 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 6 страница
XVII
В полдень через хутор спешным маршем прошел 6-й Мценскийкраснознаменный полк, захватив кое у кого из казаков строевых лошадей. Забугром далеко погромыхивали орудийные раскаты. - По Чиру бой идет, - определил Пантелей Прокофьевич. На вечерней заре и Петро и Григорий не раз выходили на баз. Слышно былопо Дону, как где-то, не ближе Усть-Хоперской, глухо гудели орудия и совсемтихо (нужно было припадать ухом к промерзлой земле) выстрачивали пулеметы. - Неплохо и там осланивают! Генерал Гусельщиков там с гундоровцами, -говорил Петро, обметая снег с колен и папахи, и уж совершенно не кразговору добавил: - Коней заберут у нас. Твой конь, Григорий, из себявидный, видит бог - возьмут! Но старик догадался раньше их. На ночь повел Григорий обоих строевыхпоить, вывел из дверей, увидел: кони улегают на передние. Провел своего -хромает вовсю; то же и с Петровым. Позвал брата: - Обезножели кони, во дела! Твой на правую, а мой на левую жалится.Засечки не было... Разве мокрецы? На лиловом снегу, под неяркими вечерними звездами кони стояли понуро,не играли от застоя, не взбрыкивали. Петро зажег фонарь, но его остановилпришедший с гумна отец: - На что фонарь? - Кони, батя, захромали. Должно, ножная. - А ежели ножная - плохо? Хочешь, чтоб какой-нибудь мужик заседлал да сбазу повел? - Оно-то неплохо... - Ну, так скажи Гришке, что ножную я им сделал. Молоток взял, по гвоздювогнал ниже хряща, теперь будут хромать, покель фронт стронется. Петро покрутил головой, пожевал ус и пошел к Григорию. - Поставь их к яслям. Это отец нарошно их похромил. Стариковская догадка спасла. В ночь снова загремел от гомона хутор. Поулицам скакали конные. Лязгая на выбоинах и раскатах, проползла исвернулась на площади батарея. 13-й кавалерийский полк стал в хуторе наночлег. К Мелеховым только что пришел Христоня, сел на корточки, покурил. - Нет у вас чертей? Не ночуют? - Покуда бог миловал. Какие были-то - весь курень провоняли духом своиммужичьим! - недовольно бормотала Ильинична. - У меня были. - Голос Христони сполз на шепот, огромная ладонь вытерласмоченную слезинкой глазницу. Но, тряхнув здоровенной, с польской котелголовой, Христоня покряхтел и уже как будто застыдился своих слез. - Ты чего, Христоня? - посмеиваясь, спросил Петро, первый раз увидавшийХристонины слезы. Они-то и привели его в веселое настроение. - Воронка взяли... На германскую на нем ходил... Нужду вместе, сталбыть... Как человек был, ажник, стал быть, умнее... Сам и подседлал."Седлай, говорит, а то он мне не дается". - "Что ж я тебе, говорю, всюжисть буду седлать, что ли? Взял, говорю, стал быть, сам и руководствуй".Оседлал, а он хочь бы человек был... Огарок! Стал быть, в пояс мне, достремени ногой не достанет... К крыльцу подвел, сел... Закричал я, какдите. "Ну, - говорю бабе, - кохал, поил, кормил..." - Христоня опятьперешел на присвистывающий быстрый шепот и встал. - На конюшню глянутьбоюсь! Обмертвел баз... - У меня добро. Трех коней подо мною сразило, это четвертый, его уж нетак... - Григорий прислушался. За окном хруст снега, звяк шашек,приглушенное "тррррр!" - Идут и к нам: Как рыба на дух, проклятые! Либокто сказал... Пантелей Прокофьевич засуетился, руки сделались лишними, некуда сталоих девать. - Хозяин! А ну, выходи! Петро надел внапашку зипун, вышел. - Где кони? Выводи! - Я не против, но они, товарищи, в ножной. - В какой ножной? Выводи! Мы не так берем, ты не бойся. Бросим своих. Вывел по одному из конюшни. - Третья там. Почему не выводишь? - спросил один из красноармейцев,присвечивая фонарем. - Это матка, сжеребанная. Она старюка, ей уж годов сто... - Эй, неси седла!.. Постой, в самом деле хромают... В господа бога, вкреста, куда ты их, калечь, ведешь?! Станови обратно!.. - свирепо закричалдержавший фонарь. Петро потянул за недоуздки и отвернул от фонаря лицо со сморщеннымигубами. - Седла где? - Товарищи забрали ноне утром. - Врешь, казак! Кто взял? - Ей-богу!.. Накажи господь - взяли! Мценский полк проходил и забрал. Иседла и даже два хомута взяли. Матерясь, трое конных уехали. Петро вошел, пропитанный запахамиконского пота и мочи. Твердые губы его ежились, и он не без похвальбыхлопнул Христоню по плечу. - Вот как надо! Кони захромали, а седла взяли, мол... Эх, ты!.. Ильинична погасила лампу, ощупью пошла стелить в горничке. - Посумерничаем, а то принесет нелегкая кочевщиков. В эту ночь у Аникушки гуляли. Красноармейцы попросили пригласитьсоседних казаков. Аникушка пришел за Мелеховыми. - Красные?! Что нам красные? Они что же, не хрещеные, что ли? Такие ж,как и мы, русские. Ей-богу. Хотите - верьте, хотите - нет... И я ихжалею... А что мне? Жид с ними один, то же самое - человек. Жидов мы вПольше перебили... Хм! Но этот мне стакан дымки набуздал. Люблю жидов!..Пойдем. Григорь! Петя! Ты Не гребуй мною... Григорий отказался идти, но Пантелей Прокофьевич посоветовал: - Пойди, а то скажут: мол, за низкое считает. Ты иди, не помни зла. Вышли на баз. Теплая ночь сулила погоду. Пахло золой и кизячным дымом.Казаки стояли молча, потом пошли. Дарья догнала их у калитки. Насурмленные брови ее, раскрылившись на лице, под неярким, процеженнымсквозь тучи, светом месяца блестели бархатной черниной. - Мою бабу подпаивают... Только ихнего дела не выйдет. Я, брат ты мой,глаз имею... - бормотал Аникушка, а самогонка кидала его на плетень,валила со стежки в сугробину. Под ногами сахарно похрупывал снег, зернисто-синий, сыпкий. С серойнаволочи неба срывалась метель. Ветер нес огонь из цигарок, перевеивал снежную пыльцу. Под звездами онхищно налетал на белоперую тучу (так сокол, настигнув, бьет лебедя крутовыгнутой грудью), и на присмиревшую землю, волнисто качаясь, слетали белыеперышки-хлопья, покрывали хутор, скрестившиеся шляхи, степь, людской извериный след... У Аникушки в хате - дыхнуть нечем. Черные острые языки копоти снуют излампы, а за табачным дымом никому не видать. Гармонист-красноармеец не такли режет "саратовскую", до отказа выбирая мехи, раскидав длинные ноги. Налавках сидят красноармейцы, бабы-соседки. Аникушкину жену голубитздоровенный дяденька в ватных защитных штанах и коротких сапогах,обремененных огромными, словно из музея шпорами. Шапка мелкой седой смушкисдвинута у него на кучерявый затылок, на буром лице пот. Мокрая рука жжетАникушкиной женке спину. А бабочка уже сомлела: слюняво покраснел у нее рот; она бы иотодвинулась, да моченьки нет; она и мужа видит, и улыбчивые взгляды баб,но вот так-таки нет сил снять со спины могучую руку: стыда будто и небыло, и она смеется пьяненько и расслабленно. На столе глотки кувшинов разоткнуты, на весь курень спиртным дымкомразит. Скатерть - как хлющ, а посреди хаты по земляному полу зеленымчертом вьется и выбивает частуху взводный 13-го кавалерийского. Сапоги нанем хромовые, на одну портянку, галифе - офицерского сукна. Григорийсмотрит от порога на сапоги и галифе и думает: "С офицера добыто..." Потомпереводит взгляд на лицо: оно исчерно-смуглое, лоснится потом, как крупвороного коня, круглые ушные раковины оттопырены, губы толсты и обвислы."Жид, а ловкий!" - решает про себя Григорий. Ему и Петру налили самогонки.Григорий пил осторожно, но Петро захмелел скоро. И через час выделывал ужепо земляному полу "казачка", рвал каблуками пыль, хрипло просилгармониста: "Чаще, чаще!" Григорий сидел возле стола, щелкая тыквенныесемечки. Рядом с ним - рослый сибиряк, пулеметчик. Он морщилребячески-округлое лицо, говорил мягко, сглаживая шипящие, вместо "ц"произнося "с": "селый полк", "месяс" выходило у него. - Колчака разбили мы. Краснова вашего сапнем как следует - и все. Вокак! А там ступай пахать, земли селая пропастишша, бери ее, заставляйродить! Земля - она, как баба: сама не дается, ее отнять надо. А ктопоперек станет - убить. Нам вашего не надо. Лишь бы равными всехподелать... Григорий соглашался, а сам все исподтишка поглядывал на красноармейца.Для опасений как будто не было оснований. Все глазели, одобрительноулыбаясь, на Петра, на его округлые и ладно подогнанные движения. Чей-тотрезвый голос восхищенно восклицал: "Вот черт! Здорово!" Но случайноГригорий поймал на себе внимательно прищуренный взгляд одного курчавогокрасноармейца, старшины, и насторожился, пить перестал. Гармонист заиграл польку. Бабы пошли по рукам. Один из красноармейцев,с обеленной спиной, качнувшись, пригласил молоденькую бабенку - соседкуХристони, но та отказалась и, захватив в руку сборчатый подол, перебежалак Григорию: - Пойдем плясать! - Не хочу. - Пойдем, Гриша! Цветок мой лазоревый! - Брось дурить, не пойду! Она тащила его за рукав, насильственно смеясь. Он хмурился, упирался,но, заметив, как она мигнула, встал. Сделали два круга, гармонист свалилпальцы на басы, и она, улучив секунду, положила Григорию голову на плечо,чуть слышно шепнула: - Тебя убить сговариваются... Кто-то доказал, что офицер... Беги... И - громко: - Ох, что-то голова закружилась! Григорий повеселел. Подошел к столу, выпил кружку дымки. Дарью спросил: - Спился Петро? - Почти готов. Снялся с катушки. - Веди домой. Дарья повела Петра, удерживая толчки его с мужской силой. Следом вышелГригорий. - Куда, куда? Ты куда? Не-ет! Ручку поцелую, не ходи! Пьяный в дым Аникушка прилип к Григорию, но тот глянул такими глазами,что Аникушка растопырил руки и шатнулся в сторону. - Честной компании! - Григорий тряхнул от порога шапкой. Курчавый, шевельнув плечами, поправил пояс, пошел за ним. На крыльце,дыша в лицо Григорию, поблескивая лихими светлыми глазами, шепотомспросил: - Ты куда? - И цепко взялся за рукав Григорьевой шинели. - Домой, - не останавливаясь, увлекая его за собой, ответил Григорий.Взволнованно-радостно решил: "Нет, живьем вы меня не возьмете!" Курчавый левой рукой держался за локоть Григория; тяжело дыша, ступалрядом. У калитки они задержались. Григорий услышал, как скрипнула дверь, исейчас же правая рука красноармейца лапнула бедро, ногти царапнули крышкукобуры. На одну секунду Григории увидел в упор от себя синее лезвие чужоговзгляда и, ворохнувшись, поймал руку, рвавшую застежку кобуры. Крякнув, онсжал ее в запястье, со страшной силой кинул себе на правое плечо, нагнулсяи, перебрасывая издавна знакомым приемом тяжелое тело через себя, рванулруку книзу, ощущая по хрустящему звуку, как в локте ломаются суставы.Русая, витая, как у ягненка, голова, давя снег, воткнулась в сугроб. По проулку, пригибаясь под плетнем, Григорий кинулся к Дону. Ноги,пружинисто отталкиваясь, несли его к спуску... "Лишь бы заставы не было, атам..." На секунду стал: позади на виду весь Аникушкин баз. Выстрел. Хищнопрожужжала пуля. Выстрелы еще. Под гору, по темному переезду - за Дон. Ужена середине Дона, взвыв, пуля вгрызлась возле Григория в чистую круговинупузырчатого льда, осколки посыпались, обжигая Григорию шею. Перебежав Дон,он оглянулся. Выстрелы все еще хлопали пастушьим арапником. Григория несогрела радость избавления, но чувство равнодушия к пережитому смутило."Как за зверем били! - механически подумал он, опять останавливаясь. -Искать не будут, побоятся в лес идти... Руку-то ему полечил неплохо. Ах,подлюга, казака хотел голыми руками взять!" Направился к зимним скирдам, но, из опаски, миновал их, долго, как заяцна жировке, вязал петли следов. Ночевать решил в брошенной копне сухогочакана. Разгреб вершину. Из-под ног скользнула норка. Зарылся с головой вгнилостно-пахучий чакан, подрожал. Мыслей не было. Краешком, нехотяподумал: "Заседлать завтра и махнуть через фронт к своим?" - но ответа ненашел в себе, притих. К утру стал зябнуть. Выглянул. Над ним отрадно и трепетно сиялаутренняя зарница, и в глубочайшем провале иссиня-черного неба, как в Донуна перекате, будто показалось дно: предрассветная дымчатая лазурь взените, гаснущая звездная россыпь по краям.XVIII
Фронт прошел. Отгремели боевые деньки. В последний день пулеметчики13-го кавполка перед уходом поставили на широкоспинные тавричанские санимоховский граммофон, долго вскачь мылили лошадей по улицам хутора.Граммофон хрипел и харкал (в широкую горловину трубы попадали снежныеошметья, летевшие с конских копыт), пулеметчик в сибирской ушастой шапкебеспечно прочищал трубу и орудовал резной ручкой граммофона так жеуверенно, как ручками затыльника. А позади серой воробьиной тучей сыпализа санями ребятишки; цепляясь за грядушку, орали: "Дядя, заведи энту,какая свистит! Заведи, дядя!" Двое счастливейших сидели на коленях упулеметчика, и тот в перерывах, когда не крутил ручки, заботливо и сурововытирал варежкой младшему парнишке облупленный, мокрый от мороза ивеликого счастья нос. Потом слышно было, как около Усть-Мечетки шли бои. Через Татарскийредкими валками тянулись обозы, питавшие продовольствием и боевымиприпасами 8-ю и 9-ю красные армии Южного фронта. На третий день посыльные шли подворно, оповещали казаков о том, чтобышли на сход. - Краснова атамана будем выбирать! - сказал Антип Брехович, выходя смелеховского база. - Выбирать будем или нам его сверху спустют? - поинтересовался ПантелейПрокофьевич. - Там как придется... На собрание пошли Григорий и Петро. Молодые казаки собрались все.Стариков не было. Один только Авдеич Брех, собрав курагот зубоскалов,тачал о том, как стоял у него на квартире красный комиссар и как приглашалон его, Авдеича, занять командную должность. - "Я, говорит, не знал, что вы - вахмистр старой службы, а то - с нашимудовольствием, заступай, отец, на должность..." - На какую же? За старшего - куда пошлют? - скалился Мишка Кошевой. Его охотно поддерживали: - Начальником над комиссарской кобылой. Подхвостницу ей подмывать. - Бери выше! - Го-го!.. - Авдеич! Слышь! Это он тебя в обоз третьего разряда малосолкойзаведовать. - Вы не знаете делов всех... Комиссар ему речи разводил, а комиссароввестовой тем часом к его старухе прилабунился. Шшупал ее. А Авдеич слюнираспустил, сопли развешал - слухает... Остановившимися глазами Авдеич осматривал всех, глотал слюну,спрашивал: - Кто последние слова производил? - Я! - храбрился кто-то позади. - Видали такого сукина сына? - Авдеич поворачивался, ища сочувствия, ионо приходило в изобилии: - Он гад, я давно говорю. - У них вся порода такая. - Вот был бы я помоложе... - Щеки у Авдеича загорались, как гроздьякалины. - Был бы помоложе, я бы тебе показал развязку! У тебя и выходкався хохлачья! Мазница ты таганрогская! Гашник хохлачий!.. - Чего же ты, Авдеич, не возьмешься с ним? Кужонок супротив тебя. - Авдеич отломил, видно... - Боится, пупок у него с натуги развяжется... Рев провожал отходившего с достоинством Авдеича. На майдане кучкамистояли казаки. Григорий, давным-давно не видавший Мишки Кошевого, подошелк нему. - Здорово, полчок! - Слава богу. - Где пропадал? Под каким знаменем службицу ломал? - Григорийулыбнулся, сжимая руку Мишки, засматривая в голубые его глаза. - Ого! Я, браток, и на отводе, и в штрафной сотне на Калачовском фронтебыл. Где только не был! Насилу домой прибился. Хотел к красным на фронтеперебечь, но за мной глядели дюжей, чем мать за непробованной девкойглядит. Иван-то Алексеевич надысь приходит ко мне, бурка на нем, походнаясправа: "Ну, мол, винтовку наизготовку - и пошел". Я только что приехал,спрашиваю: "Неужели будешь отступать?" Он плечами дрогнул, говорит:"Велят. Атаман присылал. Я ить при мельнице служил, на учете у них".Попрощался и ушел. Я думал, он и справди отступил. На другой день Мценскийполк уже прошел, гляжу - является... Да вот он метется! Иван Алексеевич! Вместе с Иваном Алексеевичем подошел и Давыдка-вальцовщик. У Давыдки -полон рот кипенных зубов. Давыдка смеется, будто железку нашел... А ИванАлексеевич помял руку Григория в своих мослаковатых пальцах, навылетпровонявших машинным маслом, поцокал языком: - Как же ты, Гриша, остался? - А ты как? - Ну мне-то... Мое дело другое. - На мое офицерство указываешь? Рисканул! Остался... Чуть было неубили... Когда погнались, зачали стрелять - пожалел, что не ушел, а теперьопять не жалею. - За что привязались-то? Это из Тринадцатого? - Они. Гуляли у Аникушки. Кто-то доказал, что офицер я. Петра нетронули, ну а меня... За погоны возгорелось дело. Ушел за Дон, руку одномукучерявому попортил трошки... Они за это пришли домой, мое все дочистазабрали. И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось. - Ушли бы мы в красные тогда, перед Подтелковым... Теперь не пришлосьбы глазами моргать. - Иван Алексеевич скис в улыбке, стал закуривать. Народ все подходил. Собрание открыл приехавший из Вешенской подхорунжийЛапченков, сподвижник Фомина. - Товарищи станишники! Советская власть укоренилась в нашем округе.Надо установить правление, выбрать исполком, председателя и заместителяему. Это - один вопрос. А затем привез я приказ от окружного Совета, онкороткий: сдать все огнестрельное и холодное оружие. - Здорово! - ядовито сказал кто-то сзади. И потом надолго во весь роствстала тишина. - Тут нечего, товарищи, такие возгласы выкрикивать! - Лапченковвытянулся, положил на стол папаху. - Оружие, понятно, надо сдать, как ононе нужное в домашности. Кто хочет идтить на защиту Советов, тому оружиедадут. В трехдневный срок винтовочки снесите. Затем приступаем к выборам.Председателя я обяжу довести приказ до каждого, и должон он печать уатамана забрать и все хуторские суммы. - Они нам давали оружию, что лапу на нее накладывают?.. Спрашивающий еще не докончил фразы, к нему дружно все повернулись.Говорил Захар Королев. - А на что она тебе сдалась? - просто спросил Христоня. - Она мне не нужна. Но уговору не было, как мы пущали Красную Армиючерез свой округ, чтобы нас обезоруживали. - Верно! - Фомин говорил на митинге! - Шашки на свои копейки справляли! - Я со своим винтом с германской пришел, а тут отдай! - Оружие, скажи, не отдадим! - Казаков обобрать норовят! Я что же значу без вооружения? На какомполозу я должен ехать? Я без оружия, как баба с задратым подолом, - голый. - При нас останется! Мишка Кошевой чинно попросил слова: - Дозвольте, товарищи! Мне даже довольно удивительно слухать такиеразговоры. Военное положение или нет у нас? - Да нехай хучь сзади военного! - А раз военное - гутарить долго нечего. Вынь и отдай! Мы-то не такделали, как занимали хохлачьи слободы? Лапченков погладил свою папашку и как припечатал: - Кто в этих трех днях не сдаст оружие, будет предан революционномусуду и расстрелян, как контра. После минуты молчания Томилин, кашляя, прохрипел: - Просим выбирать власть! Двинули кандидатуры. Накричали с десяток фамилий. Один из молодятникрикнул: - Авдеича! Однако шутка успеха не возымела. Первым голосовали Ивана Алексеевича.Прошел единогласно. - Дальше и голосовать нечего, - предложил Петро Мелехов. Сход охотно согласился, и товарищем председателя выбрали безголосования Мишку Кошевого. Мелеховы и Христоня не успели до дома дойти, а Аникушка уж повстречалсяим на полдороге. Под мышкой нес винтовку и патроны, завернутые в женинузавеску. Увидел казаков - засовестился, шмыгнул в боковой переулок. Петроглянул на Григория, Григорий - на Христоню. Все, как по сговору,рассмеялись.XIX
Казакует по родимой степи восточный ветер. Лога позанесло снегом.Падины и яры сровняло. Нет ни дорог, ни тропок. Кругом, наперекрест,прилизанная ветрами, белая голая равнина. Будто мертва степь. Изредкапролетит в вышине ворон, древний, как эта степь, как курган над летником вснежной шапке с бобровой княжеской опушкой чернобыла. Пролетит ворон, сосвистом разрубая крыльями воздух, роняя горловой стонущий клекот. Ветромдалеко пронесет его крик, и долго и грустно будет звучать он над степью,как ночью в тишине нечаянно тронутая басовая струна. Но под снегом все же живет степь. Там, где как замерзшие волны,бугрится серебряная от снега пахота, где мертвой зыбью лежитзаборонованная с осени земля, - там, вцепившись в почву жадными, живучимикорнями, лежит поваленное морозом озимое жито. Шелковисто-зеленое, все вслезинках застывшей росы, оно зябко жмется к хрушкому чернозему, кормитсяего живительной черной кровью и ждет весны, солнца, чтобы встать, ломаястаявший паутинно-тонкий алмазный наст, чтобы буйно зазеленеть в мае. Ионо встанет, выждав время! Будут биться в нем перепела, будет звенеть надним апрельский жаворонок. И так же будет светить ему солнце, и тот жебудет баюкать его ветер. До поры, пока вызревший, полнозерный колос, мятыйливнями и лютыми ветрами, не поникнет усатой головой, не ляжет под косойхозяина и покорно уронит на ток улитые, тяжеловесные зерна. Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни.События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, поЦуцкану, по Хопру, по Бланке, по большим и малым рекам, усыпаннымказачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийсяволной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы.Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы вМигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие инеправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство, чтобросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост:обвинение, пара вопросов, приговор - и под пулеметную очередь. Говорили,что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется вхворосте без призрения... Фронтовики только посмеивались: "Брехня!Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!" Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали по хуторам.Слабых духом молва толкнула на отступление. Но когда фронт прошел, немалооказалось и таких, кто не спал ночами, кому подушка была горяча, постельжестка и родная жена немила. Иные уже жалковали о том, что не ушли за Донец, но сделанного неворотишь, уроненной слезы не поднимешь... В Татарском казаки собирались вечерами на проулках, делились новостями,а потом шли пить самогон, кочуя из куреня в курень. Тихо жил хутор игорьковато. В начале мясоеда одна лишь свадьба прозвенела бубенцами: МишкаКошевой выдал замуж сестру. Да и про ту говорили с ехидной издевкой: - Нашли время жениться! Приспичило, видно! На другой день после выборов власти хутор разоружился до двора. Вмоховском доме, занятом под ревком, теплые сени и коридор завалилиоружием. Петро Мелехов тоже отнес свою и Григория винтовки, два нагана ишашку. Два офицерских нагана братья оставили, сдали лишь те, что осталисьеще от германской. Облегченный, Петро пришел домой. В горнице Григорий, засучив по локотьрукава, разбирал и отмачивал в керосине приржавевшие части двухвинтовочных затворов. Винтовки стояли у лежанки. - Это откуда? - У Петра даже усы обвисли от удивления. - Батя привез, когда ездил ко мне на Филонове. У Григория в сузившихся прорезях глаз заиграли светлячки. Он захохотал,лапая бока смоченными в керосине руками. И так же неожиданно оборвал смех,по-волчьи клацнув зубами. - Винтовки - это что!.. Ты знаешь, - зашептал он, хотя в курене никогочужого не было, - отец мне нынче признался, - Григорий снова подавилулыбку, - у него пулемет есть. - Бре-ше-ешь! Откуда? Зачем? - Говорит, казаки-обозники ему отдали за сумку кислого молока, апо-моему, брешет, старый черт! Украл, небось! Он ить, как жук навозный,тянет все, что и поднять не в силах. Шепчет мне: "Пулемет у меня есть,зарытый на гумне. Пружина в нем, гожая на нарезные крючки, но я ее нетрогал". - "Зачем он тебе?" - спрашиваю. "На дорогую пружину позавидовал,может, ишо на что сгодится. Штука ценная, из железа..." Петро обозлился, хотел идти в кухню к отцу, но Григорий рассоветовал: - Брось! Помоги почистить и прибрать. Чего ты с него спросишь? Протирая стволы, Петро долго сопел, а потом раздумчиво сказал: - Оно, может, и правда... сгодится. Нехай лежит. В этот день Томилин Иван принес слух, что в Казанской идут расстрелы.Покурили у печки, погутарили. Петро под разговор о чем-то упорно думал.Думалось с непривычки трудно, до бисера на лбу. После ухода Томилина онзаявил: - Зараз поеду на Рубежин, к Яшке Фомину. Он у своих нынче, слыхал я.Говорят, он окружным ревкомом заворачивает, как-никак - кочка на ровномместе. Попрошу, чтоб, на случай чего, заступился. В пичкатые сани Пантелей Прокофьевич запряг кобылу. Дарья укуталась вновую шубу и о чем-то долго шепталась с Ильиничной. Вместе они шмыгнули вамбар, оттуда вышли с узлом. - Чего это? - спросил старик. Петро промолчал, а Ильинична скороговоркой шепнула: - Я тут маслица насбирала, блюла на всякий случай. А теперь уж не домасла, отдала его Дарье, нехай Фоминихе гостинца повезет, может, онсгодится Петюшке. - И заплакала. - Служили, служили, жизней решались, итеперь за погоны за ихние, того и гляди... - Цыц, голосуха! - Пантелей Прокофьевич с сердцем кинул в сено кнут,подошел к Петру: - Ты ему пшенички посули. - На черта она ему нужна! - вспыхнул Петро. - Вы бы, батя, лучше пошлик Аникушке дымки купили, а то - пшеницы? Под полой Пантелей Прокофьевич принес ведерный кувшин самогона,отозвался одобрительно: - Хороша водка, мать ее курица! Как николаевская. - А ты уж хлебнул, кобель старый! - насыпалась на него Ильинична; ностарик вроде не слыхал, по-молодому захромал в курень, сыто, по-котовскижмурясь, покрякивая и вытирая рукавом обожженные дымкой губы. Петро тронул со двора и, как гость, ворота оставил открытыми. Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона -отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком. Все этораздобыл он в Лисках, когда 28-й полк с боем взял станцию и рассыпалсяграбить вагоны и склады... Тогда же в отбитом поезде захватил он корзину с дамским бельем. Послалее с отцом, приезжавшим на фронт. И Дарья, на великую зависть Наталье иДуняшке, защеголяла в невиданном досель белье. Тончайшее заграничноеполотно было белее снега, шелком на каждой штучке были вышиты герб иинициалы. Кружева на панталонах вздымались пышнее пены на Дону. Дарья впервую ночь по приезде мужа легла спать в панталонах. Петро, перед тем как гасить огонь, снисходительно ухмыльнулся: - Мущинские исподники подцепила и носишь? - В них теплее и красивше, - мечтательно ответила Дарья. - Да их и непоймешь: кабы они мущинские - были б длиннее. И кружева... На что онивашему брату? - Должно, благородного звания мущины с кружевами носют. Да мне-то что?Носи, - сонно почесываясь, ответил Петро. Вопрос этот его не особенно интересовал. Но в последующие дни ложилсяон рядом с женой, уже с опаской отодвигаясь, с невольным почтением ибеспокойством глядя на кружева, боясь малейше коснуться их и испытываянекоторое отчуждение от Дарьи. К белью он так и не привык. На третью ночь,озлившись, решительно потребовал: - Скидай к черту штаны свои! Негоже их бабе носить, и они вовсе небабские. Лежишь, как барыня! Ажник какая-то чужая в них! Утром встал он раньше Дарьи. Покашливая и хмурясь, попробовал примеритьпанталоны на себя. Долго и настороженно глядел на завязки, на кружева и насвои голые, ниже колен волосатые ноги. Повернулся и, нечаянно увидел взеркале свое отображение с пышными складками назади, плюнул, чертыхнулся,медведем полез из широчайших штанин. Большим пальцем ноги зацепился вкружевах, чуть не упал на сундук и, уже разъярясь всерьез, разорвалзавязки, выбрался на волю. Дарья сонно спросила: - Ты чего? Петро обиженно промолчал, сопя и часто поплевывая. А панталоны, которыенеизвестно на какой пол шились, Дарья в тот же день, вздыхая, сложила всундук (там лежало еще немало вещей, которым никто из баб не мог найтиприменения). Сложные вещи эти должны были впоследствии перешить налифчики. Вот юбки Дарья использовала; были они неведомо для чего коротки,но хитрая владелица надставила сверху так, чтобы нижняя юбка была длиннеедлинной верхней, чтобы виднелись на полчетверти кружева. И пошла Дарьящеголять, заметать голландским кружевом земляной пол. Вот и сейчас, отправляясь с мужем на гости, была она одета богато ивидно. Под донской, опушенной поречьем шубой и кружева исподней виднелись,и верхняя, шерстяная, была добротна и нова, чтобы поняла вылезшая из грязив князи фоминская жена, что Дарья не простая казачка, а как-никакофицерша. Петро помахивал кнутом, чмокал губами. Брюхатая кобылка с облезлойкобаржиной трюпком бежала по накатанной дороге, по Дону. В Рубежинприехали к обеду. Фомин действительно оказался дома. Он встретил Петрапо-хорошему, усадил его за стол, улыбнулся в рыжеватые усы, когда отец егопринес из Петровых саней, запушенных инеем, осыпанный сенной трухойкувшин. - Ты что-то, односум, и глаз не кажешь, - говорил Фомин протяжно,приятным баском, искоса поглядывая на Дарью широко поставленными голубымиглазами женолюба, и с достоинством закручивал ус. - Сам знаешь, Яков Ефимыч, частя шли, время сурьезное... - Оно-то так. Баба! Ты бы нам огурцов, капустой, рыбки донской сушеной. В тесной хате было жарко натоплено. На печи лежали детишки: похожий наотца мальчик, с такими же голубыми, широкими в поставе глазами, и девочка.Подвыпив, Петро приступил к делу: - Гутарют по хуторам, будто чеки приехали, добираются до казаков. - Трибунал Пятнадцатой Инзенской дивизии в Вешенскую приехал. Ну, а чтотакое? Тебе-то что? - Как же, Яков Ефимыч, сами знаете, офицер считаюсь. Я-то офицер, можносказать, - одна видимость. - Ну так что? Он чувствовал себя хозяином положения. Хмель сделал его самоуверенным ихвастливым. Фомин все приосанивался, оглаживая усы, смотрел исподлобно,властно. Раскусив его, Петро прикинулся сиротой, униженно и подобострастноулыбался, но с "вы" незаметно перешел на "ты". - Вместе служили с тобой. Плохого про меня ты не могешь сказать. Или ябыл когда супротив? Сроду нет! Покарай бог, я всегда стоял за казаков! - Мы знаем. Ты, Петро Пантелеевич, не сумлевайся. Мы всех наизустьвыучили. Тебя не тронут. А кое до кого мы доберемся. Кой-кого возьмем захиршу [хирша - загривок]. Тут много гадов засело. Остались, а сами - себена уме. Оружие хоронют... Ты-то отдал свое? А? Фомин так быстро перешел от медлительной речи к натиску, что Петро наминуту растерялся, кровь заметно кинулась ему в лицо. - Ты-то сдал? Ну чего же ты? - наседал Фомин, перегибаясь через стол. - Сдал, конешно, Яков Ефимыч, ты не подумай... я с открытой душой. - С открытой? Знаем мы вас... Сам тутошний. - Он пьяно подмигнул,раскрыл плоскозубый ядреный рот. - С богатым казаком одной рукой ручкайся,а в другой нож держи, а то саданет... Собаки! Откровенных нету! Яперевидал немало людей. Предатели! Но ты не бойся, тебя не тронут. Слово -олово! Дарья закусывала холодцом, из вежливости почти не ела хлеба. Ее усердноугощала хозяйка. Уехал Петро уже перед вечером, обнадеженный и веселый. Проводив Петра, Пантелей Прокофьевич пошел проведать свата Коршунова.Он был у него перед приходом красных. Лукинична собирала тогда Митьку вдорогу, в доме были суета, беспорядок. Пантелей Прокофьевич ушел,почувствовав себя лишним. А на этот раз решил пойти узнать, все либлагополучно, да кстати погоревать вместе о наступивших временах. Дохромал он в тот конец хутора не скоро. Постаревший и уже растерявшийнесколько зубов, дед Гришака встретил его на базу. Было воскресенье, и деднаправлялся в церковь к вечерне. Пантелея Прокофьевича с ног шибануло привзгляде на свата: под распахнутой шубой у того виднелись все кресты ирегалии за турецкую войну, красные петлички вызывающе сияли на стоячемворотнике старинного мундира, старчески обвисшие шаровары с лампасами былиаккуратно заправлены в белые чулки, а на голове по самые восковые крупныеуши надвинут картуз с кокардой. - Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору крестыносит, кокарду? - Ась? - Дед Гришака приставил к уху ладонь. - Кокарду, говорю, сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такоеподобное. При Советской власти нельзя, закон возбраняет. - Я, соколик, верой-правдой своему белому царю служил. А власть эта неот бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам яне присягал, так-то! - Дед Гришака пожевал блеклыми губами, вытер зеленуюцветень усов и ткнул костылем в направлении дома. - Ты к Мирону, что ль?Он дома. А Митюшку проводили мы в отступ. Сохрани его, царица небесная!..Твои-то остались? Ась? А то что ж... Вот они какие казачки-то пошли!Наказному, небось, присягали. Войску нужда подошла, а они остались приженах... Натальюшка жива-здорова? - Живая... Кресты - воротись - сыми, сват! Не полагается их теперь.Господи боже, одурел ты, сваток? - Ступай с богом! Молод меня учить-то! Ступай себе. Дед Гришака пошел прямо на свата, и тот уступил ему дорогу, сойдя состежки в снег, оглядываясь и безнадежно качая головой. - Служивого нашего встрел? Вот наказание! И не приберет его господь. -Мирон Григорьевич, заметно сдавший за эти дни, встал навстречу свату. -Нацепил свои висюльки, фуражку с кокардой надел и пошел. Хучь силом с негосымай. Чисто дите стал, ничего не понимает. - Нехай тешится, недолго уж ему... Ну как там наши? Мы прослыхали,будто Гришу дерзали анчихристы? - Лукинична подсела к казакам, горестноподперлась. - У нас, сват, ить какая беда... Четырех коней взяли, оставиликобылу да стригуна. Разорили вчистую! Мирон Григорьевич прижмурил глаз, будто прицеливаясь, и заговорилпо-новому, с вызревшей злостью: - А через что жизня рухнулась? Кто причиной? Вот эта чертова власть!Она, сват, всему виновата. Да разве это мысленное дело - всех сравнять? Даты из меня душу тяни, я не согласен! Я всю жисть работал, хрип гнул, потомомывался, и чтобы мне жить равно с энтим, какой пальцем не ворохнул, чтобвыйтить из нужды? Нет уж, трошки погодим! Хозяйственному человеку этавласть жилы режет. Через это и руки отваливаются: к чему зараз наживать,на кого работать? Нынче наживешь, а завтра придут да под гребло... И ишо,сваток: был у меня надысь односум с хутора Мрыхина, разговор вели...Фронт-то вот он, возле Донца. Да разве ж удержится? Я, по правде сказать,надежным людям втолковываю, что надо нашим, какие за Донцом, от себяпособить... - Как так - пособить? - с тревогой, почему-то шепотом спросил ПантелейПрокофьевич. - Как пособить? Власть эту пихнуть! Да так пихнуть, чтобы она опятьочутилась ажник в Тамбовской губернии. Нехай там равнение делает смужиками. Я все имущество до нитки отдам, лишь бы уничтожить этих врагов.Надо, сват, надо вразумить! Пора! А то поздно будет... Казаки, односумговорил, волнуются и у них. Только бы подружней взяться! - И перешел набыстрый, захлебывающийся шепот: - Частя прошли, а сколько их тут осталось?Считанные люди! По хуторам одни председатели... Головы им поотвязать -пустяковое дело. А в Вешках, ну что ж... Миром-собором навалиться - накуски порвем! Наши в трату не дадут, соединимся... Верное дело, сват! Пантелей Прокофьевич встал. Взвешивая слова, опасливо советовал: - Гляди, поскользнешься - беды наживешь! Казаки-то хучь и шатаются, ачума их знает, куда потянут. Об этих делах ноне толковать не со всякимможно... Молодых вовсе понять нельзя, вроде зажмурки живут. Один отступил,другой остался. Трудная жизня! Не жизня, а потемки. - Не сумлевайся, сват! - снисходительно улыбнулся Мирон Григорьевич. -Я мимо не скажу. Люди - что овцы: куда баран, туда и весь табун. Вот инадо показать им путя! Глаза на эту власть открыть надо. Тучи не будет -гром не вдарит. Я казакам прямо говорю: восставать надо. Слух есть, будтоони приказ отдали - всех казаков перевесть. Об этом как надо понимать? У Мирона Григорьевича сквозь конопины проступала краска. - Ну, что оно будет, Прокофич? Гутарют, расстрелы начались... Какая жэто жизня? Гляди, как рухнулось все за эти года! Гасу нету, серников -тоже, одними конфетами Мохов напоследях торговал... А посевы? Супротивпрежнего сколько сеют? Коней перевели. У меня вот забрали, у другого...Забирать-то все умеют, а разводить кто будет? У нас раньше, я ишо парнембыл, восемьдесят шесть лошадей было. Помнишь, небось? Скакуны были, хучькалмыка догоняй! Рыжий с прозвездью был у нас тогда. Я на нем зайцевтоптал. Выеду, оседламши, в степь, подыму зайца в бурьянах и сто сажен неотпущу - стопчу конем. Как зараз помню. - По лицу Мирона Григорьевичапролегла горячая улыбка. - Выехал так-то к ветрякам, гляжу - заяц коптитпрямо на меня. Выправился я к нему, он - виль, да под гору, да через Дон!На маслену дело было. Снег по Дону посогнало ветром, сколизь. Разгонись яза тем зайцем, конь посклизнулся, вдарился со всех ног и головы неприподнял. Затрусилось все на мне! Снял с него седло, прибегаю в куреня."Батя, конь убился подо мной! За зайцем гнал". - "А догнал?" - "Нет". -"Седлай Вороного, догони, сукин сын!" Вот времена были! Жили - кохалиськазачки. Конь убился не жалко, а надо зайца догнать. Коню сотня цена, азайцу гривенник... Эй, да что толковать! От свата Пантелей Прокофьевич ушел растерявшийся еще больше, насквозьотравленный тревогой и тоской. Теперь уж чувствовал он со всей полнотой,что какие-то иные, враждебные ему начала вступили в управление жизнью. Иесли раньше правил он хозяйством и вел жизнь, как хорошо наезженного коняна скачках с препятствиями, то теперь жизнь несла его, словновзбесившийся, запененный конь, и он уже не правил ею, а безвольно моталсяна ее колышущейся хребтине и делал жалкие усилия не упасть. Мга нависла над будущим. Давно ли был Мирон Григорьевич богатейшимхозяином в окружности? Но последние три года источили его мощь. Разошлисьработники, вдевятеро уменьшился посев, за так и за пьяно качавшиеся,обесцененные деньги пошли с база быки и кони. Было все будто во сне. Ипрошло, как текучий туман над Доном. Один дом с фигурным балконом ивылинявшими резными карнизами остался памяткой. Раньше времени высветлиласедина лисью рыжевень коршуновской бороды, перекинулась на виски ипоселилась там, вначале - как сибирек на супеси - пучками, а потом осилиларыжий цвет и стала на висках полновластной соленая седина; и уже тесня,отнимая по волоску, владела надлобьем. Да и в самом Мироне Григорьевичесвирепо боролись два этих начала: бунтовала рыжая кровь, гнала на работу,понуждала сеять, строить сараи, чинить инвентарь, богатеть; но все чащенаведывалась тоска - "Не к чему наживать. Пропадет!" - красила все в белыймертвенный цвет равнодушия. Страшные в своем безобразии, кисти рук нехватались, как прежде, за молоток или ручную пилку, а праздно лежали наколенях, шевеля изуродованными работой, грязными пальцами. Старостьпривело безвременье. И стала постыла земля. По весне шел к ней, как кнемилой жене, по привычке, по обязанности. И наживал без радости и лишалсябез прежней печали... Забрали красные лошадей - он и виду не показал. Адва года назад за пустяк, за копну, истоптанную быками, едва не запоролвилами жену. "Хапал Коршунов и наелся, обратно прет из него", - говорилипро него соседи. Пантелей Прокофьевич прихромал домой, прилег на койке. Сосало подложечкой, к горлу подступала колючая тошнота. Повечеряв, попросил онстаруху достать соленого арбуза. Съел ломоть, задрожал, еле дошел допечки. К утру он уже валялся без памяти, пожираемый тифозным жаром,кинутый в небытие. Запекшиеся кровью губы его растрескались, лицопожелтело, белки подернулись голубой эмалью. Бабка Дроздиха отворила емукровь, нацедила из вены на руке две тарелки черной, как деготь, крови. Носознание к нему не вернулось, только лицо иссиня побелело да ширераскрылся чернозубый рот, с хлюпом вбиравший воздух.XX
Поиск по сайту: