Диалог второй. - Хотелось для начала подвести прежние итоги

- Хотелось для начала подвести прежние итоги. Макаевцы – куркули частнособственнические, индивидуалисты, торгаши, живущие замкнутым жестоким мирком, не интересуясь ничем, кроме наживы.

- Вот это я не понял… это сейчас что было – осуждение или похвала? Ты в какие годы живешь? Ау! Родной! Капитализм на дворе. Индивидуальное предпринимательство. Цель наша не построение справедливого общества на началах коллективизма, а получение личной прибыли. Личной! На все остальное – сам понимаешь, с прибором! Так-то, милый. А совок – тю-тю…

- В любые времена, в любую эпоху, при любом строе осуждалось, высмеивалось, искоренялась мещанская ограниченность, когда человек не смотрит и не видит ничего дальше своей кормушки. Всегда человеческая цивилизация строилась как общность…

- Как загон для скота она строилась. И что пастухам выгодно, то стаду и внушалось – коллективизм, индивидуализм, марксизм, нацизм, демократизм, аскетизм, гомосексуализм…

- Правильно. Но есть в человеке то, что пастухам не подвластно, то, что заложено от природы, от Бога если хочешь…

- Например?

- Любовь. К детям, к женщине, к Родине…

- Слышь, а ты вообще интернет читаешь?

- А ты еду на помойке ищешь?

- Ну ладно, это что-то мы отвлеклись. Вопрос про макаевцев.

- Да про них. И вот они как раз при всей своей мещанской ограниченности любовь знали.

- Ой, ну конечно, любовь! Да это только примитивные инстинкты продолжения рода – защищать самку и детенышей. Давай приведи что-нибудь не такое биологичное.

- Хорошо. Любовь к Родине. Готовность отдать за нее жизнь.

- Вот как! А почему тогда при такой готовности в Макаево ни одного добровольца на фронт не нашлось.

- Находились добровольцы. Комсомольская ячейка в полном составе. Только не все они до фронта добрались. Одна добралась. Девушка.

- Что-то маловато.

- А мужчин и так всех призвали. Каждого в свой год. Почти тысячу человек. Триста погибли. И заметь, ни одного дезертира из Макаево не было. Ни одного предателя. Все до конца воевали.

- Дезертиров не было, зато полицай был. Хотя и дезертир был! Точно!

- Так они не макаевские. Полицай бывший со Смоленщины вроде. Уже после войны приехал. А дезертир из Челябы, про него отдельная история.

- А самострел? Самострельщик тут имелся – струсил и сам себя подбил, чтоб в атаку не идти.

- Не доказано это.

- Конечно, если б доказали, то сразу к стенке. Не вернулся бы домой, ранением хвастаться.

- Все равно – хорошо воевали Макаевцы. Родину защищали да самок своих с детенышами. И чужих самок и детенышей… По биологическим законам. А может по Божеским? В плену сидели, из окружения выходили. Но били врага не за страх. Понимаешь? Не отсиживались по окопам. После войны с орденами боевыми пришли, с медалями.

- Многие?

- Многие.

- Да… Вообще-то когда в войну голодные по деревням ходили, вроде людям в куске хлеба не отказывали. Каких-то детей даже усыновили.

- Ну, это усыновили, чтоб лишние руки рабочие в хозяйстве появились – не иначе.

- Вполне возможно.

- В итоге – чего резюмировать будем? Только, слышь, давай без морализаторства, а то и так уже скулы сводит.

- Слышь, я без тебя знаю чего и как резюмировать. Понял, нет?

- А ты не прихерел ли, чувак? Ничего не попутал, а? Ты – мутант моральный, чего ты вообще резюмировать можешь? Ты с чего возомнил, что ты вообще что-то людям можешь резюмировать?

- Ты сам мутант! Писатель недоделанный! Иди, целуй жопу шефу…

- Ах ты, сука!..

Всё, хорош! Заткнулись оба! Я сказал – заткнулись!

Сам буду резюмировать.

Макаевцы…

Банально скажу – обычные они люди, со своим светом и грязью своею. Но готовые иногда чуть-чуть поступиться своей сытной грязью и чуть-чуть поделиться своим светом.

И правда у них своя – не советская, не буржуйская. Своя – от своей земли, от Родины.

Жили они и живут, и будут жить вне общества совка, вне общества потреблятства. Хотя конечно ни от чего хорошего, ни там, ни тут не откажутся.

Много в деревне и дерьма, и скотства. А где его нет? Везде есть – только декорации разные, то почище, то погрязнее. Но если будешь кругом одно дерьмо и скотство замечать – то и жить будешь как в хлеву.

И самое главное скажу – что теряется у нас и что всегда есть у них. Жертвенность.

Да, мне кажется, что дело в жертвенности. Жертвенность это высшая степень человеческого духа. И не важно, чем человек жертвует – жизнью ли, свободным временем, самой свободой, деньгами или здоровьем, главное что жертвует и не ждет обратного гешефта.

И не важно, за что жертвует – в любом случае жертву всегда приносят за что-то идеальное, эфемерное, за то чего не было и никогда не будет в этом мире, за то, что не существует.

Родина существует.

После освобождения из бомбоубежища Кужирка и Вовка Дубровский пошли подымать народ. Дядя Петя Куриный Бог трусил недолго за ними, но потом куда-то пропал в вечернем сумраке, помянув напоследок курицу, крокодила и лес. Его отсутствие осталось незамеченным, и на суть дела не повлияло. Хочу сразу предупредить, что здесь, таким вот непростительным для литератора образом, я прекращаю всякое упоминание о дяде Пете в этом томе.

И вот.

По деревне побежал клич – от дома до дома, со двора ко двору, по задам, сараям, скотским выпасам, прудам, огородам, сеновалам, завалинкам и заборам. Клич был прост, доступен и понятен каждому – Городские охренели! Раздувают пожар войны! Сбор у качелей на поскотине!

Кужирка и Вовка разделились и побежали в разные концы села лично взывать к самым мощным бойцам.

Отношение ко внеочередному призыву среди мужиков складывалось неоднозначное. Оно колебалось от яростно-решительного согласия – «давно пора!», до равнодушного и даже агрессивного неприятия – «ага щас я с вами алкашами так и побежал!» Но все же значительная часть тех, кто еще мог оторваться от праздничных бутылей, кряхтя и матерясь на неплановый барагоз брались за кулаки.

Неожиданно близко приняли проблему бабы, и стали решать ее самым доступным им способом. То здесь, то там по пути следования военной вести слышались по избам разговоры типа:

- Вставай, Васьк, подмогни мужикам.

- Не… не пойду.

- Слышь! Ты чо! Кольке через год в армию – он чо тебе сразу на фронт что ли пойдет?! Вставай! Вставай, убью!

Или:

- Миш, сходи…

- Да нахрен мне эти баламуты. Смутят только. Нахрен надо. Щас каждый за себя.

- Сходи разберись, Миш, а… ну сходи… Только жить считай начали, а если война… Как рожать-то? Сходи уж…

- Нахрен рожать…

- Я те дам нахрен рожать! А ну иди, а то как развою!

Данный негаданный вектор в действиях баб объясняется видимо тем, что боевые выступления мужиков в мирное время они считали более безопасными, чем подобные выступления во время войны. Ну, придет домой муж с разбитой мордой и сломанным ребром, так то не в первый, не в последний раз, а вот с войны может и вообще не придти. Словом бабы из двух зол выбирали привычное.

В итоге под закатным небом возле качелей собралась приличная толпа. Была там плеяда старых звезд кулака и морды, солидных, лет уже под сорок, но вполне себе боевых и не равнодушных до драки. Пришли и крепкие середнячки-тридцатилетки, идеально сочетавшие в разбитых носах опыт и мужскую силу. Пританцовывали от боевого азарта и нетерпения молодые двадцатилетние – недавние армейцы, кто-то даже со звездчатой пряжкой, намотанной на кулак. Чуть стороной стояли несколько крепких подростков, принятых в виде исключения во взрослый клуб. И вилась вокруг стайка совсем уже мелкоты, наиболее неугомонной и беспризорной, которая от пинков старших отбегала на безопасное расстояние, но по домам не расходилась. Впрочем, те не сильно и настаивали. Смену-то растить нужно.

Отдельную гордую кучку образовывали те, кто лет пятнадцать назад входил в состав десантско-диверсантского отряда по борьбе с фашистским самолетом. Осталось их в селе не много в виду активного возраста и близости городских заработков, но ныне приехали они на выходные к родителям и тоже пополнили ряды народного фронта.

На качели, покачиваясь и балансируя, вылезли идейный вдохновитель Кужирка и его сурдопереводчик Вовка Дубровский – и толкнули речь. Речь заключалась в кратком описании обстоятельств дела, сути Лысовского и бандитского беспредела и возможных последствий в плане возникновения очага напряженности прямо в Макаево.

Речь завершилась так:

- Убивать бандюков не надо – отхерачим и отпустим до городка. Пусть там мудями сверкают.

С этим все согласились. Предложение поджечь Лысовский дом или хотя бы баню общество отклонило, как пожаронебезопасное и чреватое последующими уголовно-финансовыми издержками. По тем же причинам не прошла инициатива сжечь бандитские джипы, не прошла даже с поправкой сначала выкатить их в поле, а потом уже сжечь там.

Словом макаевцы подошли к решению проблемы разумно и демократично, твердо, но без кровожадности и сообразуясь с требованиями общественной безопасности.

Дальнейшие мероприятия по ликвидации бандитского гнезда можно выразить фразеоморфемой – один перекрестился, другой недокрестился, двое за руки взялись и шапки сняли.

Сведения о тех событиях отрывочны, путаны и парадоксальны. Возможно, в ту ночь как раз и сошлись в Макаево, как в средокрестии, бесконечные квантовые вероятности, о которых говорил Кужирка. И образовала эта точка пересечений какой-то сверхмассивный центр, вокруг которого провернулись не только макаевские судьбы, но может быть судьбы гораздо большие. Как об этом судить? Многое осталось скрыто для внешнего наблюдателя за горизонтом событий. Одно можно сказать совершенно точно, что и безо всяких научных приборов и ревизионных комиссий в ту ночь зафиксировано было в Макаево огромное количество инцидентов. И многие явственно видели, как по-особому напряженно дрожали струны мироздания и чуть не лопались его тонкие мембраны, а измерения то разворачивались, то сворачивались вновь, и били из земли в небо огненные синелисты.

В доме Бердыка из опрокинутых стаканов разлилась меланхолия.

И все вроде понимали, что пора уже расходиться, но никто не двигался с места, и только меланхолия обозначала вселенское движение, растекаясь по цветастой клеенке круглого семейного стола.

- Эхь… - сказал Алексей Микитич. – Или уж не пить больша?

Бердык безмолвно разлил водку по стаканам.

- Эхе-хех. Ну… ладно.

Выпили. Медленно принялись зажевывать выпивку. Первым не выдержал вкуса дареной закуски Димитрий Василич:

- А нашей… я извиняюсь, Николай Матвеич, российской закусочки не найдется ли? Картошечки там или огурчика соленого? А то это… импортное не лезет уже… в смысле внутрь.

- Зато в наружу очень-на хорошо вылазивает, – не без юмора отметил Алексей Микитич.

- Грубый ты всё-также, Алексей Микитич… не тактичный ни разу. За столом ведь… - скромно попенял учитель.

Бурю снова поднял мятежный Егор Акимыч.

- Ерш твою медь! А чего у нас за столом-то?! Чего мы едим, чего пьем, за столом-то этим! Лыска чего нам удружил? Вона… консерва – немецкая, колбаса – немецкая, водка и та немецкая!

- И конфеты «Родина»… - снова скромно отметил Митрасилич.

- Оно ж то самое и есть, чего хорошо из Микитича вылазивает! А? Нет что ли?! – Акимыч обвел взглядом ветеранов, но те бури не просили и не поддержали.

- Может, телевизор включим? – предложил Бердык.

- Во! Телевизир! – обрадовался Алексей Микитич. – Точно! Сегодня концерт будет праздничный. Может Толкунову покажут, а не только этих-то голозадых… Мы с Нюрой ее песни очень-на … Э-э… Я говорил уже кажись?..

Бердык включил телевизор. Тот напрягся, как тяжеловес, что пошел на неподъемный рекорд, зашипел, стал нагреваться, кинескоп неровно поголубел. Ветераны стали старательно в него смотреть. И вдруг ящик оглушительно выдал: «Дас ист фантастишь!» Это реклама какой-то чаппи.

- Твою мать! – крикнул Акимыч. – Выруби его на хрен!

Бердык резко выщелкнул телевизор.

Старички засопели, то ли обиженно, то ли возмущенно.

Заговорил Егор Акимыч. Заговорил неожиданно мягко и даже вкрадчиво.

- Вот, Димитрий Василич, ты учитель, ты умный, грамотный, ты мне объясни, разжуй мне дураку старому чью победу мы отмечаем? А? Скажи ты мне, Митрасилич, кто в этой войне победил. Мы или они? А?

- Ну, понес, Акимка… - закатил очи Алексей Микитич. – Начал…

Димитрий Василич принял менторский вид.

- Это как всё-всё тебя понимать, Петр Акимыч? Нашу победу мы отмечаем всё также. Советской армии над фашистской…

- Э-э, – сразу оборвал Акимыч, – эдак все говорят, а я вот знаешь, чего подумал – может, мы-то и не победили вовсе. Может, не было никакой Победы. Сказали просто нам, мол, вы победили, чтоб не рыпались, чтобы успокоились. Вот мы и успокоились. Сидим празднуем… А на самом деле может они? Может их верх вышел?! А? Нашего-то чего у нас осталось? Ничего? Сидим вот жрем водку чужую с чужим салом да колбасой ихней поганой, телевизор смотрим с ихними рожами! А? А где наше-то? Куда делось? Может там уже давно, вывезенное, в рейхе каком-нибудь ихнем ети его в душу? А? Может, мы на оккупированной территории проживаем? Кто мне скажет?

- Ну ты берданул, Акимыч! – закатился Алексей Микитич. – На повал аж!

- Да уж, ты чего-то перебрал нынче, Петр Акимыч, – сурово поддержал Бердык. – Хватит уже!

- И еще эти… американцы е… Бушевы, – не унялся Акимыч. – Как они второй фронт открывали? А? С нами против немцев? Или может, наоборот, с немцами против нас? А?

- Ты это прекрати, Петр Акимыч! – всерьез заругался Бердык. – Прекрати, слышишь! А то за распространение подобных слухов!..

- А! – Акимыч обрадовался, как будто ждал именно этих слов, и именно их видел главным результатом своих инсинуаций. – Вот! Опять пугать меня взялся! Хрена тебе! Пугали меня, такие как ты и в ихих, и в наших лагерях! Смолоду не запугали, так теперь вота вам! – Егор Акимыч снова показал «вота». – Я вашим этим задницу никогда не лизал и нынче не буду!

- И… чо? – непонятно о чем вопросил Алексей Микитич.

Егор Акимыч сел. Вроде успокоился и тут вдруг снова.

- И ничо! А главно эта!… Главно дело и не сделаешь ничо! Как всю жизнь так! Что те, что эти! Нажралися толстыми жопами и сели на шею, вота сюда вот, на загорбок прямо и вертют как мерину – сюда-туда, сюда-туда! Захватили, заполонили все эти …

Тут в прихожей шумно распахнулась дверь, что-то грохнуло, и в горницу с топотом и стуком ввалился расхристанный и взъерошенный Витька Полпотехин.

- Извините. Можно я у вас посижу маленько, а то там, на улице эти…

Немая пауза.

- Посиди, посиди, Витя, – сказал хозяин. – Покушай вот… опять.

Витька подошел к столу налил и залпом выпил остатки водки.

- А может тебе, Витя, прилечь лучше. На маленько, а? Вот тут диванчик…

После водки Витька как-то сразу раскис, Бердык взял его под руку и повел к дивану. Витька послушно лег. Поймал вдруг Бердыка за рукав притянул с себе и тихо стал что-то говорить почти в самое ухо. Мы знаем, про что он говорил.

Тяжело отодвинув от себя стакан, Димитрий Василич горько сказал:

- Что же мы все пьем и пьем? А? Что же это такое…

- Дык, а как не пить-то? – удивился непониманию учителя Алексей Микитич. – Для нас чать точно санаториев после войны не стояло. Да и нынче-то уже не осталося. Для Лыски разве что только… али для МЕРА Чем спасаться?

- Ничем от войны не спасешься, - Митрасилич закрыл лицо ладонью, надавил, прижал пальцами закрытые глаза. – Я сколько лет после фронта каждую ночь просыпался, будто на войне я всё также и задыхаюсь. И не горю главное, нет, не погибаю, не ранили меня, не убили – задыхаюсь. И от чего не знаю, не помню… А потом вижу вдруг – меня пулеметчиком нашим Сеней Котовым придавило. Страшно.

- А я… - начал Микитич и замер, и обернулся.

Позади всех на своем стуле, на отшибе, ткнувшись в кулак, как в подушку, плакал Егор Акимыч.

- Эй, Акимыч, чего ты?…

- А, ничего… хрен с ним. Уйди, Микитич… я это… Черт. Захмелел опять. Всё. Попёрло. Нельзя мне… нельзя мне пить. Завсегда так. Я как выпью, так снова… Снова все вижу и слезы текут, и рассказываю… Я их значит курва назад, а они наружу… Рассказываю, рассказываю… а рассказать-то и некому. Один я. Фу-у… Ерунда. Вот ведь хрень какая! Разнюнился, будто баба. А я ведь помню все. Всё до грамма. С окружения как выходили. И как в плен меня брали и концлагерь. А потом на этапе, как в Германию погнали, ушел я. И к нашим через фронт. А там снова в лагерь. Ой, мама… Сука. В штрафную роту потом. Кровью смыть позор, с оружием в руках искупить вину, значит. А там из заградительного батальона сука одна. Я товарища с боя понес, а он из пулемета. Я ему кричу: «Земляк, подбери братка, раненый мол он». А тот: «В штрафбате землячества нет!» А браток кровью…

Вскочил, опрокинул стул, закричал вдруг Бердык.

- Врешь! Врешь, это не ты был! Не ты!

Егор Акимыч в первый раз за весь вечер посмотрел на Бердыка прямо.

- Я, Коля… Я.

- Что же ты не сказал?! Я не знал! Не знал ведь я!!! Не знал! Не знал! – Бердык шатко уперся руками в стол, потом оттолкнулся, бил, бил по нему ладонями, будто падал. – Не знал!

- Знал, Коля. Знал. Всё ты знал. Все эти годы знал… И когда на танки меня гнал, и когда из колхоза попёр. И когда я на заработки уезжал, а жена моя с сынишкой малым с первеньким моим к тебе Христа ради пришла муки полпуда просить… тоже знал.

- Но я ведь дал! Дал муки-то! Хоть у нее и трудодней не хватало! Я же дал!!!

- Дал, Коля. Когда Ванюшка мой с голоду… А я через месяц только… а там могилка обвалилась… Ай… Чего там. И когда под налог меня подвел, что я последню рубашку снял… коровенку худую да развалюху родительскую за гроши продал и в сарае с семьей зимовал. И когда дело на меня завел за кражу…

- Но там же твоя бригада работала! А мне что думать?! Ты ведь в лагере сидел, зек ведь ты! А милиция разберется!..

- Разобралась милиция. Выпустили меня. Но ты-то!… Эх, мать…

Бердык отшатнулся от стола, от ветеранов. Отошел, нелепо разводя руками, в тень к стене.

- Что ж ты… Что ж ты молчал-то все годы? Ждал чего?

- Чего ждал? А ждал когда край придет. Когда уже всё – некуда дальше будет. Думаю, приду к нему, скажу всё как есть и руками вот своими… и пусть меня режут, стреляют – не выпущу пока не сдохнем оба… за всё… Вот чего ждал.

- А чего же сейчас рассказал. Рассчитаться, значит, решил?

- Да какие тут счеты. Нет. Край пришел. Жизнь-то кончилась. Осталось-то, может на два раза в сральню сходить. Какие счеты. Ушло все. Тама осталося. В жизни. - Егор Акимыч подошел к столу взялся за новую бутылку. – А нам вот водочки! Напоследок!

- Тьфу! – всполохнулся Алексей Микитич. – Типун на твой поганый язык! Эхь… Мне вот дети костюм недавно купили новый… еще жить надо. А ты чего болтаешь?!

- Вот в этом костюме тебя и… того.

- Ладно. Тихо, Акимыч. – Бердык вернулся в круг. – Пей лучше.

Все пили, сидели, сопели.

Не знающий долгого угомону Алексей Микитич опять таки не выдержал тишины. Он начал напевать что-то сначала не разборчиво, потом четче – на частушечный мотив, но медленно, протяжно и печально.

- Че-ерез перья через пу-ух… То-опчет ку-урицу пету-ух…

Димитрий Василич подпел с той же интонацией, не совсем в тему, но в склад:

- А мо-ой лизочек так уж ма-ал…

- Даже целки не достал!… - закончил Бердык наигранно весело. – Хм… Да.

Димитрий Василич ковырнул ногтем клеенку.

- Ну что? Всё-всё всё также?

- Да, – согласился Егор Акимыч. – По домам пора. Конец. Война наша кончилась…

Ду-дум! Стекло форточки взорвалось, осколки влетели в избу, толкаемые остроконечной пулей калибра 7.62. Ду-дум! Взорвалась, вскрыла тишину сторожевая растяжка. Ду-дум! Граната, пущенная из подствольника в окно, чуть отклонилась, снаружи ударила в стену, взорвалась, высадив оконную раму.

Витька вскочил.

- Рота подъем! Спите, щеглы! А вас сонными режут! Ложись! Там снайпера! Свет гаси! На броню! Падла-а-а! У реки фашисты!!!

Глаза у Витьки одновременно спящие и дикие, и зрячие, и слепые. Витька схватил табурет и с размаху врезал по горящей над столом лампе. Ветераны разом вскочили и повалили Витьку на пол, прижали как могли. Витька не сопротивлялся.

Стало темно. Лампа в юбочном абажуре каким-то чудом не разбилась, но будто притухла, раскачивалась на своем шнуре, бросая быстрые отсветы на стены, стол, пол.

Витька говорит прерывистым голосом, но почти спокойно.

- Не помню я… Что делал не помню. Не знаю что со мной... Я ведь домой приехал – сколько времени прошло, неделя, месяц? Не помню ничего… Как там был – помню, все – до секунды, до каждого шага помню. А здесь… Не так здесь все, не правильно… Там они были и мы, а здесь? Там ведь умирают, там головы отрезают, мы там кору ели со взводом, когда забыли нас на блокпосту… А потом вырезали нас всех, а я в карауле… Они мимо меня прошли, в живых оставили… гады. Меня и не ранили даже ни разу… Я сам хотел… себя. А потом их стал убивать… у меня получалось. Зачем я здесь? Что мне делать? Что делать мне, мама? Я боюсь… я боюсь, что убью кого-нибудь… это ведь так легко… я привык там…

Мать ответила, будто не уходила, будто сидела все это время тихонько на стульчике в углу.

- Что же это. Это же радость должна быть. А? А это?.. Не отпускает, не отпускает нас война проклятая. В дом к нам пришла. Витя, Витенька, опомнись. С тобой ведь и говорить уже нельзя. Чуть что не по тебе скажешь, так у тебя сразу глаза бешенные, белые… Страшно, сынок. Ты уж держись, держись как-то. Пройдет это, пройдет со временем, забудешь ты войну эту проклятущую. Только сейчас постарайся, держись, ладно. А то и Маша твоя ведь не выдержала, и отец какую неделю с синяками ходит. А я… Может к врачу тебя, а Коленька? Полечить, а? Сынок?

- Думаешь, мама, у меня крыша съехала? В психушку меня хочешь?

- Что ты, что ты, сынок!

- Я знаю, слышал, как соседки трепались! Тоже – жалеют тебя! А я не сумасшедший! Вы сами – сами лечитесь! Я вас всех!… Пустите! Прустите меня! – Витька дернулся, но старики только крепче прижали его к полу.

Витька снова замер.

- Прости, Витя… - сказал Егор Акимыч. – Слышишь… Простил бы ты всех, а? Просто так, вот взял бы и простил. Всех. Сразу. За все. Легче бы тебе стало. Прости, Витя. А то сгорит, сгорит душа-то.

Лампа качалась, качались тени, и не было никаких взрывов и гранат, и снайперских пуль, и выбитых окон. И война, что напала на метущийся светом дом, кажется, отступила.

- Уеду я… Уйди, мать. Пустите. Пустите меня! Спать буду. Спать.

Витьку отпустили. Он встал, качнулся, сделал два шага и упал на диван. Закрыл голову руками.

Лампа остановилась.

Старички сидят за столом.

Бердык поднимает стакан.

- Да. Война. Сколько лет прошло, а она все здесь, с нами, за спиною будто. Уж и забыть бы давно надо… Не могу. Я ведь и, правда, своих стрелял. В спину. Кинжальным огнем в атаку гнал. С винтарями ржавыми на танки. А мой второй номер все молился втихую… Я и не понимал тогда зачем… смеялся. А теперь сам не знаю, как грехи замолить. Орденов своих стыжусь. Людей стыжусь… С пиджаком пью, с медальками чокаюсь. Стыдно, бляха. А может… может мне тоже по тому закону – с оружием в руках… кровью… на танки?

Никто не пьет.

- Не пойму я, Коля. – Егор Акимыч сидит напротив, смотрит в глаза. – Ты ведь вроде понимаешь все, и не злой, кажись, помогаешь у кого нужда есть, Витьке вон помог… Не плохой ты вроде выходишь человек, так почему же ты всю жизнь как сволочь?

- Не знаю…

- Тебе, Коля, по тому закону да по совести не на танки надо, а на сволочей этих, что довели нас до ручки, страну довели. И оружие у тебя было… А ты тут плачешься да сопли жуешь.

Алексей Микитич тронул Бердыка кончиками пальцев против сердца.

- Болит?

- Болит.

- Здеся? У меня тоже.

Димитрий Василич учитель анатомии кивает.

- Да. Вот, в груди болит, под диафрагмой, где душа.

Бердык делает глубокий вдох.

- Это вроде как рана какая-то… она вроде и не болит и не заживает курва. И пусто, пусто в душе. Будто ветер гуляет.

- Да, – это говорит Егор Акимыч. – Ветер. Ветер в ранах. И не заживают. Может поэтому, и называют нас ветер-раны – ветер значит в ранах. А, Митрасилич?

- Наверно. Такая ети-мология.

Мария отзывается на тишину из густой тени со своего стульчика.

- Дедушки. Что же вы плачете, дедушки?

- Так ведь праздник у нас, внученька…

- Чудные вы, старички. Кино бы про вас показать или спектакль. Только правду. Правду чтобы всю показали. Про вас.

Егор Акимыч хмыкнул.

- А что про нас показывать? Сидят четыре старых пердуна и собачутся.

Димитрий Василич:

- Да-а. Сюжета нету. Композиции всё-также.

- А люди-то, – Алексей Микитич будто уже представил такой спектакль, затуманил взор, – а люди чать отдохнуть, посмеяться на нас придут. А какой с нас смех? Так, слезы…

- Слезы. А я… – Бердык вдруг решительно встал. – А я сыграю. Хрен с ним! Сыграю я! Пусть смотрят, пусть слушают!

Он подхватил гармонику, встал под тусклый побитый свет, оборотился к темноте, растянул меха и стал петь. «Враги сожгли родную хату…» Допел. Оглянулся на товарищей. Лампа совсем погасла, только сквозь тонкую брешь в абажуре слепил слезливый глаз ослепительно красный червячок.

- Егор, давай, что ли выпьем, чтобы… Егор! Спишь? Димитрий Василич! Леша! Спите… Ну, спите. И я пойду. Пора, значит, пришла… и мне тоже.

Бердык шагает к товарищам, в темноту.

Вот уже и ночь. И оказывается, что на улице светлее, чем в доме и снова из окон падает внутрь свет, ночной свет, смешанный свет – небесного фонаря, уличных лун и желтого ночного солнца над входом в сортир.

Мама Мария подошла к дивану, присела на краешек, так, чтобы не потревожить сына.

- Витя. Витенька… Чш-ш… Спи, сыночек, спи, Витенька, все уладится. Все хорошо будет. А Маша твоя и не обиделась нисколько, тоже ведь понимает. Мы же вместе с ней тебя ждали. И сейчас ждем. Любим мы тебя… Спи, сынок, отдыхай. Тебе много отдыхать надо… Господи, солдатик, бриться-то давно ли начал… а уже вон и волос седой блестит, и еще… Ох, горюшко, горе… война…

Скрипнула входная дверь. Послышались короткие, редкие шаги, такие, что стараются не делать шума, но оступаются, натыкаются на обувь в темноте прихожей, спотыкаются о половик, тревожат скрипкие половицы.

Шепот:

- Маша! Мария!

- Чш-ш! Здесь я.

Это сноха Егора Акимыча. Она входит в полосу оконного света.

- Маш, ты дедушку моего не видала? Папу?

- Да здесь он, здесь. Все они тут, старички, у Николай Матвеича. Спят они. Умаялись за день.

- Ну, слава Богу, - в темноте было не понять, но сноха, кажется, даже перекрестилась. – А то уж ночь, я волноваться начала. Прихватит сердце по-стариковски, и не найдешь где упадет-то.

- Да. – Мария кивнула. – Выпили они сегодня много. Уж я говорила им – угомонитесь, да где там! Губа засвистела – у! Разве мужика остановишь. Но ничего, ничего все нормально, спят они. Ты иди, иди, отдыхай тоже, я уж их покараулю. У меня тут свой солдатик.

- Да, пойду. – Сношка тронулась было, но вдруг вспомнила спросить что-то очень важное. – А что…

Дальше слово за слово пошел бесконечный шепотливый бабий разговор. И мысли обеих перескакивали с одного слова на другое, и слова цеплялись то за эту мысль, то за другую, и все не было и не предвиделось конца этому двоеструйному бабьему потоку. Но вдруг прервало его то, что и не представишь при таком женском раскладе – тишина.

Женщины замерли. Они услышали ее. И она эта третья участница их внезапного разговора показалась им мертвой.

- Тихо как… - шепнула Мария.

- Ага… Ой, матушки… Тишина… - позвала сноха.

Тишина молчала. Ни скрипа, ни шороха, ни дыхания. И правда мертвая?

- Совсем тихо… - повторила Мария. - Дядя Леша… Димитрий Василич. Николай Матвеич! Да что же это…

- Папа! Папа! – сноха тоже перепугалась.

- Господи… Господи! Витя!!! – Мария уже сорвалась в крик…

- Чего, мам? – сонно бормотнул Витька. – У? Чего…

- Фу… Слава Богу… Напугалась я… Ничего, Витенька. Спи. Спи, сынок. Всё хорошо.

Бабы зря успокоились. Если Витька и оставался на месте, то ветеранов в доме Бердыка уже не было. И это вовсе не потому, что они умерли, не выдержав под конец дня убойной дозы паленой водки. Как желали бы некоторые. Нет! Ветераны ушли на бой. Не сразу конечно – сначала они пошли вооружаться, а уж потом… Словом, вот как это было.

Расшифровав несвязное Витьки Попотехина бормотание на ухо, Бердык принял боевой приказ:

«У реки под Солдатскими горами базируется враг в количестве пяти бандитско-фашистских рыл. Они охраняют арсенал, предназначенный для снабжения наступающих вражеских частей. Ликвидация данной базы значительно затруднит и задержит наступление противника. Тем самым позволит выиграть время, даст возможность сформировать и подтянуть свежие силы к линии фронта. Боевая задача – любой ценой уничтожить вражеский склад оружия и боеприпасов. Промедление смерти подобно. Отступать некуда – позади ничего не осталось. Мертвые славу имут!

Оружие и обмундирование для операции получить у Генеральшихи в будуаре.

Родина».

Дальше. Усыпив бдительность всех потреблением спиртной водки, и обговорив только им ведомым ветеранским языком жестов поджатых губ, шамкающих губ, дрожащих губ, высохших губ, скорбных губ и других, план операции, под покровом темноты ветераны ушли.

Кужирка назвал потом ветеранский отряд по латыни Redivivus et ultor, что означает «Воскресший и мстящий».

Жена Вовки Дубовского Ирка, бегая за полночь по селу с дрыном в поисках мужа, пожалуй, последняя, кто видела этот отряд. Она видела – идут ветераны с младенческими лицами, и сами они будто молодые – на них новенькая солдатская форма – гимнастерки, галифе, пилотки со звездами, сапоги (юфтевые!). Через плечо автоматы ППШ с удобными коробчатыми магазинами, сидорки за спиной полны сухпая (и, небось, не только сух…), а спины их выправлены и грудь вперед, а впереди идет Бердык Николай Матвеич и наигрывает на гармошке.

- Нет, Егор, - говорит Бердык, оборачиваясь к Егор Акимычу, и по пути подмигивая опешившей от такого зрелища бабенке. – Не прав ты. Наша она. Наша!… Ты панику-то не разводи. Всё одно наша она – Победа. Победили мы! А если одной победы не хватает, то чего ж, мы в силе покуда. Победим еще разок. Да сколько надо победим! А, Егор?

- Так точно, – отвечает Егор Акимыч и, поравнявшись, примеривается отвесить раззявленной молодухе леща по жопе, но дисциплинированно решает не ломать строй.

Бердык опять спрашивает.

- А, Митя?

- Конечно. Конечно, победим, – отвечает Димитрий Василич, вежливо кивая Вовкиной супруге. – И пахать снова правильно научимся! Куда деваться-то? Куда всё это без нас денется? Пропадет ведь…

- А и мы пропадем, если одни. Ты, Егор, на меня зла не держи. Солдаты ведь мы. А солдат он и кровь льет и дерьмо месит… Давай уж вместе. До Победы.

- До новой Победы! – подхватывает Алексей Микитич, и тоже хочет сделать с Иркой чего-то озорное, но вспоминает, что его ждет впереди Нюра.

- Леша! – Кричит Егор Акимыч. – Запевай!

Вот такой искренний и бесхитростный пафос.

Не думаю, что Ирка сильно переврала виденное той ночью, уверен, все так и было.

Поиск по сайту: