикой".

Черный Джон Уэйн говорит: "Джокер, кореш, ты-то можешь не

интересоваться политикой, но вот у политики к тебе интерес есть. Ты сам-то

на экскурсию сюда приехал? Политику понять нетрудно. Политика -- это когда

утяжеленной дубинкой по макушке. Слышь, а ты вообще врубаешься в мой

продвинутый базар? Ты что, не знаешь, почему тут Бледный Блупер ходит?

Бледный Блупер явился, чтобы тебя, беложопого, кой-чему поучить. Верная

смерть, этот старина Блупер, он повсюду, кореш. Он, может, прям сейчас в

этом блиндаже среди нас сидит".

Я говорю:

-- Джей-У, достал ты уже со своими кинами про расовые войны.

Черный Джон Уэйн говорит:

-- Эх, глупая ты белосрань алабамская, все не так ты понимаешь. Враг --

это не белый человек. Настанет день, и ты еще увидишь, как поднимется белый

Дядя Том*. Такова горькая правда, кореш, но так оно и есть.

-- Зеленый человек, человек с деньгами -- вот настоящий дьявол. Они

говорят нам, что мы -- мелочь. Но мы не мелочь, мы могучи, мы будем еще

короли, а президент -- совсем не бог в черном лимузине. Для них ты тоже

ниггер, Джокер. Ты просто не врубишься никак.

Я говорю: "Прям как кино про грандиозное ограбление забегаловки,

Джей-У. Все деньги -- у богачей. Ты пришЈл, всЈ отнял. И вот уж сам при

деньгах".

-- Мы не за деньги будем драться, -- говорит Черный Джон Уйэн. -- Мы

будем драться, чтобы заявить о том, что Дядя Сэм -- вовсе не мой дядюшка,

мать его так. Дядя Сэм говорит всем этим вьетнамам: "Живите пока, но не как

подобает мужикам. Вы для нас тут пойте, танцуйте и оставайтесь маленькими

желтенькими ниггерами, господа Ви-Си, а мы, может, проявим великодушие и

разрешим вам жить дальше". Дядя Сэм говорит: "Руки в гору, дух бойцовский

или жизнь!"

Голос Черного Джона Уэйна грохочет по всему блиндажу: "Белые американцы

не могут осознать, почему эти вьетнамы отбиваются. Зеленому человеку давно

уже на все наплевать, он заплыл жиром, он забыл, что значит драться. Свой

дух бойцовский он променял на дом в несколько этажей, на

ниггершу-прислужницу, на пожизненный запас полуфабрикатов в холодильнике --

давным-давно уже. Достоинство! -- вот чего хотят вьетнамы, кореш, и вот чего

хотят мои земляки. Я черный с мозгами в голове, с черными мозгами, и я

весьма опасный тип. Мы -- люди! Мы хотим чувствовать себя достойными!

Попробуют нас наколоть -- подохнут. Никто и никогда не назовет меня

ниггером, пока у меня будет гранатомет в руках".

-- МОЛОДЕЦ! -- произносит кто-то, и блиндаж сотрясается от выкриков:

"МОЛОДЕЦ! МОЛОДЕЦ! МОЛОДЕЦ!", пока голоса не сипнут.

Я говорю: "Мне ПП нужны. Найди мне кого-нибудь поживее, кто не будет

болтаться как неприкаянный, Джей-У. У меня на постах салаги одни. Цену

назови. Шесть коробок пива, в следующий подвоз".

Снаряд бьет совсем рядом с блиндажом. У-у-мп! Блиндаж сотрясается.

Кто-то говорит: " Да что ж такое, они совсем охренели, эти косоглазые?

Шуток не понимают?"

Черный Джон Уэйн смеется. "Мистер Чарльз и не подумает херить такого

славного земелю, как я". Сновая смеется, довольный донельзя. "Джокер, ты

реально упертый болван из болванов. Я тебе о том не говорил еще?".

Я говорю: "Джей-У, я же не дева Мария, а ты не Иисус во младенчестве.

Мне надо выставить три ПП, рики-тик как только можно. Немедленно на хер

срочно. Срочно, Джей-У, а то проснешься с какой-нибудь огромной дурой,

прибитой к башке твоей гвоздями".

Не успевает Черный Джон Уэйн ответить, как у входа в блиндаж раздается

неутомимый голос Бобра Кливера. Бобер Кливер болтает непрестанно, хобби

такое у Бобра Кливера -- всех на планете убалтывать.

* * *

Всем становится легче на душе. Уж если Бобер Кливер покинул свой

персональный блиндаж, значит, получил сигнал отбоя с высоты 881-Юг, и

обстрел кончился. На какое-то время.

-- Черный Джон Уэйн тут? -- раздается в темноте голос Бобра.

Черный Джон Уэйн отвечает: "Шел бы ты, сука".

-- Сержант, у меня приказ от командира. Мне надо с Вами по возможности

наедине поговорить.

-- Никак нет.

-- Сержант, майор полагал, что вы и ваше отделение сейчас за

Поиск по сайту: