 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 11 страница
XXV
Через месяц Григорий выздоровел. Впервые поднялся он с постели вдвадцатых числах ноября и - высокий, худой, как скелет, - неувереннопрошелся по комнате, стал у окна. На земле, на соломенных крышах сараев ослепительно белел молодойснежок. По проулку виднелись следы санных полозьев. Голубоватый иней,опушивший плетни и деревья, сверкал и отливал радугой под лучами закатногосолнца. Григорий долго смотрел в окно, задумчиво улыбаясь, поглаживаякостлявыми пальцами усы. Такой славной зимы он как будто еще никогда невидел. Все казалось ему необычным, исполненным новизны и значения. У негопосле болезни словно обострилось зрение, и он стал обнаруживать новыепредметы в окружающей его обстановке и находить перемены в тех, что былизнакомы ему издавна. Неожиданно в характере Григория проявились ранее несвойственные емулюбопытство и интерес ко всему происходившему в хуторе и в хозяйстве. Всев жизни обретало для него какой-то новый, сокровенный смысл, всепривлекало внимание. На вновь явившийся ему мир он смотрел чуточкуудивленными глазами, и с губ его подолгу не сходила простодушная, детскаяулыбка, странно изменявшая суровый облик лица, выражение звероватых глаз,смягчавшая жесткие складки в углах рта. Иногда он рассматривалкакой-нибудь с детства известный ему предмет хозяйственного обихода,напряженно шевеля бровями и с таким видом, словно был человеком, недавноприбывшим из чужой, далекой страны, видевшим все это впервые. Ильиничнабыла несказанно удивлена однажды, застав его разглядывавшим со всех сторонпрялку. Как только она вошла в комнату, Григорий отошел от прялки, слегкасмутившись. Дуняшка не могла без смеха смотреть на его мослаковатую длинную фигуру.Он ходил по комнате в одном нижнем белье, придерживая рукой сползающиекальсоны, сгорбясь и несмело переставляя высохшие голенастые ноги, а когдасадился, то непременно хватался за что-нибудь рукой, боясь упасть. Черные,отросшие за время болезни волосы его лезли, курчеватый, с густой проседьючуб свалялся. При помощи Дуняшки он сам обрил себе голову, и когда повернулся лицом ксестре, та уронила на пол бритву, схватилась за живот, и, повалившись накровать, задохнулась от хохота. Григорий терпеливо ждал, пока она отсмеется, но потом не выдержал,сказал слабым, дрожащим тенорком: - Гляди, так недолго и до греха. Опосля стыдно будет, ты ить невеста. -В голосе его прозвучала легкая обида. - Ой, братушка! Ой, родненький! Я лучше уйду... силов моих нету! Ой, начего ты похо-о-ож! Ну, чистое огородное чучело! - между приступами смехаеле выговорила Дуняшка. - Поглядел бы я на тебя, какая ты бы стала опосля тифа. Подыми бритву,ну?! Ильинична вступилась за Григория, с досадой сказала: - И чего иржешь, на самом деле? То-то дура ты, Дунька! - Да погляди, маманя, на чего он похож! - вытирая слезы, говорилаДуняшка. - Голова вся на шишках, круглая, как арбуз, и такая же темная...Ой, не могу! - Дай зеркало! - попросил Григорий. Он посмотрелся в крохотный осколок зеркала и сам долго беззвучносмеялся. - И на что ты, сынок, брился, уж лучше бы так ходил, - снеудовольствием сказала Ильинична. - По-твоему, лучше лысым быть? - Ну и так страмотно до невозможности. - Да ну вас совсем! - с досадой проговорил Григорий, взбивая помазкоммыльную пену. Лишенный возможности выходить из дому, он подолгу возился с детишками.Разговаривая с ними обо всем, избегал упоминать о Наталье. Но однаждыПолюшка, ласкаясь к нему, спросила: - Батяня, а маманька к нам не вернется? - Нет, милушка, оттуда не возвертаются... - Откуда? С кладбища? - Мертвые, словом, не возвертаются... - А она навовсе мертвая? - Ну, как же иначе? Конечно, мертвая. - А я думала, что она когда-нибудь соскучится по нас и прийдет... -чуть слышно прошептала Полюшка. - Ты об ней не думай, моя родная, не надо, - глухо сказал Григорий. - Как же об ней не думать? А они и проведывать не приходют? Хучь начудок. Нет? - Нет. Ну, пойди поиграй с Мишаткой. - Григорий отвернулся. Видно,болезнь ослабила его волю: на глазах его показались слезы, и, чтобы скрытьих от детей, он долго стоял у окна, прижавшись к нему лицом. Не любил он разговаривать с детьми о войне, а Мишатку войнаинтересовала больше всего на свете. Он часто приставал к отцу с вопросами,как воюют, и какие красные, и чем их убивают, и для чего. Григорийхмурился, с досадой говорил: - Ну вот, опять заладила сорока про Якова! И на что она тебе сдалась,эта война? Давай лучше погутарим об том, как будем летом рыбу удочкамиловить. Тебе удочку справить? Вот как только зачну выходить на баз, такзараз же ссучу тебе из конского волоса леску. Он испытывал внутренний стыд, когда Мишатка заговаривал о войне: никакне мог ответить на простые и бесхитростные детские вопросы. И кто знает -почему? Не потому ли, что не ответил на эти вопросы самому себе? Но отМишатки не так-то легко было отделаться: как будто и со вниманиемвыслушивал он планы отца, посвященные рыбной ловле, а потом сноваспрашивал: - А ты, папанька, убивал людей на войне? - Отвяжись, репей! - А страшно их убивать? А кровь из них идет, как убивают? А многокрови? Больше, чем из курицы либо из барана? - Я тебе сказал, что брось ты об этом! Мишатка на минуту замолкал, потом раздумчиво говорил: - Я видал, как дед резал недавно овцу. Мне было не страшно... Может,так трошки-трошки страшно, а то ничуть! - Прогони ты его от себя! - с досадой восклицала Ильинична. - Вот ишодушегуб растет! Истый арестанюга! Только от него и послышишь, что провойну, окромя он и разговору не знает. Да мысленное ли дело тебе, чадушка,об ней, об проклятой, прости господи, гутарить? Иди сюда, возьми вотблинец да помолчи хучь чудок. Но война напоминала о себе ежедневно. Приходили проведывать Григориявернувшиеся с фронта казаки, рассказывали о разгроме Шкуро и Мамонтоваконницей Буденного, о неудачных боях под Орлом, об отступлении, начавшемсяна фронтах. В боях под Грибановкой и Кардаилом были убиты еще двоетатарцев: привезли раненого Герасима Ахваткина; умер болевший тифомДмитрий Голощеков. Григорий мысленно перебирал в памяти убитых за двевойны казаков своего хутора, и оказалось, что нет в Татарском ни одногодвора, где бы не было покойника. Григорий еще не выходил из дома, а уж хуторской атаман принесраспоряжение станичного атамана, предписывавшее уведомить сотника Мелеховао незамедлительной явке на врачебную комиссию для переосвидетельствования. - Отпиши ему, что, как только научусь ходить, - сам явлюсь, без ихнихнапоминаний, - с досадой сказал Григорий. Фронт все ближе продвигался к Дону. В хуторе начали поговаривать оботступлении. Вскоре на майдане был оглашен приказ окружного атамана,обязывавший ехать в отступление всех взрослых казаков. Пантелей Прокофьевич пришел с майдана, рассказал Григорию о приказе,спросил: - Что будем делать? Григорий пожал плечами: - Чего же делать? Надо отступать. И без приказа все тронутся. - Я про нас с тобой спрашиваю: вместе поедем или как? - Вместе нам не прийдется ехать. Дня через два я сбегаю верхом встаницу, узнаю, какие частя будут идтить через Вешки, пристану ккакой-нибудь. А твое дело ехать беженским порядком. Или ты хочешь ввоинскую часть поступить? - Будь она неладна! - испуганно сказал Пантелей Прокофьевич. - Я тогдапоеду с дедом Бесхлебновым, он надысь приглашал ехать за компанию. Старикон смирный, и конь у него добрячий, вот мы спрягемся и дунем на пару. Моякобыла тоже стала из жиру вон. Так, проклятая, разъелась и таквзбрыкивает, ажник страшно! - Ну вот и езжай с ним, - охотно поддержал Григорий. - А пока давайдоговоримся насчет вашего маршрута, а то, может, и мне доведется тем жепутем идтить. Григорий достал из планшетки карту Юга России, подробно рассказал отцу,через какие хутора нужно ехать, и уже начал было записывать на бумагуназвания хуторов, но старик, с уважением посматривавший на карту, сказал: - Постой, не пиши. Ты, конечно, в этих делах больше моего понимаешь, икарта - это дело сурьезное, уж она не сбрешет и покажет прямой путь, нотолько как его буду держаться, ежели мне это неподходяще? Ты говоришь,надо спервоначалу ехать через Каргинскую, я понимаю: через нее прямее, авсе одно мне и тут надо крюку дать. - Это зачем же тебе крюку давать? - А затем, что в Латышевом у меня двоюродная сестра, у ней я и себе иконям корму добуду, а у чужих прийдется свое тратить. И дальше: тыговоришь, надо по карте на слободу Астахове ехать, туда прямее, а я поедуна Малаховский; там у меня - тоже дальняя родня и односум есть; там тожеможно своего сена не травить, чужим попользоваться. Поимей в виду, чтоприкладка сена с собой не увезешь, а в чужом краю, может статься, не токмоне выпросишь, но и за деньги не купишь. - А за Доном у тебя родни нету? - ехидно спросил Григорий. - Есть и там. - Так ты, может, туда поедешь? - Ты мне чертовщину не пори! - вспыхнул Пантелей Прокофьевич. - Ты делоговори, а не шутки вышучивай! Нашел время шутить, тоже умник выискался! - Нечего и тебе родню собирать! Отступать - так отступать, а не породне ездить, это тебе не масленица! - Ну, ты мне не указывай, куда мне ехать, сам знаю! - А знаешь, так и езжай куда хочешь! - Не по твоим же планам мне ехать? Прямо только сорока летает, ты обэтом слыхал? Попрусь я черт те куда, где, может, зимой и дороги сроду небывает. Ты-то с умом собрался такую ерунду говорить? А ишо дивизиейкомандовал! Григорий и старик долго пререкались, но потом, обдумав все, Григорийдолжен был признать, что в словах отца было много справедливого, ипримирительно сказал: - Не серчай, батя, я тебе не навязываю своего маршрута, езжай, какхочешь. Постараюсь за Донцом тебя разыскать. - Вот так бы и давно сказал! - обрадовался Пантелей Прокофьевич. - А толезешь с разными планами да маршлутами, а того не понимаешь, что планпланом, а без корма лошадям ехать некуда. Еще во время болезни Григория старик исподволь готовился к отъезду; сособой тщательностью выкармливал кобылу, отремонтировал сани, заказалсвалять новые валенки и собственноручно подшил их кожей, чтобы непромокали в сырую погоду; заблаговременно насыпал в чувалы отборного овса.Он и отступать готовился как настоящий хозяин: все, что могло понадобитьсяв поездке, было предусмотрительно приготовлено им. Топор, ручная пила,долото, сапожный инструмент, нитки, запасные подметки, гвозди, молоток,связка ремней, бечева, кусок смолы - все это, вплоть до подков и ухналей,было завернуто в брезент и в одну минуту могло быть уложено в сани. Дажебезмен Пантелей Прокофьевич брал с собой и на вопрос Ильиничны, зачем емупонадобится безмен в дороге, укоризненно сказал: - Ты, бабка, чем ни больше стареешь, тем больше дуреешь. Неужели тытакую простую штуку сама не сообразишь? Сено-то али мякину в отступе мнеприйдется на вес покупать? Не аршином же там сено меряют? - Так уж там и весов нету? - удивилась Ильинична. - А ты почем знаешь, какие там веса? - озлился Пантелей Прокофьевич. -Может, там все веса с обманом, чтобы нашего брата обвешивать. То-то и оно!Знаем мы, какие там народы живут! Купишь тридцать фунтов, а заплотишьчистую денежку за пуд. А мне - как такой убыток терпеть на каждойостановке, так лучше я со своим безменом поеду, небось не заважит! А вытут и без весов проживете: на черта они вам сдались? Военные частя будутидтить, так они берут сено не вешамши... Им только успевай в фуражиркинавязывать. Видал я их, чертей безрогих, знаю отлично! Вначале Пантелей Прокофьевич думал даже повозку везти на санях, чтобывесною не тратиться на покупку и ехать на своей, но потом, пораздумав,отказался от этой пагубной мысли. Начал собираться и Григорий. Он прочистил маузер, винтовку, привел впорядок верно служивший ему клинок; через неделю после выздоровления пошелпроведать коня и, глядя на его лоснящийся круп, убедился, что стариквыкармливал не только свою кобылу. С трудом сел на взыгравшего коня,проездил его как следует, и, возвращаясь домой, видел, - а быть может, этолишь показалось ему, - будто кто-то махнул ему беленьким платочком в окнеастаховского куреня. На сходе татарцы решили выезжать всем хутором. Двое суток бабы пекли ижарили казакам на дорогу всякую снедь. Выезд назначен был на 12 декабря. Свечера Пантелей Прокофьевич уложил в сани сено и овес, а утром, чутьзабрезжил рассвет, надел тулуп, подпоясался, заткнул за кушак голицы,помолился богу и распрощался с семьей. Вскоре огромный обоз потянулся из хутора на гору. Вышедшие на прогонбабы долго махали уезжавшим платками, а потом в степи поднялась поземка, иза снежной кипящей мглой не стало видно ни медленно взбиравшихся на горуподвод, ни шагавших рядом с ними казаков. Перед отъездом в Вешенскую Григорий увиделся с Аксиньей. Он зашел к нейвечером, когда по хутору уже зажглись огни. Аксинья пряла. Около неесидела Аникушкина вдова, вязала чулок, что-то рассказывала. Увидевпостороннюю, Григорий коротко сказал Аксинье: - Выйди ко мне на минуту, дело есть. В сенях он положил ей руку на плечо, спросил: - Поедешь со мной в отступление? Аксинья долго молчала, обдумывая ответ, потом тихо сказала: - А хозяйство как же? Дом? - Оставишь на кого-нибудь. Надо ехать. - А когда? - Завтра заеду за тобой. Улыбаясь в темноте, Аксинья сказала: - Помнишь, я тебе давно говорила, что поеду с тобой хучь на край света.Я и зараз такая. Моя любовь к тебе верная. Поеду, ни на что не погляжу!Когда тебя ждать? - На вечер. Много с собой не бери. Одежу и харчей побольше, вот и все.Ну, прощай пока. - Прощай. Может, зашел бы?.. Она зараз уйдет. Целый век я тебя невидала... Милый мой, Гришенька! А я уж думала, что ты... Нет! Не скажу. - Нет, не могу. Мне зараз в Вешки ехать, прощай. Жди завтра. Григорий уж вышел из сенцев и дошел до калитки, а Аксинья все ещестояла в сенцах, улыбалась и терла ладонями пылающие щеки. В Вешенской началась эвакуация окружных учреждений и интендантскихскладов. Григорий в управлении окружного атамана справился о положении нафронте. Молоденький хорунжий, исполнявший должность адъютанта, сказал ему: - Красные около станицы Алексеевской. Нам неизвестно, какие части будутидти через Вешенскую и будут ли идти. Вы сами видите - никто ничего незнает, все спешат удирать... Я бы вам посоветовал сейчас не разыскиватьвашу часть, а ехать в Миллерово, там вы скорее узнаете о ееместопребывании. Во всяком случае, ваш полк будет проходить по линиижелезной дороги. Будет ли противник задержан у Дона? Ну, не думаю.Вешенскую сдадут без боя, это наверняка. Поздно ночью Григорий вернулся домой. Готовя ужин, Ильинична сказала: - Прохор твой заявился. Час спустя, как ты уехал, приходил и сулилсязайти ишо, да вот что-то нету его. Обрадованный Григорий наскоро повечерял, пошел к Прохору. Тот встретилего, невесело улыбаясь, сказал: - А я уж думал, что ты прямо из Вешек зацвел в отступление. - Откуда тебя черти принесли? - спросил Григорий, смеясь и хлопаяверного ординарца по плечу. - Ясное дело - с фронта. - Удрал? - Что ты, господь с тобой! Такой лихой вояка, да чтобы убегал? Приехалпо закону, не схотел без тебя в теплые края правиться. Вместе грешили,вместе надо и на страшный суд ехать. Дела-то наши - табак, знаешь? - Знаю. Ты расскажи, как это тебя из части отпустили? - Это - песня длинная, посля расскажу, - уклончиво ответил Прохор ипомрачнел еще больше. - Полк где? - А чума его знает, где он зараз. - Да ты когда же оттуда? - Недели две назад. - А где же ты был это время? - Вот какой ты, ей богу... - недовольно сказал Прохор и покосился нажену. - Где, да как, да чего... Где был - там уж меня нету. Сказал -расскажу, значит, расскажу. Эй, баба! Дымка есть у тебя? Надо бы привстрече с командиром глонуть по маленькой. Есть, что ли? Нету? Ну, сбегайдобудь, да чтобы на одной ноге обернулась! Отвыкла без мужа от военнойдисциплины! Разболталась! - И чего это ты расходился? - улыбаясь, спросила Прохорова жена. - Тына меня не дюже шуми, хозяин ты тут небольшой, в году два дня домабываешь. - Все на меня шумят, а я на кого же зашумлю, окромя тебя? Погоди,дослужусь до генеральского чина, тогда на других буду пошумливать, а покатерпи, да поскорее надевай свою амуницию и беги! После того как жена оделась и ушла, Прохор укоризненно поглядел наГригория, заговорил: - Понятия у тебя, Пантелевич, никакого нету... Не могу же я тебе прибабе всего рассказывать, а ты нажимаешь, как да что. Ну как, поправилсяпосле тифу? - Я-то поправился, рассказывай про себя. Что-то ты, вражий сын,скрытничаешь... Выкладывай: чего напутал? Как убег? - Тут хуже, чем убег... Посля того как отвез тебя хворого, возвертаюсьв часть. Направляют меня в сотню, в третий взвод. А я же страшный охотниквоевать! Два раза сходил в атаку, а потом думаю: "Тут мне и копытаоткинуть прийдется! Надо искать какую-нибудь дыру, а то пропадешь ты,Проша, как пить дать!" А тут, как на грех, такие бои завязались, так насжмут, что и воздохнуть не дают! Что ни прорыв - нас туда пихают; гденеустойка выходит - опять же наш полк туда прут. За неделю в сотнеодиннадцать казаков будто корова языком слизнула! Ну я и заскучал, дажевша на мне появилась от тоски. - Прохор закурил, протянул Григорию кисет,не спеша продолжал: - И вот припало мне возле самых Лисок в разъезде быть.Поехало нас трое. Едем по бугру рыском, во все стороны поглядываем,смотрим - из ярка вылазит красный и руки кверху держит. Подскакиваем кнему, а он кричит: "Станичники! Я - свой! Не рубите, меня, я перехожу навашу сторону!" И черт меня попутал: с чего-то зло меня взяло, подскочил як нему и говорю: "А ты, говорю, сукин сын, ежли взялся воевать, таксдаваться не должон! Подлюка ты, говорю, этакая. Не видишь, что ли, что мыи так насилу держимся? А ты сдаешься, укрепление нам делаешь?!" Да с тем ножнами его с седла и потянул вдоль спины. И другие казаки,какие были со мной, тоже ему втолковывают: "Разве это резон так воевать,крутиться, вертеться на все стороны? Взялись бы дружнее - вот бы и войнеконцы!" А черт его знал, что он, этот перебежчик, офицер? А он им ваккурат и оказался! Как я его вгорячах вдарил ножнами, он побелел с лица итихо так говорит: "Я - офицер, и вы не смейте меня бить! Я сам в староевремя в гусарах служил, а к красным попал по набилизации, и вы менядоставьте к вашему командиру, там я ему все расскажу". Мы говорим: "Давайтвой документ". А он гордо так отвечает: "Я с вами и говорить не желаю,ведите меня к вашему командиру!" - Так чего ж ты об этом при жене не схотел гутарить? - удивленнопрервал Григорий. - До этого ишо не дошло, об чем я при ней не мог рассказывать, и тыменя, пожалуйста, не перебивай. Решили мы его доставить в сотню, а зря...Было бы нам его там же убить, и делу конец. Но мы его пригнали, как иполагается, а через день глядим - назначают нам его командиром сотни. Этокак? Вот тут и началось! Вызывает он меня, спустя время, спрашивает:"Так-то ты сражаешься за единую неделимую Россию, сукин сын? Ты что мнеговорил, когда меня в плен забирал, помнишь?" Я - туда, я - сюда, не даетон мне никакой пощады - и как вспомнит, что я его ножнами потянул, так ажвесь затрясется! "Ты знаешь, говорит, что я - ротмистр гусарского полка идворянин, а ты, хам, смог меня бить?" Вызывает раз, вызывает два, и нетумне от него никакой милости. Велит взводному без очереди меня в заставы икараулы посылать, наряды на меня сыплются, как горох из ведра, ну, словом,съедает меня, стерва, поедом! И такую же гонку гонит на остальных двоих,какие вместе со мной в разъезде были, когда его в плен забирали. Ребятытерпели-терпели, а потом отзывают как-то меня и говорят: "Давай его убьем,иначе он не даст нам жизни!" Подумал я и решил рассказать обо всемкомандиру полка, а убивать не дозволила совесть. При том моменте, когдазабирали его в плен, можно было бы кокнуть, а уж посля как-то рука у меняне подымалась... Жена курицу режет - и то я глаза зажмуряю, а тут человеканадо убить... - Убили-таки? - снова прервал Григорий. - Погоди трошки, все узнаешь. Ну, рассказал я командиру полка, достигдо него, а он засмеялся и говорит: "Нечего тебе, Зыков, обижаться, раз тыего сам бил, и дисциплину он правильно устанавливает. Он хороший и знающийофицер". С тем я и ушел от него, а сам думаю: "Повесь ты этого хорошегоофицера себе на гайтан заместо креста, а я с ним в одной сотне служить несогласный!" Попросил перевесть меня в другую сотню - тоже ничего неполучилось, не перевели. Тут я и надумал из части смыться. А как смоешься?Отодвинули нас в ближний тыл на недельный отдых, и тут меня сызнова чертпопутал... Думаю: не иначе надо мне раздобыться каким-нибудь завалященькимтрипперишком, тогда попаду в околодок, а там и отступление подойдет, делона это запохаживалось. И, чего сроду со мной не было, начал я за бабамибегать, приглядываться, какая с виду ненадежней. А разве ее угадаешь? Налбу у нее не написано, что она больная, вот тут и подумай! - Прохорожесточенно сплюнул, прислушался - не идет ли жена. Григорий прикрыл ладонью рот, чтобы спрятать улыбку, блестя сузившимисяот смеха глазами, спросил: - Добыл? Прохор посмотрел на него слезящимися глазами. Взгляд их был грустен испокоен, как у старой доживающей век собаки. После недолгого молчания онсказал: - А ты думаешь, легко его было добыть? Когда не надо - его ветромнадует, а тут, как на пропасть, не найду, да и все, хучь криком кричи! Полуотвернувшись, Григорий беззвучно смеялся, потом отнял от лицаладонь, прерывающимся голосом спросил: - Не томи, ради Христа! Нашел или нет? - Конечно, тебе - смех... - обиженно проговорил Прохор. - Дурачье делонад чужой бедой смеяться, я так понимаю. - Да я и не смеюсь... Дальше-то что? - А дальше начал я за хозяйской дочерью притоптывать. Девка лет сорока,может - чуть помоложе. Из лица вся на угрях, и видимость, ну, одним словом- не дай и не приведи! Подсказали соседи, что она недавно к фершалуучащивала. "Уж у этой, думаю, непременно разживусь!" И вот я вокруг нее,чисто молодой кочет, хожу, зоб надуваю и всякие ей слова... И откуда что уменя бралось, сам не пойму! - Прохор виновато улыбнулся и даже как будтослегка повеселел от воспоминаний. - И жениться обещал, и всякую другуюпакость говорил... И так-таки достиг ее, улестил, и доходит дело близко догреха, а она как вдарится в слезы! Я так, я сяк, спрашиваю: "Может, тыбольная, так это, мол, ничего, даже ишо лучше". А сам боюсь: дело ночное,как раз ишо кто-нибудь припрется в мякинник на этот наш шум. "Не кричи,говорю, за-ради Христа! И ежели ты больная - не боись, я из моей к тебелюбви на все согласный!" А она и говорит: "Милый мой Прошенька! Не больнаяя ни чуточку. Я - честная девка, боюся - через это и кричу". Не поверишь,Григорий Пантелевич, как она мне это сказала - так по мне холодный пот ипосыпался! "Господи Исусе, думаю, вот это я нарвался! Ишо чегонедоставало!.." Не своим голосом я у ней спрашиваю: "А чего ж ты,проклятая, к фершалу бегала? К чему ты людей в обман вводила?" - "Бегалая, говорит, к нему - притирку для чистоты лица брала". Схватился я тут заголову и говорю ей: "Вставай и уходи от меня зараз же, будь ты проклята,анчихрист страшный! Не нужна ты мне честная и не буду я на тебе жениться!"- Прохор сплюнул с еще большим ожесточением, неохотно продолжал: - Так ипропали мои труды задаром. Пришел в хату, забрал свои манатки и перешел надругую квартиру в эту же ночь. Потом уж ребяты подсказали, и я от однойвдовы получил, чего мне требовалось. Только уж тут я действовал напрямки,спросил: "Больна?" - "Немножко, говорит, есть". - "Ну, и мне его не пуднадо". Заплатил ей за выручку двадцатку-керенку, а на другой деньпокрасовался на свою достижению и зафитилил в околодок, а оттуда прямодомой. - Ты без коня приехал? - Как так - без коня? С конем и с полной боевой выкладкой. Коня мне воколодок ребяты прислали. Только не в этом дело; посоветуй: что мне бабеговорить? Или, может, лучше от греха к тебе пойтить переночевать? - Нет уж, к черту! Ночуй дома. Скажи, что раненый. Бинт есть? - Есть личный пакет. - Ну и действуй. - Не поверит, - уныло сказал Прохор, но все же встал. Порывшись всумах, ушел в горницу, негромко сказал оттуда: - Прийдет она - займи ееразговором, а я на одной ноге! Григорий, сворачивая папироску, обдумывал план поездки. "Лошадейспрягем и поедем на паре, - решил он. - Надо на вечер выезжать, чтобы невидали наши, что Аксютку беру с собой. Хотя все одно узнают..." - Не досказал я тебе про сотенного. - Прохор, прихрамывая, вышел изгорницы, подсел к столу. - Убили наши его на третий день, как я в околодокпопал. - Да ну? - Ей-богу! В бою стукнули его сзади, на том дело и кончилось. Выходит,зазря я беду принимал, вот что досадно! - Не нашли виноватого? - рассеянно спросил Григорий, поглощенныймыслями о предстоящей поездке. - Когда там искать! Началась такая передвижка, что не до него было. Дачто это баба моя пропала? Этак и пить расхочется. Когда думаешь ехать? - Завтра? - Не перегодим денек? - Это к чему же? - Я хучь бы вшей обтрес, неинтересно с ними ехать. - Дорогой будешь обтрясать. Ждать дело не указывает. Красные в двухпереходах от Вешек. - С утра поедем? - Нет, на ночь. Нам лишь бы до Каргинской добраться, там и заночуем. - А не прихватют нас красные? - Надо быть насготове. Я вот что... Я думаю с собой Аксинью Астаховувзять. Супротив ничего не имеешь? - А мне-то что? Бери хучь двух Аксиньев... Коням будет тяжеловато. - Тяжесть небольшая. - Несподручно с бабами ездить... И на холеру она тебе сдалась? То бы мыодни и нужды не знали! - Прохор вздохнул, глядя в сторону, сказал: - Я таки знал, что ты ее с собой поволокешь. Все женихаешься... Эх, кнут по тебе,Григорий Пантелевич, давно кричит горькими слезьми! - Ну, это тебя не касается, - холодно сказал Григорий. - Жене об этомне разбреши. - А раньше-то я разбрехивал? Ты хучь бы совесть поимел? А дом она накого же бросит? В сенцах послышались шаги. Вошла хозяйка. На сером пуховом платке ееискрился снег. - Метель? - Прохор достал из шкафа стаканчики и только тогда спросил: -Да ты принесла чего-нибудь? Румяная жена его достала из-за пазухи две запотевшие бутылки, поставилана стол. - Ну вот и дорожку погладим! - оживленно сказал Прохор. Понюхавсамогон, по запаху определил: - Первач! И крепкий до дьявола! Григорий выпил два небольших стаканчика и, сославшись на усталость,ушел домой.XXVI
Поиск по сайту: