Иномировое

Наверняка вы слышали рассказы каких-нибудь своих знакомых об их встречах с призраками, домовыми, стихийными духами и разными албастами. Широко разевая глаза в ажитации или наоборот, нарочито скептически кривясь, вам впаривали что-то вроде – «точно тебе говорю, своими глазами…» или типа – «да я сам в эту чушь не верю, но…»

Было такое? Так вот. Существует верный способ узнать, вправду ли человек видел нечто потустороннее или это просто почудилось ему, подшутил кто-то над ним или видел он естественное, но не понятное для него явление.

Когда видишь что-то иномировое – оно меняет тебя безвозвратно.

Мозг, сердце, чувства, мысли, даже внешность человека меняется от встречи с иномировым. Это факт. Посмотрите, например, мои фото до встречи с женой и после свадьбы.

Почему так бывает? Страхом это не назовешь, ужасом не назовешь, даже агнстом не назовешь. Потому что при встрече с нездешним ты и чувства испытываешь нездешние, и нет здесь слов таких, чтобы чувства эти описать. И органов у нас нет для этих чувств и разделов в мозге, чтобы ощущения такие обработать и интерпретировать. В итоге получается системный сбой, пробой шириной во всю душу, как если бы вы вдруг к выходу USB подключили 380 вольт.

Короче, если человек рассказывает о встрече с призраком прошлым летом, но ты точно знаешь, что с тех пор он ничуть не изменился, то вывод очевиден.

Не говоря уже о том, что о реальных встречах с потусторонним вообще никто рассказывать не будет. Ибо печать обгаженных штанов замыкает дрожащие уста.

Вовку Дубровского и дядю Петю Куриного Бога выгрузили на школьном дворе за спортзалом. Пограничное состояние пассажиров спасло их от первичных во злобе побоев, поэтому к месту предварительного содержания они прибыли вполне себе в здравии. Только отрыгивали в пути свиргибусный дух на всю машину из отверстий для того не приспособленных. Но и это им простилось из-за опасения вызвать еще более опасные для кожаного салона извержения.

К спортзалу подошел участковый Пашка Загребельный. Он суетливо позвякал ключами, спустился по наружной лестнице к подвалу и стал открывать задний вход в бомбоубежище.

Братки прислонили друзей к стенке.

Дядя Петя сник, согнулся, голову свесил между локтей и сцепил кисти на затылке наподобие опасного узника, и все шептал что-то – война, война… Вовка, напротив, вытянулся и дышал полным пузом, механически вертя головой по сторонам, отчего-то очень четко и резко воспринимая различные детали окружающего школьного мира – к примеру, добротные обрезные доски двухсотки сваленные без всякого призора у забора. Ага!.. - начал хозяйственно думать Вовка (напомню, что он был без штанов), но не додумал, потому что его дернули и поволокли по лестнице вниз под цоколь в самое подземелье.

В подземной прихожей горела маловатная переносная лампочка, валялись спортивные маты с драными кожухами и стояло отдающее парашей ведро.

Друзей лаконично втолкнули внутрь и заперли дверь.

Дядя Петя сел на маты. Вовка остался стоять. Между ними пролегла промозглая урчащая тишина подземелья.

- Я… от… это… голода… я… – сказали они одновременно, слитно и раздельно, гулко и глухо под отзвук и отгул.

Вовка стоял у стены, он закрыл глаза, чуть повел рукой, мизинец коснулся…

Вовке показалось, что он в лесу. Он касается мизинцем заскорузлой коры, влажной, холодящей. Под ногами мягко, трясинно, лиственно. Воздух стоялый и гладкий, холодный, предморозный с осклизлой влагою, осенний. Пахнет гнилью и разложением. Да, это осень, определенно. Осень. Звуки – скрипят сырые стволы, мокрый лист падает беззвучно, но слышимо, там за стволами. Поздняя осень. Деревья стоят коридором. В коридоре кто-то прячется. Так плотно стоят стволы – мизинец скользит по ним не чувствую перехода со ствола на ствол, деревья ведут, загибаются коридором. В коридоре кто-то прячется. Вовка крепче сжимает глаза. Странный осенний свет, то ли полночный, то ли полуденный высвечивает лес в белый негатив, весь лес – потусторонняя выворотка, оборотная сторона мира, видимая только оборотной стороной глаз. Кто-то прячется в коридоре. Вдруг вспышка, солнце между стволов, да это полдень, но низкий в рост человека. Свет призрачный и прозрачный как пароходный бензин, между стволов, на повороте на углу древесного коридора.

- Пе-ека… Пеееека… Пека… Пека-петушок, кровавый грешок.

Торопливый испуг, вздрог.

- Спокойно… - самому себе, мысленным шепотом. – Я - Дубровский…

Это Витька. Витька Полпотехин прутом арматуры гасит солнце.

- Кто-то прячется в коридоре…

- Ты…

- Нет…

- Откуда знаешь…

- Молчит…

- Пе-ека… Пеееека… Пека…

Черный в ночь лес.

- Дышит…

Против страха и темноты жгли спички.

- Сам как тут…

- Лысову науевертил…

- Молодец…

- Кто-то прячется в коридоре…

- Пе-ека… Пеееека… Пека…

Вовка открыл глаза. Черный подземный лес. Витька на полшага впереди. Петя на полшага сзади. Невидимые бетонные стволы. Невидимые стальные ребристые прутья. Невидимый железобетон подземных деревьев.

- Там дверь в школу… Если найдем…

Вовка понимает – Витька учился здесь, когда спортзал уже построили. Витька знает. Если найдем… Огромная сейфовая дверь ведет прямо в школу, герметичная, с воротом и запирающей пентаграммой…

- Кто-то прячется в коридоре…

Коридора больше нет. Стены ушли, стволы расступились, лес кончился. Совсем… Нет, поляна, зал… За ней снова коридор, а в нем свет, отсвет, почти не видимый, светлая темнота, чуть подсвеченная, другая. И вот на фоне этой другой, светлой, чуть подсвеченной темноты встали тени, черные… – черные, которые нельзя, невозможно высветить, осветить… – тени.

Витька выставил арматурину.

- Кто… - голос осекся. – Кто там? Кто прячется в коридоре?

Тени безмолвствовали. Тени стали двигаться. Расплываться, раздаваться в стороны, приближаясь, разрастаясь так, чтобы охватить этих скрюченных троих, и в миг, когда тени заполнили все, они будто вывернулись внутрь себя, наизнанку, наоборот, навыворот. И стали одной тенью – самой черной, самой резкой, самой огромной, на самой границе подсвеченной тьмы.

В подземелье, сдвигая сразу всю его воздушную массу, все забетонированные пласты воздуха, и даже, кажется, сами бетонные блоки раздался тяжелейший бас-профундо.

- Что за хер в потьмах херобродит?

Трое замерли придавленные этим загробным инфразвуком. И только дядя Петя опомнился уже через секунду.

- Кужирка! Ты что ли? Это ты что ли, профундей?!

- Дядя Петя…

Да, это был Кужирка.

По другую сторону бомбоубежища у сейфовой двери горела повешенная еще старым физруком лампочка. Маслянистый желтый полусвет растекался по тамбуру слоями, медленными и тягучими. Казалось, что даже видно как эти слои перемешиваются от пустых махов Витькиной арматурины или дяди Петиного суетливого егожения. Кужирка, молча сидел на ворохе хлама. Вовка сосредоточенно соскрябывал с подошвы коричневую вязкую эктоплазму.

Бронированная дверь оказалась заварена.

Потом все вернулись обратно – к матам и параше.

Разлеглись, кто привалясь, кто откинувшись, рассказывали друг другу свои судьбы.

Кужирка говорил медленно, переводил с мысленной латыни на разговорный мат. Получалось лаконично, но малопонятно, примерно следующее.

Третьего дня Кужирка на «Урале» с утра поехал на летнюю дойку на реку за Солдатские горы. Дорогу вдоль реки перегородили свежие оползни. Кужирка не стал возвращаться, а начал пробовать раскатать колеи через рыхлую осыпь, благо «Урал» был вездеход. На одной из осыпей Кужирка заметил торчащий металлический штырь, который отчего-то навязчиво привлекал его внимание. Короче штырь оказался стволом карабина.

По возращении Кужирка вместе с ружьем пошел к участковому. Участковый как верный пудель тут же связался с Лысовым.

То ли Лысов сам знал истории про таинственных солдат и их тайную деятельность, то ли участковый Пашка ему рассказал, но только Лысов пришел в дикое возбуждение. Кужирка довез Лысова с участковым до места своей находки. Тут же на месте мужики раскрыли всю хитрость старого схрона.

Солдатики рыли его не сверху вниз, с Солдатских гор в их недра, а со стороны реки горизонтально. Так и работать удобнее и подъезжать, и складировать не в пример ловчее, чем в вертикальную шахту. К тому же на глинистом обрыве гораздо легче скрыть следы земляных работ, чем на холмистой зеленой верхотуре. Потому и Макаевцы после отъезда солдат не смогли найти никаких признаков схрона на горах, там их просто не было. А посмотреть от реки лаптежники не додумались.

Единственно чего армейские не предусмотрели, это того, что за полвека река сдвинет русло и подточит крутой берег, а оползни вытащат схрон наружу.

Ну, весь схрон они, положим, не вытащили, только обнажили, а потом сами и засыпали. Поэтому точное место схрона пришлось еще поискать. Но область, в которой надо покопать, вырисовалась вполне понятная.

Кужирку Лысов и участковый бросили в бомбоубежище, чтобы не болтал.

- Как смогли? – хором удивились Кужиркины слушатели.

- Обманом.

И вот Кужирка уже три дня чалится тут в подвале, питаясь участковой картохой с тапинамбуром да квасом на горелой корке.

Что случилось после Кужиркиного пленения, можно предположить с достаточной достоверностью. Лысов, видимо сообразив, что один он такой кусок не заглотнет, связался со своими бандитскими крышаками, те подогнали братву в помощь, и в итоге, как видели Вовка и дядя Петя, схрон раскопали.

- Ох…Чего дальше-то будет… - чуть не со стоном вздохнул Вовка Дубровский.

- Война будет… - мертво сказал дядя Петя. – Там оружья на дивизию. А может и пол-армии. Сколько тогда машин сюда пригоняли. Я видел, молодым еще. Да еще, говорят, баржа по реке подходила.

- Да нет, дядь Петь, там ящиков на батальон не больше. К тому ж неизвестно как они за полвека сгнили, да боеприпасы тоже. Хотя из того ящика автоматы блестящие посыпались, смазанные как с завода… Да…

Тут вдруг, ошарашив всех словообилием, начал вещать Кужирка.

Кужирка говорил так.

Я могу только предполагать и задавать вопросы. Иногда вопросы отвечают сами на себя.

Для чего понадобилось закладывать в схрон трофейные автоматы и винтовки. Для кого их хранили. Для каких надобностей берегли. Трофейные автоматы и винтовки – ерунда. Может быть это схрон пробный. Или прикрытие. Схрон для отвода глаз. Как гробница Тутанхамона, под другой гробницей… Может за ящиками с оружием и боеприпасами в нем хранилось что-то неявное… Что? Фашистское барахло – меха, золото, картины, посуда. Дрянь. Это не стали бы прятать после войны в разоренной стране. Документы, архивы, компромат на весь мир, на Сталина, Черчиля, Рузвельта, досье тайных мировых обществ. Их не нужно прятать так далеко и так надолго. А вдруг об этом хранилище просто забыли. Что еще… Может быть то самое Оружие Возмездия. Ядерная бомба. Летающий дисковый аппарат. Космический корабль. Все вместе. Но где. Глубже. Дальше внутри холма. Нет. Если бы там что-то и было – Лысов бы нашел. Тогда непонятно. Не могли же военные просто закопать оружие без всякой цели. Или могли…

Все сложно.

Что будет? В руки криминала попадет боевое стрелковое оружие. Его хватит на целый батальон. К чему это приведет? У смертям. К чему же еще… Масштаб? Казалось бы мелочь, старые шмайсеры и винтовки. С военных складов сейчас можно купить даже танк, но… Смерть одинаково страшна. Для начала войны бывало достаточно и револьвера…

А силы? Сколько сил могут схлестнуться здесь – бандиты, местные, спецслужбы, черные копатели, сепаратисты, террористы. Здесь в центре России, рядом с городом-миллионником, беззащитным, открытым – что-то начнется. Должно начаться, как бы ни повернулись события. Неизвестно к хорошему это будет или к плохому, но ясно одно – фашистское добро не должно вставать из земли.

Война. Бандитский беспредел, еще одна Чечня, еще одна Гражданская, еще одна Мировая. Нет. Нельзя. Хватит.

А мы. Страна. Катиться дальше. Или встать. Здесь. В этой карстовой дыре судьба страны. Не смешите. А вдруг. Камешек с горы. Лавина. Макаево. Бред.

Глупо предполагать. По закону жанра все, что бы я ни предположил должно оказаться ложным. Финал должен быть неожиданным, смысл парадоксальным. Но в итоге…

Всех нас ждет та же ночь.

И мир упадет в небо…

Так говорил Кужирка.

- Кужирка… - опасливо позвал Дубровский. – А ты не перегнул малость? Ты, кажись, это, книжек перечитался. А то вон чего загнул. Так можно и до инопланетян дотумкаться. С чего ты все это взял?

- Думающий человек по капле воды может предсказать существование Тихого океана и Ниагары, половодья и засухи, облаков и родников, – так говорил Кужирка.

- Ага, скажешь, что по капле водки можно предсказать океан водки?

- Да, Вовка.

- И где тогда этот океан?

- В бесконечности, Вовка. Во многообразии миров.

- А… - разочаровался Дубровский, - а я ждал, что ты, как человек соображающий, сразу адресок подскажешь. Свистобольство это все, Кужирка. Э… извиняй, конечно.

Дядя Петя Вовкиного разочарования не разделил.

- А чего с нами будет?

- Ничего. Ничего не будет. Я вообще думаю, что мы уже умерли. Жизнь неверна, но смерть как нельзя более достоверна.

- Это как? – дядя Петя даже присел от такого обалдайса. – Как умерли?

- А так. Вас на кладбище замочили. Витьку, небось, забили до смерти за моим огородом. И трупы потом вместе свезли, чтобы не светиться. А меня вбили, когда сюда зазвали. И тащить не надо… а то тяжелый я… Вот сейчас лежат, небось, наши тулова все рядком в этом коридорчике и воняют. А души в бомбоубежище остались на вечные времена в виде вонючей эктоплазмы. В дерьме родился, жил в дерьме, в дерьме и умираю. Как Сумароков…

- Кужирка, ишак-тя-нюхал, хорош пугать, – перепаратился Вовка. – Мертвые животом не урчат, на парашу не ходят и голодом не маются.

- Всё это может оказаться предсмертной иллюзией. А мы лежим мертвые.

- Где? – пронялся разговором молчаливый Витька. – Где лежим?

- В квантовой бесконечности вероятностей.

- Какой?

- Квантовой.

- Бляха… ну разве что в квантовой…

В подземье возникла задумчивая пауза.

- А я на новый год в котельной спал… - почему-то вдруг доложил Вовка. – Водки было море…

Все снова затихли и стали думать о бесконечности – вероятностной, квантовой и водочной.

Время в бомбоубежище текло, так же как и пространство, то есть никак. На месте стояло время. Часы шли исключительно снаружи на левой руке местного участкового Пашки Загребельного.

Пашка пнул три раза в запертую дверь, объявляя о своем появлении. Потом стал щелкать замком.

- Может, ухайдакаем Пашку и ходу? – быстро выдвинул предложение Вовка.

Как будто отвечая на него, из приотворенной двери раздался приказ Пашки.

- Отойдите в дальний коридор. У меня пестик, если будете махаться, стрельну в яйца.

- Пашка, ишак тя нюхал, отпусти нас!

- Сядь нормально Вовка и пештуй в коридор! Я, правда, стрелять буду!

- Гад ты, Пашка, жополиз Лысовский! А я за тебя малого всегда вступался!

- Уйди, Вовка, не доводи до греха! А?

- Пошли. – Веско сказал Кужирка. – Пистолет у него в сейфе всегда, но хер его знает… А то стрельнет, а потом будет всю жизнь маяться. Я ему попозже сделаю смазь бурсацкую!

- Иди, иди, Кужирка, не разговаривай!

Пашка через щелку убедился, что арестанты отошли в коридор за угол. Потом он сунул в дверь кастрюлю с картохой и трехлитровую банку с квасом. Бросил для Вовки какие-то штанцы. И позвал:

- Витька! Полпотехин!

- Чего?

- Айда на выход!

- Чего?

- Идем, говорю, выходи! Побыстрее! А вы пока стойте!

Витька пошел к выходу.

Участковый отворил дверь, быстро пропустил Полпотехина, снова ее захлопнул и тут же запер на ключ.

- Иди, – сказал он Витьке.

- Куда?

- Куда хочешь. Свободен ты.

- Как?

- Можешь иди, говорю. Вон за забором ждут тебя. Давай! Иди, иди!

Оглядываясь через два шага на третий, Витька пошел со школьного двора. За забором у калитки, и правда, кто-то стоял. Кто-то невысокий, плохо различимый в сгустившейся вечерней тени. Витька пошел к нему.

Пашка Загребельный потоптался возле спортзала. Вечерок разлегся свежий и светло-благостный. В опорку идти не хотелось. Домой идти не велел Лысов. Он настрого приказал Пашке сидеть в опорном пункте на телефоне и быть всегда под рукой.

Откуда-то сбоку разрушая благостность весеннего вечера, раздался грубый мужицкий смех. Пашка обернулся.

На добротных обрезных досках, что приглянулись Вовке Дубровскому, сидел веселый квартет и чего-то обсмеивал.

Как человек прибитый, Пашка очень мнительно относился ко всяким эмоциональным проявлениям вокруг себя и очень от них расстраивался. Вот и сейчас ему показалось, что смеются над ним. Пашка вскинул голову, попробовал принять независимый вид, повернулся к обсмейщикам спиной, решив, как впрочем, и всегда, не опускаться до реакций на сторонние смехуёчки. Вытащил сигарету. Он хотел уже неторопливо прикурить и степенно удалиться, но его остановил наглый окрик.

- Эй, Загребельный! Курить дай!

Пришлось идти к мужикам и нести им курево. Хотя первый порыв был оборвать наглеца и отхлестать по мордасам белыми лайковыми перчатками. Пашка, как ни странно, очень гордился своим званием офицера и частенько воображал себя гусаром или другим благородным штас-капитаном в исполнении артиста Ланового, с соответствующими гордыми повадками и стройными ногами.

- Чо за дерьмо куришь! – мужлан вырвал из рук всю пачку и пустил по товарищам. – Садись, чего стоишь. Щас покурим, поможешь нам доски перекидать.

Пашка присел на доски.

Мужики продолжили свой разговор. Пашке почему-то почудилось, что с ним сидят только что запертые им саморучно в подвале Вовка Дубровский, дядя Петя Куриный Бог и Кужирка. Четвертого Загребельный не узнал. Слегка подумав, Пашка отогнал это ощущение, как совершенно нелепое.

Говорил самый грубый, тот, что напоминал Вовку. Правда, Вовка обычно держался деликатно и ровно в общении.

- Хер вот!– противно сказал псевдо-Вовка.

- Почему? – спросил неузнанный Пашкой человек, патлатый и весь неопрятный, неухоженный, потасканный какой-то.

- Потому… Она ж… она таки-ж-то… Родина… - грубый Вовка сказал и сам засмущался нелепого высокопарного слова, – Родина!

- Чего? – патлатый явно тупил.

- Родина, мммать, говорю все ж так! Страна наша, Родина, кудрит её в коромысло! Хрена я дам неграм всяким тут лазать!

- При чем тут негры? – не выдержав удивления, спросил Пашка, хотя только что твердо решил про себя в разговор не встревать. – Почему негры?

- А хрен знает почему! Лазят тут по лесу нашему! Бляха! Как по своему! Фашисты всякие, американцы. Самолеты пускают. Вона.

Хам Вовка показал пальцем в небо – там действительно летел самолет непривычной формы и было не ясно, то ли он большой и летит высоко, толи маленький и летит низко.

Грубого Вовку поддержал поддельный дядя Петя.

- Охерапупили совсем! Обнаглели – шпионами уже негров засылают! Ничо не стесняются! На ситуацию влияют!

- Это Actio in distans они делают, – низко сказал лже-Кужирка. – Воздействие на расстоянии. Порежут нас издаля как курицу и нам же продадут по кусочкам.

- И правильно – снова против воли всунулся Загребельный, будто черт за язык потянул. – Если страна не может создать нормальные условия для жизни, то и пусть уже ее разрежут. А весь этот бред про «родину» и прочую эфемерную херню не имеет никакого смысла, кроме как навалять людей и заставить их думать и делать то, что на самом деле не в их интересах.

- Мне кажется, что кровь к твоему языку поступает из задницы, потому что ты такое дерьмо несешь! Долг гражданина защищать свою Родину и отдать за нее жизнь на полях войны, если придется! – сказал лже-Кужирка по латыни, явно процитировав какого-то проконсула, но Пашка почему-то понял.

- Если думать самостоятельно и излагать свои мысли считается нести дерьмо, то вы раб и контролируемое быдло, готовое безвозмездно и бесполезно подохнуть за интересы паразитирующей на вас власти, которая прикрывается пафосными словами о «долге» и «родине». – Пашка говорил и сам себя слушал и восхищался как ровно и складно у него получается. Как будто он специально заранее все это обдумал и законспектировал. – Вам промыли мозги и отучили мыслить самостоятельно, а вы и рады. Оно и понятно, не думать головой, а просто глотать разжеванные за тебя кем-то жизненные идеалы куда проще.

Макаевские оппоненты участкового разом заерзали, готовые хором и вразнобой возразить ему, но Пашка этого не дал.

- Что по поводу войны, то если она, не дай бог и случится, то буду я там, где мне и моей будущей семье будет максимально безопасно и комфортно. Ничего другое меня не волнует. А если опасность, тем не менее, начнет угрожать моим близким, то я за них порву любого. Заметьте не за надуманные идеалы, а за конкретных родных мне людей. И это я уверен самое правильное!

Оболваненные властью рабы не смогли ничего возразить на эти безупречные силлогизмы и заткнулись.

Заговорил неопрятный патлатый.

- А ты кажись, Пашка, после школы хотел на офицера учиться и добровольцем в афган пойти?

- Идиот был с забитыми пропагандой мозгами, вот и хотел.

- А сейчас стало быть мозги твои прочистились?

- Конечно!

- А не кажется ли тебе, Пашка, что сейчас мозги твои засраты еще большим дерьмом? – патлатый многозначительно выставил широкие зубы и уставился на Пашку. – И тому дерьму, что влили тебе в уши от роду всего-то лет десять, а то и меньше. А ведь тысячи лет наши предки жили как раз с другими установками. Да мало что жили, боролись и умирали…

Пашка перебил.

- Ну и что? И за что они умирали? За вождей, царей и князей которые нас стадом считают! А вот не боролись бы, поддались бы и жили бы нормально. Идиоты! О себе думать надо было, а не о дяде! Потому что давно уже понятно, что ничто в этом сраном мире не стоит того, чтобы отдать за это жизнь! Поддались бы и пили баварское!

Патлатый набрал воздух, словно подкачал грудь и плечи – сразу став шире, внушительней. И голос его изменился, появилось в нем нечто от грозового предупреждения.

- Да, Пашка! – сказал патлатый. – Ты прав! Мы потомки тех, кто не поддался! Потомки тех, кто не жрал своих детей в голодный год, кто кормил своих стариков до самого жальника. Кто бился один против всех, кто бросал все, что нажил и шел вступаться за своего. Кто не сбежал, когда сам срался от страха, кто вставал за жену и детей за чужих как за своих…

Патлатый привстал.

- Стадо? Да, мы потомки тех, кто шел как овцы за своим пастырем, потомки тех, кто верил, кто слушал, потомки тех, кого вели и кто вел сам. Поэтому мы прошли половину земли от моря до океана и везде поставили свои жилища.

Мы потомки тех, кто мыслил землю свою не от забора и до оврага, а от сердца и до неба!

Поэтому мы живы.

А те, кто думают и делают как ты – умрут. А может выживут. Никакой разницы. Ни для кого.

Патлатый заговорил снова.

- Вот ты говоришь, что за свою будущую семью, за детей, жену готов будешь встать и биться. Не верю! Семья это такое же эфемерное понятие как страна, Родина, соотечественники, честь, вера. Вот прищучит, и ты точно так же скажешь – а что она мне дала эта семья! Кто такие эти сын, дочь, жена? Что они дали мне, что для меня сделали? Ничего! Только сами брали! Если ты не готов биться за Родину, то ты и за семью биться не будешь. Это я тебе точно говорю.

Вот такой искренний и бесхитростный пафос.

Конечно же, Пашка не стал нисколько ни убежден, ни поражен этой тупой речью, а только разозлен и раздосадован. Впервые в жизни ему захотелось по собственной воле проверить у подозреваемого документы и препроводить для выяснения.

- Ты вообще кто такой?!

- А никто, – снова показав крупные выпуклые зубы, ухмыльнулся незнакомец.

Потом он тряхнул неухоженными волосами, стрельнул сигаретку из пачки, издевательски заржал и ускакал в темноту.

Пашка огляделся. Как он и ожидал, на обрезных досках рядом с ним никого не было. Только стояли несколько сизых клубов пахучего дыма, медленно диффузирущих в вечерний воздух.

Пашка скомкал пустую пачку, придавил окурок и вернулся к бомбоубежищу. Спустился по лестнице, отрыл замок. Хотел что-то сказать мужикам, но передумал. Распахнул настежь дверь и быстро пошел в опорку.

У клубного крыльца его окликнули старший брат банкир Генка и его родственник Орест Орестович.

- Ты куда, малой?

- А, Генка… Тут такие дела! Блин, столько времени потерял! О чем я раньше думал… Тут такое может начаться! Нужно срочно звонить! Срочно!

- Стой! Стоять, я тебе сказал!

- Подожди, Генка! Не до тебя!

Пашка прыжками вознесся на крыльцо. Забежал в опорку. Брат Генка и родственник поспешили за ним. Брат Генка в яростном недоумении на своеволие Пашки вполголоса матерился. Родственник держался сдержано.

В опорке Пашка стал быстро набирать серьезные цифры на медленном диске старого телефона. Ввалились старший брат с родственником.

- Не звони, Пашка! Не звони, говорю! Слышишь?! Полож телефон, я приказываю!

Пашка чуть покосился на грозного брата, покачал головой и поднес трубку к уху.

Тогда двоюродный брат жены ученый филолог и фолклорист Орест Орестович вытащил из подмышки угловатый пистолет с глушителем и выстрелил.

Выбираясь из бомбоубежища Вовка Дубровский спросил невпопад.

- А, правда… ну поддались бы они, и что, какая разница?

- Просто мы, – так же невпопад стал отвечать дядя Петя, – вот все мы… – он обвел руками пространство за пределами подвальных стен. – Просто не жили бы сейчас здесь на этой земле. А жили бы здесь те, кто не поддался. Вот и вся курица разница.

В деревне все меряется от дома – расстояние, богатство, глупость, дружба, время и даже возраст. Думаю, расшифровывать каждое измерение нужды нет.

Приведу простой пример. Дом самого именитого ветерана Николая Матвеевича Бердыка явственно говорил о том, что Бердык умный, зажиточный, пожилой, от своего дома далеко и надолго не удаляется, и время зря не теряет. А по поводу дружбы можно сообщить, что усадьбы Бердыка и Генеральшихи соприкасались задами огородов, и естественной границей между ними служил поросший ивняком ручей, через который лежали тайные, но уже сгнившие мостки.

Ветеран Бердык вернулся с войны в большом авторитете – служил он в войсках НКВД, на действующем фронте стал партийцем и получил без отрыва от военных тыловых дислокаций какое-никакое образование. В результате Бердык всю жизнь проработал на завидных должностях – то парторгом, то председателем сельсовета, что по советским временам равнялось званию главы администрации, то в советах городских и республиканских ветеранских организаций.

Ныне Бердык был вдов. Жил он в старом деревянном здании сельсовета, срубленным всерьез и надежно сразу после войны. С тех пор изба газифиировалась, обросла многочисленными постройками, пристроями, летниками, зимниками, мансардами и прочими ухожами. Хозяин не так давно облицевал весь свой жилой комплекс красным кирпичом и привел в вид весьма современный.

К этому особняку и направились наши ветераны – впереди Димитрий Василич и Алексей Микитич и за ними припоздавший из-за неудачных переговоров с Лысовым Егор Акимыч.

Заглядывать в окна неприлично, но свет внутри уже включен, а занавески еще не задернуты. В отворенную форточку слышны даже звуки.

Самое сердце дома – старая горница. Оштукатуренные и затянутые обоями стены хранят еще обводы древесных венцов. В пустом углу, где стояла раньше русская печь – диван с креслом. В центре круглый стол. На столе какая-то снедь, початая бутылка водки и стакан. Над столом лампа на длинном шнуре в широкой желтой юбке. По стенам – стеклянный сервант, полки, зеркало-трюмо, платяной шкаф. На боковой стенке шкафа висит гармонь.

Появляется Бердык. Он неуверенно проходит по комнате, словно не зная, куда себя деть. Подходит к шкафу, вытаскивает из него свой парадный пиджак. Пиджак весь увешан орденами и медалями. Бердык рассматривает его, близко и пристально, словно читает надписи на аверсах медалей. Трогает ордена, проводит пальцами по рельефным рисункам. Прикладывает пиджак к себе. Косится в зеркало. Потом снова прячет пиджак в шкаф.

Бердык опять ходит. Останавливается. Трогает гармошку. Меха растягиваются с резким звуком. Бердык складывает гармонь и вешает на место. Подходит к столу, наливает полстакана водки. Замирает на мгновение. Потом, словно решившись, вытаскивает пиджак из шкафа, вешает на спинку стула и ставит перед столом. Берет гармошку. Поднимает стакан.

Бердык чокается стаканом с пиджаком. Медали отвечают веселым звоном. Залпом выпивает водку и медленно, и даже как-то нежно, растягивает меха гармони. Пытается наиграть что-то. Пробует петь. Выходит не очень хорошо.

- «На-на… солдат, слеза кати-илась, слеза несбывшихся на-адежд, а на груди-и его свети-ила-сь медаль за го-ород Будапешт». Эх…

Наливает еще водки, только хочет выпить, как раздается стук, и почти сразу за ним голос: «Эй, хозяин, есть кто в доме? Войтить можно?».

По голосу безошибочно узнаем Алексея Микитича.

Бердык от чего-то теряется – ставит с плеском стакан, начинает мечтаться по комнате, пряча пиджак и гармошку. Повесил гармошку, схватил пиджак, гармошка снова раскрылась, бросил пиджак, стал складывать гармошку…

Тут, не дождавшись хозяйского дозволения, в комнату заходят Алексей Микитич, Димитрий Василич и последним, отдыхиваясь от беглой одышки, принужденно и с явной неохотой идет Егор Акимыч. На его лице выражение неудовольствия, брезгливости и даже этакой непримиримой враждебности.

Застигнутый врасплох Бердык стал, как мог, проявлять радушие.

- Заходите. Заходите, конечно. Милости прошу. Сейчас я стулья…

Забывшись, Бердык поднял стул с повешенным на спинку пиджаком.

- Э-вон! – тут же возопил Алексей Микитич. – Глянь, Димитрий Василич! Вот так амуниция!

- Да-а… - согласился Димитрий Василич. – А мы еще спорили кто тут из нас порядочный ветеран. Посмотри, Петр Акимыч. А чего же это вы, Николай Матвеич, при таком-то параде на общественных мероприятиях ни разу не появлялись? Это же такой мощный воспитательный фактор для подрастающего поколения допризывников.

Бердык покраснел как пацан.

- Да, ладно, чего уж… - убрал пиджак в шкаф.

- Вот всё-всё! – восхитился Димитрий Василич, – Скромность она – да! Это даже… всё также…

Желая скорее увести разговор от наград, Бердык снова начал гостеприимствовать.

- Да вы присядьте. Димитрий Василич. Садись, Леша. Егор Акимыч…

- Нечего рассиживаться… - буркнул Егор Акимыч.

Бердык слегка осекся.

- Ну, как знаешь…

Акимыч все же присел в отдалении и отворотился к стене.

Алексей Микитич и Димитрий Василич переглянулись.

- Э-э… - начал Микитич. – А мы вот, значит, тут тебе, Николай Матвеич, презент принесли. От главы администрации и его лица, значит. Вот. Колбасу только малость придавили, а консерва целая.

- А бутылка? – встрепенулся Димитрий Василич.

- Чего бутылка? – глазки Алексея Микитича забегали… - А! Бутылка… вот она бутылка. Я, то есть, чтобы не раскокать случайно в карман ее сунул. Вота она. Угощайся, Николай Матвеич. С праздником тебя!

- С днем Победы над фашистскими захватчиками и… Ох… - Димитрий Василич запнулся и издал руладный чревовещательный звук. – Что-то в желудке у меня заходило. Аневризма какая-то.

- А ты, Митрасилич, водочки… - тут же придумал лечение находчивый Алексей Микитич. – Можно, Николай Матвеич?

Бердык спохватился:

- Да, да, конечно! Вот угощайтесь! Сейчас я стаканы… Закуска вот. Ну, с праздником, товарищи! А ты чего, Егор Акимыч? За праздник-то!

Егор Акимыч нехотя взял стакан.

Чокнулись, выпили, закусили, подождали.

Димитрий Василич, покосившись на Алексея Микитича начал:

- Мы всё также, Николай Матвеич, всё-всё хотели…

Алексей Микитич резво перебил:

- Как живешь, Николай Матвеич? Как здоровьичко? Поделываешь чего?

Митрасиличу пришлось свернуть с начатой темы.

- Да, как ваше самочувствие, всё также? Не подводит всё-всё?

- Слава Богу, живой покуда. А поделывать… чего нам на пенсии поделывать, с внуками нянькаюсь, как приедут, да вон телевизор смотрю. Мои на эти праздники в дом отдыха собрались, так что я пока холостяком значит.

- Телевизир это хорошо, – одобрил Алексей Микитич. – Сегодня концерт должны показывать праздничный. Может Толкунову покажут. Мы с Нюрой очень-на песни ее любим. Душевно поет, ласково… э-э… Вот.

Косвенно глядя на Микитича, Димитрий Василич снова попытался приступить к делу.

- А мы вот собственно…

Алексей Микитич неделикатно снова перебивает, хватает бутылку и разливает водку.

- Ну, значит за здоровье, чтобы оно было.

Выпили снова.

Забытый на галерке Егор Акимыч начал делать Алексею Микитичу злые лица – чего, мол, время тянешь. Тот жестом ответил, что спокойно, мол, он дело знает, а деликатность соблюсти тоже надо.

- Погоды нынче стоят в аккурат к посевной самые э-э подходящие, – солидно выдал Микитич. – Э-э… А где для примера, Николай Матвеич, у тебя сортир, а то у меня как у Митрасилича чего-то эхь… аневризьму подвело.

- Сортир? А, сортир он тут на задах недалече. Давай провожу что ли?

- Проводи, проводи, Матвеич, а то подворье у тебя богатое, еще заплутаю, неровён час.

Оба два товарища вышли. Алексей Микитич напоследок сделал украдкой жест, что все будет в лучшем виде.

Димитрий Василич и Егор Акимыч сидели какое-то время, ждали.

Вдруг на всю комнату раздался громкий урчащий звук опасного происхождения. Ветераны переглянулись.

- Хм… Извиняюсь… - сказал Егор Акимыч. – Чего-то с немецкой колбасы и вправду… не того.

Скорым шагом вошел Бердык.

- Чего же вы сразу не сказали про Витьку? Так. Я к Лысову. А вы здесь ждите. Ну, все. С Богом.

Минут через семь вернулся Алексей Микитич.

Димитрий Василич и Егор Акимыч хором вскочили.

- Микитич! Где сортир?!!

Прошло с полчаса.

После коллективного сортира ветераны стали задумчивы. Даже водки не хотелось. А напротив, после нее хотелось думать, не формулируя мысли в слова, но отпуская их своим ходом в вольный поток образов и ощущений.

Димитрию Василичу представлялось что-то вроде гигантской виноградной бахчи, где на кольях висели зеленые лозы и ягодные кисти, и первые были ужасно спутаны, а плоды вторых представляли из себя некий гибрид агурбуза и помидыни. Митрасилич понимал, что это вертоград его жизни. И он одинокой и вечно холостой водитель «маципуры» убирал в своем саду урожай, выдирая с корнем и колья, и плети, и побеги, и усы, и клубни. А плоды его летели из шнека, рассыпаясь в воздухе на бесплодную пыль. Но Димитрию Василичу не становилось от этого печально, напротив, ведь он завершал свой праздник урожая и очищал посевные площади для нового.

Мысли Егора Акимыча циклились по совершенно иному принципу. Слышались ему отрывистые кличи, восклицания, клики – кто восклицал, кто кликал совершенно непонятно, но все крики звали, вели и подбадривали. Егор Акимыч улавливал легкую фальшь в этой бодрости, потому что знал, что следуя кличу, он неминуемо придет к смерти. Но такая смерть не пугала его, только делалось немного обидно за фальшь, будто он нуждается в обмане, чтобы погибнуть достойно, будто не пошел бы он добровольно или струсил бы в последний момент и потому требуется накачать его этой нарочитой бодростью.

А Алексей Микитич ничего подобного не думал и не представлял, а просто вспоминал свою Нюру, как ждет она его с войны. И знал Алексей Микитич, что скоро он к ней вернется.

- Эхь. Одно хорошо, – сказал Алексей Микитич.

- Чего?

- Да э-э… запор у меня уже третий день, а тута так просвистело, что ого-го!

- Да уж всё также, – присовокупил Димитрий Василич. – У меня тоже всё-всё повышибло. Очищение организма от прямой кишки очень полезная всё также процедура. Люди большие деньги за это платят.

- Да? - поразился Егор Акимыч. - Ишь ты… На таком дерьме нынче люди зарабатывают.

- Эхь… - вздохнул Микитич. – Запоры они говорят, к старости.

- А как же! – анатомически подтвердил биолог Димитрий Василич. – Чем старее, тем и запоры крепче. Надежнее…

Вдруг от двери раздался голос:

- Самые крепкие запоры – Кремлевские. Я перед демобилизацией в Москве дослуживал. Так в Кремле бывать довелось, – это вернулся Бердык.

- Постой, Николай Матвеич, это ты про… - Димитрий Василич сделал значительные глаза, – Иосифа Виссарионыча намекаешь всё-всё…

- Ну, да. – Бердык прошел в комнату и сел за стол. – Про Кремль, значит. Уж я-то знаю, я же в войну в НКВД служил. Да. Как призвали и до 45 года. В отдельном стрелковом батальоне войск НКВД… да… Такие запоры как в Кремле бывали, и автогеном не разрежешь. Крепкие. Не то, что сейчас. Нынешние-то в Кремле, небось, жидковаты.

Ветераны переглянулись, а Алексей Микитич решил проявить осторожность и бдительность.

- Ну, ты это… э-э… Николай Матвеич, хватит про Кремль-то, да про нонешних. А то, не дай Бог, услышит кто. Сам жа знаешь, раз служил по этой части. Ты скажи лучше чего там с Витькой? А-кось?

Бердык не торопясь разлил водку.

- С Витькой? А что с Витькой? Все нормально с Витькой. Витька!

Вошел понурый Витька.

- Вот. Принимайте! – радостно объявил Бердык.

Ветераны возликовали.

- Здорово, Витёк!

- Витька! Ну, слава богу! Вот мать-то обрадуется!

Митрасилич вспомнил о педагогической составляющей.

- Виктор! Ты поблагодарил, Николая Матвеевича?

- Спасибо, Николай Матвеич… - деревянно сказал Витька.

- Да ладно, ладно. – Бердык замахал рюмкой. – Садись, Витя, за стол, поешь. А может, выпьешь капельку?

- Бесполезно…

- А?

- Бесполезно всё! Не пробиться! Похрен всем! Похрену что… мы… что там… Бляха! Наплевать всем что люди… что вы тут!… Чего вот вы тут сидите?! Немца в задницу отымали, а что вы за это видели?! Прожили всю жизнь, а для чего? А я чего видел?! А мне-то зачем жить? А…

Витька опустился на стул, бессильно свесив руки.

Димитрий Василич отставил взятый стакан и медленно, сдержанно, словно спуская под крутую гору телегу с грузом камней, заговорил.

- Нет, Витя, здесь ты не прав. Мы много хорошего видели. Работали, любили, жили… Может и не правильно, может быть по-другому надо было, но мы жили. И верили. Правда, ведь а?

- Да, Митрасилич, тут ты в точку попал, – поддержал Егор Акимыч. – Жизнь, она есть жизнь, чего уж тут говорить-то.

- Мы верили, – продолжил учитель свой опаский путь под гору. – Может это и смешно сейчас… и глупо даже всё-всё. Но мы верили в лучшее. Что жизнь, понимаешь, она лучше станет. Лучше для всех. Может и не для нас, а для детей наших… для тебя вот, Витя. Лучше, понимаешь? Возможно, нас и обманули, может быть, даже предали… но мы сильные были от этой веры. Понимаешь, Витя – сильные.

Витька молчал.

- Да ты ладно, Вить! - Акимыч шлепнул Витька по плечу. – Ты не серчай! И Лысов и сволоча эти… хрен с ними. И за драку… Не тушуйся, Вить, не тушуйся, с кем не бывает. Я вот смолоду тоже любил кулаками помахать. Милое дело! Куды ж мужику без этого? А, Димитрий Василич?

- Ну, нет, все же насилие оно не приветствуется всё-всё, – Димитрий Василич почуял, что дидактика может свернуть не туда, – Надо как-то стараться поспокойнее… не так больно что ли…

Вздребезнулся и Алексей Микитич:

- Да, а то сам ты, Акимыч, и по сю пору чуть чего драться лезешь! Куды это годится? Баламут!

- Да бросьте вы! Как бабы прямо! А вот… – Егор Акимыч азартно вскочил. – Хочешь, Витька, я тебе один удар покажу секретный. А? Давай! Давай, давай! Подымайся, нечего нюнить. Сопли-то подбери! Становись. Вот так. Ну, расшевелись. Да ноги-то не раскорячивай… вот …

Акимыч растолкал квёлого Витьку, заставил подняться. Сам встал перед ним принял стойку, вероятно казавшуюся ему боевой.

- Ты значится эдак, а я вот значить… Эть!

Егор Акимыч попытался продемонстрировать свой секретный прием… Витька неожиданно жестко и зло перехватывает выпад и бьет. Старик падает как подкошенный.

Ветераны повскакивали, заохали. Витька отступил на два неровных шага, ошалело водил глазами по сторонам,.

- Господи… Что же это я? Старика ударил…

Акимыч пытался подняться…

- А-а… Все нормаль-но… это я сам зазевался… ох… крепкий у тебя кулак, Витя.

Витка отступил еще.

- Господи! Господи! Что же я делаю? Бляха!!!

Шарахнулся в дверь – в прихожей столкнулся с матерью.

- Ой, сынок! Витенька! – чуть не сбитая с ног своим счастьем заголосила Мария. – Значит, отпустил тебя Лысов! Слава тебе, Господи! Николай Матвеич помог? Ой! Уж я ему… Я ему всё… Я ему огород весь повыполю! Ой! От тюрьмы ведь спас!

Витька рвался наружу, но мать заполнила весь проход.

- А чего тюрьма? Чего вы, мама, все тюрьмы боитесь? Чего пугаете-то? Вон Колька Бурый, одноклассник мой… помнишь? Я в армию пошел, а он на зону. И чего? Он теперь на джипе рассекает, а я… Лучше уж в тюрягу! Чё не так что ль?!!

Мария всё улыбалась.

- Да, да, сынок, все хорошо будет… Ну, идем, сынок, идем домой-то, я и ужин собрала уже.

- Отстань, мать. Черт… Уйди… не понимаете вы никто… Бляха! Уеду я. Не могу я тут. Обратно вернусь. Туда. Война же идет!

Мать взяла сына под руку, прижалась щекой к его плечу.

- Идем, родной… Забудь ты войну эту, ну ее, ты ведь дома теперь. Дома. Ты ведь еще только жить начинать – женишься, детишек, внуков мне нарожаешь. Отец обещал пить бросить… Ой, размечталась старая, ну идем, идем скорее

Витька резко вырвался.

- Отстань… Война идет… А там наши остались! Наши! А ты знаешь, что там с нашими делают?!.. Что вы знаете-то вообще! Чего видели!.. Уеду я. Вернусь. Не жить мне… здесь не жить. Там я весь… там.

Витька закусил губу, замотал головой, взвыл.

- Водки дай, мама. Дай водки!

Не глядя, будто сквозь мать, шагнул к выходу. Мария отпрянула.

В прихожую выбежал Бердык, подхватил Машу, повел под руку в горницу. Ветераны окружили Марию, подставили стул, усадили, сунули под нос какую-то снедь. Они все слышали.

- Ты чего, ты чего это, Маш? – тряс ее Егор Акимыч. – Ну? Чего ты? Все же нормально, и Витьку отпустили. Ну? А?

Марию прорвало. Слезы и сопли, и слова полились из нее коромыслом.

- Ой, Господи… что же это такое… Потерпеть, потерпеть надо… Он ведь не злой, он хороший. Правда ведь, дядя Петя, а? Димитрий Василич, вы же помните, вы ведь учили Витю моего… Он же не злой, помните… Это пройдет, все пройдет. Он привыкнет, снова прежним станет. Только потерпеть, потерпеть надо, не бросать его… не бросать. Надо поддержать, помочь ему. Его лаской, добротой спасать надо. Ему ведь так доброты не хватало – там… Господи, да что же это…

Закусила кулак, белые костяшки.

Все смотрели в стол.

- Э-э… Да. Эхь… В санаторий бы ему. Подлечится там или чего… И чтоб строго, без выпивки в смысле. Э-э… - проскрипел, наконец, Алексей Микитич.

- Да? – вскинулась Маша. – Правда, Алексей Микитич? Полечиться? А есть врачи-то такие? А? Димитрий Василич? Есть кто от войны лечит?

Митрасилич собрал лоб в гармошку, подумал.

- Я думаю всё-всё – да. Думаю, всё-также обязательно должны быть специалисты в области этой отрасли медицины.

- А то? – подхватил Егор Акимыч. – Вон даже кишки за деньги чистют! А от такой-то заразы от войны-то сам Бог велел выдумать какое-нито лечение. Нынче ведь – ого, чего только не придумают.

- Да? Только где же взять-то врача такого? Это может в Москву ехать придется… А где деньги брать, Господи?.. – Мария снова скользнула на грань слез и соплей.

Эту сырость веско пресек Бердык.

- Ты, Маша, подожди, не плач пока. Погоди убиваться. Я вот в военкомате узнаю. У меня там есть кто… Им «чеченцам» положено чего-то, добиться только надо.

Сырость резко перетекла в заполошное кудахтанье.

- Ой, Николай Матвеич! А я и… ой, заревелась как дура старая и вас-то не поблагодарила. Ой, спасибо вам, Николай Матвеич! Вот уж прям в ноженьки поклонюся, что вызволили Витьку моего из тюрьмы прямо…

Мария пыталась повалиться на колени, Бердык испуганно отскочил. Опрокинулся стул.

- Эй, чего ты! Брось, брось! Кому говорю. Сядь вот, на… попей чего там есть… Придумала тоже… в ноги… Ох.

Всем стало неловко.

- Пойду я, – тихо сказала Маша. И ушла.

Поиск по сайту: