Почему плачут младенцы

Вы не задумывались, почему человек испытывает животный страх смерти? Ну, где-то в промежутке между кручением быдлофона и закидыванием дешевого вискаря? Я имею в виду не испытывает страх между закидыванием, а задумывались ли вы между закидыванием и кручением? Нет? А я задумывался, причем именно в этот момент.

Коль уж мы добрались до жальника, то поговоримте уже и об этом.

Вот чего может бояться в этой связи человек?

Человек может бояться небытия. Если этот человек научный атеист. Хотя психологи говорят, что невозможно бояться того чего не знаешь, чего каким-то образом не познал в чувственных ощущениях. А кто из нас познавал небытие в ощущениях? Никто. Но даже если представить – вот ты есть, и вот тебя нет. Страшно? Ну… слегка. И то если воображение напрячь, а кому охота себе во вред напрягаться.

Человек может бояться потерять то, что он имеет в жизни – всякие удовольствия, близких и родных любовников, тачки, дачи, шмотье крутое и прочее. Ну да – этого терять никак не хочется, если даже из всех удовольствий у тебя только вышеозначенный б-фон и виски по цене самогона. Но ведь это не страх. И тем более не животный, пронизывающий и цепенящий до огненной мочи.

Человек может бояться того света в целом – ада, мытарств, чистилищ и прочего. Но на самом деле на том свете есть еще и рай, и бесконечные пирушки в чертогах богов, и вечнозеленые прерии полные бизонов. Да, про ад мы, конечно, думаем, но кто его боится? Реально никто – ведь каждый про себя уверен, ну уж я-то точно туда не попаду, я де не такой грешник, как вон шеф мой – бандюган бывший, что конкурентов мочил. У меня-то за плечами так, мелочь – скромное кидалово, пару стукачеств, а сейчас вообще одни невинные откатики и скромный попил. Не боимся мы отсроченного наказания – это тоже в психике заложено. Это как преступник, что идет на преступление и искренне верит, что его не поймают и не посадят.

Так чего мы боимся? Почему младенцы, входя в наш мир, первым делом орут благим матом в ужасе и отчаянии?

Почему плачут младенцы?

Я думаю, что человек боится не смерти, а рождения.

Да, боится человек не пустоты и небытия, не наказания за грехи, не потерь – он боится необходимости родиться в ином более страшном мире.

Вернемся к младенцу. Понятных нам рождений у него два – первое, когда у плода просыпается сознание. Наверное, не простое и не самое приятное ощущение – вырваться из идеального состояния в материальное и почувствовать вдруг плоть – свою и материнскую и их связь и взаимодействие. Но это еще ничего, терпимо – малыш родился еще не в самый жестокий мир.

Второе рождение – собственно рождение. Дитя только что жило в гармоничном симбиозе с окружающей средой, в тепле, сытости, безопасности и вдруг – холод, боль, голод. Как тут не заорать. Этот новый мир гораздо хуже мира материнской утробы – злее, жестче, опаснее.

Как вы понимаете ряд можно продолжать еще дальше – следующее рождение, это смерть в этом мире и переход в другой. И по прежним рождениям мы можем представить, насколько будет хуже рождаться нам в тот мир, насколько он будет мучительнее этого.

Череда рождений – от самого невинного в утробе, до самого страшного неизвестно где и когда. А вдруг это бесконечная череда? Череда переходов из лучшего мира в худший, в худший, в еще более худший, в самый худший, и еще более худший. До бесконечности.

Вот отчего мы боимся смерти. Вот отчего плачут младенцы. Вот как меня прёт с макаевского вискаря!

Не забыть бы все это записать в б-фон.

Мотоцикл вилял не хуже маркитантской лодки. Его заносило, колеса пробуксовывали, руль финтил и скакал по глинистым комьям. Вовка газовал из последней мочи, но мотай неуклонно сползал по склону оползня прямиком к раскопу, прямо в лапы к лысовским бугаям. А те уже оправились от неожиданного явления Куриного Бога, его колесницы и его возницы. Бугаи уже брали лопаты на изготовку, уже примерялись как ловчее подхватить копошливых мурашей, соскальзывающих в яму к своему муравьиному льву.

И тут Вовку посетило озарение о непротивлении не хуже чем у древнего япошки. Вовка прекратил бесполезную борьбу с осыпью, вывернул мотай и помчал по склону вниз ровно на бандюков.

Восход ревел, Вовка орал что-то про «Ммм-а-а-ааать!» - дядя Петя вжался в Вовкину спину, бугаи рассыпались. Мотоцикл закидало еще сильнее – еле успевая выруливать между ящиками, бугаями и всяким валом Вовка пытался набрать максимальную скорость, чтобы с разгона взлететь на противоположный гребень следующего оползня.

На пути вдруг попался ящик – Вовка ушел в самый последний момент, оттолкнулся от ящика ногой, зацепил его задней подножкой – тот опрокинулся и из него с ветошью и масляной бумагой посыпались ясно узнаваемые фашистские автоматы МР-43, настоящие «шмайсеры».

- Курица! – взвизгнул дядя Петя и подобрал ноги от нахлынувшего немецкого добра. – Газу, Вовочка, газу, миленькой! Выноси Доропека!

От такого ласкового обращения Вовку пронзила жуть и острый озноб. Он крутанул газ до упора и увидел – прямо по курсу лежит сырое бревно, явно выволоченное из раскопа.

- А хрен! – Вовка понял, что все одно погибать и не отпустил газ.

Ду-дум! Вовка зажмурился, вокруг поднялось желто-черное пыльное облако, пахнуло плесенью и грибницей… Чудо! От первого же касания колеса бревно разлетелась ворохом перепрелого гнилого праха.

- Доропека! – закричал дядя Петя, когда мотоцикл воспарил над заносом. Впереди лежала чистая дорога, больше оползней не было.

А позади братки сигали в поставленный под пары Чирокез.

- Ревет та стонет джип Чироки… - билась у Вовки в голове тупая фраза, то ли из Утренней почты, то ли с Русского Радио. Вовка совершенно явственно делал мощнейший джип на глухом макаевском проселке. – Хера! Хера! Хера вам!

Вовка ликовал от ощущения скорости, азарта, риска и победы

- Хера щекотун! – в восторге голосил он, слышимый только выбивающим слезы ветром.

Вовка знал сию дорогу как свои десять работящих пальцев и один ленивый. Он скользил по тонкой кромке мимо трясинных луж и бездонных канав. Он спрыгивал если нужно с грунтового наката на травяную целину, он срезал загибы, он стелился как буран, неуловимая поземка, он танцевал на своем «Восходе» летящий танец убийственной колеи.

У него имелось еще одно неоспоримое и необоримое преимущество – он просто не берег и не жалел мотоцикл, как бандиты свое лакированное чудо. Причем они неминуемо собирали все лужи, все ямы, все бугры и повороты, и остальные прелести русской грунтовки.

Дорога отошла от реки и углубилась в лес. Впереди находились озеро, турбаза и кордон.

Дядя Петя сидел тихо всю эту стремительную гонку. Он прижался к Вовкиной спине как можно плотнее и спрятал нос в район правой его подмышки. Дядя Петя думал.

Вовка тоже думал. Он думал, что если на грунте окончательно не оторвется, то потом после озера от турбазы дорога пойдет относительно хорошая, почти асфальт, и там он лишится своего преимущества. И Вовка решил свернуть на один из примыкающих проселков прямиком в лес. Туда джип точно не сунется, а может, бугаи вообще не заметят за деревьями, куда ушла их цель.

Вовка думал не долго и свернул за деревья в чащу на первую же стежку.

Как описать занявшие долю секунды стремительный взгляд, вид, вопль и мать-перемать? Мотоцикл чуть не врезался в другой джип, совершенно посторонний, стоящий поперек стежки и даже как бы прячущийся в лесу. И Вовке показалось… нет, он совершенно точно уверен, что рядом с неопознанным джипом стоял негр.

Негр???

Негр!!!

Бляха!

Охреневать было некогда, Вовка вернулся на дорогу и снова погнал, но… драгоценные секунды! Сзади мотоцикл поджали бандиты. Значит газу до отказу!

Не хочется утомлять читателя нудным описанием стремительной погони. Скажу только, что несмотря на явную неравносильность гонщиков ситуация на треке в целом не менялась. Мотоцикл периодически слетал с покрытия на целину, срезал повороты, уходил за лужи и колдобины, отрывался, но так и не мог окончательно сбросить джип с хвоста. А тот хоть и отставал на буераках все равно упорно сокращал разрыв, но опять таки не мог ни бортануть верткую мелюзгу, ни обойти и перекрыть путь.

В итоге соревнователи описали полукруг и снова начали приближаться к Макаево.

- Спокойно, дядя Петь! – полуобернувшись закричал Вовка Курному Богу. – Я – Дубровский! Сейчас! Нам только до Кужирки доскочить, а там мужиков подымем…

Подлетев обоими колесами на последнем бугре, железная лошадка выскочила на поскотину. Мотоцикл обогнул голенастые качели и – мать-перемать! – навстречу ему из села вылетел второй, неизвестно откуда взявшийся лысовкий джипок. Он явно решился на таран.

- Бляха!

Вовка ловко вырулил, развернулся и погнал вдоль деревни по объездной дороге за огородами. Джипы преследователей скоординировали действия и стали вести добычу вдвоем – один по внутреннему кругу, не давая въехать в деревню, другой по внешнему, отсекая пути в поля и лес.

Дядя Петя стукнул Вовку по плечу и заорал в самое ухо:

- На жальничек давай! На кладбище! На кладбище гони, курица! Там сокроемся!

- Чего?! Ладно!

Определив цель, Вовка стал гнать уверенней, и когда мотай прямо по луговой целине доскакал до кладбища, оба джипа отстали довольно далеко. Друзья скатились в заросшую ложбину, кинули мотоцикл в кусты и побежали к жальнику. Пролезли в боковую никогда не запиравшуюся калитку, и криво балансируя на узких извилистых тропках между могил, побежали к мировому древу.

Ближе к центру кладбище все сильнее и гуще зарастало кустами бузины, жимолостью и фейником. Оградки где кривились, где разваливались, а где-то их будто вообще никогда не было. Могилки наползали одна на другую, будто мертвецы жались в кучку от скуки или одиночества, а может с целью согреться или просто почувствовать костлявый локоть соседа.

Здесь, совсем близко к глухой середине мира, Куриный Бог стал пригибаться и искать что-то в траве меж могилами и на них.

- Вот курица! Вота они! – дядя Петя быстро дважды сорвал что-то среди сорняка. – На-тка!

Он сунул Вовке мясистый стебель. Второй стебель оставил себе.

- Свиргибус? Чего это? – удивился и затрепетал Вовка. – С жальника?! Зачем это?

- Ешь, говорят! Ешь, курица! И айда!

На ходу очищая стебли, товарищи полезли в самую чащу.

Стегались хлесткие ветви, сучки драли одежду, корни заплетали ноги и вообще проросшие мертвяки всяко старались изъязвить и уесть непрошенных проходимцев. Вовка и дядя Петя проломились сквозь лозник к самому стволу. Первая могила была чиста от кустов, но густо поросла ядовитой красавкой и едким желтушником.

- Съел? Давай живей чамкай! – шепотом закричал Куриный Бог на Вовку, видя, что тот еще мусолит свой свиргибус.

Сели в головах могилы. Они сами как будто оказались в могиле – с трех сторон густые кусты, за спиной широченный ствол, внизу преющая твердь, вверху крышка раскидистой кроны. Еще вверху чиркали небо стрижи, внизу дрожали грызомые Зубатым Зубром корни, по стволу тянули свои беглые дороги муравьи, а кусты застили мир не так, чтобы совсем, но так, что вся потусторонняя реальность казалась отдаленной, затянутой куревом и преломлённой.

- Чего дальше будет? – прошептал Вовка. – А дядь Петь?

- Уйдем сейчас. Сейчас колесо расступится. Вылезет навья кость. Вот ты за нее и хватай. Тебя и вывезет.

- Чего?

- Молчи, говорю!

Молчали.

- Дядь Петь, а когда уйдем?

- Скоро.

- Дядь Петь, а догола надо раздеваться?

- Это зачем?

- Не знаю. Так надо или нет?

- Ширинку застегни, бесстыжай! А то пыпырка вывалится!

Потом вокруг стали ходить темные тени. Они застили солнце – зигзагами, как через жалюзи кидали по ветвям тени, узкими трафаретами высвечивали собственную черноту на фоне яркого дня.

- Вылазьте, придурки! Мы вас видим!

- Вот дебилы конченые!

- Придурки жизни! Вылезай, а то шмальну!

- Чего ни там сидят? Думают, мы уйдем что ли?

- Лезь за ними!

- Сам лезь!

- Вылазьте черти деревенские!

Тени шуршали, топали, приближались.

И тут началось.

Дядя Петя Куриный Бог схватил Вовку за руку, потянул.

- Пошли.

Вовка глубоко и возвышенно вздохнул.

- Пошли.

И они пошли.

Дядя Петя увидел себя.

Сухое мальчишеское тело и почти детское лицо, страшно перебитое старческими морщинами, с кожей пятнистой, грубой и отвисшей, рудовой и сразу синюшной. Глаза закрыты, а рот раскинут – голова запрокинулась, и рот выставил черные с желтым, гнойные десна, тонкий в проединах зуб. Тело свешивалось с верхней ступени крыльца на нижнюю, вниз головою, редкие седые волосенки касались земли, в ухо ткнулась выбившаяся из-под доски бледная травинка.

Пустая бутылка угловатой формы лежала перед крыльцом.

Ругалась сестра. Она пришла из магазина после работы, ее руки заняты, она не могла перешагнуть тело, она видела бутылку, она ругалась. Сестра зло пнула его по ребрам, вроде как чтобы разбудить, но при этом с силой достаточной, чтобы выместить раздражение от его лежания и порожней дорогой бутылки береженой к празднику.

Дернулись вывороченные ступни.

Неожиданно он услышал свой хрип. Слишком длинный хрип, хрип который все тянулся и тянулся, как будто воздух выходил из большой проколотой шины со звуком нечистым, нутряным. Вышел. Шина обмякла.

Дядя Петя все понял. Так он умер.

Сестра пнула еще раз.

Его вышвырнули с крыльца, и он побежал. Дядя Петя не видел себя – это он сам бежал полуголый в одной рубашонке, босой. Бежал по цепенящему снегу, бежал из огня, из жара, из кусачего света раскалившего вдруг ночную темноту избы. Он падал, зарывался в ледяную колючую крупу, все не мог встать, но как-то вставал, опираясь на проваливающийся снег, снова бежал. Под ногами жгло, обжигало лицо, обжигало голые ступни, жар везде, ледяной скрючивающий жар.

Жар появился из душной, теплой, безопасной темноты, когда все спали. Жар огня и пламени, жар снега и стужи, ужаса и отчаяния. Жар выдираемых из суставов ступней.

Дядя Петя понял – тогда в пламени пожара и в морозной стыни он родился.

Родился для жизни, конец которой только что увидел.

Нет, еще не всё. Он увидел, кто принял эти роды.

Темный сарай – тяжелая дверь приотворилась оттянутая снегом или просто покосилась, оставив щель. Он врезался в дверь с разбегу, снова упал и полез на четвереньках внутрь. Просто чтобы спрятаться от огня и льда. Внутри не так зябко, внутри что-то живое. Внутри солома. Он стал зарываться в нее, он хотел исчезнуть, спрятаться, вернуться в тепло и темноту. В дверь хлынул оранжевый свет, в щель влетели уголья. Один огромный уголь крутился на присыпанном снегом полу, шипел и хватал желтыми боками рассыпанные соломинки.

Наверху над головой кто-то зашевелился. Шорох, скрип, невнятное квохтанье и оглушительный резкий крик, крик – как будто разорвали саму ткань воздуха. И снова. И еще. После третьего крика ушел страх. Стало тепло, спокойно, сонно и грузно. И погас уголь.

Дядя Петя сказал свои первые в жизни слова.

- Пека… Пееека…

И закричал.

Дядя Петя открыл глаза. Он стоял на коленях возле кладбищенской ограды, недалеко от калитки. Он все еще держал за руку Вовку.

Вовка почему-то оказался без штанов. И сидел на корточках. Вовка пытался снять рубаху, но одной рукой не мог. Он хотел помочь второй рукой, но тоже не смог. Вторую руку держал дядя Петя. Вовка снова попробовал одной рукой. Ведь вторую руку держал дядя Петя.

Вокруг стояли Лысовские бугаи.

- Во сельских чертил накрыло!

- Ага, вштырило не слабо!

- А чем они так прибились?

- Слышь, дед, отпустило тебя? Чем так закинулся? А?

- Да брось. Вон у них болты еще шесть на девять. Берите их, и в тачку.

- А куда потом?

- К участковому. А Лысый приедет – разберемся с ними. Че он, на связи?

- Молчит. После чеченца контуженного заныкался куда-то.

- Короче, погнали.

Друзей подхватили подмышки, тряханули и потащили к стоящим за оградой машинам.

- Как же так, дядя Петя? – беззвучно спросил бесштанный Вовка. – Мы же уйти должны были…

- Бесомыги. – Так же беззвучно ответил Куриный Бог. – Не успели мы…

Так двух товарищей до срока снесли из родильного отделения Макаевского кладбища. А в душах у них что-то кричало пронзительно и беспросветно – то ли родившись, то ли умерев.

Я ведь тоже ел тот свиргибус.

Даже при одинаковой освещенности макаевский вечер никогда нельзя спутать с утром. И это вовсе не из-за хруста французской булки. А из-за того, что солнечные люксы падают на Макаево в вечеру тише и ранимее чем по утру. И утренняя бодрость, и полдеянный разнобой и суматоха тихо смиряются таким нежным люксовым обращением.

А вот другие человеческие позывы ни хрена не смиряются.

Дав широкого кругаля по деревне и так и не найдя Лысова, усталые ветераны, не сильно протрезвевшие, но вполне здравые умом, вернулись к дому снохи Егора Акимыча.

Скромно выматерившись Егор Акимыч спросил в макаевское пространство:

- И куда ж таки эта сволочь подевалась?

Алексей Микитич, подпирая себя обеими руками в спину, просеменил до скамейки и медленно как по домкрату стал опускать на нее свой зад.

- Ох!.. то есть – Эхь! Все село, кажись, обходили. Спина сломалася. И ноженьки уже того… Не слушаются меня мои ноженьки. Ни одна!

К Микитичу присуседился тоже весь уставший Димитрий Василич

- А Лысова главу администрации нигде всё также не обнаружили. – Сказал он и добавил довольно фальшиво. - К несчастью.

- Слава те господи… - заключил Алексей Микитич.

Димитрий Василич сразу заёрзал.

- Да уж, всё также. Ну, Петр Акимыч, успокоился ты? Пора, значит, идти пока. На покой значит, по домам. Покойной всё-всё ночи.

- Да подожди ты, Димитрий Василич, со своими покойницкими разговорами, – оборвал Акимыч. – Дело-то не сделано.

- Ничего не поделаешь, Петр Акимыч, - поддержал учителя Алексей Микитич. – Лысов как в воду э-э… эээ…

Микитич покрутил кистью выискивая подходящее выражения.

- Канул… всё также, - с готовность подсказал Митрасилич.

- Во-во – как в воду хезнул! Так что покедова, Акимыч. И ты, Димитрий Василич, прощевай. – Микитич поддомкрачивая себя за поясницу стал подниматься.

Следом начал воздвигаться Митрасилич.

Акимыч отрешенно наблюдал за подъемными работами.

- Эх! – маханул он, наконец, рукой. – Итит его за ногу! Ладно, мужики. Не вышло, так не вышло. Завтра чего-нибудь сделать попробуем. Давай, что ли водочки на прощанье дернем. А то не оставлять же…

Подъем разом прекратился где-то в средней стадии.

- Ну, я не зна-аю всё также…

- Эдак вроде как бы то оно…

- А впрочем…

- В эдаком разе…

Егор Акимыч все понял правильно.

- Доставай, Микитич, водку. Вона за окошком… и стаканы. А я покуда закусь соображу.

В поясницы, руки, ноги и прочие органы и члены ветеранской капеллы сразу вернулась гибкость, бодрость и желание продолжения. Алексей Микитич резво взгромоздился на лавку и, не подозревая беды, заглянул внутрь дома…

И тут пред удивленными взорами Егора Акимыча и Димитрия Василича была разыграна целая пантомима из комедии положений.

Микитич глянул в окно, вытянулся лицом, снырнул, спрятался от кого-то, кто находился внутри. Медленно заглянул снова, отвалил челюсть, спрятался. Выглянул, охнул, спрятался. Снова выглянул, изобразил испуг и сразу же натянул широкую заискивающую улыбку…

- Э-эээ… Доброго вечерочка, Сергей Михалыч… – сладко протянул он кому-то в избе.

- Чего? – озадачился Егор Акимыч мимическим парадом. - С кем это ты, Микитич? А?!

Акимыч подошел ближе.

В окне каламбурно мелькнула глова Лысова главы администрации.

- Ёпт… Чего это… - Егор Акимыч залез на скамью заглянул в окошко поглубже. – Чего это тут… Ах, ты, падла… бесштанная… Чего же это ты, паскудник…

Не успел Егор Акимыч договорить, как из калитки вырвалась разъяренная и расхристанная сноха с коромыслом в руках. Размахивая коромыслом и трепеща полами накинутого поверх сорочки халата сноха насела на старичков.

- А ну-ка пошли отсюда! Геть! Пошли отсюда говорю! Пьянь, алкаши проклятые! В могиле уж одной ногой стоят, а все не напьются! Нажраться захотелось, так идите домой к себе нажираться! Нечего под чужими окнами заглядывать! Покою от них нету ни днем, ни ночью! Чего вы, папа, смотрите, катитесь, говорю домой, а не то сейчас как огрею! Валите до дому, пока трамваи ходят!

Егор Акимыч чуть пригнулся под таким натиском, но устоял, не сдвинувшись ни на пядь.

- Та-ак. На работу, значит, пошла. Во вторую смену. Вот у тя, значит, какая вечерняя дойка! Это кто тут кого доит?!! Ах, ты, шлёндра приблудная!

Егор Акимыч начал расстегивать брючный ремень.

- Что это вы, папа? А? Чего? Папа!!!

Алексей Микитич, зажмурившись, охнул.

- Егор Акимыч! Не вздумай!!! Не вытаскивай органы!

Акимыч запутался в пряжке.

- Ах ты…

Митрасилич тоже охнул и схватился за Микитича в поисках поддержки в столь щекотливой ситуации.

- Егор Акимыч! Только выражения не употреблять!!!

Егор Акимыч справился с ремнем.

- Ах ты… употре-блять такая!

Не обращая внимания на убийственное коромысло, он неожиданно ловко поймал оторопевшую сноху за волосы, развернул к себе задом и, слегка путаясь в сползающих с худого пуза штанах, начал охаживать ремнем.

- Так-то ты мужа с вахты ждешь! Сына в училище сплавила, а сама!.. Я те, курва мать! Я тя отучу ночами доится! Ах, ты…

Ремень видно оказался хлёсток, а рука у Егора Акимыча тяжела, потому что сноха разом утратила боевой пыл, и наоборот, стала реветь и завывать.

В разгар урока неверной снохи на сцену выкатилась вездесущая и везденосная Полпотехина Мария. Сразу просекши конъюнктуру момента, она стала отрывать сноху от Акимыча с подходящими случаю сетованиями и увещеваниями. А вышедшие, наконец, из ступора ветераны начали отрывать Акимыча от снохи.

- Что ж ты делаешь? Что ж ты?… - выплеснув ярость, Егор Акимыч сам чуть не плакал. – Что ж ты позоришь-то меня, а, дочка?! Как жа это?! За что?

Сноха ревела уже совершенной коровой, уткнувшись в плечо Марии.

- Сыну своему говорите! Его по три месяца дома нету, а как появляется, так пьет вроде вас беспробудно! А то вон в последний раз букетов навез полные штаны с вахты своей. Все зарплату у докторов оставил! А я тоже живая! Мне мужа надо! Я может всю жизнь за мужа воюю, а он… Да пошли вы, папа!.. Чего вам говорить… Нихт ферштейн один…

Все плакали, переживали, расстраивались, а деликатному Митрасиличу даже захотелось в туалет, Микитичу кстати тоже. И тут на этом полигоне слезно-мочевого катарсиса, появился Лысов.

Он был в своей полицайской куртенке с белой повязкой на рукаве и с тем же фольксштурмкарабином через плечо.

Все разом умолкли и, молча, смотрели на его выход.

Отстраненным лицом Лысов пошел через застывшую труппу.

Алексей Микитич неуверенно протянул Лысову руку.

- Э… Здравствуйте, Сергей Михайлович…

- Виделись. – Брезгливо сторонясь, Лысов попытался пройти мимо, не задерживаясь, но и не торопясь, дабы не ронять достоинства.

Раздвинув игровой состав на авансцену веско вышел Егор Акимыч.

- Стой! Стой… Погодь маленько. Ты это… за бабу ладно, потом… Сука не захочет, кобель не вскочит. Другой разговор. Ты, это… Витьку-то отпусти. Не губи пацана. Контуженный он, с Чечни, с фронта… понимать надо. Выпусти его и… конец комедии.

Лысов развернулся, выпятил передок, скривился презрительно.

- Конец, говоришь… Нет, не конец! Витька ваш моего племянника избил и друзей его, и я, значит, его за это в зону отправлю. Если его конечно раньше в дурильник не закроют. Ему там, значит, самое место. А вы, дорогие наши, значит, ветераны, не суйтесь, куда вас не просят. А то и вас к едрене фене… По вам уж давно крематорий плачет.

Лысов повернулся спиной.

- Слышь, Лысов! Добром прошу, отпусти пацана. Отпусти, слышишь!

Лысов не ответил.

Залепетала Мария.

- Сергей Михайлович… Богом прошу, пожалейте… сын ведь.

К переговорам подключилась общественность.

- Сергей Михалыч, мы вот тоже э-э… всем обществом, так сказать, просим…

- Сергей Михайлович, я как председатель Совета Ветеранов прошу вас всё также рассмотреть вопрос…

Лысов снова развернулся, обвел всех взглядом, по секунде задерживаясь на каждом и упиваясь их замершим ожиданием и просительными лицами, и униженными позами.

У Акимыча и его снохи позы в общем-то не сильно униженные.

- Да пошли вы все! Надоели, блин! Я вашу мать …!

Теперь Лысов усмехался. Он стоял, уперев руки в бока, и будто уже раздумал уходить. И будто спрашивал своей усмешкой – ну что, что вы теперь все тут станете делать, просить еще, умолять, унижаться…

Никто ничего не делал.

Сделал Алексей Микитич. Он жамкнул в кулак свою мелкоклетчатую кепку, посмотрел на нее…

- Эхь… Вот значить как. Дожили, мужики. Довоевалися. По матушке, значит, нас теперь… - Микитич вдруг с размаху херакнул кепку об землю. - КАЖНАЯ ГЛИСТА ОБЛАЖИТЬ МОЖЕТ!!! Держите меня!!!

Воздев похожий на грецкий орех кулак Алексей Микитич бросился на Лысова.

- Я тебя самого в тюрягу запрячу! Я тебе припомню «УАЗ» за госномером Ё 2135 ХЕ! Я те припомню газификацию и ремонт благоустройства! Я те, глиста, всё припомню!!!

Тут же воздел свой гром и мирный доселе Димитрий Василич.

- А я?! Я тоже всё припомню, гуано собачье! И ремонт школы, и эрозию земли русской, и… Я в мэрию на тебя пойду! Фашист! Оккупант проклятый!

Бойцы полезли на главу с кулаками.

- Бей фашистскую гадину!

- Смерть врагам империализма!

Акимыч за их спинами смешался, испугался, да не за Лысова или какие-то последствия, а за самих развоевавшихся мужичков.

- Мужики! Мужики вы чего?! Стой! Хватит! Хорош! Хорош уже!

Кажись Лысов схватил пару тычков – он отлетел, откинулся, завопил страшным воплием…

- Отвалите придурки! А-а-а-а!!!

Дернул с плеча ружье и долбанул в воздух.

Ветераны по военной привычке припали к земле, а Мария и сноха наоборот вытянувшись застыли столбом.

- Да вы что все с ума посходили?!! – продолжил вопить Лысов. - ВОВки позорные! Охренели совсем! Да что же это такое, всю дорогу поносят – то, значит, комунякой, то дерьмократом, то манкуртом каким-то, а эти видишь, значит, оккупантом фашистским! Додумались!… Совсем в маразм впали, старперы хреновы! Нажрались на халяву водки! Глаза, значит, залили, теперь орёте! Я вам!… Я вас всех тут ущучу! К едрене фене! Я вам покажу! И мэрия не поможет! А ну пошли отсюда! Вон пошли, пока я вас с Витькой вашим не закрыл! Валите отсюда! Давай, давай! Уё!…

Под дулом карабина ветераны короткими перебежками, используя естественные укрытия, неловко оступаясь и отклячивая зады, решительно отступили с поля боя. Кто-то из них прихватил за собой совершенно очумевшую Марию.

Лысов и сноха остались одни.

- Фу! Аж в пот бросило… Никаких санаториев не хватит с этими дураками местными. Фу…

Лысов оправил задерганную старичками куртку, закинул ружье обратно на плечо. И бросая косвенные взгляды, начал подкатывать к снохе.

- Ну… чего, это… в дом, может, вернемся… а то и не успели толком-то… Как-то надо это… ну, успокоиться, значит, расслабиться. Снять стресс, так сказать. А? Пошли? У меня вот, - Лысов залез во внутренний карман, - коньячок с шоколадкой. Вот. Видишь? Дорогой. Айда?

Сноха пусто покачала головой.

- Нет, Лысов, иди ты лучше отсюда. А то неровён час… Мужики у нас знаешь…

- Чего? Мужики ваши? Да они вот у меня где! Это ж стадо. Быдло. Что они против меня? Я их вот так всех держу!… Пойдем, а?

- Ага щас… руки-то убери… - Сноха категорически отстранилась от наседавшего то с боку, то с тылу Лысова. - Смотри. Ох, смотри, Лысов! Был тут у нас до тебя, когда колхоз разогнали, да совхоз сделали – директор. Тоже наворовался, насосался как пиявка. Так мужики у него ночью дом подпалили с четырех сторон… и всё.

Лысов ничуть не испугался, и даже, кажется, развеселился.

- А чего… думаешь, меня тоже подпалят?

- А как же. А то еще дверь снаружи подопрут.

- И что, тебе меня не жалко будет, а? Не жалко ни сколечко? И с ведром не прибежишь тушить меня бедного?

- Да убери руки, говорю!… - сноха опасно двинула локтем. - Может и прибегу с ведром… солярочки подплеснуть, чтобы наверняка.

- А ты злая! Злая… Ох, и злая ты… до сексу баба! А после сексу до-обрая. Пойдем в дом-то, а то неудобно, вдруг увидит кто…

- Увидит?! А ты что же истисняешься?! А? Срамишься меня что ли?

Сноха развернулась к Лысову всем корпусом, но ему расхотелось вдруг лезть и запускать руки.

- Ну, брось, брось, не дури… чего девочку строишь. Ты замужем, а я лицо официальное…

- Рожа ты похабная, а не лицо! – чуть не харкнула сноха. - И как это я с тобой?… Слизень вонючий! Теперь и соляркой не отмоешься…

Лысов отскочил сразу на три шага. Окрысился.

- Вон как ты запела. Ладно. Попросишь еще у меня комбикорму для маточки. Попросишь… а я, значит, тебе вот покажу… И на мужа твоего как вернется я, значит, акт за пьянство…

- Только попробуй. Я тебя соплёй перешибу. Понял? Понял, спрашиваю?

Сноха зловеще надвинулась на полюбовника, а тот, забыв про свою должность, крутизну и ружье, замялся и замямлил.

- Э-э… Ну, ладно, ладно. Шутка. Пошел я тогда, значит. Ага?

- Иди, иди. Ходи, Лысов… да оглядывайся. Унтерменш.

Лысов ушел.

Сношенька опустилась на скамейку, спрятала в ладонях лицо. Вдруг встрепенулась, будто вспомнила что-то. Заметалась, заглядывая куда-то за улицу, за проулок. Закликала, замахала руками.

- Мария! Маша! Маш! Где ты? Маша!

Прятавшаяся от сердечного колотья за недалеким забором Мария откликнулась почти сразу. Подошла, как могла бегом, всполошившись от зова и забыв про свой нутряной прострел.

- Что?! Что такое?! Он что тронул тебя?! Вот гад! Я щас мужиков кликну!

- Да нет! Нет, стой, погоди! Куда уж еще трогать меня, я и так давно тронутая… Ты вот что, к Бердыку тебе идти надо. К Николаю Матвеевичу. У того связи остались еще с тех времен. К нему надо. Он сможет Витьку вызволить. Лысов его боится, слушается всегда.

Мария заквохтала, замахала крыльями.

- Ой, да как же? К нему и не подойдешь, он же всю жизнь в начальствах… Да как же я вот так вот прям с улицы. Мне и поднести ему нечего… А может вместе пойдем?

Не пускаясь в кудахтанье, сноха перебила с горьким полусмешком:

- Я гуляща, ты глупа, кто нас будет слушать. Старичков к нему зашли. Он их послушает. Пусть попросят.

- Ой. Да? Ладно. Побегу догоню их покуда по домам не разошлися. Ладно? Ой, спасибо тебе, спасибо. Дай тебе Бог…

- Не божье это дело – давать. Беги, клуша, а то поздно будет.

Сношка осталась одна. Посмотрела в землю. Задернула халат. Взялась за калитку.

- Бог не блядь, чтоб всем давать.

Еще не все.

Этот акт еще не закончился.

Егор Акимыч караулил Лысова. За трансформаторной будкой возле плотинки, разделяющей пруд и овраг.

Он готов ждать его долго – даже если бы тот вернулся к снохе и остался у нее. Но Лысов не остался.

Лысов шел по плотине и говорил в свою ручную рацию. По интонациям и восклицаниям становилось понятно, что Лысов чем-то сильно доволен. Просто очень сильно.

Егор Акимыч начал подкрадываться.

- Класс! Класс! Ваще блеск! – Лысов говорил отрывисто, слушал ответ, радостно щерился и чуть не подскакивал от восторга. - Придурки на мотоцикле? Поймали? Отлично! Херня! Пусть сидят к едрене фене. А там всё похрену будет. Грузовую на завтра, сегодня уже никак. Дорогу пробью. Сегодня покараульте. Иду уже…

Егор Акимыч заступил Лысову дорогу. Лысов дернулся от неожиданности, сдал назад, потянулся к ружью.

- Погоди. Не боись. Я сказать хочу.

На всякий случай Лысов отошел еще на два шага. Но ружье оставил на плече.

- Говори.

Хмуро и с явным внутренним принуждением Акимыч заговорил.

- Ты утром спрашивал… про этого… словом сказать, знаю я… Я знаю, где солдаты после войны добро немецкое зарыли. Если отпустишь Витьк а, скажу. И место покажу. Мне дружок мой – Змей Партизанский… рассказал… пока живой… Согласен? В лес… в лесу там изба… и секрет один… без меня никак…

Лысову не интересно было это слушать.

- Опоздал ты, старик! Я уж все нашел! Просрал ты свое счастье. Утром сказал бы. Тогда б еще и денег заработал. А щас вот тебе и твоему Витьк у – хрен! – и Лысов показал хрен. – Посторонись, бабай.

Поиск по сайту: