Генеральшиха

Генеральшиха была бабкой. Как не сложно прикинуть лет ей стояло что-то за семьдесят. Прозвище перешло к ней – угадайте от кого…

Да, солдатский генерал был у нее квартирантом. В те далекие годы Генеральшиха жила одна – отец у нее погиб на фронте, а мамка преставилась от грудной жабы в середине войны. Вот к этой-то одинокой, но со всех сторон положительной девушке и поселили генерала.

Стоит ли тут рассусоливать? Все и так понятно – гордый тыловой генерал и милая девушка поладили быстро и очевидно для всех макаевцев. Изба Генеральшихи украсилась трофейными сокровищами, стол пайковыми деликатесами, а внешность – нет, не животом, а степенностью, важностью и слегка брезгливым выражением собственного превосходства над сельчанами. Прозвище «Генеральшиха» казалось просто прибито к ее гладкому лбу.

История отношений генерала и одинокой деревенской девушки окончилась на редкость счастливо – генерал укатил в город и далее в неизвестные военные округа, а молодушка осталась с генеральским богатством – нет, не животом, а с действительно материальными ценностями, которые позволили ей безбедно прожить до самой оттепели. А еще на ней остался неосязаемый, но явственный налет чего-то иномирового, нетварного и генеральского.

Постоянного мужа у Генеральшихи не случилось. После генерала она даже присаживаться отказывалась на одном гектаре со всеми деревенскими парнями и мужиками, за что те обзывали Генеральшиху шалавой, но силой не трогали, словно опасаясь той неведомой сакральной ваканы, коей наделил девку генерал. С тех пор ее влекли только командировочные партийцы, узкие специалисты и прочие заезжие агитаторы и романтики. А с ними, как понимаете, початой далеко-не-девушке семейную жизнь устраивать затруднительно.

Детей Бог Генеральшихе, несмотря на всех специалистов по этому делу, не дал. Наверное, беда заключалась в дремучей контрацепции, которой она переборщила при генеральском житье. Проработала Генеральшиха всю жизнь на конторских работах – не квалифицированных, но и не пыльных – уборщицей.

Еще бабка всю жизнь горбатилась на своем огороде, держала скотинку, торговала, как и все макаевцы, в ближайшем городе и жила неплохо. Потеряв благодаря гайдаровцам все свои сбережения, она на излете империи стала попивать, но хозяйство не бросала и свой кусок хлеба всегда имела. К тому же к ней в последнее время стали наведываться какие-то мутные для деревенского глаза личности из города. После их визитов Генеральшиха непременно шла отовариваться в сельмаг, а то и самих их туда посылала.

В свои семьдесят с гачком бабка шуршала еще довольно бодро. Ее не изнуренный родами организм успешно противился внешним и внутренним агрессивным средам. А по пятницам и в праздники Генеральшиха добавляла к внутренним средам собственноручно сваренный самогон или купленный городскими гликоль. Стоит ли говорить, что главные праздники ее жизни – 9 мая и день Инфантерии.

В будуаре у Генеральшихи оказалось сумрачно. Окна почти наглухо закрывали сшитые чуть ли не из байковых одеял шторы. Весенние лучи шкворча просаливались через скудные щели и растворялись в пыльном мельтешении домашних наночастиц. Печь стояла протоплена, и в будуаре было изнуряющее душно от кирпичного жара, чугункового пара и старушечьего духа.

Дядя Петя и Вовка встали в прихожке.

- Бабка! Есть ты тута, курица тя… Спит что ля… - Дядя Петя не решался без приглашения перешагнуть каймень, отделяющую от горницы прихожую часть, предназначенную для анчуток и незваных гостей. – Генеральшиха! Сюды подь, гостенечков встречай!

Изба не отвечала. Вовке стало тоскливо.

- Да ну ее, дядь Петь с ее чертогоном… перехватим где-нибудь…

- Цыть, курица! Обратно ты!

Двое все оглядывали темную горницу и ждали чего-то. Из красного угла на незванцев смотрел кто-то темный, насупленный и строгий. Чем больше они ждали, те больше строжился и хмурился он.

И без того спертый воздух все густел, наливался тревогой, стоялым страхом и явственным фоном чьего-то опасного присутствия. Хрустнула деревянная полка, скрипнула половица, сама собой дернулась занавеска, будто кто-то в движении задел ее…

Куриный Бог поднял руку перекреститься, но в последний момент застыл, дернулся, перестроил уже сложенный троеперст в куриную гузку, и ткнул ею в красный угол, повел по горнице... Чур, тебя! Чур! Со сдавленным криком Петя толкнул Вовку прочь из избы за высокий порог.

Вовка ничего не понял, провалился в дверь и тут на секунду ему почудилось, что из темного угла кричит на него и топочет старый урастый генерал.

Гостенечки выкатились из избы через темные сени и сырое крыльцо во двор.

Отдышались. О происшедшем в избе не перемолвились.

- Может на огороде…

Огород от двора отделял забор из сорняков, прислоненная к забору калитка и кол с надетой на него трехлитровой банкой.

- Нету, - проверил Вовка. – А это чего…

Вовка пнул толстый тряпичного и гниловатого вида провод, протянутый в траве и уходящий за грядки.

- Нукася… - Дядя Петя подхватил провод, потянул, пошел за ним в кусты смородины. – Погреб! Сокрытый! Ах, ты ж курица!

- Ну и что погреб?... Сокрытый?! Значит, там есть!

Да провод шел в тайный, сокрытый низко в зарослях окаменевшей смородины, погреб. Друзья заглянули внутрь, ни черта не увидели и, попутанные неизъяснимым зудливым и азартным бесом, полезли в глубь. Внутри Вовка щелкнул фарфоровым выключателем.

Нет, это даже не погреб – скорее полевой блиндаж в три наката. Бревна потолка и стен держались солидно и основательно – здоровенные и крепкие, хоть и бесконечно старые, сырые, часто побитые глубокой цвилю. Но пол оказался относительно сух. Вдоль стен стояли даже не полки, а настоящие стеллажи с грязными жестяными банками, раздутыми, убитыми паутиной, земляной сырью и той же плесенью, впрочем, среди них попадались и свежие стеклянные. У дальней полупустой стены на поддоне громоздился широкий высокий ларь с крышкой. У ларя притулилась скамейка-приступка.

- Выпить нету, - после беглой ревизии полок прошептал Вовка. – Может в ларе…

- Курица… - прошептал Петя.

Крышка ларя поднималась друзьями медленно и бесшумно.

А опустилась сама быстро и с грохотом.

Из ларя на изыскателей посмотрел бездонный огнь и горящие у переносицы глаза бабки Генеральшихи.

Товарищей воплем сдуло до самой лестницы, а там они запнулись, и застряли, толкаясь и перехватывая трясущимися руками шатающиеся перекладины. Они одновременно встали на первую ступеньку и все никак не могли преодолеть следующие шесть.

В себя их привел злобный мат-перемат разъяренной Генеральшихи.

В ближайшие десять минут все разъяснилось.

В ларе лежала старая рухлядь, оставшаяся еще с генеральских времен. Бабка в последний год-два приноровилась продавать раритетные, но совершенно бесполезные для нее и хозяйства вещи заезжим полудуркам из города. Чтобы не вытаскивать каждый раз все из ларя, бабка залезала в него сама, и с фонарем перебирала свое богатство и отбирала кой-чего на продажу.

- С тебя литровка! – все вскрикивал Вовка и содрогался даже во дворе. – С тебя литровка, мать! Я аж перепаратился!

- Обожди ты, курица! – одергивал нервного компаньона Куриный Бог и обращался к Генеральшихе. – Ты слышь, чего про Солдатские горы…

Прямо во дворе дядя Петя и бабка начали мутный и путанный стариковский разговор, состоящий из таких отрывистых реплик, междометий и диалектизмов, что Вовка Дубровский просто отказывался понимать его суть. Через уши в сознание и дальше проскальзывало только что-то вроде:

- Чего я знаю, чего я знаю?!

- И Лысов тоже одолел, и все про чего и пытал, и пытал…

- И я чего знаю?! Молода-ще была!

- Ишь, наскочил!

- Я васейко говорила…

- А надысь…

- Хера щекотун!

- И не знаю ночо! И ничо не знаю! И идите ужо вона!

Куриный Бог все требовал с бабки неких сведений, но та наотрез отказывалась от каких либо объяснений по интересующим оппонента вопросам. В конце концов, оба собеседчика озлились настолько, что речь их можно назвать воляпюк только их вежливости.

Прервал все требовательный стук в ворота. Генеральшиха отворила калитку. За ней стоял потный белобрысый парень в кожаном плаще немецкого самокатчика. Парень передал бабке пакет с продуктами и деньги. Пакет бабка поставила на лавку, а деньги, нимало никого не смущаясь, засунула куда-то глубоко в недра своих рейтуз. Потом Генеральшиха вытащила из кармана кофты горсть чуть звякающих железок и высыпала парню в ладони.

- Круто! – выдохнул парень. – Бабушка, а есть вся форма, вся?

- Нечу, милок, - насквозь фальшивым голосом пропищала Генеральшиха,- все, что осталося… нечу больше ничего. Нечу… Иди, милок, иди, устала я, полечу-полечуся пойду…

Парень ушел. А бабка, вернувшись во двор, завернута такую троэтажную конструкцию в адрес интеллигентных друзей, что им не осталось ничего иного как, извиниться за причиненное беспокойство и раскланяться. Но друзья удалились не с пустыми руками – пока Генеральшиха совершала свои негоции с городским полудурком, Дубровский, в качестве компенсации за перенесенный стресс, стибрил из бабкиного продуктового пакета бутылку киряловки.

Бабка, не заметив пропажи, занесла пакет в будуар. Она вытащила из рейтузов деньги и потянулась спрятать их за портрет генерала. Бабка не слышала, как из-за занавески вышел кто-то большой, темный и тихий. Бабка почувствовала, как что-то с мертвящей силой ухватило ее сзади за шею и бросило на пол.

Генеральшиху почти час спрашивали о чем-то и били. Генеральшиха молчала. Может быть, она не понимала вопросов. Может быть, она ничего не знала. А может быть, она просто была очень сильной и совершенно не боялась ни боли, ни смерти, потому что смотрел на нее из темного красного угла строгий и любимый генерал.

- Стаканчики-то поплыли, – грустно констатировал Димитрий Василич, глядя в раскисшее конусообразное дно.

- Дык ты э-э не держи посуду-то, Димитрий Василич. Ты ее того… Эхь… - Алексей Микитич показал рукой как надо ее – эхь…

- Закусывай, закусывай, Митрасилич, - Егор Акимыч подсунул учителю кусок колбаски.

Все подумали, о чем бы еще поговорить.

- Да, э-э в прошлом-то годе впятером Победу отмечали, – начал Алексей Микитич.

- А Бердык Николай Матвеич чего всё также на праздник не пришел? – живо спросил Димитрий Василич. – По состоянию?

- А он никогда и не ходит. Не помню, э-э чтоб я на Дне Победы хоть разок его видал.

- Стоянию… - проворчал Егор Акимыч. - Брезгует он нами. Гордится. Ети его в душу.

- А чего всё-всё гордится? – не понял Димитрий Василич.

- А вот ты его и спроси… он ведь председатель! Бывший! Слышь, Микитич, а чего это у тебя два пакета, а?

- Где? Где два? – засуетился Алексей Микитич. – Один у меня. Вота.

Микитич выставил вперед свой так и не початый пакет, заслонившись им словно щитом.

- А вон тот чей? Сдается мне, Микитич, что ты Бердыковский презент зашкерить намылился? А?

- Еще чего придумашь! Дали, вот я и несу.

- Надо бы всё-всё до Николай Матвеича донести, - сказал Димитрий Василич. - А то неудобно получается.

- Я к этой шкуре не пойду, - неожиданно рубанул Егор Акимыч. – Вот вам и весь сказ. Хотите, сами несите.

Димитрий Василич искренне удивился:

- Почему же, Егор Акимыч, ты так противоположно к Бердыку настроен? Он вроде плохого практически ничего не делает?

- То мое дело.

Егор Акимыч решительно стряхнул капли с протекающего стаканчика и повернулся к Алексей Микитичу.

- Давай, Микитич, твой черед водку вытаскивать. Моя уже всё – почитай скончалась. Хоть маленько до дому оставлю. На ночь… спину растереть.

- Да, я э-э… огород там… навоз опять же…

- Чего-чего? Давай, не жадись, тащи водовку!

Вцепившись в пакет как в последнюю радость в жизни, Алексей Микитич все лепетал что-то про шифер и саженцы, а Егор Акимыч встал и приноровился сунуть руку в шуршащие недра. Микитич фантастическим движением ягодиц сидя отпрыгнул от сурового реквизитора на самый край бревна.

- Может, Димитрий Василич?… - отчаянно пролепетал балансирующий тощей ягодицей над закрайком рачитель.

- Эх… Ну и жопа ты, Микитич, - с печалью сказал Егор Акимыч.

- Что? Чего это я э-э жопа, чего ты ругаешь меня жопою?!

Акимыч отвернулся от товарища, опустился на свое место.

- А ты у Митрасилича спроси, он ученый, он тебе растолкует.

- «Жопа», от слова жадность, – с готовностью растолковал Димитрий Василич.

Алексей Микитич разобиделся всерьез – надулся, запыхтел, зафыркал.

- А ну вас… Эхь… то же мне, э-эх туда же… Порядошных-то ветеранов и не осталось, штрафники одни да крысы тыловые вроде вас. Пороху не нюхали, а собачат…

На такие слова завелся даже Димитрий Василич. С его темпераментом это выразилось в ерзании задницей и пожимании собственных кистей.

- Это всё-всё ты, что ли всё также порядочный ветеран, Алексей Микитич? А мы значится всё-всё крысы, как ты выразился, тыловые. Это ты по какой такой системе нас классифицировал?

Алексей Микитич резво вскочил и встал пред двумя камрадами в позу боевого таракана.

- А по такой вот системе, что я всю Японскую провоевал, а вы в тылу подъедалися. Чего, скажешь не так? Ты, Митрасилич, в сорок пятом призывался, не знай до фронта доехал ли. А ты, Акимка, вообще непонятно чего в войну делал. Что? Вот вам! Чего ты, чего?

Егор Акимыч снова стал подниматься с видом грозным и ледяным.

- Ну, Микитка, сейчас ты у меня за свой язык поганый…

Микитич, выказав неожиданную грацию, перескочил через бревно и укрылся за спиною Димитрия Василича.

- Чего ты, чего? Ты меня не пугай! Не из пужливых! Держи его, Митрасилич!

Акимыч прямо через бревно и оторопевшего Митрасилича ухватил Алексей Микитича за фалды и потянул к себе. Микитич уперся коленями в бревно, а руками в спину Митрасилича и оказал сопротивление.

Тречали фалды, трещали ветераны, причем Алексей Микитич трещал с некоторым амбре, а Егор Акимыч с откровенным чадом. Окутанный фимиамом со значительными спиртовыми примесями Димитрий Василич оказался в ловушке между ратоборцев, и все пытался уклониться от тисков, выскользнуть из капкана и расцепить клещи, но не мог ничего сделать. А между тем примяли его довольно сильно.

К счастью для единственной страдающей в конфликте стороны, на поскотине появилась мать Витьки Полпотехина Мария Федоровна.

Мария двигалась по деревенскому морю в свободном поиске гордым одиноким тральщиком. Целью траления, если вы помните, служил сам Витька. Компоновка и архитектура Марии как самостоятельной морской единицы отличалась богатством форм и необъятными обводами. Особую узнаваемость силуэту этого судна придавали две орудийные башни, два торанящих подвижную среду форштевня или если хотите две боевые шторм-булки. Сиречь груди.

Мария бросила якорь в аккурат на траверзе стариковского замеса.

- Ой, чего это вы, дядь Алексей и дядь Петь, никак драться собрались? Здравствуйте, Димитрий Василич.

- Собралися, собралися… - пропыхтел Акимыч. - Помоги-ка, Машка, этого стервеца отодрать!.. В натуральном смысле этого слова!

Стервец завопил:

- Маша! Не помогай ему! Мне помоги! Мне! Эхь!

А притиснутая жертва простонала изнемогающим голосом:

- Мария Федоровна, уберите их от меня ради бога! Всё также!

Мария обошла место битвы по полукругу.

- Ох и разошлись, старички… Ой! И водку пролили!

Драка мгновенно распалась.

- Где?! Где? Всё-всё? Всё также?!…

- Это ты, Алепа!

- А ты, Митрасилич, куды смотрел?!

Драма. Осознание… Просветление!

- Ой…

- Фу…

- Слава богу…

- Целая.

Алексей Микитич:

- Эхь! Ни капелюшечки э-э не пролилося.

Димитрий Василич:

- Ни миллиграмма всё также.

Егор Акимыч:

- Да… Объегорила ты нас, Машутка.

Всем отставникам сразу стало неловко и несуразно за драку, за выпивку, за самих себя. Димитрий Василич прочувствованно высморкался и погрузился в изучение короедного узора на бревне. Алексей Микитич стал отстраненно поправлять лапсердак. Егор Акимыч поднял оброненную в пылу битвы кепку, выбил ее об колено.

- Лексей Микитич…

- Чего тебе?

- Да не боись, не боись. Хорош драться. Повозились и будет. Не пацаны все ж. Идем. Идем, говорю!

- Ладно-ладно…

Микитич сторожась обошел дерево, но, вернувшись на исходную, принял вид строгий и укоризненный.

- Дурень ты все-таки прости господи, Петька. До седых э-э волос дожил, а все дурь в башке. Эхь… У меня аж сердце захолонуло… Плесни-ка там, чего отсталося… Для от нервов.

Акимыч с готовностью нацелил бутылку и завис…

- А бумажки-то кончились.

Нашелся Димитрий Василич:

- Мария Федоровна, у вас какой-никакой емкости не найдется, чтобы всё-всё пить можно было?

Мария стала рыться в трюме своего ридикюля в который легко могли поместиться три ведра картошки.

- Да вроде нету… Вот разве что баночка из-под варенья. Чистая. Муха вот только…

- О! В самый раз! – возликовал Егор Акимыч. - Давай, Машутка…

- Нате. А вы Витю моего тут не видели? Не пробегал мимо? А?

- Э-э… пробегал, как же, пробегал нынче… Да… - отозвался Алексей Микитич. - Туда пробегал, вон к конторе, к правлению, значит.

Мари вдруг от чего-то засмущалась. Взгляд ее пошел куда-то в сторону, пробежал по овражным кустам, зацепил серые заборы, пустую улицу, крайнюю избу.

- А… ну ладно. А вы ему случаем не наливали? Нет? Он ведь у меня молодец, как из армии вернулся, так в рот не берет, даже не нюхает ее проклятую… Не наливали? Нет? Ну ладно. А то ведь и нельзя ему… Аллергия у него… Ага, с детства… Он молодец у меня и не пьет. На работу вот собирался устраиваться… На праздниках даже… нет, говорит, мам, не люблю я ее проклятую, в рот, говорит, не возьму, ага. Ну… я пойду, что ли… Пойду посмотрю, где он там. Витя мой. Ага? Пойду я? Ну, ладно бывайте… С праздничком вас.

Мария убежала, раскидывая голенастые ноги и мотая в килевой качке всем, что могло мотаться.

- Да-а… - только и сказал Егор Акимыч.

- А чего? Война – дело известное, - философски заключил Алексей Микитич.

Ветераны выпили по кругу, сдабривая выпивку соответствующими замечаниями типа: «Хорошо пошла», «Поехали», и «Дай бог не последняя».

На новую тему свернул любомудрый естественник Димитрий Василич.

- Известное, говоришь, Алексей Микитич? А что мы всё также о войне знаем? А? Что мы знаем о войне, в сущности, я вас спрашиваю? А?

- Как это э-э чего знаем? Были мы там, вот и знаем.

- А что ты всё-всё, Алексей Микитич, знаешь о войне? – снова выгнул свою линию дидаскал. - Скажи мне. Чего ты помнишь? Ведь ни хренашеньки ты, я извиняюсь, не помнишь! Нет?

Алексей Микитич даже слегка оторопел:

- Как это я ни хренашеньки… Всё я помню! Помню э-э… Помню привезли нас, сказали айдате, ну мы и пошли, потом, помню, бежали, стреляли. Всё я помню.

Димитрий Василич не унимался.

- И чего ты? Всё также… Стрелял?

- Стрелял.

- И бежал?

- Бежал.

- А попал хоть раз?

- Ну, наверно, уж попал, раз стрелял!

- А бежал-то, всё-всё, от кого?

Это Алексей Микитич действительно помнил точно.

- Хм, от ротного знамо дело, от кого же еще! Он бывало, как завернет «Раскудрит твою в стеньги елдыбай разпилдурский матю твою вот!!!… Шевиёнка манд…» Очень умственный человек. Да-а…

От такого обилия чужих красочных воспоминаний Димитрий Василич почему-то сник, опечалился.

- А я вот всё также ничего не помню… Как перед боем наливали сто грамм помню, а дальше ничего не помню.

- Не помнишь?

- Не помню. После боя только помню. А что в бою, не помню. Затмение будто. Или амнезия в мозгах…

- Как не помнишь? - Микитич оказался не на шутку шокирован таким признанием. - А что же ты делал? Может… может на земле всю дорогу валялся?

- Может и валялся.

- А может… Может в своих стрелял?

- А может и стрелял. Не помню. Ни тогда не помнил, ни сейчас. Такая вот всё также парадигма.

- Да-а… Э-э… - Микитич озадаченно скреб скрипящий щетинистый затылок. - А ты, Акимыч, чего притих? Ты чего про войну помнишь? Помнишь чего, нет?

Короткий ответный взгляд Егора Акимыча как удар – резкий и короткий.

- Помню. Рад бы забыть, а помню. Всю ее суку помню. От начала и… до блять конца. Вот так вот.

Все замолчали.

Снова ударил Егор Акимыч:

-Хватит. Хватит тут сидеть перед всем селом, как три чирья на жопе. По домам пошли.

Акимыч почти четко по армейскому встал.

- А и то, правда, – ухватился за такую неожиданную идею Алексей Микитич. – Пошли. Меня уже и Нюра ждет-то поди. Пошли Димитрий Василич.

После этих слов по лицу Димитрия Василича разлилось недоуменье, вытягивая это лицо в подобие маски сочетающей в себе не только удивление, но и тревогу, и неверие, и даже как будто невольную надежду…

- Нюра? Анна? Так ведь она разве ж…

Учитель осекся – это Егор Акимыч резко дернул его за рукав и сделал значительные страшные глаза.

Поиск по сайту: