Часть вторая. В переходе от одного нашего государства к другому меня всегда поражал не сам факт перехода, а то, как изменились люди

В переходе от одного нашего государства к другому меня всегда поражал не сам факт перехода, а то, как изменились люди. А изменились люди задолго до самого развала и раздрая. Причем изменились мгновенно, как будто переключили переключатель, резко и сразу у всех – вот только вечером, кажется, был советский человек, и вдруг – не человек.

Как это проиллюстрировать… Вот помните, в совке стояли уличные автоматы с газированной водой. Ну, стояли и стояли, все причем работоспособные и целые, и безо всяких посторонних надписей, что само по себе для нас теперь удивительно. Но я не о том. В каждом автомате стоял граненый стакан. Просто стоял, свободно и беспривязно. И никому и в голову не приходило этот стакан уворовать. И вдруг. Переключатель встал в другое положение, и все стаканы мгновенно исчезли. Почему? Кому они вдруг понадобились? Исчезли стаканы не только в автоматах, но и в кафе. Кофе, чай и всякие соки стали наливать в баночки из-под сметаны. Куда делись стаканы?

Вот тогда-то вместе со стаканами и пропал Советский Союз, а вернее не со стаканами, а с людьми, которые их не воровали. Да и хрен с ним с Союзом – пропал и пропал, случились на то объективные причины и законы исторического развития, и ровно за 70 лет до него точно также пропала прежняя империя. Не жалко той горы, не жалко той козы, людей жалко. Люди были хорошие. Не воровали стаканы. А когда недалеко от нас под Ашой случилась страшенная железнодорожная катастрофа, в добровольцы записывались на помощь. Не все конечно, но все же…

Всё вышесказанное я написал только для того чтобы сказать – в числе коренных макаевцев настоящих советских людей не имелось. Да.

Душа макаевцев была из земли и к земле тяготела. Хтонические, дремучие корни у макаевских душ, потому и более по нраву им хоть ненавистный и жестокий, но понятный подземный Зубр, а не идеальный, жертвенный, заоблачный Конь.

И когда схлестнулись в начале восьмидесятых Зубатый Зубр и Стреляющий Конь, хоть и желали макаевцы Зубру смерти, но победы Коню не желали.

Вот как это происходило.

Возили из идеологических соображений заслуженного Коня, поднявшего уже сто колхозов и осевшего на старости в городе, по местам его трудовой славы. Конь был совсем старенький, но еще крепкий. И вот увидел он, какое расточение в Макаево без него твориться. И заплакал. Где карпы спрашивает, что в прудах разводили? Где колхозный сад, который ягодами да плодами славился? Где зеленые пиявки размером с колбасу? Где собственно цех колбасный? А поголовье, а надои, а немереные центнера с гектара, а где овцеферма, птицеферма и две! две пасеки?!

Промолчал Зубр Зубатый в ответ на поднятый шум и ударил Коня в подгрудок рогом с беленькой. Но наткнулся рог на орден Трудового красного знамени и только сам разбился. Разгневался тогда Конь и схватил Зубра зубами за ухо и хотел уже закинуть в овраг за Рыбочкин пруд простым бригадиром. Но выскользнуло ухо зубриное, потому что подмазал Зубр там, где надо и скользким стал, что и не возьмешь его просто так. В ответ же погнал Зубатый на Коня пуще прежнего и сам куснул зубом за потерт пенсионный пиджак прямо в сердце, но спасли Коня военные планки медальные. Уперся тогда Конь в землю и леганул Зубра обоими копытами, чтобы вышибить того из коммунистической партии, но успел Зубатый прикрыться депутатским мандатом. Долго бились Конь да Зубр на полях макаевских, и никто не мог верх взять. Пока Стреляющий Конь не помер от старости.

Вот собственно и вся прелюдия к дальнейшему повествованию. А как без неё?

Дроздовский мотоцикл бежал ровно и бодро, весело подрёпывал выхлопом, постукивал амортизатором и пошвыривал грязью через кривое крыло. Дорога к реке выскочила из деревни и поскакала по весенним, не разбитым еще ухабам да свежим колеям. Прокладывали дорожку каждую весну прямо по пашням, и не сразу укатывалась она различной техникой до асфальтовой твердости и гудронной упругости.

Вовка Дубровский мужественным лицом управлял моциклеткой, стараясь объезжать самые крупные комья и грязевые лужи. Дядя Петя Куриный Бог цепко держался за Вовкин живот и подскакивал кривым задком на рельефных подробностях дороженьки.

А дороженька понемногу забиралась вверх да вверх и вознеслась, наконец, с пашни на целинные луговины крутояров. Здесь грунтовое ее покрытие, понятное дело, не распахивалось и потому катилось поукатанней, что сразу сказалось на комфортности езды и удобстве вождения.

Движок «Восхода» между тем стал верещать истошнее, преодолевая подъемы, и Вовка все понижал и понижал передачи, пока не завалился на самый гребень Солдатских гор. На минуту открылся дальний вид на все четыре стороны, демонстрируя красоты южного хоть и пред- но все же явственного -уралья. И девственную нетронутую травяную поверхность Солдатских гор.

- Впрямь Лысов не на горах копал! – закричал дядя Петя Вовке сквозь треск мотора и встречный ветер.

- Чего?

- Я говорю, курица, Лысов и впрямь не на горах Солдатских копал! – проорал Петя в самое Вовкино ухо.

- Чего?!

- Я говорю… а итит твою курица кракадила мать через коромысло!.. Я говорю Лысов не копал тута!!!

- Чего?! Слышь, дядь Петь, а Лысов не копал похоже на горах-то! Чисто на горах – не копано! И впрямь видать у реки рылся!

Дядя Петя захотел Вовку стукнуть, но побоялся разжать руки.

Сразу за перевалом начался крутейший спуск. Дорога нырнула в лес, в колеи самые убитые и глубокие. Счастье, что на таком склоне не лежали лужи, а то в лесном климате они давно превратили бы пути в болота.

Вовка заглушил движок и скользил меж дерев в ярких травах чистым призраком без мотора. Стремительный накат гасился задним тормозом, ограничивая скорость падения по наклонной плоскости в приемлемых рамках.

Внизу поехали вдоль реки по течению. В обратную сторону искать было нечего – река там проглядывалась насквозь, а дальше находилась турбаза, а за ней берег лесистый, низкий и вообще чужая земля.

Вода стояла высоко. Не под самый заберег, но до середины точно. Волны текли мутные, вязкие и замусоренные.

Грунтовка вела вдоль реки на летние дойки, куда гоняли с пастбищ коровешек, потом на песчаные пляжи, откуда брали для колхозных надобностей песок. Потом дорога отрывалась от реки и сигала в лес, подходила к озеру, шла через вторую турбазу, дальше по лесу на кордон, загибалась и снова после всего этого длинного круга возвращалась в Макаево. Но уже с противоположной стороны.

Разогнавшись до озорного дребезжания, мотоцикл летел себе и летел, а вокруг не наблюдалось никаких следов земляных работ. Гонщики завернули за поворот обрывистой стены и тут же со всего маху всадились в полосу рыхлой глины. Вовка дал по тормозам, но мотай уже и сам зарылся передним колесом, резко встал, подбросил зад и выкинул седоков как из катапульты прямиком в сырую иловку.

- Хер ли делаешь! – завопил Куриный Бог.

- А хер ли делать, – резонно возразил Дубровский.

Мотоцикл от падения тоже не пострадал.

Это был здоровенный пласт края Солдатских гор, съехавший на дорогу с верхотуры, судя по всему совсем недавно. Короче, оползень.

- Выползень! – вскричал Вовка.

- Сам ты выползень из курьего заду, кракадила тя ити…

- То есть я хотел сказать оползень! – чуть смутился Вовка. – Чего дальше делать будем?

- Чего, чего! Вона колея пробита, значит, дальше поедем. – Дядя Петя показал на две канавки, оставленные какой-то тяжелой машиной, идущие прямо поверх рыхлой гряды чуть в стороне. – Зырки разевать надо, когда гонишь, курица! Весь армяк замарался.

Оползень оказался не единственный.

Дорогу пересекали глиняные барханы то больше, то меньше. Ехали не быстро, то пробуксовывая, то зарываясь в грунт.

- Глянь, дядь Петь, вон там впереди целая гора обсыпалась.

- Вижу. Рули прытче! – дал ценное указание дядя Петя. – Куды Лысов курица смотрит! Давно трактор бы пригнал дорогу заровнять.

На обсыпанную гору еле забирались на первой скорости. Гребень этого оползня был разворошен, частично срыт, будто копалась в нем жирным носом здоровенная хавронья.

Мотоцикл вскарабкался, наконец, наверх, Вовка на радостях поддал газку и рывком перелетел на другую сторону завала. И от неожиданности сразу притормозил – увидел глубокий зев раскопа, идущий почти горизонтально с подошвы оползня в-под обрыв, черный джип, россыпь прелых бревен, валом кинутый шанцевый инструмент, штабеля разномастных ящиков, несколько ящиков открытых с чем-то пугающе металлическим и рыл восемь потных и полуголых лысовских бугаев.

- Раскопали, курица! – услышал Вовка под ухом сиплый неузнаваемо испуганный голос. – Добро фашистское…

И сразу вопль:

- Газу! Гони, дурында! Газу давай, курица кракадила!

Вовка дал газу.

Стычка Витьки и примкнувшего к нему Егора Акимыча с лысовскими бандюками закончилась со счетом – победили бандюки. Успевшие сохранить нейтралитет Димитрий Василич и Алексей Микитич, в какой-то неуловимый момент остались совершенно одни, всех остальных же участников батальной сцены разметало и развеяло незнамо куда. Убедившись, что никто не собирается нарушать их одиночество, старички собрались с силами и посеменили в неопределенном направлении.

- Ну вот, - начал прояснять обстановку Алексей Микитич. – Куды ж все подевались-то?

- Не знаю, – ответствовал Димитрий Василич. – Что-то я не уследил за развитием событий. Быстро как-то всё-всё провернулось. Центростремительно.

- Да э-э… Егорке-то Акимычу вроде как по голове дали, – с удовольствием припомнил Микитич. – А потом куды его поперли? Ты не углядел, Димитрий Василич?

- Нет. Домой должно быть понесли всё также. Госпитализировали всё-всё…

- Точно! К снохе видать потащили. Она живет недалече. Э-э… Да вон же ее дом.

Дом снохи и, правда, стоял недалече. Обычный макаевский дом в ряду прочих. Разве что одно окно на фасаде было открыто настежь не по-макаевски.

- Надо бы нам всё также проведать Егора Акимыча, что ли? – неуверенно сказал Димитрий Василич. – Пакет вот отнести.

- Презент евойный? – оживился Алексей Микитич. – А зачем ему теперь стукнутому презент? Может мы его того… Эхь!

- Нет, неудобно. Да и водку его все одно выпили уже.

- Да, – неожиданно согласился Микитич. – Э-э… Совестно как-то. Ладно, пошли.

Димитрий Василич придержал Алексея Микитича за рукав.

- Только это… потише всё также, а то сноха у Егора Акимыча… всё-всё строгих правил э… бабенция.

- Сам знаю.

Друзья опасливо, по-заговорщитски подошли к дому. Алексей Микитич встал на скамейку под окнами и осторожно заглянул в отворенное окошко. Позвал громким конспиративным шепотом:

- Егор Акимыч! Егор Акимыч…

Подождал, обернулся к Митрасиличу.

- Никак отошел Акимка.

- Что?! – испугался учитель. – Совсем… всё-всё?

- Не знаю, - строго ответил Микитич. – Может до сортиру, а может и всё-всё…

Снова повернулся к окну и вдруг он – Ах! – 1) пугается, 2) оступается, 3) падает со скамьи.

Из окна на ветеранов полезло что-то черное, двоевыпуклое, культяпое и аморфное. На секунду ветеранским нервам, уже напряженным упоминанием снохи, действительно стало страшно, а через секунду они поняли, что, то чего лезет из окна – это задница Егора Акимыча. Еще через минут пять Акимыч вылез из окна полностью.

- Чего орете? Сноха услышит, будет вам тогда… всё-всё.

- Живой ли ты, Егор Акимыч? – биологично поинтересовался Димитрий Василич. – Все органы функционируют?

Егор Акимыч подтянул в промежности сбившиеся штаны.

- Кажись все.

- Да ты что?! – завистливо не поверил Митрасилич. - Все? В нашем-то возрасте…

Тему не дал развить по-упырьски улыбающийся Микитич. Он ткнул пальцем в сторону акимовской физии:

- А это у тебя чего, Акимыч? Никак э-э новую медальку под глаз навесили?

Егор Акимыч надул воинственно живот.

- Ты бы видал, как мы с Витькой этих салаг, щеглов… шпанюков этих погоняли!

- Да уж мы видали! – снова поддел еще более довольный Алексей Микитич. – Ты когда падал, одного чуть не пришиб совсем.

Ветераны уселись рядком на скамейку под окошками.

- Ладно… - Микитич подтянул пакеты. – Мы тебе тут боевых сто грамм принесли. И на поправку. Э-э… Наливай, Димитрий Василич.

На это ценнейшее предложение Егор Акимыч отреагировал непредсказуемо неадекватно.

- Да вы что?! Сдурели?! Убери! Фить! Убери… Заныч сейчас же!

Димитрий Василич испуганно спрятал бутылку.

- У меня ж сноха дома!

- Да мы всё также незаметно… - Димитрий Василич попытался продемонстрировать как он незаметно будет разливать водку прямо из пакета.

- Ни-ни! – затряс головой Акимич. – И не думай! Это же гестаповка! Она водку за три метра чует! Вот сейчас на работу уйдет, на вечернюю дойку… тогда мы и… А то гестаповка!

Не успело затихнуть в свободном эфире страшное слово, как скрипнула калитка. Калитка медленно и весомо отворилась, и из нее вышла – Сноха.

Сноха была в черной эсесовской форме – в галифе, в высоких сапогах, черных перчатках и со стеком в руке.

Димитрий Василич спрятал бутылку за спину.

Поигрывая стеком, сноха подошла к ветеранам.

- Опять вы, папа, - сноха опустила на Акимыча тяжелый как аусгрунделькугель взгляд, - собрались водку есть. Нет?

- Э-э… хм… кхе… - у Егор Акимыча сперло дыхание.

- Что!!! Будем играть в молчанку?!! – Сноха хлопнула стеком по голенищу.

- Да нет, что ты, доченька! Мы тут это… тута мы… этого…

- Смотрите, папа… В глаза говорю смотреть!!! Вернусь с дойки, если найду где-нибудь…

- Да что ты, доченька! Я домой уже пошел… Мы же тут после праздника… Всё уже, всё!

- У вас, папа, каждый божий день праздник… ХЕНДЕ ХОХ!!!

Ветераны вскинули руки вверх. Димитрий Василич успел, однако, припрятать водку. Сноха оглядела пустые руки ветеранов. Повернулась к ним спиной.

- Ауфидерзейн!

Ушла.

Минут семь ветераны сидели, молча, как после газовой камеры.

- Да опустите вы руки. Ушла она уже, – первым очнулся более привычный Акимыч.

- Фу-у… - начал переводит дух Алексей Микитич. - Ну и баба!

- Да… - согласился Димитрий Василич, - Редкостный экземпляр… крокодила.

Егор Акимыч для верности заглянул вдаль улицы, удостоверился, что сноха ушла.

- Ну, теперя можно. Вот стаканы, хватит из банки пить. – Акимыч вытащил из окна стаканы.

Ветераны чокнулись, выпили, закусили из своих пакетов. Прислушались к желудочным ощущениям – ощущения оказались удовлетворительные.

- А меня моя Нюра, - бахвалясь начал Алексей Микитич, - завсегда обихаживает. И за всю жизнь дурного слова от нее не слыхивал. Ну, в смысле, если там водочки переберу или еще по какому э-э… такому делу проштрафлюся.

- Да, - поддержал Егор Акимыч, - золотая у тебя жинка была… есть то бишь.

- Ай?

- Повезло, говорю тебе, Алексей Микитич, с Нюрой твоей.

- Да? Э-э… - Микитич поерзал задом и принял вольготную для беседы позу. – Я инда осенью этой прихворнул маленько, ночью в грудях то свист, то скрип какой-то и булькает. Знаешь, так-то вот булькает… эхь. Так Нюра-то меня в бок эдак тронет, иди, говорит, Лёня, она меня всегда Леней зовет, ласково так… иди, говорит, Лёня, на полке лекарствие возьми – попышкай в легкую. Ну, я попышкаю, а там за дверцей бутылочка еще, я знаю, стоит, ну я в легкую… того. Мене и легчает сразу. И я к Нюре под бок значит… Да-а…

Дальше легло какое-то неясное и неловко тягостное безмолвие.

- Чего-то я не уразумею, - неуверенно сказал Димитрий Василич, - Анну разве прошлым летом еще не…

Акимыч быстро стукнул Митрасилича по ноге и сделал ему страшное лицо.

- Тс!… - зашипел страшным шепотом. - Заткнись, Митрасилич!…

Обернулся к Алексею Микитичу:

- Ты давай, Алексей Микитич, это, не думай пока. Димитрий Василич, наливай. Держи, Микитич, давай и мы в легкую. За, значит, чтобы все хорошо было… у всех, вот. Давай.

Чокнулись, выпили.

- Вот, всё также и мою бутылочку приговорили… - печально констатировал учитель.

- Ничего, еще у Микитича осталась, – утешил Акимыч.

Неожиданно Алексей Микитич деловито завошкался, стал собирать припасы, подхватил свои два пакета, встал.

- Пойду я.

- Чего это ты? – удивился Егор Акимыч.

- Да Нюра уже поди беспокоится. А то пойдет еще по деревне кликать, а у нее ноги болят…

Тут из ближнего проулка появилась растерявшая где-то в рейдах свой крейсерский задор, совершенно печальная Мария.

- А вот и Маша опять, – почему-то обрадовался Алексей Микитич. - Ты, Маш, Нюру мою там не видала?

- Ой, Господь с тобой Алексей Микитич… - испужалась Мария, даже руки к груди прижала. - А… Нет, Алексей Микитич, не видела, дома верно сидит, вас дожидается. А Витю моего…

Марию перебил с более важной проблемой Егор Акимыч.

- Ты вправду, что ль уходишь, Алексей Микитич?

Микитич не счел нужным отвечать и гордо задрал подбородок.

- А чего всё также удивляться… - медленно, но горько начал Митрасилич. - Такая вот жизненная справедливость – от каждого по возможности… а каждому похрен. Я и водку свою и колбасу на всеобщее благо, а некоторые индивиды… интраверты всё также…

Этого конечно Алексей Микитич без ответа оставить не мог.

- Чего ты? Чего ты, Митрасилич, мне тут свои слова опять начал?! Нюра, говорю, э-э ждет меня. Не могу я тут больше с вами пьянствовать. Пора мне, ясно?

- Тебе, Алексей Микитич, в таком разе уже месяцев десять как пора… - отбросив деликатность вылепил Димитрий Василич.

- Митрасилич! – тоже вскинулся Егор Акимыч.

- А чего он всё-всё?!… Я и колбасу свою не пожалел…

Микитич бросил пакеты и по-петушьи боком стал наскакивать на Митрасилича.

- Чего ты тут колбасой своей размахиваешь? Чего ты опять к Нюре моей со своей колбасой лезешь! А?! Знаю я тебя!

- Что ты, всё-всё всё также, знаешь?

- Знаю, как ты к Нюре в форточку лазил, когда я на курсы бухгалтерские уезжал. Она мне все про тебя рассказала. Да только моя Нюра с тобой на одном гектаре срать не сядет! Нюра мне все рассказала! До точности. И как подкатывал, и как она тебя поленом. Вота! Поленом она тебя! Поленом!

От таких слов Димитрий Василич вдруг потерялся.

- Да ты что, Алексей Микитич, не помнишь что ли? Ты же меня в постели ловил. А? С Нюрой… с Аннушкой. Она же ко мне уйти хотела… Не помнишь?

- Чего?! Врешь!!! Врешь, Митрадонт! – заверещал Микитич. – Она с тобой срать не сядет! Не было этого!

- Ты же еще умолялся перед ней, на колени… за ноги хватал… А она со мной хотела… Анна… Не помнишь?

- Врешь!!! Врешь!!! Не было этого!!! Не было этого!!!

- Она пожалела тебя… и детишки у вас… А сама ко мне хотела. А я всю жизнь… ее только… одну. И сам один… всю жизнь…

- Не было этого… Не было этого…

Алексей Микитич вдруг нелепо зашатался, безглазо повел рукой, на ощупь немощно опустился на скамейку. Спрятал лицо. Заплакал?

- Да как же… - Димитрий Василич недоуменно, словно ожидая поддержки, оглянулся на Марию и Егора Акимыча.

Мария схватила и комкала ворот, и всей рукой до локтя прижимала к себе, вжимала в себя что-то больное и душевное, что гнездиться в верхних этажах груди. Акимыч отворотил голову, сопел и хмурился на сторону.

Димитрий Василич переводил взгляд с одного на другого, открывал беззвучно рот, что-то говорил про себя, или просто дышал, или собирался сказать. Потом он смотрел на Егора Акимыча, потом опустил взгляд.

- Да, – тихо, но твердо сказал Митрасилич. – Не было этого. Не было. Прости ты меня, Алексей Микитич. Прости ради Бога. Соврал я… Соврал всё… Господи! И Анны-то уже нету…

Нету.

А вот что есть:

Под временным светлым крестом осевший в головах бугорок, что неверно нынче подправили дети. Низкая деревенька за погостом, в ста метрах за невидимым доропекиным двором. Колодезный журавль у края села кланяется кладбищу. Ходят куры от двора ко двору. Пруды то посверкивают, то кроются матовой рябью. Утки обновляют студеную с зимы воду. Свиной прайд пробует свежую грязь у ручья в овражке. Улица вдоль пруда в нежно-зеленой лиственной дымке прячет домишки. С подрыжинами синяя крыша подпирает коньком раскоряченную антенну и желтобрюхий скворечник. Меж развесистых ставен окно отворено, полощет выбившейся наружу занавеской. Под окном сидит старик на рассохшейся щелястой скамейке.

Алексей Микитич сидит, согнувшись, сгорбившись, и тихонько подвывает, покачивается. Подвывает – тихо, а потом чуть погромче, и снова. По вздоху, по всхлипу его завывания приобретают какую-то стройность, потом мелодичность. Вот он поднимается, начинает неловко кружиться, напевая… - Тветёт! Тветёт!

Тветёт! – вот, что есть.

Тветёт!

- Эй, Микитич, чего ты? – Акимыч протянул руку поймать…

Тот остановился с благостным лицом.

- Тветёт.

- Чего цветет-то?

- А всё! Черемуха тветет. Весна тветет. Жизнь вся тветет. У меня Нюра очень-на черемуху любит.

Мария, наблюдавшая всю эту сцену совершенно замерев, тихонько перекрестилась.

- Господи, уже почитай год, как померла, а он все не верит…

Димитрий Василич:

- Тс-с.

Молчание.

- Любила… – закончил Алексей Микитич.

Снова стояла тишина. И в миг, когда она стала неловкой и нелепой и каждый из ветеранов уже думал как бы ее поделикатнее нарушить – ну там кашлянуть или сказать что-то вроде «Эхе-хех» или «М-дааа» или «Тыц-тыц» - тишину нарушило сначала стесненное, а потом совершенно открытое рыдание, шмыганье носом и сморкание. Рыдала естественно Мария.

Как самый близкий географически человек утешать ее начал Егор Акимыч.

- Ну, чего ты, Маш, эх как пробрало-то тебя… Чего плачешь-то?

- Чувственная всё также женщина, – пояснил очевидное Димитрий Василич. – Трогательная.

- Не плачь, Маша, – тихо сказал Алексей Микитич. – Эхь. Не плач по нам – по нам уж отплакались. Уж верно все слезы, что человеку отпущены, по нам уже выплакали. Жены да матери наши. Не плачь. Эхь! Поздно по нам плакать.

Всхлипывая и сглатывая слезы, Мария ответила:

- А я и… нет… чего я, дура?… я и не по вас плачу, больно надо… У меня Вите-еньку моего Лысов арестовал. В подвале закрыл. За драку. Покамест милиция завтра не приедет. Посажу, говорит, лет на восемь за хулиганство и вооруженное оглоблей нападение на мирных граждан. – Снова полились рыдания. – Те пацаны городские… там племянник его и гости евойные… кого Витенька мой прибил.

Тут само собой как бугай на красную тряпку взъярился Акимыч.

- Ни хрена себе, гости понаехали! Это значит героя чеченской войны из-за этих шпанюков на кичу! В тюрягу! Не дам!!! Пошли, мужики!

- Э-э… А куды? – резонно спросил Микитич.

- Да, куда всё также? – Димитрий Василич тоже не проявил прыти. – Куда собственно пошли?

- К Лысову!!! – рубанул воздуся Акимыч.

- Ой, батюшки! – в испуге от такой решительности кудакнула Мария.

- К нему! Пошли Витьку от Лыски избавлять! - Егор Акимыч принял позу, явственно выдающую острый приступ вождизма.

Чтоб не попасть под решительный порыв товарища, Димитрий Василич стал боком по-крабьи уползать по скамейке.

- Может как-нибудь мы всё-всё пойдем другим путем… дипломатическим…

- Пошли! Всё путем будет! Вставай, подымайся, рабочий народ… - Акимыч за плечи поднял Димитрия Василича.

Алексей Микитич пополз от заварухи в другую сторону.

- А э-э может мы завтрева, а то может…

- Поздняк завтра будет! Менты приедут, оформят Витьку и кранты. Вставай! - Егор Акимыч подмышки подтянул Алексея Микитича. - Вставай проклятьем заклейменный… Подровняйсь… Ну… Молодцы! Пошли теперя.

- Эхь, а где это… Лыска-то где?

- Найдем!

Егор Акимыч стал охвачен какой-то болезненной нервической активностью, радостным возбуждением, немного неестественным, как будто он сам себя подстегивал этой решительной радостью. Будто опасался, что недостанет ему натуральной своей решительности, энергии, силы. Будто и боялся он и не хотел бы идти, но гнался себя вперед. И вместе с боязнью сделать что-то, еще пуще боялся он не сделать ничего. И виделось, что сейчас воистину для самого себя он мог бы спеть – это есть наш последний… И пел.

Ветераны двинулись по улице, но Егор Акимыч вдруг остановился,.

- Погодь! Погодь, погодь…

Он вернулся к дому, подхватил забытую водку и стаканы, поставил за окно.

- А то ноги приделают. Народ-то у нас ого-го какой! Могутный! Ну все.

Акимыч вернулся в строй.

- Алексей Микитич!

- Чего?

- Запе-вай!

- Расцветали яблони и груши, проплыли!… Тьфу! Прости, Господи… Баламут ты, Акимка!

Ветераны и Мария ушли.

Поиск по сайту: