Вовка Дубровский и жена его Ирка

Вовка Дубровский был оптимистом. Довольно часто. Особенно когда в растянутом до состояния бездонности кармане его трикотов что-то булькало и бултыхалось.

Вовка не был алкашом. Это подтверждал недавно крашенный дом, хрюкающее и мычащее парнокопытное поголовье в рубленых сараях, квохчущие наседки и беззвучно трямкающие траву-березу кролики.

А вот жена Ирка это отрицала. То есть отрицала, что Вовка не алкаш, а наоборот считала, что он алкаш конченный. Хотя на самом деле заевшаяся и распустившая гонор при тихом муже молодуха и знать не знала что такое настоящие алкаши, потому как росла безотцовщиной. Лично Ирка Вовку ставила рубля в три в самый базарный день. И никак не доходило до ее переласканного Вовкой бабьего умишки, что не стань рядом с ней этого несчастного недотыкомного, как она говорила, пьяницы, то пошла бы она по белу свету побираться с малыми своими детями. Молиться дуре надо на Вовку, а не охаживать по ребрам чугунной кочергой.

Все это Вовка как человек не глупый прекрасно понимал и периодически давал себе зарок осадить распоясавшуюся бабу. Для ее же пользы. Хоть бы даже и вожжами. Но Вовка Дубровский являлся, как вы уже поняли, человеком благородный, и дальше зуботычины супруге по сильной пьяни у него никогда не доходило. Что собственно и заканчивалось упомянутой кочергой.

А все потому, что Вовка жену свою Ирку любил. И имел с ней тонкие лямурные связи. За то он терпел и женино помыкание, и строгость, и долгие воздержания от лямура, кои Ирка периодически устраивала Вовке из педагогических соображений.

Выпить же в столь светлый праздник как День Победы Вовка считал себя просто обязанным и никакие Ирки в том его переломить не могли.

Вот с таким генеральным императивом Вовка и жил на свете, и как неисправимый оптимист надеялся на лучшее, на любовь, на свои руки и на много водки.

Водка

Вот чего водка? Водка, водка, водка! Как будто в жизни кроме гулянок и нет ничего! И будто вся эта наша жизнь вокруг проклятой и крутится.

Нет! Ни хрена! То не жизнь вокруг водки, а она вокруг нас крутиться воистину аки змий хвостой зеленой обвиват! А только вот те! Выкуси!

Выкуси. И закуси! Благодать? То-то…

Пить в Макаево любили как и во всей Пангее. И любили, и умели, и делали. Не любили в деревне конченных алкашей, а считалось таких натурально не более двух-трех. Да и те хозяйство какое-никакое и порядок блюли – в уборочную, к примеру, или к весенним дракам пить завязывали. Но это еще при колхозе, когда имелось чего убирать. Потом аликов прибавилось, но в основном за счет приезжих и возвращенцев – обнищавших горожан, да сельских детей, что в городе устроиться не смогли.

Жили в Макаево и совсем не пьющие. Но таких тоже не сильно любили – больно уж трезвые селяне в снобизм ударялись и в чувство собственного превосходства над соплеменниками. Оно, конечно, все погордиться любили, и себя выше соседа представить, но в меру. И с чувством юмора. Трезвенники же, по причине отсутствия расслабления в мозгах и членах, юмора не понимали, жили куркулями, позерами и единоличниками.

Пьяных мужиков обычно по Макаево не валялось. А если и валялись, то келейно на собственных завалинках или приусадебных хозяйствах. Без стыда и позора и себе и обществу.

С пьяными бабами сложнее. Валяющихся баб люди трогать брезговали и до завалинок обычно не помогали.

Тут ради справедливости нужно добавит, что пьяным вообще помогали редко – больше глумились и опять же демонстрировали свое трезвое превосходство. Хотя само это превосходство может и длилось ровно до следующего стакана, после которого все на равных валились в бурьян.

А в целом водка и питейство сельчанам давали только положительные последствия – радость, веселие, отдохновение и душевную широту. И при должной сноровке и приложенном уму не мешали ни общественный трудам, ни частному хозяйствованию.

Чего и вам желаем.

Смерть

Смерть в Макаево как и везде была глупая и страшная.

Мерли в Макаево и старики, и молодые и по здоровью, и по старости лет, и по невезучей дурости.

Как в любой деревне в Макаево полно имелось различных механизмов повышенной опасности. Это и допившиеся до бешенной одури собутыльники, и мстительные завистливые товарищи по ухаживанию за местными кралями, и залетные шабашники, и просто свои же соседи мужики, да и бабы тоже.

Ну и естественно гаражно-тракторный парк.

Сел, к примеру, малец покататься в батин беларусь, что оставил тот возле двора, а беларусь возьми и рвани да прямиком в бетонную автоостановку. А та крышей кабину беларуса с мальцом как ножом.

Или тоже постарше пацан сел в «восьмерку» отцовскую и повез ночью девок катать. И в темноте на пень наскочил. Машину не убил, но помял сильно. Отвез девок по домам, поставил тачку возле дома, а сам пошел в колхозный парк и повесился на яблоне-дичке.

Или пили мужики, поругались, двое выкинули третьего на мороз, чтоб домой шел. А тот по пути свалился в овраг. Весь овраг исползал, часа три наверно выбраться пытался. Да не вылез – замерз.

Парень молодой пошел шабашить на железную дорогу, а потом нашли его разрезанного – то ли сам под поезд попал, то ли бригадники подложили.

Тонули много. Один на реке под оползень попал – с берега высокого пласт обрушился. Бревном кого в лесу придавило – мужики лес готовили, а дождик прошел, стволы, что мыло, вот и…

Горели тоже. И в избах, и в банях. Одна баба в печи сгорела до золы. А дочь и не знала – золу выгребла да в яму стряхнула. Так что и за Доропекин двор нести нечего было.

Один растаял. Полживота сначала в лужу растеклись, а потом паром изошли. А как с полживотом жить. Биолог Димитрий Василич с ветеринаром посмотрели – кислоты, говорят, мужик хлебнул. А откуда в Макаево кислота?

По старости, конечно, умирать лучше.

А по болезни тоже плохо.

Солнце поднялось к полудню, к самому, так сказать, северному зениту. То есть стояло не высоко, но близко и потому припекало жарко. Данный астрогеографический факт сильно занимал Вовку, пока шел он за Куриным Богом все равно куда.

В полкрика костеря генеральшиху, дядя Петя марафонил по деревне, и разгонял шивырногими лаптями буйные по сухой жаре чертячьи свадьбы. На плотине, отделявшей один пруд с оврагом от другого оврага без пруда, Петя вдруг остановился, поймал Вовку за драшпиль, подтянул свой малый рост к Вовкиному лицу и серьезно сказал:

- Заковырка мне нужна, Вовка. Заковырка. А то пропадем все без покаяния.

- О чем ты, дядь Петь?

- Война, Вовка. Война проклятая…

Петя вздохнул, выпустил Вовку и затуманился.

Вовка стал сочувствовать дяди Петиной тоске.

- Может… А?

- Погоди, Вовка, погоди… чего же затеять-то…

По ту сторону плотины, где не запруженный овраг, на самом его дне в глинистых рыжих наносах, что наилила весенняя половодь, вдруг сами собой проступили куриные следы. Случилось так, что Петя и Вовка разом узрели это явление. И удивительно здесь не то, что увидели они его разом, а то, что увидели вообще. Потому что с такого расстояния обычных куриных следов не разглядел бы и самый ястребиный глаз-ватерпас, а не то, что старческие или подзалитые гляделки наших компаньонов.

Словом следы оказались не обычные, а скажем прямо – гигантские. Будто на глазах практически трезвых товарищей прошел по глине эдакий невидимый плимутрок размером, ну, положим, с крокодила.

Друзья переглянулись.

- Мерещун… – прошептал Вовка и схватился за то место, где под рубахой должен быть крестик, но креста не было. – Блин…

- Доропека, - выдавил Куриный Бог. И добавил, сглотнув горловой спазм, – К Лысову надо идти. К дому.

- Зачем?

Вместо ответа Куриный Бог мотнул головой на следы.

- А-а-а! - понял Вовка, на самом деле не поняв ни хрена.

Образование Вовка получал в советское время, поэтому мировосприятие его воздвигалось на сугубо реалистической платформе. Минуя овраг, Вовка более внимательно вгляделся в следы на его дне и пришел к выводу, что при зрелом размышлении гигантские курьи следы вполне могут являться просто трещинами на глине. Раскатанная ровным слоем влажная глина не выдержала полуденного солнечного жара, и расцекалась прямо на глазах умственно восприимчивых и потому легко мистифицируемых наблюдателей.

Зафиксировав в подкорке свой материалистический вывод, Дубровский успокоился и поспешил за Куриным Богом к логовищу Лысова.

Исторически главное начальство Макаево жило в одном и том же доме. Дом содержал советскую коттеджную планировку, по старым временам считавшуюся супершикарной. Недвижимость эта с семидесятых годов переходила от председателя к председателю и считалась колхозной собственностью. Лысов эту глупую тенденцию преломил и дом приватизировал. Через пару лет своего воцарения макаевский номарх поставил себе новый дом, по сравнению с которым старый казенный выглядел сортирной будкой. Будку Лысов выставил на продажу, а пока покупатель не нашелся, использовал ее в качестве неофициального офиса.

Перед домом Лысова наблюдалось некое коловращение. Вовка и Петя остановились на противоположной стороне улицы и укрылись в нише между двумя избами, возле общественного колодца. Они уселись на скамеечку перед колодезным срубом, прикинулись ветошью и стали наблюдать.

- Чего смотрим? – уточнил Дубровский.

- Чего увидим, - ответил Куриный Бог.

Дворовые ворота председательской будки стояли отворены настежь. Все наблюдаемые действия лысовских домочадцев происходили наполовину во дворе, наполовину на улице. У ворот стоял черный джип. Тут же валялись грязные лопаты и иной инструмент. Топтались возле и ходили к дому и обратно крутенькие браточки бандистко-басмаческого вида в количестве пяти рыл, тоже заметно попачканные гумусом. Сам Лысов болтался здесь же.

Вырулив из-за ближайшего угла, показался Витька Полпотехин. За ним трусила прежняя кормящая дворовая сука. Слева под мышкой Витька нес матерчатую авоську с каким-то увесистым и рельефным содержимым. Воротник Витькиной афганки, уже по гражданскому без подшивы, стоял стойкой – широко расстегнут, распахнут, и из-под него ярко белела, резко контрастируя с рудовым от загара лицом, узкая совсем еще мальчишеская безволосая грудь. Витька шел не быстро, но верно и целеустремленно. С шага его сбил окрик Лысова:

- Эй, боец! Дело есть, подойди, переговорим.

Витька подошел. Басмачи встали за Лысовым.

О чем шел разговор, наблюдатели не слышали. Видно, как Лысов цедит что-то, лениво кривя губы, а Витька вскидывает голову, как взбросчивый необученный коняшка.

Слов Витьки тоже не услышалось, но Витька рубанул вдруг воздух правой свободной рукой и плюнул Лысову под ноги. Лысов отпрянул, а потом подскочил, бычась и бодаясь жбаном.

- Да ты полудурок что ли?! – взревел Лысов на пол-улицы, - А я еще хотел тебя в бригаду позвать! Работу дать! Ты…

Конец фразы Лысов произнес тише. Братки загоготали.

- Что смотришь, полудурок? Пошел отсюда!

Витька Полпотехин начал разворачиваться. Все смеялись.

Кто-то из кодлы выхаркнул что-то про мать.

Братки смеялись. Лысов смеялся.

Витька замер. Казалось, он считает про себя до десяти.

На счете семь, он скинул с плеча черную авоську и выхватил из нее что-то ужасающе вороненое и смертельно компактное.

- Ишак вас нюхал!!! – возопил Витька и вдарил.

Скорострельная автоматическая машинка девятого калибра заколотилась в его руках выталкивая из куцего своего носика скорые несварения желудка, сквозные язвы и свинцовый дисбактериоз. Витька повел машинкой перед басмачами, будто показывая и хвалясь ею. Но он не хвалился.

Чертова дурь скорострела трясла Витьку от руки до ног, ствол гулял, свинцовые кляксы шмякались в стены, в разведенные створки ворот, в бока джипаря. Сыпануло стекло дома – из окна показалась вытянутая волосатая рожа и тут же исчезла.

Двадцать патронов в стандартном магазине. Более чем достаточно для пятерых бандюков и одного недоделанного пахана. Но не для Витьки. Он отбросил опустошенный ствол, рванул шире свой расхристанный ворот и выхватил из-за пазухи сладкую, в черных квадратных сегментах, как шоколадка, ананаску.

- Курица твою мать! – прошептал дядя Петя. – Святая граната! - И грохнул коленями о землю. Рядом рухнул Вовка.

На длинную секунду улица застыла, будто схваченная мгновенным мертвящим морозом. Застыл воздух, звук, свет, тень, движение…

- Что застыл, терпила деревенский! Вали на!

Витька очнулся. Он стоял кривой, стянутый судорогой, задеревеневший будто коряга – стоял перед братками и Лысовым.

Витька посмотрел на свое левое плечо, опустил взгляд на землю – черная авоська лежала у его ног, она потеряла объем и увесистость, из-под нее растекалась белая медленная то ли молочная, то ли кефирная лужа. Посмотрел на отведенную, будто для броска, правую руку – в ней раздавленный, сплющенный зажат кусок ливерной колбасы.

- Ваще контуженный. Вали! Слышь?! Вали лошара!

Братки потянулись к Витьке, один толкнул в плечо.

Витька отвернулся, скривил до боли лицо и побежал.

Кормящая сука нерешительно посмотрела вслед убегающему Витьке, потом на кисломолочное озеро и на брошенный давленный кусок ливерной колбасы.

- Сейчас я ее… - весело сказал Лысов.

Он сунулся в заднюю дверь джипа и вытащил винтовку. Передернул затвор.

Стрелять пришлось дважды. Сука все не умирала.

Дубровский и Куриный Бог медленно приблизились к месту расстрела, насколько позволил им жиденький перепуг.

Дядя Петя посмотрел на убитые грязью чеботы раскинутых басмачей, заглянул в дырявый багажник джипа.

- Курица! С реки глина. Докопалися или что? Вишь, Вовка! У реки Лысов со своей кодлой копался, а не на Солдатских горах.

- Ну и что?

- Таратайка у тебя бегает еще?

- Мотоцикл что ли?

- Ну, я так и говорю, курица!

- Бегает. А чего?

- На речку смахать надо.

- У-у-у… на речку. Купаться, что ли надумал, дядь Петь? Рановато… Да ладно, ладно, шучу я. Не могу я моцик взять, Ирка меня сразу заловит. А я еще и не выпивши толком.

- Кракадила тя ети с твоей Иркой!

Дядя Петя задумался.

- А Дрозд с утра сухонькой?

- Откуда ж я знаю. Может и сухой. Покуда. Кино сегодня крутить будет. Значит, до вечера начать не должен. Если Марсий не смутит.

- А чего Марсий?

- Так он поутру с учителями небось тяпнул. Как ветеранов привечали.

- От же курица! Пошли до клуба, глянем.

- А… - Вовка высунул из кармана горлышко. – А?

- Кракадилу твою кудрит! Слышь, Вовка… - дядя Петя схватил Дубровского за локоть. – А винтарь-то у Лысова – кажись не наш. И вправду значит раскопал…

У Лысова был магазинный Volkssturmkarabiner зимы 1945 года выпуска.

Два акустических удара один за другим бабахнули ветеранов по локаторам.

- Кто стрелял?!

- По чьему приказу?!

- В кого?!

Звуковые волны угасли, а смятение только усилилось.

- В деревне стреляли!

- У правления в аккурат!

- Что за хрен!

Как три постаревшие на службе сторожевые собаки, еще чуткие и отзывчивые к долгу, но уже слишком слабые для его исполнения, ветераны нюхали воздух и поводили ушами, но не спешили в свару, и только переминались на лапах и бессильно присаживались на зады.

Выстрелы больше не повторялись. Ветерок окончательно унес пороховой гром из села и утянул за одно тревогу. Всё успокоилось, и тут Алексея Микитича вдруг как прорвало:

- И что это за жизнь нынче пошла? А? На улицах стреляют, пенсию не плотют, деньги на книжках скрали все. А? Что это такое я спрашиваю?!

- Да, ладно, ладно тебе, Алексей Микитич. Ишь ты раздухарился… Идем лучше

- А ты меня э-э не гони! Ты меня не гони! Я свободный еще! Эхь! Чего ты меня гонишь? Ты сам всю жизнь голытьба, тебе терять-то и нечего было, а у меня знаешь, сколько на книжке пропало?! Знаешь, сколько?!

- Да знаю, знаю. – увещевающее сказал Егор Акимыч. - Ты по сту раз на дню про свои богатства хвалишься… Молчал бы уж лучше.

- А чего мне молчать? Чего мне э-э молчать? Я что деньги свои нахитил что ли? А? Чего вы на меня взъелись?! А? Чего глаза отводишь?! Чего смотришь?! Эхь… Я для вас и жопа, и жухло бухгалтерское… А я может ни копейки чужой… ни копеечки не пропустил. И не жадный я, а хозяйственный. Хозяйство у меня, понял! Дети у меня, внуки! Мне есть для кого жадничать! А вот кто из нас всамделе жадный так это… - Алексей Микитич внезапно поворотился на 180 градусов, - Ты – Димитрий Василич. А? Да! Ты, ты! Чего, Димитрий Василич, молчишь? А? У тебя, небось, побольше моего тысчонок-то прогорело?

- Да брось, ты, Микитич. Чего ты, в самом деле, взвился-то? Откуда у Митрасилича тыщи? Он же учителем всю жизнь. Хватит тебе…

- У него откуда?! - Алексей Микитич, закусив пьяную губу, уже не знал удержу. - Да он же на базаре всю жизнь! А еще учитель! Он же каждые выходные от зари и до темна. По весне и огурцы у него самые первые и редиска, и еще чего только на базар не притащит. Вот ты, Митрасилич, хоть и учитель, а жадный. И зануда грешная всё также. Ты же вот когда на рынке торгуешь, так останется у тебя, к примеру, два огурца, так ты нет чтобы подешевле отдать или просто выбросить – нет, ты до закрытия стоять будешь. Все автобусы до поселка пропустишь, а потом ночью пешком прёшься. Трешь свои старые яйца десять километров. А? Чего? Скажешь не так?

Димитрий Василич сделался совсем бледный и как будто слегка заторможенный. Он только хлопал глазами, да по-рыбьи открывал и закрывал рот, не в силах вставить хоть слово. Но тут он все-таки ответил:

- Я всю жизнь работаю. И продаю то, что сам выращиваю. Я работаю. У меня на огороде и виноград, и арбузы, и другие экзотические для нашей широты культуры.

Алексей Микитич совсем возмутился:

- Это у тебя-то широта? Эхь! Да ты за копейку удавишься! Ты вот в чем ходишь, а? Не на помойке пиджак свой нашел?

- А и что, всё также? Дураки выбросили. Заелись вот и выбрасывают добротные вещи. А я его всё-всё…

Алексей Микитич не слушал.

- И культуры-то в тебе почитай никакой нету. Вот какой скажи-ка мне, ты учитель, если ты в школе не об учениках с оценками думаешь, а, к примеру, об том, что у тебя огурцы в парнике не открытые и сгореть могут. А? Чего набычился? Не так что ля?

- Да ладно тебе, Микитич, чего прицепился к человеку. Хорош уже!

Но тот уже не мог уняться, его распирали слова и повышенное артериальное давление, от которого он стал пунцовым и надутым как резиновый шар, и казалось, что если он не выпустит из себя весь накопившийся словесный воздух, то неминуемо взорвется багровою тяжелой кровью и горькой желчью.

- Ты для кого торгуешь? Для кого ты копишь-то а, Митрасилич, скажи? Ты же один как перст. Ни детей, ни жены… Конечно! Жену-то накладно заводит, ее ж кормить надо! А об детишках я уже и не говорю – разорение! А? Чего? Чего же ты, Димитрий Василич, не нажрешься-то до старости лет!

Воздух вышел. Алексей Микитич закачался, ухватился за грудь и опустился на бревно рваной грязной тряпочкой.

Димитрий Василич напротив – встал.

- Не нажрусь говоришь… А и верно, всё никак не нажрусь. Всё, всё мало будто. А мне ведь и не надо много-то. Я ведь всю жизнь впроголодь. С детства. Отца-то у меня в 37-м… А меня с мамой сюда выслали… Мы сюда как приехали… я будто сегодня помню… Сам мальчишка совсем… В Ленинграде-то у нас слякоть, а тут снег. Белый и ровный-ровный. Блестит. Будто сахар рафинад. Чистый. Я смеюсь, а мама плачет… А жили как… Чего говорить-то, вы ж сами знаете. Меня когда на фронт взяли, иначе как доходягой и не называл никто. А потом… Мама умерла, я в школу рабочую, потом техникум заочно… Где наесться-то? Не ругайте меня. И денег-то тех, что копил уже нету, и на участке копошусь по привычке, только чтоб время убить. Один ведь я… война у меня с ним такая, со временем. Я его убиваю, а оно… меня… А я ведь помню, я раньше другой был. Молодой… И снег… Снег помню. Белый и чистый. Самый чистый в жизни – самый-самый. И я… мальчишка.

Поиск по сайту: