СОЖЖЁННАЯ КНИГА 14 страница

– Далия Гиллеспи, – сказал я. Женщина, стоящая у инвалидной коляски, довольно кивнула:

– Верно. Я знала, что ты найдёшь сюда дорогу.

На инвалидной коляске лежал труп. Это был уже совершенно точно труп. Грудь не вздымалась, обожжённые руки не подрагивали, картонные веки были сомкнуты навека. Я не мог оторвать взгляд от жуткого зрелища. Она... умерла?

Но нет же. Вот она, Алесса. Покорно сидит на коленях перед коляской, понурив голову. И отблески огня играют на её чёрных локонах.

Но кто тогда...

– Где Шерил?! – прокричал я. Хотел броситься к Далии и схватить ненавистную сумасшедшую за шею, но не смог двинуться с места. – Что ты с ней сделала?!!

– О ком ты говоришь? – деланно удивилась Далия. – Дай подумать... Ах да, Шерил. Думаю, она вернулась к той, от кого некогда отделилась. Разве не видишь? Она здесь, перед тобой.

И указала на Алессу. Я почувствовал, как у меня задрожала челюсть. ЭТО? ЭТО Шерил? Как такое возможно?!

Я опоздал...

– Это абсурд, – простонал я, и мир перед моими глазами угрожающе накренился.

– Ты единственный, кто так думает.

Нет, она не шутила... Далия... она что-то сотворила с моей девочкой. Что-то необратимое. Вдруг я подумал об убийстве. Это же так просто – сделать пару шагов, сжать кисти на дряблом горле и держать, держать, пока из тела не вылетит вся дурная жизнь. Как тогда Сибил душила меня. Я уже убил поневоле трёх... и ещё одна жизнь на моей совести ничего не значит. Пусть потом будет, что будет. Пусть меня посадят, пусть пестрят сенсационные заголовки («ПОПУЛЯРНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИЛЛЕРОВ ОКАЗАЛСЯ ЖЕСТОКИМ УБИЙЦЕЙ»), хотя... Не посадят. Я всё равно не доживу до рассвета.

Но эта пара шагов стала для меня многокилометровой пропастью. Я только и смог сделать, что выкрикнуть ей в лицо, брызнув слюной:

– ПОЧЕМУ? Почему ты эта сделала?!

Далия ухмыльнулась, и это было самое страшное выражение на человеческом лице, что я когда-то видел.

– Это были долгие семь лет. Все семь лет Алесса была жива. Страдание души хуже смерти – она была заперта в вечном кошмаре, от которого никогда не проснётся. Но так и должно было быть... мы преднамеренно растили её в кошмаре. Без боли и страданий она не смогла бы выполнить своё предначертание.

Кем надо быть, чтобы спокойно вести такую речь, думал я. Кем? А вот как раз той, кто стояла передо мной – худой стареющей женщиной в серой шали, местной достопримечательностью Тихого Холма.

Алесса, которая сидела на коленях, не шевелилась. Кажется, она вообще не слышала нашего разговора. Алесса, лежащая на инвалидном кресле, не шевелилась тем более.

– Все эти годы, – говорила Далия, – все годы Алесса ждала Рождения. Наконец-то он пришёл. Время радоваться... Все будут освобождены от боли и страданий. Спасение уже близко.

Внезапно я почувствовал свободу в ногах. К телу вернулась удивительная лёгкость. Я снова мог двигаться, но пока Далия этого не замечала в горячке своей проповеди... Я незаметно придвинулся ближе, разжимая взмокшие ладони. Спасение уже близко, говорит она. Что ж, пусть так. Но она этого не увидит.

–... день Суда. Всё наше горе будет смыто, мы вернёмся в истинный рай...

Происходило что-то странное. На арену налетел ветер, и пламя всколыхнулось. Я почувствовал, что воздух начинает быстро нагреваться. Во мне возрастало какое-то давящее ощущение, мешающее дышать... Но мне было наплевать. Я собирался довести до конца одно дело.

–... и моя дочь станет Божьей матерью!

Далия резко вскинула руки вверх, к тёмному небу «обратной стороны».

И небо откликнулось на её жест.

Девушка, сидящая на коленях, внезапно взорвалась буйным молочным светом. Я увидел слепящие осколки, пролетающие сквозь моё тело, не причиняя ни малейшего вреда. Далия стояла по-прежнему, протянув руки к небу. А между тем я, вмиг забывший о том, что собирался совершить убийство, во все глаза смотрел на женщину, которая появилась на месте прежней. Не уверен, что её можно было назвать Алессой... Это была Богоматерь.

– Что за чёрт? – прошептал я, и высокая женщина, излучающая ослепительный свет, улыбнулась. Она словно была вся соткана из миллиардов крохотных источников белого сияния. От Алессы у неё сохранилось лицо, повзрослевшее на многие года... и ничего больше. Её улыбка была одновременно завораживающей и пугающей. Женщина не шевелилась, просто стояла на месте, став живым факелом, и белоснежное газовое платье на ней колыхалось под ветром, который гулял по арене.

– Шерил? – неуверенно спросил я. Почему – не знаю до сих пор...

Вместо ответа я услышал сухой треск выстрела у себя за спиной. «Паф!»

Далия, окаменевшая стоя, вдруг пронзительно вскрикнула и повалилась на решетчатый пол. Богоматерь не сдвинулась с места, но я почувствовал накатившую из неё волну холода, которая накрыла меня с ног до головы.

«Вот так! – восторженно вскричал я в мыслях, глядя, как Далия корчится на полу. – Давай ещё один выстрел!».

Что-то пошло не так...

Я оглянулся. Человек в сером костюме стоял у края арены, держа в руках дымящийся пистолет. Костюм уже не был чистым и гладко отутюженным, как раньше – тут и там на нём темнели уродливые пятна. Но маниакальная аккуратность доктора Кофманна от этого ничуть не терялась. Он по-прежнему представлял собой образец собранности: чемоданчик в левой руке, лицо угрожающе насуплено, глаза смотрят спокойно и уверенно.

– Кофманн? – удивлённо спросил я.

Доктор проигнорировал меня. Он сделал шаг вперёд, не опуская ствол, направленный на Далию:

– Оставь всё, как есть.

Далия подняла голову. На её правом плече расплывалась кровь – доктор, похоже, намеренно метил не смертельно. Так или иначе, старая женщина была в сознании. Но полностью обездвижена. Она могла только с ненавистью смотреть на Кофманна, силясь подняться на корточки. Получалось, скажем прямо, плохо. Её лицо перекосила гримаса. Она всё поняла.

– Я не допущу этого, – холодно отрезал Кофманн, по-прежнему не обращая на меня никакого внимания. Палец плотно лежал на взведённом курке. – Меня никто не сможет использовать. Никогда. У тебя ничего не выйдет.

Далия хрипло рассмеялась, оставив свои потуги встать:

– Твоя роль сыграна. Ты больше не нужен. Вот ты стоишь здесь – и думаешь, можешь что-либо изменить? Ха! Уже поздно, дорогой, поздно!

– Хм, наглеем, да? – Кофманн криво усмехнулся. – Ты на самом деле так думаешь? Тогда почему бы тебе не посмотреть вот на это и немножко остыть?

Руки его сделали быстрое неуловимое движение. Я так и не понял, откуда появилась бутыль с красной жидкостью. Кажется, доктор извлёк её из кармана пиджака. А может, из рукава. Но я знал эту бутыль. Именно её я достал из бензобака мотоцикла в мотеле «Герби». Доктор её у меня отобрал, пригрозив смертью.

Я думал, что там наркотики. Но ошибался. Потому что никакие наркотики не заставили бы Далию Гиллеспи измениться в лице и отчаянно рвануться в сторону доктора, превозмогая боль в раздробленной ключице:

– Аглаофотис!.. Господи, я думала, что избавилась...

– Да неужели? – доктор явно упивался собственной сообразительностью. Но не забывал держать ползущую женщину на мушке. – Всё, что нужно было сделать, это оставить в легкодоступном месте маленькую порцию, чтобы ты нашла и успокоилась на этом. И тут – вуаля – и в самое нужное время появляется нетронутый запас. Неплохо, да? Ты такая простушка.

Он повернул голову и внимательно посмотрел на Богоматерь, по-прежнему покорно стоящую на месте и выслушивающую перипетию бывших союзников. Нет, всё-таки кое-что у неё сохранилось от Алессы, кроме внешности. Например, безнадёжность.

Доктор в последний раз покачал головой и размахнулся бутылью. Жидкость внутри сверкнула, как кровь.

– НЕТ!!! – закричала Далия замогильным голосом. – Остановись!

Но Кофманн не остановился. Бутыль выскользнула из его руки, описывая в воздухе грациозную кривую. Мне казалось, что хрупкая стекляшка повисла в воздухе навечно: так медленно она преодолевала свой путь, приближаясь к эпицентру неземного сияния. Но вот она долетела до Богоматери, которая и не пыталась увернуться... коснулась её груди... По поверхности стекла побежали чёрные трещины, и через них начала сочиться заветная жидкость. И едва первые капли упали на Богоматерь, я услышал её мучительный, душераздирающий крик.

Арена под ногами дрогнула. Мы все это почувствовали. Богоматерь упала; она билась на полу, и красные потёки аглаофотиса заливали её всю, проникая под кожу. Лицо женщины исказилось; крик, издаваемый ею, давно перешёл в надрывный звук сирен. Кричала и Далия – я различал её волчий вой даже сквозь крики Богоматери. Кричал Кофманн. Даже он в тот момент визжал, как резаный поросёнок. Наверное, кричал и я сам...

Сияние померкло. В глубине души я испытывал громадное облегчение. Той женщине, что валялась у стойки факела, теперь вряд ли подходило определение «Богоматерь». Никакого Бога. Никогда.

Едва успев так подумать, я увидел, как белая ткань платья у неё на спине медленно рвётся пополам, и на свет вылезают мохнатые когтистые лапы.

– Что за чертовщина? – недоумённо спросил Кофманн, отступая назад. – Почему это не сработало?..

Далия разразилась счастливым каркающим смехом. Она истекала кровью, лицо её синело от потери крови, но она дождалась. Дождалась желанного Рождения.

Лапы победно рвались наверх. Женщина пала лицом вниз; спина её развёрзлась, чтобы выпустить из чрева неведомого паразита, заселённого туда кровавым ритуалом семилетней давности. Они называли его Богом.

Но я видел, что никакой это не Бог. Впрочем, даже если это был Бог, то вполне закономерно... Этот кошмарный мир нуждался в таком же властителе, как и он сам.

Бог, Самаэль, демон, средоточие зла. Это был он. Окончательно освобождённое от бренной плоти инкубатора, новорождённое существо замахало гигантскими перепончатыми крыльями и взвилось вверх, чтобы обозреть свои владения. Тело напоминало летучую мышь, но голова сильно смахивала на козлиную. Такая же пара длинных рогов и заострённый бородатый подбородок. Хотя... может, правильнее было сказать, «Богиня»? По крайней мере, я успел увидеть женские груди у чудища, прежде чем оно не обрушило факел. В наступившей страшной темноте над нами зажглись красные огоньки злобных глаз.

Далия плакала и смеялась. Она никак не могла поверить своему счастью. Всё так, как она хотела. Бог родился. И никто не смог помешать – ни глупец писатель, ни хитрюга доктор. Она победила.

Что ж, пора было вкусить плоды ТАКОЙ победы. Я увидел, как зрачки красных глаз сместились к центру арены и остановились на старой женщине, стоящей на корточках и выкрикивающей слова молитвы. Зрачки посмотрели на неё и недобро расширились. В следующую секунду из пасти Бога полыхнула оранжевая молния, разветвлённая на десятки огненных бичей. И Далия оказалась в центре этого смертоносного дождя. Вспыхнула, как спичка. Ещё несколько секунд мы могли видеть, как человек танцует последний танец в вихре огня, и... Невероятно – она продолжала смеяться. Она всё равно была счастлива. Но следующий град молний обратил её в пыль, в Великое Ничто, и Далия Гиллеспи, мать Богоматери, перестала существовать. Сие было высшей милостью рождённого Бога.

Крылья хлопали, и хлопали, и хлопали. В какой-то момент я поймал на себе взгляд Его глаз. Он отлично видел во тьме, изучал меня, как насекомое под лупой. Я увидел, как Он снова открыл пасть, и внутри между гнилыми зубами заплясали разноцветные ростки грядущей молнии.

– Шерил, – сказал я и шагнул к Нему. Глаза недовольно нахмурились, не выпуская меня из виду. Но пасть закрылась. Я сделал ещё шаг... Бог отпрянул назад.

«Уходи! – услышал я Его грозный рык в голове. – Я дарую тебе жизнь. Уходи!»

– Как бы не так, – процедил я и приблизился к Нему ещё на шаг. На этот раз Он не сдвинулся с места.

– Шерил...

Ему не нравилось, когда Его так называли. Но я обращался не к Нему. Я обращался к своей девочке, которую потерял навсегда.

– Я знаю, что ты в Нём...

«Уходи!». С пасти сорвалась мощная молния и ещё раз вгрызлась в прах Далии Гиллеспи. Последнее предупреждение. Но я не остановился.

– Шерил, я люблю тебя. Даже сейчас, когда эта уродина мешает нам видеть друг друга. Ты же меня сейчас слышишь, верно? Я прошу тебя, пожалуйста... Дай мне шанс. Дай папе шанс убить Его. Ради всех нас.

Ранее слова не находились в нужное время. Но сейчас было легко. Они сами слетали с губ и проникали прямо в мозг Бога раскалёнными спицами, пробуждая мою дочь, запертую там. Я подбирался к Богу. Красные глаза заволокло туманом.

– Шерил... Сделай это. Помоги мне. Прошу...

«Нет! – взревел Он и разинул необъятную пасть. – Тебе не одолеть меня! Нет никакой Шерил! Ты УМРЁШЬ!»

«Нет никакой Шерил!»

– Есть, – ровно сказал я. – Она есть.

И бросился с голыми руками на Бога. Потому что почувствовал ЕЁ присутствие. Шерил каким-то образом удалось подчинить себе Его... но ненадолго. Она была слишком слаба. Моя дочка.

Я схватил Бога за задние лапы и потянул к себе. Тощее тело было почти невесомо. Крылья судорожно забили по воздуху. Пасть ощерилась. Крохотная искра скользнула к моей кисти, и я почувствовал звенящий удар по всему телу.

«Ну же!..»

«Папа, давай!»

Я ударил Бога. Кулак упёрся о костлявую грудину. Следующий удар был сильнее, но ничем не повредил существо. Нужно добраться до головы... Мучительно медленно я вытягивал Его к себе. Улучив момент, когда правое крыло распласталось по земле, я крепко наступил на него ботинком. Так будет легче...

Ещё одна маленькая молния. Она угодила мне в лопатку. Взгляд рассыпался белой крупой, но я не выпустил Бога из рук. Не имел права. Это было наше дело с Шерил, и я не мог позволить в себе впустую израсходовать её усилия.

Вот она, козлиная голова! Я ухватил Бога за короткую шею. Красные, как угольки, глаза глядели на меня, изрыгая бездонную злобу и – да! – страх. Он боялся. Он боялся умереть. И я...

«Папа, я больше не могу!»

«Держись, Шерил...»

Я ударил Бога по голове. И ещё раз. Ничего не происходило. Он был неуязвим. По крайней мере, для меня. Я не мог ничего ему сделать.

– Не может быть, – хрипел я, стараясь выдавить Ему глаза. Но пальцы не дотягивались. Силы иссякали. У меня и у Шерил.

«Пап... Я не...»

Мышцы Бога под слизистой кожей налились силой. Они взбухали, твердели, превращая меня в бессильную букашку. Меня с силой швырнуло в сторону. Ещё паря в воздухе, я увидел, как Бог снова взлетел над ареной. Сильный, могущественный... бессмертный. Потом я ударился головой о колонну факела, которая лежала на полу, и потерял способность соображать.

Конец? Поражение? Теперь оставалась только милосердная молния, которая должна была наконец отправить меня в вечный покой, лишив боли и страданий. Я ждал.

«Вставай».

Молнии не было. Вместо этого я услышал, как Бог вдруг перестал хлопать крыльями. Он спускался обратно на арену. Что случилось?..

«Вставай, тебе сказали».

Хмурый голос молодой девушки. Не Шерил. Это говорила Алесса. В бой вступила третья сила. Самая могущественная.

Я поднялся на ноги, не обращая внимания на боль. Мне так сказали. Я должен был встать.

«Сделай это».

Бог дрожал на земле, как побитый щенок. Голова прижата к решетчатому полу, крылья вдавило так, что на их поверхности стали видны сетчатые узоры. Грозный владыка валялся под моими ногами, издавая тихое жалобное поскуливание. Пресмыкающееся...

«Надолго меня не хватит. Убей Его».

В голосе Алессы не было эмоций. Только голый бездушный приказ. Деланный.

И я, презренный трус, испугался. Я видел глаза Бога, налитые кровью, которые не предвещали мне ничего хорошего... и стоял на месте, чувствуя дрожь в коленках. Я не мог. Я боялся подойти к этой твари.

Правое крыло отлепилось от пола. Зашевелилось, затрепетало левое крыло. Рога дёрнулись вверх.

«Ну папочка!»

Шерил. Она тоже была здесь. И её голосок решил всё.

– Нет! – истерически закричал я и обрушил ботинок на козлиную голову с трясущейся бородкой. – Нет! Нет! Нет!

Я давил Бога, как слизняка. Поднимал и снова опускал ботинок. Он отчаянно пытался высвободиться, взлететь и напустить на меня свору молний-прислуг... но, заключённый в железные объятия Алессы и Шерил, был ни на что не способен. Я кричал и давил. Как во сне ощущал, что череп существа проломился и я вминаю в голову Его мозги. Подошва стала мокрой и липкой. Глаза, излучающие демонический красный отблеск, медленно потухли, и в них влилась пустота. Но я продолжал громко всхлипывать и давить мёртвое тело. Я не мог остановиться.

Наконец я закончил, и, тяжело дыша, осадил назад, дабы полюбоваться результатом своих трудов. Вонючее тощее тело мотылька-переростка. И ничего больше. Бог...

Когда я начал отворачиваться от поверженного противника, он вдруг вспыхнул белым огнём. Я закричал. Конечно, это не могло закончиться так просто. Это отвратительное существо было бессмертно, он явился в наш мир навеки, чтобы сеять смерть и разрушение. Я зря выдыхался, выпуская на решётку Его мозги. Он сейчас встанет и...

Но нет. Тело Бога просвечивало насквозь, а сам он лежал без признаков жизни. Я мог видеть кровеносные сосуды внутри него, которые опутывали всё – туловище, лапы и крылья. Свет рос, множился, он пожирал мёртвое тело. Я зажмурился, чтобы уберечь глаза от режущего сияния, а когда вновь поднял веки, уже не увидел Бога. Он ушёл туда, откуда пришёл. На его месте в самом центре знака, именуемого Печатью Самаэля, еле дышала женщина в длинном белом платье, запачканном кровью.

Богоматерь умирала. Это я понял сразу. Воздух со свистом вырывался из её лёгких, грудь медленно вздымалась и опадала. Но она была в сознании. Женщина смотрела на меня со странно умиротворённым лицом и сказала всего одно слово, от которого меня бросило в жар и холод:

– Папочка...

Так выглядела бы Шерил, доживи она до тридцати лет...

Женщина надрывно закашлялась, и капли крови упали на её подбородок. Видно было, что её так и тянет в вечное небытие, но она сопротивлялась. И протягивала мне руки, словно ждала помощи или...

... что-то давала.

В её руках я увидел запеленованного ребёнка, сотканного из частиц света. Секунду назад его не было.

Богоматерь давала ребёнка мне. Не вполне осознавая, что делаю, я опустился на корточки и взял крохотное тёплое существо. По моему лицу безостановочно текли слёзы. Ребёнок спал и сладко причмокивал губками.

Как только ребёнок перекочевал в мои руки, женщина испустила громкий вздох и наконец упала на холодный железный пол. Теперь она покоилась внутри кровавого треугольника, вписанного в круг.

«Это конец?»

Словно в ответ на мою мысль, с неба сорвался первый комок огня. Он прорезал извечную темноту неба и шлёпнулся рядом с моими ногами, раскидав вокруг золотистые искры. Решётка обуглилась и оплавилась.

И началось. Огненный дождь с нарастающей силой обрушился на арену, превращая её в дырявое сито. Огни низвергались с невообразимой высоты, как бичи божии, ниспосланные, чтобы уничтожить этот мир кошмара. Но, странное дело, они не попадали ни в меня, ни в Богоматерь, ни в Кофманна, который стонал где-то позади. Они уничтожали мир, но не тех, кто в нём находился.

Последним жестом женщина, которая когда-то была Алессой и Шерил, указала куда-то направо, и там над горизонтом тотчас вспыхнул синий огонь. Как звезда Вифлеема, указующая путь. Женщина слабо повела головой в сторону огня, повелевая мне идти туда. И закрыла глаза. Я увидел, как тело стало прозрачным и сквозь него можно видеть языки пламени, которые полыхали внизу, под решёткой арены.

Я опустил взгляд на малыша, которого держал в руках. Пальцы дрожали так, что я мог выпустить его из рук.

«Кто... кто это?»

– Шерил, – прошептал я, и с верхней губы на язык закапала солоноватая вода. Удары огня становились сильнее, ливень пламени безнадёжно растирал мир Алессы в ничто. Я лихорадочно повернулся, увидел в темноте сияющую по-прежнему синюю звезду, и побежал.

За спиной дурным голосом завопил Кофманн. Я почти достиг края арены, но не мог не обернуться. Может, подумал я, ему нужна помощь...

Помощь доктору была не нужна. Помощь уже запоздала. Град огней мешал видеть, но я увидел, как за спиной у доктора кто-то стоит... стоит и тянет его в чёрный провал на решётке. Кофманн с выпученными глазами размахивал руками, пытаясь высвободиться из цепких объятий; рукав костюма разошёлся по шву, обнажая льняную сорочку. Но он уже проиграл; через секунду они вдвоём стояли у самого обрыва, и ровно в тот момент, когда Кофманн перешёл на чистый ультразвук, его захватчик оглянулся и посмотрел на меня. И я закричал тоже, узнав лицо этой девушки, облачённой в порванную окровавленную форму медсестры. Узнал её роскошные рыжие волосы, её лицо... и не узнал её неживые глаза. Рядом со мной упала пышущая огнём градина, лишив меня возможности видеть, что было дальше... а когда она потухла, Кофманна и Лизы уже не было. Над обрывом клубился только зеленоватый дым плавящегося железа. Может быть, достопочтенный врач из госпиталя Алчемиллы заслуживал лучшего... а может, и худшего. Я не стал над этим раздумывать.

Шли последние секунды мира Алессы, и я должен был выбраться, прежде чем он падёт, лишившись хозяйки. Я нырял сквозь вершившийся вокруг апокалипсис, держа курс на свет далёкой звезды. Арена уже давно кончилась, ноги мои опирались на звенящую пустоту. Я бежал, прижав ребёнка к груди. Он не просыпался, не плакал... Продолжал тихо-мирно спать, не замечая того, что творилось.

Потом ноги мои увязли в тинистой пустоте. Я почувствовал, как жижа вакуума быстро поднимается вверх, доходит до груди, до шеи, заливает рот и нос. Попытался закричать, но не смог. Пустота сомкнулась над моей головой, я стал её частью. Последняя мысль в голове оборвалась, не закончившись: «Как всё просто...».

Всё кончилось.

Я открыл глаза и сразу ощутил на лице жгучий холод. Пока я лежал без сознания, снег успел покрыть моё лицо, превратив меня в снеговика. Я видел, как кружат снежинки на матово-сером небе, описывая круг за кругом – безмятежно и любовно. Словно стая птиц, вернувшаяся в родные края...

Даже лёжа без сознания, я по-прежнему прижимал к груди ребёнка, завёрнутого в пелёнку. Ребёнок спал. Он не просыпался всё это время... Снежинки на его горячей щеке таяли, чуть касаясь розовых ямочек. Я протёр лицо и с кряхтением поднялся на ноги.

«Где я?»

Ответ был рядом, над моей головой. Я валялся на тротуаре у пустынного перекрёстка, и зелёная табличка на ближайшем столбе возвещала: «ЛИНДСЕЙ-СТРИТ». Я едва различил белые буквы, сливающиеся с туманом.

Нужно было идти...

Я медленно побрёл по улице, бережно укачивая ребёнка. Дома по обе стороны улицы были грязными и покинутыми. Газон на лужайках лёг под первой атакой зимы. Я шёл мимо них, пока жидкий ряд строений не кончился и я не увидел потрёпанный металлический щит у дороги.

«Вы покидаете Тихий Холм, лучший город Новой Англии. Возвращайтесь ещё – мы будем рады!»

Один из гвоздей, держащих щит, вывалился, поэтому он свесился набок. Под надписью была изображена свора счастливых детишек, резвящихся на карусели. Белые лошадки пронзительно ржали с неизменно радостными мордашками. А над ними сияло солнце, ярко-жёлтое и с нарисованной доброй улыбкой.

И тогда я заплакал.

Я покидал Тихий Холм. Туман редел, открывая взору те же седые поляны, что я видел, въезжая в этот проклятый городок. Вдоль шоссе гудели провода линий электропередач. Энергоснабжение восстановилось, но этим холодным утром в здешних краях ни одной машины не было. Я был один, и я уходил. Усталый, грязный и раненый, с чужим ребёнком на руках, потерявший последнюю любовь и надежду. Иногда мне хотелось просто лечь посреди дороги и любоваться снегопадом, пока он не примет меня к себе... но потом я слышал мерное сопение малыша в руках и прибавлял шагу. Я уходил.

Над Тихим Холмом шёл снег. Кажется, это было единственное светлое и добродетельное, что я видел в городе. И я надеялся, что никогда больше не увижу эти жуткие места. Но – ошибался, как всегда. Тихий Холм остался со мной навечно. Я чувствовал его незримое присутствие все последующие годы. Каждый день. Всегда. Везде...

Номер был грязным и зачуханным, как все номера дешёвых мотелей. Но у меня просто не было времени и сил привередничать. Я остановился в первой же гостинице, которую смог найти.

Город назывался Брамс. Сибил говорила, что она живёт здесь. Обычный такой город с истинно мэнским колоритом. Меня подвёз один добрый человек, машину которого я поймал на шоссе в десяти милях от Тихого Холма. Он не стал расспрашивать у меня подробностей того, что случилось. Просто мельком взглянул на младенца, который к тому времени проснулся и изучал меня, посасывая большой палец. Чуть дольше водитель смотрел на меня самого. Глядел на мой наряд, который после всего, что случилось, выглядел, мягко говоря, непрезентабельно. Да плюс бинт на левой руке... Но уж на это мне, как говорится, было наплевать с высокой колокольни.

Брамс потряс меня беспрестанной вознёй и рокотом автомобилей. Поразительно – за прошедшие сутки я уже успел забыть всё это, привык к гулкой тишине туманных улиц. Я спотыкался на каждом шагу, задевал прохожих, бормотал невнятные слова извинений и нервно оглядывался, доходя до угла. Никак не мог отделаться от мысли, что вот-вот из ближайшей аллеи выскочит какой-нибудь «попрыгунчик» или взлохмаченная собака со слюной, истекающей из пасти.

Крепко заперев дверь номера, я отнёс ребёнка на кровать. На тумбочке горела настольная лампа, и его красный абажур окрашивал стены в багровый цвет. Этажом ниже в номере громыхал военный фильм. Звуки канонады просачивались в мою комнату. Уложив младенца, я опустил шторы на окнах, не оставив ни малейшей щели. Я боялся.

Она спала. Девочка (перепеленовывая спящего младенца, я понял, что это девочка), появившаяся из ниоткуда взамен отобранной у меня Шерил. Которая, в свою очередь, тоже когда-то появилась из ниоткуда. Было что-то зловещее и угрожающее в этом круговороте... Она почти не выпила молоко, которое я взял в гостиничном баре. Я заплакал в который раз, сидя на мягком одеяле с вышитыми ромбиками и поглаживая её крохотное личико. Слёзы не засыхали. Их горечь разгоралась всё больше, накачивая меня болью.

Часы ушли далеко за полночь, когда я смог впасть в тяжёлое беспамятство, отравленное кошмарами. В них я вернулся в Тихий Холм. Спал плохо, и следующим утром с потрескавшегося зеркала на меня смотрело пепельное лицо человека, восставшего из гроба. Спустившись вниз, я увидел в киоске свежий номер местной газеты. На четвёртой полосе была тревожная заметка о полицейском офицере Сибил Беннет, которая не вернулась с командировки в Тихий Холм.

Этим же вечером я был в Портленде. Дома...

Здесь ничего не изменилось. Квартира осталась такой, какой она была пару дней назад – всего лишь пара дней, но безмятежные дни тихого счастья были утеряны без права возврата. На стенах висели наши фото. Я и Шерил на рыбалке. Я и Шерил на её первом дне в школе. Я и Шерил, и Джоанна... Она сидела на коленях у матери и, смеясь, указывала пальцем прямо в объектив. Джоанна тоже смеялась, но коса смерти, зависшая над ней, уже оставила отпечаток на облике. И я сам. Собранный, моложе на сто лет, с болью в глазах. Кажется, так суждено, чтобы эта боль преследовала меня всю жизнь...

Младенец зашевелился, заплакал. Я посмотрел на неё.

– Это наш дом, – сказал я. – Наш дом. Мы дома... Шерил.

Потом был первый вечер моей новой жизни. Как во сне, я подошёл к своему рабочему столу и сел на своё кресло. «Ундервуд» молчал, белые листы были беспорядочно раскиданы по столу. Я открыл ящик, зная, что увижу кипу исписанных листов. «Бриз в черно-белой ночи». Последний роман Гарольда Мейсона. Той ночью я скомкал все листы со сладостным наслаждением и выбросил в корзину. Через бумагу перестали просвечивать иные миры. Дверь между измерениями закрылась. Я больше не был в силах день за днём в поте лица строить гряду иллюзий.

По крайней мере, пока.

Когда последняя страница романа юркнула в мусорку, я некоторое время сидел и смотрел отсутствующим взглядом на лампу. Думал, не выкинуть ли служивший верой и правдой «Ундервуд» в окно, но так и не решился. Вместо этого я тихонько пробрался в спальню проведать ребёнка. Она спала. Удивительно тихая и покладистая, не то что шалунья Шерил...

«Ты не Шерил». Я до хруста сжал руки в кулак и вышел из спальни. В горле пересохло. Я открыл холодильник, но из того, что можно выпить, там было только виски, когда-то подаренное мне друзьями на день рождения. Я так и не приложился к бутылке... Виски плескалось внутри стекла золотистыми волнами, обещая дать так необходимое мне облегчение.

В тот вечер объёмная бутылка опустела. Но я не пьянел, нет. Просто сидел и медленно опустошал стакан за стаканом. Когда в комнате заплакал ребёнок, я пошёл пеленовать, и руки у меня не дрожали.

Я назвал её Шерил. Хотя знал, что это не так. Но для меня она всё равно оставалась Шерил.

Было тяжело, особенно в первые годы. Я медленно, но верно погружался в пучину алкоголизма, и в пьяном угаре боль притуплялась. Тем не менее, я не позволял пьянству брать верх над заботой о Шерил. Сколько бы я в себя ни влил, едва заслышав её голосок, я шёл к ней. Она смотрела на меня как-то странно крохотными глазками, и я чувствовал, как мои щёки становятся пунцовыми от стыда. Но я не мог не пить. Никогда в себе в этом не признавался, но была ещё одна страшная причина, по которой я старался топить свой разум в хмели...

Поиск по сайту: