 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
XXXVIII 6 страница
|
Читайте также: |
LIII
Над хутором Сингином Вешенской станицы в апрельский полдень появилсяаэроплан. Привлеченные глухим рокотом мотора, детишки, бабы и старикивыбежали из куреней, задрав головы, приложив к глазам щитки ладоней, долгоглядели, как аэроплан в заволоченном пасмурью поднебесье, кренясь,описывает коршунячьи круги. Гул мотора стал резче, звучней. Аэроплан шелна снижение, выбрав для посадки ровную площадку за хутором, на выгоне. - Зараз начнет бонбы метать! Держися! - испуганно крикнул какой-тодогадливый дед. И собравшаяся на проулке толпа брызнула врассыпную. Бабы волоком тянуливзревевшихся детишек, старики с козлиной сноровкой и проворством прыгаличерез плетни, бежали в левады. На проулке осталась одна старуха. Она тожебыло побежала, но то ли ноги подломились от страха, то ли споткнулась окочку, только упала, да так и осталась лежать, бесстыже задрав тощие ноги,безголосо взывая: - Ой, спасите, родимые! Ой, смертынька моя! Спасать старуху никто не вернулся. А аэроплан, страшно рыча, с буревымревом и свистом пронесся чуть повыше амбара, на секунду закрыл своейкрылатой тенью белый свет от вытаращенных в смертном ужасе старухиныхочей, - пронесся и, мягко ударившись колесами о влажную землю хуторскоговыгона, побежал в степь. В этот-то момент со старухой и случился детскийгрех. Она лежала полумертвая, ничего ни под собой, ни вокруг себя неслыша, не чуя. Понятно, что она не могла видеть, как наиздальке изстрашной приземлившейся птицы вышли два человека в черной кожаной одеждеи, нерешительно потоптавшись на месте, озираясь, тронулись ко двору. Но схоронившийся в леваде, в прошлогодней заросли ежевичника, старик еебыл мужественный старик. Хоть сердце у него и колотилось, как у пойманноговоробья, но он все же имел смелость смотреть. Он-то и узнал в одном изподходивших к его двору людей офицера Богатырева Петра, сына своегополчанина. Петр, доводившийся Григорию Богатыреву - командиру 6-йповстанческой отдельной бригады - двоюродным братом, отступил с белыми заДонец. Но это был, несомненно, он. Старик с минуту пытливо вглядывался, по-заячьи присев и свесив руки.Окончательно убедившись, что медленно, вразвалку идет доподлинный ПетроБогатырев, такой же голубоглазый, каким видели его в прошлом году, лишьнемного обросший щетинкой давно не бритой бороды, - старик поднялся наноги, попробовал, могут ли они его держать. Ноги только слегка подрагивалив поджилках, но держали исправно, и старик иноходью засеменил из левады. Он не подошел к поверженной в прах старухе, а прямиком направился кПетру и его спутнику, издали снял с лысой головы свою выцветшую казачьюфуражку. И Петр Богатырев узнал его, приветствовал помахиванием руки,улыбкой. Сошлись. - Позвольте узнать, истинно ли это вы, Петро Григорич? - Я самый, дедушка! - Вот сподобил господь на старости годов увидеть летучую машину! То-томы ее и перепужались! - Красных поблизости нету, дедушка? - Нету, нету, милый! Прогнали их ажник куда-то за Чир, в хохлы. - Наши казаки тоже восстали? - Встать-то встали, да уж многих и обратно положили. - Как? - Побили то есть. - Ааа... Семья моя, отец - все живые? - Все. А вы из-за Донца? Моего Тихона не видали там? - Из-за Донца. Поклон от Тихона привез. Ну ты, дедушка, покарауль нашумашину, чтобы ребятишки ее не трогали, а я - домой... Пойдемте! Петр Богатырев и его спутник пошли. А из левад, из-под сараев, изпогребов и всяческих щелей выступил спасавшийся там перепуганный народ.Толпа окружила аэроплан, еще дышавший жаром нагретого мотора, пахучейгарью бензина и масла. Обтянутые полотном крылья его были во многих местахпродырявлены пулями и осколками снарядов. Невиданная машина стояламолчаливая и горячая, как загнанный конь. Дед - первый встретивший Петра Богатырева - побежал в проулок, гдележала его поваленная ужасом старуха, хотел обрадовать ее сведениями осыне Тихоне, отступившем в декабре с окружным правлением. Старухи впроулке не было. Она успела дойти до куреня и, забившись в кладовку,торопливо переодевалась: меняла на себе рубаху и юбку. Старик с трудомразыскал ее, крикнул: - Петька Богатырев прилетел! От Тихона низкий поклон привез! - инесказанно возмутился, увидев, что старуха его переодевается. - Чего этоты, старая карга, наряжаться вздумала? Ах, фитин твоей матери! И кому тынужна, чертяка облезлая? Чисто - молоденькая!...Вскоре в курень к отцу Петра Богатырева пришли старики. Каждый изних входил, снимал у порога шапку, крестился на иконы и чинно присаживалсяна лавку, опираясь на костыль. Завязался разговор. Петр Богатырев,потягивая из стакана холодное неснятое молоко, рассказал о том, чтоприлетел он по поручению донского правительства, что в задачу его входитустановить связь с восставшими верхнедонцами и помочь им в борьбе скрасными доставкой на самолетах патронов и офицеров. Сообщил, что скороДонская армия перейдет в наступление по всему фронту и соединится с армиейповстанцев. Попутно Богатырев пожурил стариков за то, что плоховоздействовали на молодых казаков, бросивших фронт и пустивших на своюземлю красных. Закончил он свою речь так: - Но... уже поскольку вы образумились и прогнали из станиц Советскуювласть, то донское правительство вас прощает. - А ить у нас, Петро Григорич, Советская власть зараз, за вычетомкоммунистов. У нас ить и флак не трех цветов, а красный с белым, -нерешительно сообщил один из стариков. - Даже в обхождении наши молодые-то, сукины дети, неслухменники, одинодного "товарищем" козыряют! - вставил другой. Петр Богатырев улыбнулся в подстриженные рыжеватые усы и, насмешливосощурив круглые голубые глаза, сказал: - Ваша Советская власть, - как лед на провесне. Чуть солнце пригреет -и она сойдет. А уж зачинщиков, какие под Калачом фронт бросали, как тольковернемся из-за Донца, пороть будем! - Пороть, окаянных, до крови! - Уж это форменно! - Пороть! Пороть! - Всенародно сечь, покеда пообмочутся! - обрадованно загомонилистарики. К вечеру, оповещенные коннонарочным, на взмыленной тройке, запряженнойв тарантас, прискакали в Сингин командующий повстанческими войскамиКудинов и начштаба Илья Сафонов. Грязи не обмахнув с сапог и брезентовых плащей, донельзя обрадованныеприлетом Богатырева, они чуть не на рысях вбежали в богатыревский курень.LIV
Двадцать пять коммунистов, выданных повстанцам Сердобским полком, подусиленным конвоем выступили из Усть-Хоперской. О побеге нельзя было идумать. Иван Алексеевич, хромая в середине толпы пленных, с тоскою иненавистью оглядывал окаменевшие в злобе лица казаков-конвоиров, думал:"Наведут нам концы! Если не будет суда - пропадем!" Среди конвоиров преобладали бородачи. Командовал ими старик старовер,вахмистр Атаманского полка. С самого начала, как только вышли изУсть-Хоперской, он приказал пленным не разговаривать, не курить, необращаться с вопросами к конвоирам. - Молитвы читайте, анчихристовы слуги! На смерть идете, нечего грешитьв остатние часы! У-у-у! Забыли бога! Предались нечистому! Заклеймилисьвражьим клеймом! - И то поднимал наган-самовзвод, то теребил надетый нашею витой револьверный шнур. Среди пленных было лишь двое коммунистов из комсостава Сердобскогополка, - остальные, за исключением Ивана Алексеевича, все иногородниестаницы Еланской, рослые и здоровые ребята, вступившие в партию с моментаприхода в станицу советских войск, служившие милиционерами, председателямихуторских ревкомов, после восстания бежавшие в Усть-Хоперскую и влившиесяв Сердобский полк. В прошлом почти все они были ремесленниками: плотники, столяры,бондари, каменщики, печники, сапожники, портные. Старшему из них на видбыло не более тридцати пяти, самому молодому - лет двадцать. Плотные,красивые здоровяки, с крупными руками, раздавленными тяжелым физическимтрудом, широкоплечие и грудастые, по внешнему виду они резко отличались отсгорбленных стариков конвоиров. - Судить нас будут, как думаешь? - шепнул шагавший рядом с ИваномАлексеевичем один из еланских коммунистов. - Едва ли... - Побьют? - Должно быть. - Да ведь у них же нет расстрелов? Казаки так говорили, помнишь? Иван Алексеевич промолчал, но и у него искрой на ветру схватиласьнадежда: "А ить верно! Им нас нельзя будет расстрелять. У них, у сволочей,лозунг был выкинутый: "Долой коммуну, грабежи и расстрелы!" Они, послухам, только на каторгу осуждали... Осудят к розгам, к каторге. Ну, даэто не страшно! На каторге посидим до зимы, а зимою, как только Донстанет, наши опять их нажмут!.." Вспыхнула было надежда и погасла, как искра на ветру: "Нет, побьют!Озлели, как черти! Прощай, жизня!.. Эх, не так бы надо! Воевал с ними и ихже жалел сердцем... Не жалеть надо было, а бить и вырубать все до корня!" Он стиснул кулаки, зашевелил в бессильной ярости плечами и тотчас жеспоткнулся, чуть не упал от удара сзади в голову. - Ты чего кулачья сучишь, волчий блуд? Ты чего, спрашиваю, кулачьясучишь?! - загремел, наезжая на него конем, вахмистр, начальник конвоя. Он ударил Ивана Алексеевича еще раз плетью, рассек ему лицо наискось отнадбровной кости до крутого, с ямочкой посредине, подбородка. - Кого бьешь! Меня ударь, папаша! Меня! Он же раненый, за что ты его, -с просящей улыбкой, с дрожью в голосе крикнул один из еланцев и, шагнув изтолпы, выставил вперед крутую плотницкую грудь, заслонив ИванаАлексеевича. - И тебе хватит! Бейте их, станишники! Бей коммунов! Плеть с такой силой разрубила защитную летнюю рубаху на плече еланца,что лоскутья свернулись, как листья, припаленные огнем. Омочив их, израны, из стремительно вздувшегося рубца потекла черная убойная кровь... Вахмистр, задыхаясь от злобы, топча конем пленных, врезался в гущутолпы, начал нещадно работать плетью... Еще один удар обрушился на Ивана Алексеевича. В глазах его багряныесверкнули зарницы, качнулась земля и словно бы наклонился зеленый лес,опушиной покрывавший противоположное песчаное левобережье. Иван Алексеевич схватился своей мослаковатой рукой за стремя, хотелрвануть с седла озверевшего вахмистра, но удар тупяком шашки опрокинул егона землю, в рот поползла удушливая ворсистая, пресная пыль, из носа иушей, обжигая, хлестнула кровь. Конвойные били их, согнав в кучу, как овец, били долго и жестоко. Будтосквозь сон, слышал лежавший на дороге ничком Иван Алексеевич глухиевскрики, гулкий топот ног вокруг себя, бешеное всхрапывание лошадей. Клубтеплой лошадиной пены упал ему на обнаженную голову, и почти сейчас жегде-то очень близко, над самой его головой, прозвучало короткое и страшноемужское рыдание, крик: - Сволочи! Безоружных бьете!.. У-у-у!.. На раненую ногу Ивана Алексеевича наступила лошадь, тупые шипы подковывдавились в мякоть голени, вверху зазвучали гулкие и быстро чередующиесязвуки ударов... Минута - затем грузное мокрое тело, остро пахнущее горькимпотом и солонцеватым запахом крови, рухнуло рядом с Иваном Алексеевичем, ион, еще не окончательно потеряв сознание, услышал: из горла упавшегочеловека, как из горлышка опрокинутой бутылки, забулькала кровь... А потом их толпою согнали в Дон, заставили обмыть кровь. Стоя по коленов воде, Иван Алексеевич мочил жарко горевшие раны и опухоли от побоев,разгребал ладонью смешанную со своей же кровью воду, жадно пил ее, боясь,что не успеет утолить неутишно вполыхавшую жажду. По дороге их обогнал верховой казак. Темно-гнедая лошадь его,по-весеннему ярко лоснившаяся от сытости и пота, шла шибкой игристойрысью. Верховой скрылся в хуторе, и не успели пленные дойти до первыхбазов, как им навстречу уже высыпали толпы народа. При первом взгляде на бежавших навстречу им казаков и баб ИванАлексеевич понял, что это - смерть. Поняли и все остальные. - Товарищи! Давайте попрощаемся! - крикнул один изкоммунистов-сердобцев. Толпа, вооруженная вилами, мотыгами, кольями, железными ребрами от арб,приближалась... Дальше было все, как в тягчайшем сне. Тридцать верст шли по сплошнымхуторам, встречаемые на каждом хуторе толпами истязателей. Старики, бабы,подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и темнеющиекровоподтеками лица пленных коммунистов, бросали камни и комки сохлойземли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенносвирепствовали бабы, изощряясь в самых жесточайших пытках. Двадцать пятьобреченных шли сквозь строй. Под конец они уже стали неузнаваемыми,непохожими на людей - так чудовищно обезображены были их тела и лица,иссиня-кровяно-черные, распухшие, изуродованные и вымазанные в смешанной скровью грязи. Вначале каждый из двадцати пяти норовил подальше идти от конвойных,чтобы меньше доставалось ударов; каждый старался попасть в середину своихсмешанных рядов, от этого двигались плотно сбитой толпой. Но их постоянноразделяли, расталкивали. И они потеряли надежду хоть в какой бы то ни быломере сохранить себя от побоев, шли уже враздробь, и у каждого было лишьодно мучительное желание: превозмочь себя, не упасть, ибо упавший встатьуже не смог бы. Ими овладело безразличие. А сначала каждый закрывал лицо иголову руками, беззащитно поднимая ладони к глазам, когда перед самымизрачками сине вспыхивали железные жала вил-тройчаток или тусклопосверкивала тупая белесая концевина кола; из толпы избиваемых пленныхслышались и мольбы о пощаде, и стоны, и ругательства, и нутряной животныйрев нестерпимой боли. К полудню все молчали. Лишь один из еланцев, самыймолодой, балагур и любимец роты в прошлом, ойкал, когда на голову егоопрокидывался удар. Он и шел-то будто по горячему, приплясывая, дергаясьвсем телом, волоча перебитую жердью ногу... Иван Алексеевич, после того как обмылся в Дону, потвердел духом. Завидябежавших навстречу им казаков и баб, наспех попрощался с ближним изтоварищей, вполголоса сказал: - Что же, братцы, умели мы воевать, надо суметь и помереть сгордостью... Об одном мы должны помнить до последнего выдоха. Одна намостается мысленная утеха, что хотя нас и уколотят, но ить Советскую властьколом не убьешь! Коммунисты! Братцы! Помремте твердо, чтобы враги над намине надсмехалися! Один из еланцев не выдержал - когда на хуторе Бобровском его началиумело и жестоко бить старики, он закричал дурным, мальчишеским криком,разорвал ворот гимнастерки, стал показывать казакам, бабам висевший у негона шее, на черном от грязи и пота гайтане, маленький нательный крест: - Товарищи! Я недавно вступил в партию!.. Пожалейте! Я в бога верую!..У меня двое детишек!.. Смилуйтесь! У вас тоже дети есть!.. - Какие мы тебе "товарищи"! Цыц! - Детей вспомнил, идолов гад? Крест вынул? Всхомянулся? А наших,небось, расстреливал, казнил, про бога не вспоминал? - с придыханиемспросил у него ударивший его два раза курносый старик с серьгой в ухе. И,не дождавшись ответа, снова размахнулся, целя в голову. Кусочки того, что воспринимали глаза, уши, сознание, - все это шло мимоИвана Алексеевича, внимание его ни на чем не задерживалось. Словно камнемоделось сердце, и дрогнуло оно единственный раз. В полдень вошли они вхутор Тюковновский, пошли по улице сквозь строй, осыпаемые проклятиями иударами. И вот тут-то Иван Алексеевич, глянув искоса в сторону, увидел,как мальчишка лет семи вцепился в подол матери и со слезами, градомсыпанувшими по исказившимся щекам, с визгом, истошно закричал: - Маманя! Не бей его! Ой, не бей!.. Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!.. Баба, замахнувшаяся колом на одного из еланцев, вдруг вскрикнула,бросила кол, - схватив мальчонка на руки, опрометью кинулась в проулок. Иу Ивана Алексеевича, тронутого детским плачем, ребячьей волнующейжалостью, навернулась непрошеная слеза, посолила разбитые, спекшиеся губы.Он коротко всхлипнул, вспомянув своего сынишку, жену, и от этоговспыхнувшего, как молния, воспоминания родилось нетерпеливое желание:"Только бы не на ихних глазах убили!.. И... поскорее..." Шли, еле волоча ноги, раскачиваясь от устали и распиравшей суставыболи. На выгоне за хутором, увидев степной колодец, стали упрашиватьначальника конвоя, чтобы разрешил напиться. - Нечего распивать! И так припозднились! Ходу! - крикнул было вахмистр. Но за пленных вступился один из стариков конвоиров: - Поимей сердце, Аким Сазоныч! Они ить тоже люди. - Какие такие люди? Коммунисты - не люди! И ты меня не учи! Я над ниминачальник али ты? - Много вас, таковских начальников-то! Иди, ребятки, пей! Старичишка спешился, зачерпнул в колодце цебарку воды. Его обступилипленные, к цебарке потянулось сразу двадцать пять пар рук, обуглившиеся,отекшие глаза загорелись, зазвучал хриплый, прерывистый шепот: - Дай мне, дедушка! - Хоть немножко!.. - Глоток бы!.. - Товарищи, не все доразу! Старик заколебался, кому же дать первому. Помедлив несколькотомительных секунд, он вылил воду в скотское долбленое корыто, врытое вземлю, отошел, крикнул: - Что вы, как быки, лезете! По порядку пейте! Вода, растекаясь по зелено-замшелому, заплесневелому днищу корыта,устремилась в накаленный солнцем, пахнущий сырой древесиной угол. Пленныеиз последних сил бросились к корыту. Старик раз за разом зачерпнулодиннадцать цебарок, - хмурясь от жалости, поглядывая на пленных, наполнилкорыто. Иван Алексеевич напился, стоя на коленях, и, подняв освеженную голову,увидел с предельной, почти осязательной яркостью: изморозно-белый покровизвестняковой пыли на придонской дороге, голубым видением вставшие вдалиотроги меловых гор, а над ними, над текучим стременем гребнистого Дона, внеохватной величавой синеве небес, в недоступнейшей вышине - облачко.Окрыленное ветром, с искрящимся белым, как парус, надвершием, оностремительно плыло на север, и в далекой излучине Дона отражалась егоопаловая тень.LV
На секретном совещании верховного командования повстанческими силамирешено было просить донское правительство, атамана Богаевского, о помощи. Кудинову было поручено написать письмо с изъявлением раскаяния исожаления о том, что в конце 1918 года верхнедонцы пошли на переговоры скрасными, бросили фронт. Письмо Кудинов написал. От имени всеговосставшего казачества Верхнего Дона он давал обещание в дальнейшемстойко, до победного конца сражаться с большевиками, просил помочьповстанцам переброской на аэропланах через фронт кадровых офицеров дляруководства частями и винтовочных патронов. Петр Богатырев остался на Сингином, потом переехал в Вешенскую. Летчикотправился обратно с кудиновским письмом в Новочеркасск. С того дня между донским правительством и повстанческим командованиемустановилась тесная связь. Почти ежедневно стали прилетать из-за Донцановехонькие, выпущенные французскими заводами аэропланы, доставлявшиеофицеров, винтовочные патроны и в незначительном количестве снаряды длятрехдюймовых орудий. Летчики привозили письма от верхнедонских казаков,отступивших с Донской армией, из Вешенской везли на Донец казакам ответыродных. Сообразуясь с положением на фронте, со своими стратегическими планами,новый командующий Донской армией, генерал Сидорин, начал присылатьКудинову разработанные штабом планы операции, приказы, сводки, информациио перебрасываемых на повстанческий фронт красноармейских частях. Кудинов только несколько человек избранных посвящал в переписку сСидориным, от остальных все это держалось в строжайшем секрете.LVI
Поиск по сайту: