 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 3 страница
VII
Генерала Секретева, приехавшего в Вешенскую со штабными офицерами исотней казаков личного конвоя, встречали хлебом-солью, колокольным звоном.В обеих церквах весь день трезвонили, как на пасху. По улицам разъезжалина поджарых, истощенных переходом дончаках низовские казаки. На плечах уних вызывающе синели погоны. На площади около купеческого дома, где отвеликвартиру генералу Секретеву, толпились ординарцы. Луща семечки, онизаговаривали с проходившими мимо принаряженными станичными девками. В полдень к генеральской квартире трое конных калмыков пригнали человекпятнадцать пленных красноармейцев. Позади шла пароконная подвода,заваленная духовыми инструментами. Красноармейцы были одеты необычно: всерые суконные брюки и такие же куртки с красным кантом на обшлагахрукавов. Пожилой калмык подъехал к ординарцам, праздно стоявшим у ворот,спешился, сунул в карман глиняную трубочку. - Наши красных трубачей пригнала. Понимаешь? - Чего ж тут понимать-то? - лениво отозвался толстомордый ординарец,сплевывая подсолнечную лузгу на запыленные сапоги калмыка. - Чего ничего - прими пленных. Наел жирный морда, болтай зря чего! - Но-но! Ты у меня поговоришь, курюк бараний, - обиделся ординарец. Нодоложить о пленных пошел. Из ворот вышел дебелый есаул в коричневом, туго затянутом в талиибешмете. Раскорячив толстые ноги, картинно подбоченясь, огляделстолпившихся красноармейцев, пробасил: - Комиссаров музыкой ус-слаж-дали, рвань тамбовская! Откуда серыемундиры? С немцев поснимали, что ли? - Никак нет, - часто мигая, ответил стоявший впереди всех красноармеец.И скороговоркой пояснил: - Еще при Керенском нашей музыкантской командепошили эту форму, перед июньским наступлением... Так вот и носим с тойпоры... - Поносишь у меня! Поносишь! Вы у меня поносите! - Есаул сдвинул назатылок низко срезанную кубанку, обнажив на бритой голове малиновыйнезарубцевавшийся шрам, и круто повернулся на высоких стоптанных каблукахлицом к калмыку: - Чего ты их гнал, некрещеная харя? За каким чертом? Немог по дороге на распыл пустить? Калмык весь как-то незаметно подобрался, ловко сдвинул кривые ноги и,не отнимая руки от козырька защитной фуражки, ответил: - Командир сотни приказала гони сюда надо. - "Гони сюда надо"! - передразнил франтовый есаул, презрительно скрививтонкие губы, и, грузно ступая отечными ногами, подрагивая толстым задом,обошел красноармейцев: долго и внимательно, как барышник - лошадей,осматривал их. Ординарцы потихоньку посмеивались. Лица конвойных калмыков храниливсегдашнюю бесстрастность. - Открыть ворота! Загнать их во двор! - приказал есаул. Красноармейцы и подвода с беспорядочно наваленными инструментамиостановились у крыльца. - Кто капельмейстер? - закуривая, спросил есаул. - Нет его, - ответили сразу несколько голосов. - Где же он? Сбежал? - Нет, убит. - Туда и дорога. Обойдетесь и без него. А ну, разобрать инструменты! Красноармейцы подошли к подводе. Смешиваясь с назойливым перезвономколоколов, во дворе робко и нестройно зазвучали медные голоса труб. - Приготовиться! Давайте "Боже, царя храни". Музыканты молча переглянулись. Никто не начинал. С минуту длилосьтягостное молчание, а потом один из них, босой, но в аккуратно закрученныхобмотках, глядя в землю, сказал: - Из нас никто не знает старого гимна... - Никто? Интересно... Эй, там! Полувзвод ординарцев с винтовками! Есаул отбивал носком сапога неслышный такт. В коридоре, гремякарабинами, строились ординарцы. За палисадником в густо разросшихсяакациях чирикали воробьи. Во дворе жарко пахло раскаленными железнымикрышами сараев и людским едким потом. Есаул отошел с солнцепека в тень, итогда босой музыкант с тоской глянул на товарищей, негромко сказал: - Ваше высокоблагородие! У нас все тут - молодые музыканты. Старое неприходилось играть... Революционные марши все больше играли... Вашевысокоблагородие! Есаул рассеянно вертел кончик своего наборного ремешка, молчал. Ординарцы выстроились возле крыльца, ждали приказания. Расталкиваякрасноармейцев, из задних рядов поспешно выступил пожилой с бельмом наглазу музыкант; покашливая, спросил: - Разрешите? Я могу исполнить. - И, не дожидаясь согласия, приложил кдрожащим губам накаленный солнцем фагот. Гнусавые тоскующие звуки, одиноко взметнувшиеся над просторнымкупеческим двором, заставили есаула гневно поморщиться. Махнув рукой, онкрикнул: - Перестать! Как нищего за... тянешь! Разве это музыка? В окнах показались улыбающиеся лица штабных офицеров и адъютантов. - Вы им похоронный марш закажите! - юношеским тенорком крикнул дополовины свесившийся из окна молоденький сотник. Надсадный звон колоколов на минуту смолк, и есаул, шевеля бровями,вкрадчиво спросил: - "Интернационал", надеюсь, исполняете? Давайте-ка! Да не бойтесь!Давайте, раз приказываю. И в наступившей тишине, в полуденном зное, словно зовя на бой, вдругсогласно и величаво загремели трубные негодующие звуки "Интернационала". Есаул стоял, как бык перед препятствием, наклонив голову, расставивноги. Стоял и слушал. Мускулистая шея его и синеватые белки прищуренныхглаз наливались кровью. - От-ста-вить!.. - не выдержав, яростно заорал он. Оркестр разом умолк, лишь валторна запоздала, и надолго повис враскаленном воздухе ее страстный незаконченный призыв. Музыканты облизывали пересохшие губы, вытирали их рукавами, грязнымиладонями. Лица их были усталы и равнодушны. Только у одного предательскаяслеза сбежала по запыленной щеке, оставив влажный след... Тем временем генерал Секретев отобедал у родных своего сослуживца ещепо русско-японской войне и, поддерживаемый пьяным адъютантом, вышел наплощадь. Жара и самогон одурманили его. На углу против кирпичного зданиягимназии ослабевший генерал споткнулся, упал ничком на горячий песок.Растерявшийся адъютант тщетно пытался поднять его. Тогда из толпы,стоявшей неподалеку, поспешили на помощь. Двое престарелых казаков подруки почтительнейше приподняли генерала, которого тут же всенародностошнило. Но в перерывах между приступами рвоты он еще пытался что-товыкрикивать, воинственно потрясая кулаками. Кое-как уговорили его, повелина квартиру. Стоявшие поодаль казаки провожали его долгими взглядами, вполголосапереговаривались: - Эк его, болезного, развезло-то! Не в аккурате держит себя, даром, чтогенерал. - Самогонка-то на чины-ордена не глядит. - Хлебать бы надо не всю, какую становили... - Эк, сваток, не всякий вытерпит! Иной в пьяном виде сразу наберется изарекается сроду не пить... Да ить оно как говорится: зарекалась свиньячегой-то есть, бежит, а их два лежит... - То-то и оно! Шумни ребятишкам, чтобы отошли. Идут рядом, вылупилисьна него, враженяты, как скажи, сроду они пьяных не видали....Трезвонили и самогон пили по станице до самых сумерек. А вечером вдоме, предоставленном под офицерское собрание, повстанческое командованиеустроило для прибывших банкет. Высокий статный Секретев - исконный казак, уроженец одного из хуторовКраснокутской станицы - был страстным любителем верховых лошадей,превосходным наездником, лихим кавалерийским генералом. Но он не былоратором. Речь, произнесенная им на банкете, была исполнена пьяногобахвальства и в конце содержала недвусмысленные упреки и угрозы по адресуверхнедонцев. Присутствовавший на банкете Григорий с напряженным и злобным вниманиемвслушивался в слова Секретева. Не успевший протрезвиться генерал стоял,опираясь пальцами о стол, расплескивая из стакана пахучий самогон;говорил, с излишней твердостью произнося каждую фразу: -...Нет, не мы вас должны благодарить за помощь, а вы нас! Именно вы,это надо твердо сказать. Без нас красные вас уничтожили бы. Вы это самипрекрасно знаете. А мы и без вас раздавили бы эту сволочь. И давим ее ибудем давить, имейте в виду, до тех пор, пока не очистим наголо всюРоссию. Вы бросили осенью фронт, пустили на казачью землю большевиков...Вы хотели жить с ними в мире, но не пришлось! И тогда вы восстали, спасаясвое имущество, свою жизнь. Попросту - спасая свои и бычиные шкуры. Явспоминаю о прошлом не для того, чтобы попрекнуть вас вашими грехами...Это не в обиду вам говорится. Но истину установить никогда не вредно. Вашаизмена была нами прощена. Как братья, мы пошли к вам в наиболее труднуюдля вас минуту, пошли на помощь. Но ваше позорное прошлое должно бытьискуплено в будущем. Понятно, господа офицеры? Вы должны искупить егосвоими подвигами и безупречным служением тихому Дону, понятно? - Ну, за искупление! - ни к кому не обращаясь в отдельности, чутьприметно улыбаясь, сказал сидевший против Григория пожилой войсковойстаршина и, не дожидаясь остальных, выпил первый. У него - мужественное, слегка тронутое оспой лицо и насмешливые кариеглаза. Во время речи Секретева губы его не раз складывались внеопределенную блуждающую усмешку, и тогда глаза темнели и казались совсемчерными. Наблюдая за войсковым старшиной, Григорий обратил внимание на то,что тот был на "ты" с Секретевым и держался по отношению к нему крайненезависимо, а с остальными офицерами был подчеркнуто сдержан и холоден. Онодин из присутствовавших на банкете носил вшитые погоны цвета хаки натаком же кителе и нарукавный корниловский шеврон. "Какой-то идейный.Должно, из добровольцев", - подумал Григорий. Пил войсковой старшина, каклошадь. Не закусывал и не пьянел, лишь время от времени отпускал широкийанглийский ремень. - Кто это, насупротив меня, рябоватый такой? - шепотом спросил Григорийу сидевшего рядом Богатырева. - А черт его знает, - отмахнулся подвыпивший Богатырев. Кудинов не жалел для гостей самогона. Откуда-то появился на столеспирт, и Секретев, с трудом окончив речь, распахнул защитный сюртук,тяжело опустился на стул. К нему наклонился молодой сотник с ярковыраженным монгольским типом лица, что-то шепнул. - К черту! - побагровев, ответил Секретев и залпом выпил рюмку спирта,услужливо налитую Кудиновым. - А это кто с косыми глазами? Адъютант? - спросил Григорий уБогатырева. Прикрывая ладонью рот, тот ответил: - Нет, это его вскормленник. Он его в японскую войну привез изМаньчжурии мальчишкой. Воспитал и отдал в юнкерское. Получился изкитайчонка толк. Лихой черт! Вчера отбил под Макеевкой денежный ящик украсных. Два миллиона денег хапнул. Глянь-ка, они у него изо всех кармановпачками торчат! Повезло же проклятому! Чистый клад! Да пей ты, чего ты ихразглядываешь? Ответную речь держал Кудинов, но его почти никто уже не слушал. Попойкапринимала все более широкий размах. Секретев, сбросив сюртук, сидел водной нижней рубашке. Голо выбритая голова его лоснилась от пота, ибезупречно чистая полотняная рубашка еще резче оттеняла багровое лицо иоливковую от загара шею. Кудинов что-то говорил ему вполголоса, ноСекретев, не глядя на него, настойчиво повторял: - Не-е-ет, извини! Уж это ты извини! Мы вам доверяем, но постолькупоскольку... Ваше предательство не скоро забудется. Пусть это зарубят себена носу все, кто переметнулся осенью к красным... "Ну и мы вам послужим постольку поскольку!" - с холодным бешенствомподумал опьяневший Григорий и встал. Не надевая фуражки, вышел на крыльцо, с облегчением, всей грудью,вдохнул свежий ночной воздух. У Дона, как перед дождем, гомонили лягушки, угрюмовато гудели водяныежуки. На песчаной косе тоскливо перекликались кулики. Где-то далеко взаймище заливисто и тонко ржал потерявший матку жеребенок. "Сосватала насс вами горькая нужда, а то и на понюх вы бы нам были не нужны. Сволочьпроклятая! Ломается, как копеечный пряник, попрекает, а через неделю прямоначнет на глотку наступать... Вот подошло, так подошло! Куда ни кинь -везде клин. А ить я так и думал... Так оно и должно было получиться. То-токазаки теперь носами закрутят! Отвыкли козырять да тянуться перед ихблагородиями", - думал Григорий, сходя с крыльца и ощупью пробираясь ккалитке. Спирт подействовал и на него: кружилась голова, движения обреталинеуверенную тяжеловесность. Выходя из калитки, он качнулся, нахлобучилфуражку, - волоча ноги, пошел по улице. Около домика Аксиньиной тетки на минуту остановился в раздумье, а потомрешительно шагнул к крыльцу. Дверь в сени была не заперта. Григорий безстука вошел в горницу и прямо перед собой увидел сидевшего за столомСтепана Астахова. Около печи суетилась Аксиньина тетка. На столе, покрытомчистой скатертью, стояла недопитая бутылка самогона, в тарелке розовела"порезанная на куски вяленая рыба. Степан только что опорожнил стакан и, как видно, хотел закусить, но,увидев Григория, отодвинул тарелку, прислонился спиной к стене. Как ни был пьян Григорий, он все же заметил и мертвенно побледневшеелицо Степана, и его по-волчьи вспыхнувшие глаза. Ошеломленный встречей,Григорий нашел в себе силы хрипловато проговорить: - Здорово дневали! - Слава богу, - испуганно ответила ему хозяйка, безусловноосведомленная об отношениях Григория с ее племянницей и не ожидавшая отэтой нечаянной встречи мужа и любовника ничего доброго. Степан молча гладил левой рукою усы, загоревшихся глаз не сводил сГригория. А тот, широко расставив ноги, стоял у порога, криво улыбался, говорил: - Вот, зашел проведать... Извиняйте. Степан молчал. Неловкая тишина длилась до тех пор, пока хозяйка неосмелилась пригласить Григория: - Проходите, садитесь. Теперь Григорию уж нечего было скрывать. Его появление на квартире уАксиньи объяснило Степану все. И Григорий пошел напролом: - А где же жена? - А ты... ее пришел проведать? - тихо, но внятно спросил Степан иприкрыл глаза затрепетавшими ресницами. - Ее, - со вздохом признался Григорий. Он ждал в этот миг от Степана всего и, трезвея, готовился к защите. Нотот приоткрыл глаза (в них уже погас недавний огонь), сказал: - Я послал ее за водкой, она зараз прийдет. Садись, подожди. Он даже встал - высокий и ладный - и подвинул Григорию стул, не глядяна хозяйку, попросил: - Тетка, дайте чистый стакан. - И - Григорию: - Выпьешь? - Немножко можно. - Ну, садись. Григорий присел к столу... Оставшееся в бутылке Степан разлил поровну встаканы, поднял на Григория задернутые какой-то дымкой глаза. - За все хорошее! - Будем здоровы! Чокнулись. Выпили. Помолчали. Хозяйка, проворная, как мышь, подалагостю тарелку и вилку с выщербленным черенком. - Кушайте рыбку! Это малосольная. - Благодарствую. - А вы кладите на тарелку, угощайтесь! - потчевала повеселевшаяхозяйка. Она была донельзя довольна тем, что все обошлось так по-хорошему, бездраки, без битья посуды, без огласки. Суливший недоброе разговорокончился. Муж мирно сидел за общим столом с дружком жены. Теперь онимолча ели и не смотрели друг на друга. Предупредительная хозяйка досталаиз сундука чистый рушник и как бы соединила Григория со Степаном, положивконцы его обоим на колени. - Ты почему не в сотне? - обгладывая подлещика, спросил Григорий. - Тоже проведать пришел, - помолчав, ответил Степан, и по тону егоникак нельзя было определить, серьезно он говорит или с издевкой. - Сотня дома небось? - Все в хуторе гостюют. Что ж, допьем? - Давай. - Будем здоровы! - За все доброе! В сенцах звякнула щеколда. Окончательно отрезвевший Григорий глянулисподлобья на Степана, заметил, как бледность снова волной омыла его лицо. Аксинья, закутанная в ковровый платок, не узнавая Григория, подошла кстолу, глянула сбоку, и в черных расширившихся глазах ее плеснулся ужас.Задохнувшись, она насилу выговорила: - Здравствуйте, Григорий Пантелевич! Лежавшие на столе большие узловатые руки Степана вдруг мелко задрожали,и Григорий, видевший это, молча поклонился Аксинье, не проронив ни слова. Ставя на стол две бутылки самогона, она снова метнула на Григориявзгляд, полный тревоги и скрытой радости, повернулась и ушла в темный уголгорницы, села на сундук, трясущимися руками поправила прическу. Преодолевволнение, Степан расстегнул воротник душившей его рубахи, налил дополнастаканы, повернулся лицом к жене: - Возьми стакан и садись к столу. - Я не хочу. - Садись! - Я ж не пью ее, Степа! - Сколько разов говорить? - Голос Степана дрогнул. - Садись, соседка! - Григорий ободряюще улыбнулся. Она с мольбой взглянула на него, быстро подошла к шкафчику. С полкиупало блюдечко, со звоном разбилось. - Ах, беда-то какая! - Хозяйка огорченно всплеснула руками. Аксинья молча собирала осколки. Степан налил и ей стакан доверху, и снова глаза его вспыхнули тоской иненавистью. - Ну, выпьем... - начал он и умолк. В тишине было отчетливо слышно, как бурно и прерывисто дышит присевшаяк столу Аксинья. -...Выпьем, жена, за долгую разлуку. Что же, не хочешь? Не пьешь? - Ты же знаешь... - Я зараз все знаю... Ну, не за разлуку! За здоровье дорогого гостяГригория Пантелевича. - За его здоровье выпью! - звонко сказала Аксинья и выпила стаканзалпом. - Победная твоя головушка! - прошептала хозяйка, выбежав на кухню. Она забилась в угол, прижала руки к груди, ждала, что вот-вот сгрохотом упадет опрокинутый стол, оглушительно грянет выстрел... Но вгорнице мертвая стояла тишина. Слышно было только, как жужжат на потолкепотревоженные светом мухи да за окном, приветствуя полночь, перекликаютсяпо станице петухи.VIII
Темны июньские ночи на Дону. На аспидно-черном небе в томительномбезмолвии вспыхивают золотые зарницы, падают звезды, отражаясь в текучейбыстрине Дона. Со степи сухой и теплый ветер несет к жилью медвяные запахицветущего чабреца, а в займище пресно пахнет влажной травой, илом,сыростью, неумолчно кричат коростели, и прибрежный лес, как в сказке, весьпокрыт серебристой парчою тумана. Прохор проснулся в полночь. Спросил у хозяина квартиры: - Наш-то не пришел? - Нету. Гуляет с генералами. - То-то там небось водки попьют! - завистливо вздохнул Прохор и,позевывая, стал одеваться. - Ты куда это? - Пойду коней напою да зерна засыплю. Говорил Пантелевич, что срассветом выедем в Татарский. Переднюем там, а потом свои частя надодогонять. - До рассвета ишо далеко. Позоревал бы. Прохор с неудовольствием ответил: - Сразу по тебе, дед, видать, что нестроевой ты был смолоду! Нам принашей службе, ежели коней не кормить да не ухаживать за ними, так, может,и живым не быть. На худоконке разве расскачешься? Чем ни добрее под тобоюживотина, тем скорее от неприятеля ускачешь. Я такой: мне догонять их нетунадобностев, а коли туго прийдется, подопрет к кутнице - так я первыймахну! Я и так уж какой год лоб под пули подставляю, осточертело! Зажги,дедок, огонь, а то портянки не найду. Вот спасибо! Да-а-а, это нашГригорий Пантелевич кресты да чины схватывал, в пекло лез, а я не такойдурак, мне это без надобностев. Ну, никак, несут его черти, и, небось,пьяный в дымину. В дверь тихонько постучали. - Взойдите! - крикнул Прохор. Вошел незнакомый казак с погонами младшего урядника на защитнойгимнастерке и в фуражке с кокардой. - Я ординарец штаба группы генерала Секретева. Могу я видеть ихблагородие господина Мелехова? - спросил он, козырнув и вытянувшись упорога. - Нету его, - ответил пораженный выправкой и обращением вышколенногоординарца Прохор. - Да ты не тянись, я сам смолоду был такой дурак, какты. Я его вестовой. А по какому ты делу? - По приказанию генерала Секретева за господином Мелеховым. Его просилисейчас же явиться в дом офицерского собрания. - Он туда потянул ишо с вечера. - Был, а потом ушел оттуда домой. Прохор свистнул и подмигнул сидевшему на кровати хозяину: - Понял, дед? Зафитилил, значит, к своей жалечке... Ну, ты иди,служивый, а я его разыщу и представлю туда прямо тепленького! Поручив старику напоить лошадей и задать им зерна, Прохор отправился кАксиньиной тетке. В непроглядной темени спала станица. На той стороне Дона в лесунаперебой высвистывали соловьи. Не торопясь, подошел Прохор к знакомойхатенке, вошел в сени и только что взялся за дверную скобу, услышалбасистый Степанов голос. "Вот это я нарвался! - подумал Прохор. - Спросит,зачем пришел? А мне и сказануть нечего. Ну, была не была, - повидалась!Скажу, зашел самогонки купить, направили, мол, соседи в этот дом". И, уже осмелев, вошел в горницу, - пораженный изумлением, молча раскрылрот: за одним столом с Астаховым сидел Григорий и - как ни в чем не бывало- тянул из стакана мутно-зеленый самогон. - Степан глянул на Прохора, натужно улыбаясь, сказал: - Чего же ты зевало раскрыл и не здороваешься? Али диковину какуюувидал? - Вроде этого... - переминаясь с ноги на ногу, отвечал еще не пришедшийв себя от удивления Прохор. - Ну, не пужайся, проходи, садись, - приглашал Степан. - Мне садиться время не указывает... Я за тобой, Григорий Пантелевич.Приказано к генералу Секретеву явиться зараз же. Григорий и до прихода Прохора несколько раз порывался уйти. Онотодвигал стакан, вставал и тотчас же снова садился, боясь, что уход егоСтепан расценит как открытое проявление трусости. Гордость не позволялаему покинуть Аксинью, уступить место Степану. Он пил, но самогон уже недействовал на него. И, трезво оценивая всю двусмысленность своегоположения, Григорий выжидал развязки. На секунду ему показалось, чтоСтепан ударит жену, когда она выпила за его - Григория - здоровье. Но оношибся: Степан поднял руку, потер шершавой ладонью загорелый лоб и - посленедолгого молчания, - с восхищением глядя на Аксинью, сказал: "Молодец,жена! Люблю за смелость!" Потом вошел Прохор. Поразмыслив, Григорий решил не идти, чтобы дать Степану высказаться. - Пойди туда и скажи, что не нашел меня. Понял? - обратился он кПрохору. - Понять-то понял. Только лучше бы тебе, Пантелевич, сходить туда. - Не твое дело! Ступай. Прохор пошел было к дверям. Но тут неожиданно вмешалась Аксинья. Неглядя на Григория, она сухо сказала: - Нет, чего уж там, идите вместе, Григорий Пантелевич! Спасибо, чтозашли, погостевали, разделили с нами время... Только не рано уж, вторыекочета прокричали. Скоро рассвенет, а нам со Степой на зорьке надо домойидтить... Да и выпили вы достаточно. Хватит! Степан не стал удерживать, и Григорий поднялся. Прощаясь, Степанзадержал руку Григория в своей холодной и жесткой руке, словно бы хотелнапоследок что-то сказать, - но так и не сказал, молча до дверей проводилГригория глазами, не спеша потянулся к недопитой бутылке... Страшная усталость овладела Григорием, едва он вышел на улицу. С трудомпередвигая ноги, дошел до первого перекрестка, попросил следовавшего заним неотступно Прохора: - Иди, седлай коней и подъезжай сюда. Не дойду я... - Не доложить об том, что едешь-то? - Нет. - Ну, погоди, я - живой ногой! И всегда медлительный Прохор на этот раз пустился к квартире рысью. Григорий присел к плетню, закурил. Восстанавливая в мыслях встречу соСтепаном, равнодушно подумал; "Ну что ж, теперь он знает. Лишь бы не билАксинью". Потом усталость и пережитое волнение заставили его прилечь. Онзадремал. Вскоре подъехал Прохор. На пароме переправились на ту сторону Дона, пустили лошадей крупнойрысью. С рассветом въехали в Татарский. Около ворот своего база Григорийспешился, кинул повод Прохору, - торопясь и волнуясь, пошел к дому. Полуодетая Наталья вышла зачем-то в сенцы. При виде Григория заспанныеглаза ее вспыхнули таким ярким брызжущим светом радости, что у Григориядрогнуло сердце и мгновенно и неожиданно увлажнились глаза. А Натальямолча обнимала своего единственного, прижималась к нему всем телом, и потому, как вздрагивали ее плечи, Григорий понял, что она плачет. Он вошел в дом, перецеловал стариков и спавших в горнице детишек, сталпосреди кухни. - Ну, как пережили? Все благополучно? - спросил, задыхаясь от волнения. - Слава богу, сынок. Страху повидали, а так чтобы дюже забижать - этогоне было, - торопливо ответила Ильинична и, косо глянув на заплаканнуюНаталью, сурово крикнула ей: - Радоваться надо, а ты кричишь, дура! Ну, нестой же без дела! Неси дров печь затоплять... Пока они с Натальей спешно готовили завтрак, Пантелей Прокофьевичпринес сыну чистый рушник, предложил: - Ты умойся, я солью на руки. Оно голова-то и посвежеет... Шибает оттебя водочкой. Должно, выпил вчера на радостях? - Было дело. Только пока неизвестно: на радостях или при горести... - Как так? - несказанно удивился старик. - Да уж дюже Секретов злует на нас. - Ну, это не беда. Неужли и он выпивал с тобой? - Ну да. - Скажи на милость! В какую ты честь попал, Гришка! За одним столом снастоящим генералом! Подумать только! - И Пантелей Прокофьевич, умиленноглядя на сына, с восхищением поцокал языком. Григорий улыбнулся. Уж он-то никак не разделял наивного стариковскоговосторга. Степенно расспрашивая о том, в сохранности ли скот и имущество исколько потравили зерна, Григорий замечал, что разговор о хозяйстве, какпрежде, не интересует отца. Что-то более важное было у старика на уме,что-то тяготило его. И он не замедлил высказаться: - Как же, Гришенька, теперича быть? Неужли опять придется служить? - Ты про кого это? - Про стариков. К примеру, хоть меня взять. - Пока неизвестно. - Стало быть, надо выступать? - Ты можешь остаться. - Да что ты! - обрадованно воскликнул Пантелей Прокофьевич и в волнениизахромал по кухне. - Усядься ты, хромой бес! Сор-то не греби ногами по хате! Возрадовался,забегал, как худой щенок! - строго прикрикнула Ильинична. Но старик и внимания не обратил на окрик. Несколько раз проковылял онот стола до печки, улыбаясь и потирая руки. Тут его настигло сомнение: - А ты могешь дать освобождение? - Конечно, могу. - Бумажку напишешь? - А то как же! Старик замялся в нерешительности, но все же спросил: - Бумажка-то, как она?.. Без печати-то. Али, может, и печать при тебе? - Сойдет и без печати! - улыбнулся Григорий. - Ну, тогда и гутарить нечего! - снова повеселел старик. - Дай бог тебездоровья! Сам-то когда думаешь ехать? - Завтра. - Частя твои пошли вперед? На Усть-Медведицу? - Да. А за себя, батя, ты не беспокойся. Все равно вскорости таких, какты, стариков, будут спущать по домам. Вы свое уж отслужили. - Дай-то бог! - Пантелей Прокофьевич перекрестился и, как видно,успокоился окончательно. Проснулись детишки. Григорий взял их на руки, усадил к себе на колении, целуя их поочередно, улыбаясь, долго слушал веселое щебетание. Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травой, теплой подушкой иеще чем-то бесконечно родным. И сами они - эта плоть от плоти его, - каккрохотные степные птицы. Какими неумелыми казались большие черные рукиотца, обнимавшие их. И до чего же чужим в этой мирной обстановке выгляделон - всадник, на сутки покинувший коня, насквозь пропитанный едким духомсолдатчины и конского пота, горьким запахом походов и ременной амуниции... Глаза Григория застилала туманная дымка слез, под усами дрожали губы...Раза три он не ответил на вопросы отца и только тогда подошел к столу,когда Наталья тронула его за рукав гимнастерки. Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не былособенно чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут - эти слезы,глухие и частые удары сердца и такое ощущение, будто в горле беззвучнобьется колокольчик... Впрочем, все это могло быть и потому, что он многопил в эту ночь и провел ее без сна... Пришла Дарья, прогонявшая коров на выгон. Она подставила Григориюулыбающиеся губы и, когда он, шутливым жестом разгладив усы, приблизил кней лицо, закрыла глаза. Григорий видел, как, словно от ветра, дрогнули еересницы, и на миг ощутил пряный запах помады, исходивший от ее неблекнущихщек. А вот Дарья была все та же. Кажется, никакое горе не было в силах нетолько сломить ее, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, каккрасноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная. - Цветешь? - спросил Григорий. - Как придорожная белена! - прижмурив лучистые глаза, ослепительноулыбнулась Дарья. И тотчас же подошла к зеркалу поправить выбившиесяиз-под платка волосы, прихорошиться. Такая уж она была, Дарья. С этим, пожалуй, ничего нельзя было поделать.Смерть Петра словно подхлестнула ее, и, чуть оправившись от перенесенногогоря, она стала еще жаднее к жизни, еще внимательнее к своей наружности... Разбудили спавшую в амбаре Дуняшку. Помолясь, всей семьей сели за стол. - Ох, и постарел же ты, братушка! - сожалеюще сказала Дуняшка. - Серыйкакой-то стал, как бирюк. Григорий через стол молча и без улыбки посмотрел на нее, а потомсказал: - Мне так и полагается. Мне стареть, тебе в пору входить, женихаискать... Только вот что я тебе скажу: о Мишке Кошевом с нонешного дня идумать позабудь. Ежли услышу, что ты и после этого об нем сохнуть будешь,- на одну ногу наступлю, а за другую возьмусь - так и раздеру, каклягушонка! Поняла? Дуняшка вспыхнула, как маков цвет, - сквозь слезы посмотрела наГригория. Он не сводил с нее злого взгляда, и во всем его ожесточившемся лице - вощеренных под усами зубах, в суженных глазах - еще ярче проступиловрожденное мелеховское, звероватое. Но и Дуняшка была этой породы - оправившись от смущения и обиды, онатихо, но решительно сказала: - Вы, братушка, знаете? Сердцу не прикажешь! - Вырвать надо такое сердце, какое тебя слухаться не будет, - холоднопосоветовал Григорий. "Не тебе бы, сынок, об этом гутарить..." - подумала Ильинична. Но тут в разговор вступил Пантелей Прокофьевич. Грохнув по столукулаком, заорал: - Ты, сукина дочь, цыц у меня! А то я тебе такое сердце пропишу, что иволос с головы не соберешь! Ах ты, паскуда этакая! Вот пойду зараз, возьмувожжи... - Батенка! Вожжей-то ни одних у нас не осталось. Все забрали! - сосмиренным видом прервала его Дарья. Пантелей Прокофьевич бешено сверкнул на нее глазами и, не сбавляяголоса, продолжал отводить душу: - Возьму чересседельню - так я тебе таких чертей... - И чересседельню красные тоже взяли! - уже громче вставила Дарья,по-прежнему глядя на свекра невинными глазами. Этого Пантелей Прокофьевич снести уже не мог. Секунду глядел он насноху, багровея в немой ярости, молча зевая широко раскрытым ртом (былпохож он в этот миг на вытащенного из воды судака), а потом хриплокрикнул: - Замолчи, проклятая, сто чертей тебе в душу! Слова не дадут сказать!Да что это такое? А ты, Дунька, так и знай: сроду не бывать этому делу!Отцовским словом тебе говорю! И Григорий правильно сказал: об такомподлеце будешь думать - так тебя и убить мало! Нашла присуху! Запек ейдушу висельник! Да ништо ж это человек? Да чтобы такой христопродавец былмоим зятем?! Попадись он мне зараз - своей рукой смерти предам! Толькопикни ишо: возьму шелужину, так я тебе... - Их, шелужинов-то, на базу днем с огнем не сыщешь, - со вздохомсказала Ильинична. - По базу хоть шаром покати, хворостины на растопку ито не найдешь. Вот до чего дожили! Пантелей Прокофьевич и в этом бесхитростном замечании усмотрел злойумысел. Он глянул на старуху остановившимися глазами, вскочил каксумасшедший, выбежал на баз. Григорий бросил ложку, закрыл лицо рушником и трясся в беззвучномхохоте. Злоба его прошла, и он смеялся так, как не смеялся давным-давно.Смеялись все, кроме Дуняшки. За столом царило веселое оживление. Но кактолько по крыльцу затопал Пантелей Прокофьевич, - лица у всех сразу сталисерьезные. Старик ворвался ураганом, волоча за собой длиннейшую ольховуюжердь. - Вот! Вот! На всех на вас, на проклятых, языкастых, хватит! Ведьмыдлиннохвостые!.. Шелужины нету?! А это что? И тебе, старая чертовка,достанется! Вы ее у меня отпробуете!.. Жердь не помещалась в кухне, и старик, опрокинув чугун, с грохотомбросил ее в сенцы, тяжело дыша, присел к столу. Настроение его было явно испорчено. Он сопел и ел молча. Молчали иостальные. Дарья не поднимала от стола глаз, боясь рассмеяться. Ильиничнавздыхала и чуть слышно шептала: "О, господи, господи! Грехи наши тяжкие!"Одной Дуняшке было не до смеха, да Наталья, в отсутствие старикаулыбавшаяся какой-то вымученной улыбкой, снова стала сосредоточенна игрустна. - Соли подай! Хлеба! - изредка и грозно рычал Пантелей Прокофьевич,обводя домашних сверкающими глазами. Семейная передряга закончилась довольно неожиданно. При всеобщеммолчании Мишатка сразил деда новой обидой. Он не раз слышал, как бабка вссоре обзывала деда всяческими бранными словами, и, по-детски глубоковзволнованный тем, что дед собирался бить всех и орал на весь курень,дрожа ноздрями, вдруг звонко сказал: - Развоевался, хромой бес! Дрючком бы тебя по голове, чтоб ты не пужалнас с бабуней!.. - Это ты меня... то есть деда... так? - Тебя! - мужественно подтвердил Мишатка. - Да нешто родного деда можно... такими словами?! - А ты чего шумишь? - Каков вражененок? - Поглаживая бороду, Пантелей Прокофьевич изумленнообвел всех глазами. - А это все от тебя, старая карга, таких словнаслухался! Ты научаешь! - И кто его научает? Весь в тебя да в папаню необузданный! - сердитооправдывалась Ильинична. Наталья встала и отшлепала Мишатку, приговаривая: - Не учись так гутарить с дедом! Не учись! Мишатка заревел, уткнулся лицом в колени Григория. А ПантелейПрокофьевич, души не чаявший во внуках, вскочил из-за стола и,прослезившись, не вытирая струившихся по бороде слез, радостно закричал: - Гришка! Сынок! Фитинов твоей матери! Верное слово старуха сказала!Наш! Мелеховских кровей!.. Вот она когда кровь сказалась-то!.. Этот никомуне смолчит!.. Внучек! Родимый мой!.. На, бей старого дурака, чем хошь!Тягай его за бороду!.. - И старик, выхватив из рук Григория Мишатку,высоко поднял его над головой. Окончив завтрак, встали из-за стола. Женщины начали мыть посуду, аПантелей Прокофьевич закурил, сказал, обращаясь к Григорию: - Оно вроде и неудобно просить тебя, ты ить у нас - гость, да делатьнечего... Пособи плетни поставить, гумно загородить, а то скрозь всеповалено, а чужих зараз не допросишься. У всех одинаково все рухнулось. Григорий охотно согласился, и они вдвоем до обеда работали на базу,приводя в порядок огорожу. Врывая стоянкИ на огороде, старик спросил: - Покос начнется что не видно, и не знаю - прикупать травы али нет. Тыкак скажешь всчет хозяйства? Стоит дело хлопотать? А то, может, черезмесяц красные опять припожалуют, и все сызнова пойдет к чертям на выделку? - Не знаю, батя, - откровенно сознался Григорий. - Не знаю, чем онообернется и кто кого придолеет. Живи так, чтобы лишнего ни в закромах, нина базу не было. По нонешним временам все это ни к чему. Вон возьми тестя:всю жизню хрип гнул, наживал, жилы из себя и из других выматывал, а чтоосталось? Одни горелые пеньки на базу! - Я, парень, и сам так думаю, - подавив вздох, согласился старик. И разговор о хозяйстве больше не заводил. Лишь после полудня, заметив,что Григорий с особой тщательностью приклячивает воротца на гумне, сказалс досадой и нескрываемой горечью: - Делай абы как. Чего ты стараешься? Не век же им стоять! Как видно, только теперь старик осознал всю тщетность своих усилийналадить жизнь по-старому... Пред закатом солнца Григорий бросил работу, пошел в дом. Наталья былаодна в горнице. Она принарядилась, как на праздник. На ней ловко сиделисиняя шерстяная юбка и поплиновая голубенькая кофточка с прошивкой нагруди и с кружевными манжетами. Лицо ее тонко розовело и слегка лоснилосьоттого, что она недавно умывалась с мылом. Она что-то искала в сундуке, нопри виде Григория опустила крышку, с улыбкой выпрямилась. Григорий сел на сундук, сказал: - Присядь на-час, а то завтра уеду и не погутарим. Она покорно села рядом с ним, посмотрела на него сбоку чуть-чутьиспуганными глазами. Но он неожиданно для нее взял ее за руку, ласковосказал: - А ты гладкая, как будто и не хворала. - Поправилась... Мы, бабы, живущие, как кошки, - сказала она, несмелоулыбаясь и наклоняя голову. Григорий увидел нежно розовеющую, покрытую пушком мочку уха и впросветах между - прядями волос желтоватую кожу на затылке, спросил: - Лезут волосы? - Вылезли почти все. Облиняла, скоро лысая буду. - Давай я тебе голову побрею сейчас? - предложил вдруг Григорий. - Что ты! - испуганно воскликнула она. - На что же я буду тогда похожа? - Надо побриться, а то волосы не будут рость. - Маманя сулила остричь меня ножницами, - смущенно улыбаясь, сказалаНаталья и проворно накинула на голову снежно-белый, густо подсиненныйплаток. Она была рядом с ним, его жена и мать Мишатки и Полюшки. Для него онапринарядилась и вымыла лицо. Торопливо накинув платок, чтобы не быловидно, как безобразна стала ее голова после болезни, слегка склонив головунабок, сидела она такая жалкая, некрасивая и все же прекрасная, сияющаякакой-то чистой внутренней красотой. Она всегда носила высокие воротнички,чтобы скрыть от него шрам, некогда обезобразивший ее шею. Все это из-занего... Могучая волна нежности залила сердце Григория. Он хотел сказать ейчто-то теплое, ласковое, но не нашел слов и, молча притянув ее к себе,поцеловал белый покатый лоб и скорбные глаза. Нет, раньше никогда он не баловал ее лаской. Аксинья заслоняла ее всюжизнь. Потрясенная этим проявлением чувства со стороны мужа и всявспыхнувшая от волнения, она взяла его руку, поднесла к губам. Минуту они сидели молча. Закатное солнце роняло в горницу багровыелучи. На крыльце шумели детишки. Слышно было, как Дарья вынимала из печиобжарившиеся корчажки, недовольно говорила свекрови: "Вы и коров-то,небось, не каждый день доили. Что-то старая меньше дает молока..." С попаса возвращался табун. Мычали коровы, щелкали волосяныминахвостниками кнутов ребята. Хрипло и прерывисто ревел хуторской бугай.Шелковистый подгудок его и литая покатая спина в кровь были искусаныоводами. Бугай зло помахивал головой; на ходу поддев на короткие, широкорасставленные рога астаховский плетень, опрокинул его и пошел дальше.Наталья глянула в окно, сказала: - А бугай тоже отступал за Дон. Маманя рассказывала: как толькозастреляли в хуторе, он прямо с стойла переплыл Дон, в луке и спасался всевремя. Григорий молчал, задумавшись. Почему у нее такие печальные глаза? И ещечто-то тайное, неуловимое то появлялось, то исчезало в них. Она и врадости была грустна и как-то непонятна... Может быть, она прослышала отом, что он в Вешенской встречался с Аксиньей? Наконец он спросил: - С чего это ты нынче такая пасмурная? Что у тебя на сердце, Наташа? Тыбы сказала, а? И ждал слез, упреков... Но Наталья испуганно ответила: - Нет, нет, тебе так показалось, я ничего... Правда, я ишо не совсемпоздоровела. Голова кружится, и, ежли нагнусь или подыму что, в глазахтемнеет. Григорий испытующе посмотрел на нее и снова спросил: - Без меня тут тебе ничего?.. Не трогали? - Нет, что ты! Я же все время лежала хворая. - И глянула прямо в глазаГригория и даже чуть-чуть улыбнулась. Помолчав, она спросила: - Ранозавтра тронешься? - С рассветом. - А передневать нельзя? - В голосе Натальи прозвучала неуверенная,робкая надежда. Но Григорий отрицательно покачал головой, и Наталья со вздохом сказала: - Зараз тебе как... погоны надо надевать? - Прийдется. - Ну, тогда сыми рубаху, пришью их, пока видно. Григорий, крякнув, снял гимнастерку. Она еще не просохла от пота.Влажные пятна темнели на спине и на плечах, там, где остались натертые доглянца полосы от боевых наплечных ремней. Наталья достала из сундукавыгоревшие на солнце защитные погоны, спросила: - Эти? - Эти самые. Соблюла? - Мы сундук зарывали, - продевая в игольное ушко нитку, невнятносказала Наталья, а сама украдкой поднесла к лицу пропыленную гимнастерку ис жадностью вдохнула такой родной солоноватый запах пота... - Чего это ты? - удивленно спросил Григорий. - Тобой пахнет... - блестя глазами, сказала Наталья и наклонила голову,чтобы скрыть внезапно проступивший на щеках румянец, стала проворноорудовать иглой. Григорий надел гимнастерку, нахмурился, пошевелил плечами. - Тебе с ними лучше! - сказала Наталья, с нескрываемым восхищениемглядя на мужа. Но он косо посмотрел на свое левое плечо, вздохнул: - Век бы их не видать. Ничего-то ты не понимаешь! Они еще долго сидели в горнице на сундуке, взявшись за руки, молчадумая о своем. Потом, когда смерклось и лиловые густые тени от построек легли наостывшую землю, пошли в кухню вечерять. И вот прошла ночь. До рассвета полыхали на небе зарницы, до белойзорьки гремели в вишневом саду соловьи. Григорий проснулся, долго лежал сзакрытыми глазами, вслушиваясь в певучие и сладостные соловьиные выщелки,а потом тихо, стараясь не разбудить Наталью, встал, оделся, вышел на баз. Пантелей Прокофьевич выкармливал строевого коня, услужливо предложил: - Сем-ка я его свожу искупаю перед походом? - Обойдется, - сказал Григорий, ежась от предутренней сырости. - Хорошо выспался? - осведомился старик. - Дюже спал! Только вот соловушки побудили. Беда, как они разорялисьвсю ночь! Пантелей Прокофьевич снял с коня торбу, улыбнулся: - Им, парнишша, только и делов. Иной раз позавидуешь этим божьимптахам... Ни войны им, ни разору... К воротам подъехал Прохор. Был он свежевыбрит и, как всегда, весел иразговорчив. Привязав чембур к сохе, подошел к Григорию. Парусиноваярубаха его гладко выутюжена. На плечах новехонькие погоны. - И ты погоники нацепил, Григорий Пантелевич? - крикнул он, подходя. -Долежались, проклятые! Теперь их нам носить не износить! До самой погибелихватит! Я говорю жене: "Не пришивай, дура, насмерть. Чудок прикилбни, лишьбы ветром не сорвало, и хорош!" А то наше дело какое? Попадешь в плен, исразу по лычкам смикитят, что я - чин хоть и не офицерский, а все жестаршего урядника имею. "А, скажут, такой-сякой, умел заслуживать - умей иголову подставлять!" Видал, на чем они у меня зависли? Умора! Погоны Прохора действительно были пришиты на живую нитку и еле-еледержались. Пантелей Прокофьевич захохотал. В седоватой бороде его блеснули нетронутые временем белые зубы. - Вот это служивый! Стал быть, чуть чего - и долей погоны? - А ты думаешь - как? - усмехнулся Прохор. Григорий, улыбаясь, сказал отцу: - Видал, батя, каким вестовым я раздобылся? С этим в беду попадешь -сроду не пропадешь! - Да ить оно, как говорится, Григорий Пантелевич... Умри ты нынче, а язавтра, - оправдываясь, сказал Прохор и легко сорвал погоны, небрежносунул их в карман. - К фронту подъедем, там их и пришить можно. Григорий наскоро позавтракал; попрощался с родными. - Храни тебя царица небесная! - исступленно зашептала Ильинична, целуясына. - Ты ить у нас один остался... - Ну, дальние проводы - лишние слезы. Прощайте! - дрогнувшим голосомсказал Григорий и подошел к коню. Наталья, накинув на голову черную свекровьину косынку, вышла за ворота.За подол ее юбки держались детишки. Полюшка неутешно рыдала, захлебываясьслезами, просила мать: - Не пускай его! Не пускай, маманюшка! На войне убивают! Папанька, неездий туда! У Мишатки дрожали губы, но - нет, он не плакал. Он мужественносдерживался, сердито говорил сестренке: - Не бреши, дура! И вовсе там не всех убивают! Он крепко помнил дедовы слова, что казаки никогда не плачут, чтоказакам плакать - великий стыд. Но когда отец, уже сидя на коне, поднялего на седло и поцеловал, - с удивлением заметил, что у отца мокрыересницы. Тут Мишатка не выдержал испытания: градом покатились из глаз егослезы. Он спрятал лицо на опоясанной ремнями отцовской груди, крикнул: - Нехай лучше дед едет воевать! На что он нам сдался!.. Не хочу, чтобты!.. Григорий осторожно опустил сынишку на землю, тылом ладони вытер глаза имолча тронул коня. Сколько раз боевой конь, круто повернувшись, взрыв копытами землю возлеродимого крыльца, нес его по шляхам и степному бездорожью на фронт, туда,где черная смерть метит казаков, где, по словам казачьей песни, "страх игоре каждый день, каждый час", - а вот никогда Григорий не покидал хуторас таким тяжелым сердцем, как в это ласковое утро. Томимый неясными предчувствиями, гнетущей тревогой и тоской, ехал он,кинув на луку поводья, не глядя назад, до самого бугра. На перекрестке,где пыльная дорога сворачивала к ветряку, оглянулся. У ворот стояла однаНаталья, и свежий предутренний ветерок рвал из рук ее черную траурнуюкосынку. Плыли, плыли в синей омутной глубине вспененные ветром облака.Струилось марево над волнистой кромкой горизонта. Кони шли шагом. Прохордремал, покачиваясь в седле. Григорий, стиснув зубы, часто оглядывался.Сначала он видел зеленые купы верб, серебряную, прихотливо извивавшуюсяленту Дона, медленно взмахивавшие крылья ветряка. Потом шлях отошел на юг.Скрылись за вытоптанными хлебами займище, Дон, ветряк... Григорийнасвистывал что-то, упорно смотрел на золотисто-рыжую шею коня, покрытуюмелким бисером пота, и уже не поворачивался в седле... Черт с ней, свойной! Были бои по Чиру, прошли по Дону, а потом загремят по Хопру, поМедведице, по Бузулуку. И - в конце концов - не все ли равно, где кинетего на землю вражеская пуля? - думал он.IX
Поиск по сайту: