 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 2 страница
III
Неделю отдыхал Мишка, целые дни проводя в седле. Степь его покоряла,властно принуждала жить первобытной, растительной жизнью. Косяк ходилгде-нибудь неподалеку. Мишка или сидя дремал в седле, или, валяясь натраве, бездумно следил, как, пасомые ветром, странствуют по небу косякиопушенных изморозной белью туч. Вначале такое состояние отрешенности егоудовлетворяло. Жизнь на отводе, вдали от людей, ему даже нравилась. Но кконцу недели, когда он уже освоился в новом положении, проснулся невнятныйстрах. "Там люди свою и чужую судьбу решают, а я кобылок пасу. Как же так?Уходить надо, а то засосет", - трезвея, думал он. Но в сознании сочился идругой, ленивый нашепот: "Пускай там воюют, там смерть, а тут - приволье,трава да небо. Там злоба, а тут мир. Тебе-то что за дело до остальных?.."Мысли стали ревниво точить покорную Мишкину успокоенность. Это погнало егок людям, и он уже чаще, нежели в первые дни, искал встреч с Солдатовым,гулявшим со своими косяками в районе Дударова пруда, пытался сблизиться сним. Солдатов тягот одиночества, видимо, не чувствовал. Он редко ночевал вбудке и почти всегда - с косяком или возле пруда. Жил он звериной жизнью,сам промышлял себе пищу и делал это необычайно искусно, словно всю жизньтолько этим и занимался. Однажды увидел Мишка, как он плел лесу изконского волоса. Заинтересовавшись, спросил: - На что плетешь? - На рыбу. - А где она? - В пруду. Караси. - За глиста ловишь? - За хлеб и за глиста. - Варишь? - Подвялю и ем. На вот, - радушно угостил он, вынимая из карманашаровар вяленого карася. Как-то, следуя за косяком, напал Мишка на пойманного в силок стрепета.Возле стояло мастерски сделанное чучело стрепета и лежали искусно скрытыев траве силки, привязанные к колышку. Стрепета Солдатов в этот же вечеризжарил в земле, предварительно засыпав ее раскаленными угольями. Онпригласил вечерять и Мишку. Раздирая пахучее мясо, попросил: - В другой раз не сымай, а то мне дело попортишь. - Ты как попал сюда? - спросил Мишка. - Кормилец я. Солдатов помолчал и вдруг спросил: - Слухай, а правду брешут ребяты, что ты из красных? Кошевой, не ожидавший такого вопроса, смутился: - Нет... Ну, как сказать... Ну да, уходил я к ним... Поймали. - Зачем уходил? Чего искал? - суровея глазами, тихо спросил Солдатов истал жевать медленней. Они сидели возле огня на гребне сухой балки. Кизяки чадно дымили,из-под золы просился наружу огонек. Сзади сухим теплом и запахом вянущейполыни дышала им в спины ночь. Воронье небо полосовали падучие звезды.Падала одна, а потом долго светлел ворсистый след, как на конском крупепосле удара кнутом. Мишка настороженно всматривался в лицо Солдатова, тронутое позолотойогневого отсвета, ответил: - Правов хотел добиться. - Кому? - с живостью встрепенулся Солдатов. - Народу. - Каких же правов? Ты расскажи. Голос Солдатова стал глух и вкрадчив. Мишка секунду колебался - емуподумалось, что Солдатов нарочно положил в огонь свежий кизяк, чтобыскрыть выражение своего лица. Решившись, заговорил? - Равноправия всем - вот каких! Не должно быть ни панов, ни холопов.Понятно? Этому делу решку наведут. - Думаешь, не осилют кадеты? - Ну да - нет. - Ты, значит, вот чего хотел... - Солдатов перевел дух и вдруг встал. -Ты, сукин сын, казачество жидам в кабалу хотел отдать?! - крикнул онпронзительно, зло. - Ты... в зубы тебе, и все вы такие-то, хотитеискоренить нас?! Ага, вон как!.. Чтобы по степу жиды фабрик своихпонастроили? Чтоб нас от земли отнять?! Мишка, пораженный, медленно поднялся на ноги. Ему показалось, чтоСолдатов хочет его ударить. Он Отшатнулся, и тот, видя, что Мишкаиспуганно ступил назад, - размахнулся. Мишка поймал его за руку на лету;сжимая в запястье, обещающе посоветовал: - Ты, дядя, оставь, а то я тебя помету! Ты чего расшумелся? Они стояли в темноте друг против друга. Огонь, затоптанный ногами,погас; лишь с краю ало дымился откатившийся в сторону кизяк. Солдатовлевой рукой схватился за ворот Мишкиной рубахи; стягивая его в кулаке,поднимая, пытался освободить правую руку. - За грудки не берись! - хрипел Мишка, ворочая сильной шеей. - Неберись, говорю! Побью, слышишь?.. - Не-е-ет, ты... побью... погоди! - задыхался Солдатов. Мишка, освободившись, с силой откинул его от себя и, испытываяомерзительное желание ударить, сбить с ног и дать волю рукам, судорожнооправлял рубаху. Солдатов не подходил к нему. Скрипя зубами, он вперемешку с матюкамивыкрикивал: - Донесу!.. Зараз же к смотрителю! Я тебя упеку!.. Гадюка! Гад!..Большевик!.. Как Подтелкова тебя надо! На сук! На шворку! "Донесет... набрешет... Посадят в тюрьму... На фронт не пошлют -значит, к своим не перебегу. Пропал!" - Мишка похолодел, и мысль его, ищавыхода, заметалась отчаянно, как мечется суда в какой-нибудь ямке,отрезанная сбывающей полой водой от реки, "Убить его! Задушу сейчас...Иначе нельзя..." И, уже подчиняясь этому мгновенному решению, мысльподыскивала оправдания: "Скажу, что кинулся меня бить... Я его заглотку... нечаянно, мол... Сгоряча..." Дрожа, шагнул Мишка к Солдатову, и если бы тот побежал в этот момент,скрестились бы над нами смерть и кровь. Но Солдатов продолжал выкрикиватьругательства, и Мишка потух, лишь ноги хлипко задрожали, да пот проступилна спине и под мышками. - Ну, погоди... Слышишь? Солдатов, постой. Не шуми. Ты же первыйзатеял. И Мишка стал униженно просить. У него дрожала челюсть, растеряннобегали глаза: - Мало ли чего не бывает между друзьями... Я ж тебя не вдарил... А ты -за грудки... Ну, чего я такого сказал? И все это надо доказывать?.. Ежелиобидел, ты прости... ей-богу! Ну? Солдатов стал тише, тише покрикивать и умолк. Минуту спустя сказал,отворачиваясь, вырывая свою руку из холодной, потной руки Кошевого: - Крутишь хвостом, как гад! Ну да уж ладно, не скажу. Дурость твоюжалею... А ты мне на глаза больше не попадайся, зрить тебя больше не могу.Сволочь ты! Жидам ты продался, а я не жалею таких людей, какие за деньгипродаются. Мишка приниженно и жалко улыбался в темноту, хотя Солдатов лица его невидел, как не видел того, что кулаки Мишки сжимаются и пухнут от приливакрови. Они разошлись, не сказав больше ни слова. Кошевой яростно хлесталлошадь, скакал, разыскивая свой косяк. На востоке вспыхивали сполохи,погромыхивал гром. В эту ночь над отводом прошлась гроза. К полуночи, как запаленный,сапно дыша, с посвистом пронесся ветер, за ним невидимым подоломпотянулись густая прохлада и горькая пыль. Небо нахмарилось. Молния наискось распахала взбугреннуючерноземно-черную тучу, долго копилась тишина, и где-то далекопредупреждающе громыхал гром. Ядреный дождевой сев начал приминать травы.При свете молнии, вторично очертившей круг, Кошевой увидел ставшуювполнеба бурую тучу, по краям, обугленно-черную, грозную, и на земле,распростертой под нею, крохотных, сбившихся в кучу лошадей. Гром обрушилсяс ужасающей силой, молния стремительно шла к земле. После нового удара изнедр тучи потоками прорвался дождь, степь невнятно зароптала, вихрь сорвалс головы Кошевого мокрую фуражку, с силой пригнул его к луке седла. Сминуту чернея полоскалась тишина, потом вновь по небу заджигитоваламолния, усугубив дьявольскую темноту. Последующий удар грома был стольсилен, сух и раскатисто-трескуч, что лошадь Кошевого присела и, вспрянув,завилась в дыбки. Лошади в косяке затопотали. Со всей силой натягиваяповодья, Кошевой крикнул, желая ободрить лошадей: - Стой!.. Тррр!.. При сахарно-белом зигзаге молний, продолжительно скользившем по гребнямтучи, Кошевой увидел, как косяк мчался на него. Лошади стлались в бешеномнамете, почти касаясь лоснящимися мордами земли. Раздутые ноздри их схрапом хватали воздух, некованые копыта выбивали сырой гул. Впереди,забирая предельную скорость, шел Бахарь. Кошевой рванул лошадь в сторону иедва-едва успел проскочить. Лошади промчались и стали неподалеку. Не знаятого, что косяк, взволнованный и напуганный грозой, кинулся на его крик,Кошевой вновь еще громче зыкнул: - Стойте! А ну! И опять - уже в темноте - с чудовищной быстротой устремился к немугрохот копыт. В ужасе ударил кобыленку свою плетью меж глаз, но уйти всторону не успел. В круп его кобылицы грудью ударилась какая-тообезумевшая лошадь, и Кошевой, как кинутый пращой, вылетел из седла. Онуцелел только чудом: косяк основной массы шел правее его, поэтому-то егоне затоптали, а лишь одна какая-то матка вдавила ему копытом правую руку вгрязь. Мишка поднялся и, стараясь хранить возможную тишину, осторожнопошел в сторону. Он слышал, что косяк неподалеку ждет крика, чтобы вновьустремиться на него в сумасшедшем намете, и слышал характерный, отличимыйпохрап Бахаря. В будку пришел Кошевой только перед светом.IV
15 мая атаман Всевеликого войска Донского Краснов, сопутствуемыйпредседателем совета управляющих, управляющим отделом иностранных делгенерал-майором Африканом Богаевским, генерал-квартирмейстером Донскойармии полковником Кисловым и кубанским атаманом Филимоновым, прибыл напароходе в станицу Манычскую. Хозяева земли донской и кубанской скучающе смотрели с палубы, какпричаливает к пристани пароход, как суетятся матросы и, закипая, идет отсходней бурая волна. Потом сошли на берег, провожаемые сотнями глазсобравшейся у пристани толпы. Небо, горизонты, день, тонкоструйное марево - все синее. Дон - и тототливает не присущей ему голубизной, как вогнутое зеркало, отражая снежныевершины туч. Запахами солнца, сохлых солончаков и сопревшей прошлогодней травынапитан ветер. Толпа шуршит говором. Генералы, встреченные местнымивластями, едут на плац. В доме станичного атамана через час началось совещание представителейдонского правительства и Добровольческой армии. От Добровольческой армииприбыли генералы Деникин и Алексеев в сопровождении начштаба армиигенерала Романовского, полковников Ряснянского и Эвальда. Встреча дышала холодком. Краснов держался с тяжелым достоинством.Алексеев, поздоровавшись с присутствующими, присел к столу; подперевсухими белыми ладонями обвислые щеки, безучастно закрыл глаза. Его укачалаезда в автомобиле. Он как бы ссохся от старости и пережитых потрясений.Излучины сухого рта трагически опущены, голубые, иссеченные прожилкамивеки припухлы и тяжки. Множество мельчайших морщинок веером рассыпалось квискам. Пальцы, плотно прижавшие дряблую кожу щек, концами зарывались встарчески желтоватые, коротко остриженные волосы. Полковник Ряснянскийбережно расстилал на столе похрустывающую карту, ему помогал Кислов.Романовский стоял около, придерживая ногтем мизинца угол карты. Богаевскийприслонился к невысокому окну, с щемящей жалостью вглядываясь в бесконечноусталое лицо Алексеева. Оно белело, как гипсовая маска. "Как он постарел!Ужасно как постарел!" - мысленно шептал Богаевский, не спуская с Алексеевавлажных миндалевидных глаз. Еще не успели присутствовавшие усесться застол, как Деникин, обращаясь к Краснову, заговорил, взволнованно и резко: - Прежде чем открыть совещание, я должен заявить вам: нас крайнеудивляет то обстоятельство, что вы в диспозиции, отданной для овладенияБатайском, указываете, что в правой колонне у вас действует немецкийбатальон и батарея. Должен признаться, что факт подобного сотрудничествадля меня более чем странен... Вы позволите узнать, чем руководствовалисьвы, входя в сношение с врагами родины - с бесчестными врагами! - ипользуясь их помощью? Вы, разумеется, осведомлены о том, что союзникиготовы оказать нам поддержку?.. Добровольческая армия расценивает союз снемцами как измену делу восстановления России. Действия донскогоправительства находят такую же оценку и в широких союзнических кругах.Прошу вас объясниться. Деникин, зло изогнув бровь, ждал ответа. Только благодаря выдержке и присущей ему светскости Краснов хранилвнешнее спокойствие; но негодование все же осиливало: под седеющими усаминервный тик подергивал и искажал рот. Очень спокойно и очень учтивоКраснов отвечал: - Когда на карту ставится участь всего дела, не брезгают помощью ибывших врагов. И потом вообще правительство Дона, правительствопятимиллионного суверенного народа, никем не опекаемое, имеет праводействовать самостоятельно, сообразно интересам казачества, кои призванозащищать. При этих словах Алексеев открыл глаза и, видимо, с большим напряжениемпытался слушать внимательно, Краснов глянул на Богаевского, нервическикрутившего выхоленный в стрелку ус, и продолжал: - В ваших рассуждениях, ваше превосходительство, превалируют мотивы,так сказать, этического порядка. Вы сказали очень много ответственных слово нашей якобы измене делу России, об измене союзникам... Но я полагаю, вамизвестен тот факт, что Добровольческая армия получала от нас снаряды,проданные нам немцами?.. - Прошу строго разграничивать явления глубоко различного порядка! Мненет дела до того, каким путем вы получаете от немцев боеприпасы, но -пользоваться поддержкой их войск!.. - Деникин сердито вздернул плечами. Краснов, кончая речь, вскользь, осторожно, но решительно дал понятьДеникину, что он не прежний бригадный генерал, каким тот видел его наавстро-германском фронте. Разрушив неловкое молчание, установившееся после речи Краснова, Деникинумно перевел разговор на вопросы слияния Донской и Добровольческой армий иустановления единого командования. Но предшествовавшая этому стычка, посути, послужила началом дальнейшего, непрестанно развивавшегося между нимиобострения отношений, окончательно порванных к моменту ухода Краснова отвласти. Краснов от прямого ответа ускользнул, предложив взамен совместный походна Царицын, для того чтобы, во-первых, овладеть крупнейшим стратегическимцентром и, во-вторых, удержав его, соединиться с уральскими казаками. Прозвучал короткий разговор: -...Вам не говорить о той колоссальной значимости, которуюпредставляет для нас Царицын. - Добровольческая армия может встретиться с немцами. На Царицын непойду. Прежде всего я должен освободить кубанцев. - Да, но все же взятие Царицына - кардинальнейшая задача. ПравительствоВойска Донского поручило мне просить ваше превосходительство. - Повторяю: бросить кубанцев я не могу. - Только при условии наступления на Царицын можно говорить обустановлении единого командования. Алексеев неодобрительно пожевал губами. - Немыслимо! Кубанцы не пойдут из пределов области, не окончательноочищенной от большевиков, а в Добровольческой армии две с половиной тысячиштыков, причем третья часть - вне строя: раненые и больные. За скромным обедом вяло перебрасывались незначащими замечаниями - былоясно, что соглашение достигнуто не будет. Полковник Ряснянский рассказал окаком-то веселом полуанекдотическом подвиге одного из марковцев, ипостепенно, под совместным действием обеда и веселого рассказа,напряженность рассеялась. Но когда после обеда, закуривая, разошлись погорнице, Деникин, тронув плечо Романовского, указал острыми прищуреннымиглазами на Краснова, шепнул: - Наполеон областного масштаба... Неумный человек, знаете ли... Улыбнувшись, Романовский быстро ответил: - Княжить и володеть хочется... Бригадный генерал упивается монаршейвластью. По-моему, он лишен чувства юмора... Разъехались, преисполненные вражды и неприязни. С этого дня отношениямежду Добрармией и донским правительством резко ухудшаются, ухудшениедостигает апогея, когда командованию Добрармии становится известнымсодержание письма Краснова, адресованного германскому императоруВильгельму. Раненые добровольцы, отлеживавшиеся в Новочеркасске,посмеивались над стремлением Краснова к автономии и над слабостью его почасти восстановления казачьей старинки, в кругу своих презрительноназывали его "хузяином", а Всевеликое войско Донское переименовали во"всевеселое". В ответ на это донские самостийники величали их"странствующими музыкантами", "правителями без территории". Кто-то из"великих" в Добровольческой армии едко сказал про донское правительство:"Проститутка, зарабатывающая на немецкой постели". На это последовал ответгенерала Денисова: "Если правительство Дона - проститутка, тоДобровольческая армия - кот, живущий на средства этой проститутки". Ответ был намеком на зависимость Добровольческой армии от Дона,делившего с ней получаемое из Германии боевое снаряжение. Ростов и Новочеркасск, являвшиеся тылом Добровольческой армии, кишелиофицерами. Тысячи их спекулировали, служили в бесчисленных тыловыхучреждениях, ютились у родных и знакомых, с поддельными документами оранениях лежали в лазаретах... Все наиболее мужественные гибли в боях, оттифа, от ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь исовесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали наповерхности бурных дней. Это были еще те нетронутые, залежалые кадрыофицерства, которые некогда громил, обличал, стыдил Чернецов, призывая кзащите России. В большинстве они являли собой самую пакостнуюразновидность так называемой "мыслящей интеллигенции", облаченной ввоенный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножкужили, спорили о судьбах России, зарабатывали детишкам на молочишко истрастно желали конца войны. Для них было все равно, кто бы ни правил страной, - Краснов ли, немцыли, или большевики, - лишь бы конец. А события грохотали изо дня в день. В Сибири - чехословацкий мятеж, наУкраине - Махно, возмужало заговоривший с немцами на наречии орудий ипулеметов. Кавказ, Мурманск, Архангельск... Вся Россия стянута обручамиогня... Вся Россия - в муках великого передела... В июне по Дону широко, как восточные ветры, загуляли слухи, будточехословаки занимают Саратов, Царицын и Астрахань с целью образовать поВолге восточный фронт для наступления на германские войска. Немцы наУкраине неохотно стали пропускать офицеров, пробиравшихся из России подзнамена Добровольческой армии. Германское командование, встревоженное слухами об образовании"восточного фронта", послало на Дон своих представителей. 10 июля вНовочеркасск прибыли майоры германской армии - фон Кокенхаузен, фонСтефани и фон Шлейниц. В этот же день они были приняты во дворце атаманом Красновым вприсутствии генерала Богаевского. Майор Кокенхаузен, упомянув о том, как германское командование всемисилами, вплоть до вооруженного вмешательства, помогало Великому войскуДонскому в борьбе с большевиками и восстановлении границ, спросил, какбудет реагировать правительство Дона, если чехословаки начнут противнемцев военные действия. Краснов уверил его, что казачество будет строгоблюсти нейтралитет и, разумеется, не позволит сделать Дон ареной войны.Майор фон Стефани выразил пожелание, чтобы ответ атамана был закреплен вписьменной форме. На этом аудиенция кончилась, а на другой день Краснов написал следующееписьмо германскому императору: "Ваше императорское и королевское величество! Податель сего письма,атаман Зимовой станицы (посланник) Всевеликого Войска Донского при дворевашего императорского величества и его товарищи уполномочены мною, донскиматаманом, приветствовать ваше императорское величество, могущественногомонарха великой Германии, и передать нижеследующее: Два месяца борьбы доблестных донских казаков, которую они ведут засвободу своей Родины с таким мужеством, с каким в недавнее время велипротив англичан родственные германскому народу буры, увенчались на всехфронтах нашего государства полной победой, и ныне земля Всевеликого ВойскаДонского на 9/10 освобождена от диких красногвардейских банд.Государственный порядок внутри страны окреп, и установилась полнаязаконность. Благодаря дружеской помощи войск вашего императорскоговеличества создалась тишина на юге Войска, и мною приготовлен корпусказаков для поддерживания порядка внутри страны и воспрепятствованиянатиску врагов извне. Молодому государственному организму, каковым внастоящее время является Донское войско, трудно существовать одному, ипоэтому оно заключило тесный союз с главами астраханского и кубанскоговойска, полковником князем Тундутовым и полковником Филимоновым, с темчтобы по очищении земли астраханского войска и Кубанской области отбольшевиков составить прочное государственное образование на началахфедерации из Всевеликого Войска Донского, астраханского войска с калмыкамиСтавропольской губ., кубанского войска, а также народов Северного Кавказа.Согласие всех этих держав имеется, и вновь образуемое государство, вполном согласии со Всевеликим Войском Донским, решило не допускать дотого, чтобы земли его стали ареной кровавых столкновений, и обязалосьдержать полный нейтралитет. Атаман Зимовой станицы нашей при дворе вашегоимператорского величества уполномочен мною: Просить ваше императорское величество признать права Всевеликого ВойскаДонского на самостоятельное существование, а по мере освобожденияпоследних кубанских, астраханских и терских войск и Северного Кавказа -право на самостоятельное существование и всей федерации под именемДоно-Кавказского союза. Просить признать ваше императорское величество границы ВсевеликогоВойска Донского в прежних географических и этнографических его размерах,помочь разрешению спора между Украиной и Войском Донским из-за Таганрога иего округа в пользу Войска Донского, которое владеет Таганрогским округомболее 500 лет и для которого Таганрогский округ является частьюТмутаракани, от которой и стало Войско Донское. Просить ваше величество содействовать о присоединении к Войску, постратегическим соображениям, городов Камышина и Царицына, Саратовскойгубернии и города Воронежа и станции Лиски и Поворино и провести границуВойска Донского, как это указано на карте, имеющейся в Зимовой станице. Просить ваше величество оказать давление на советские власти Москвы изаставить их своим приказом очистить пределы Всевеликого Войска Донского идругих держав, имеющих войти в Доно-Кавказский союз, от разбойничьихотрядов Красной Армии и дать возможность восстановить нормальные, мирныеотношения между Москвой и Войском Донским. Все убытки населения ВойскаДонского, торговли и промышленности, происшедшие от нашествия большевиков,должны быть возмещены советской Россией. Просить ваше императорское величество помочь молодому нашемугосударству орудиями, ружьями, боевыми припасами и инженерным имуществоми, если признаете это выгодным, устроить в пределах Войска Донскогоорудийный, оружейный, снарядный и патронный заводы. Всевеликое Войско Донское и прочие государства Доно-Кавказского союзане забудут дружеские услуги германского народа, с которым казаки билисьплечом к плечу еще во время Тридцатилетней войны, когда донские полкинаходились в рядах армии Валленштейна, а в 1807-1813 годы донские казакисо своим атаманом, графом Платовым, боролись за свободу Германии, и теперьза 3 1/2 года кровавой войны на полях Пруссии, Галиции, Буковины и Польши,казаки и германцы взаимно научились уважать храбрость и стойкость своихвойск и ныне, протянув друг другу руки, как два благородных бойца, борютсявместе за свободу родного Дона. Всевеликое Войско Донское обязуется за услугу вашего императорскоговеличества соблюдать полный нейтралитет во время мировой борьбы народов ине допускать на свою территорию враждебные германскому народу вооруженныесилы, на что дали свое согласие и атаман астраханского войска князьТундутов, и кубанское правительство, а по присоединении - и остальныечасти Доно-Кавказского союза. Всевеликое Войско Донское предоставляет Германской империи правапреимущественного вывоза избытков, за удовлетворением местныхпотребностей, хлеба - зерном и мукой, кожевенных товаров и сырья, шерсти,рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них,табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина виноградного и другихпродуктов садоводства и земледелия, взамен чего Германская империядоставит сельскохозяйственные машины, химические продукты и дубильныеэкстракты, оборудование экспедиции заготовления государственных бумаг ссоответственным запасом материалов, оборудование суконных,хлопчатобумажных, кожевенных, химических, сахарных и других заводов иэлектротехнические принадлежности. Кроме того, правительство Всевеликого Войска Донского предоставитгерманской промышленности особые льготы по помещению капиталов в донскиепредприятия промышленности и торговли, в частности, по устройству иэксплуатации новых водных и иных путей. Тесный договор сулит взаимные выгоды, и дружба, спаянная кровью,пролитой на общих полях сражений воинственными народами германцев иказаков, станет могучей силой для борьбы со всеми нашими врагами. К вашему императорскому величеству обращается с этим письмом недипломат и тонкий знаток международного права, но солдат, привыкший вчестном бою уважать силу германского оружия, а поэтому прошу проститьпрямота моего тона, чуждую всяких ухищрений, и прошу верить в искренностьмоих чувств. Уважающий вас Петр Краснов, донской атаман, генерал-майор" 15 июля письмо было рассмотрено советом управляющих отделами, и,несмотря на то, что отношение к нему было весьма сдержанное, со стороныБогаевского и еще нескольких членов правительства даже явно отрицательное,Краснов не замедлил вручить его атаману Зимовой станицы в Берлине герцогуЛихтенбергскому, который выехал с ним в Киев, а оттуда, с генераломЧерячукиным, в Германию. Не без ведома Богаевского письмо до отправления было перепечатано виностранном отделе, копии его широко пошли по рукам и, снабженныесоответствующими комментариями, загуляли по казачьим частям и станицам.Письмо послужило могущественным средством пропаганды. Все громче сталиговорить о том, что Краснов продался немцам. На фронтах бугрилисьволнения. А в это время немцы, окрыленные успехами, возили русского генералаЧерячукина под Париж, и он, вместе с чинами немецкого генерального штаба,наблюдал внушительнейшее действие крупповской тяжелой артиллерии, разгромангло-французских войск.V
Во время ледяного похода [ледяным походом корниловцы назвали своеотступление от Ростова и Кубани] Евгений Листницкий был ранен два раза:первый раз - в бою за овладение станицей Усть-Лабинской, второй - приштурме Екатеринодара. Обе раны были незначительны, и он вновь возвращалсяв строй. Но в мае, когда Добровольческая армия стала в районеНовочеркасска на короткий отдых, Листницкий почувствовал недомогание,выхлопотал себе двухнедельный отпуск. Как ни велико было желание поехатьдомой, он решил остаться в Новочеркасске, чтобы отдохнуть, не теряявремени на переезды. Вместе с ним уходил в отпуск его товарищ по взводу, ротмистр Горчаков.Горчаков предложил пожить у него: - Детей у меня нет, а жена будет рада видеть тебя. Она ведь знакома стобой по моим письмам. В полдень, по-летнему горячий и белый, они подъехали к сутуломуособнячку на одной из привокзальных улиц. - Вот моя резиденция в прошлом, - торопливо шагая, оглядываясь наЛистницкого, говорил черноусый голенастый Горчаков. Его выпуклые черные до синевы глаза влажнели от счастливого волнения,мясистый, как у грека, нос клонила книзу улыбка. Широко шагая, сухо шуршавытертыми леями защитных бриджей, он вошел в дом, сразу наполнив комнатупрогорклым запахом солдатчины. - Где Леля? Ольга Николаевна где? - крикнул спешившей из кухниулыбающейся прислуге. - В саду? Идем туда. В саду под яблонями - тигровые пятнистые тени, пахнет пчельником,выгоревшей землей. У Листницкого в стеклах пенсне шрапнелью дробятся,преломляясь, солнечные лучи. Где-то на путях ненасытно и густо реветпаровоз; разрывая этот однотонный стонущий рев, Горчаков зовет: - Леля! Леля! Где же ты? Из боковой аллейки, мелькая за кустами шиповника, вынырнула высокая, впалевом платье, женщина. На секунду она стала, испуганным прекрасным жестом прижав к грудиладони, а потом, с криком вытянув руки, помчалась к ним. Она бежала такбыстро, что Листницкий видел только бившиеся под юбкой округло-выпуклыечаши колен, узкие носки туфель да золотую пыльцу волос, взвихренную надоткинутой головой. Вытягиваясь на носках, кинув на плечи мужа изогнутые, розовые отсолнца, оголенные руки, она целовала его в пыльные щеки, нос, глаза, губы,черную от солнца и ветра шею. Короткие чмокающие звуки поцелуев сыпалисьпулеметными очередями. Листницкий протирал пенсне, вдыхая заклубившийся вокруг него запахвербены, и улыбался, - сам сознавая это, - глупейшей, туго натянутойулыбкой. Когда взрыв радости поутих, перемеженный секундным перебоем, - Горчаковбережно, но решительно разжал сомкнувшиеся на его шее пальцы жены и, обнявее за плечи, легонько повернул в сторону: - Леля... мой друг Листницкий. - Ах, Листницкий! Очень рада! Мне о вас муж... - Она, задыхаясь, беглоскользила по нему смеющимися, незрячими от счастья глазами. Они шли рядом. Волосатая рука Горчакова о неопрятными ногтями изаусенцами охватом лежала на девичьей талии жены. Листницкий, шагая,косился на эту руку, вдыхал запах вербены и нагретого солнцем женскоготела и чувствовал себя по-детски глубоко несчастным, кем-то несправедливои тяжко обиженным. Он посматривал на розовую мочку крохотного ушка,прикрытого прядью золотисто-ржавых волос, на шелковистую кожу щеки,находившейся от него на расстоянии аршина; глаза его по-ящериномускользили к вырезу на груди, и он видел невысокую холмистую молочно-желтуюгрудь и пониклый коричневый сосок. Изредка Горчакова обращала на негосветлые голубоватые глаза, взгляд их был ласков, дружествен, но боль,легкая и досадливая, точила Листницкого, когда эти же глаза, устремляясьна черное лицо Горчакова, лучили совсем иной свет... Только за обедом Листницкий как следует рассмотрел хозяйку. И в ладнойфигуре ее и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой неяркосветится женщина, прожившая тридцатую осень. Но в насмешливых холодноватыхглазах, в движениях она еще хранила нерастраченный запас молодости. Лицоее с мягкими, привлекательными в своей неправильности чертами было,пожалуй, самое заурядное. Лишь один контраст резко бросался в глаза:тонкие смугло-красные растрескавшиеся, жаркие губы, какие бывают только учерноволосых женщин юга, и просвечивающаяся розовым кожа щек, белесыеброви. Она охотно смеялась, но в улыбке, оголявшей густые мелкие, каксрезанные, зубы, сквозило что-то заученное. Низкий голос ее был глуховат ибеден оттенками. Листницкому, два месяца не видавшему женщин, заисключением измызганных сестер, она казалась преувеличенно красивой. Онсмотрел на гордую в посадке голову Ольги Николаевны, отягченную узломволос, отвечал невпопад и вскоре, сославшись на усталость, ушел вотведенную ему комнату....И вот потянулись дни, сладостные и тоскливые. После Листницкийблагоговейно перебирал их в памяти, а тогда он мучился по-мальчишески,безрассудно и глупо. Голубиная чета Горчаковых уединялась, избегала его.Из комнаты, смежной с их спальней, перевели его в угловую под предлогомремонта, о котором Горчаков говорил, покусывая ус, храня на помолодевшем,выбритом лице улыбчивую серьезность. Листницкий сознавал, что стесняетдруга, но перейти к знакомым почему-то не хотел. Целыми днями валялся онпод яблоней, в оранжево-пыльном холодке, читая газеты, наспех напечатанныена дрянной, оберточной бумаге, засыпая тяжким, неосвежающим сном. Истомнуюскуку делил с ним красавец пойнтер, шоколадной в белых крапинах масти. Онмолчаливо ревновал хозяина к жене, уходил к Листницкому, ложился, вздыхая,с ним рядом, и тот, поглаживая его, прочувствованно шептал: Мечтай, мечтай... Все уже и тусклей Ты смотришь золотистыми глазами... С любовью перебирал все сохранившиеся в памяти, пахучие и густые, какчабрецовый мед, бунинские строки. И опять засыпал... Ольга Николаевна чутьем, присущим лишь женщине, распознала тяготившиеего настроения. Сдержанная прежде, она стала еще сдержанней в обращении сним. Как-то, возвращаясь вечером из городского сада, они шли вдвоем(Горчакова остановили у выхода знакомые офицеры Марковского полка),Листницкий вел Ольгу Николаевну под руку, тревожил ее, крепко прижимая еелокоть к себе. - Что вы так смотрите? - спросила она, улыбаясь. В низком голосе ее Листницкому почудились игривые, вызывающие нотки.Только поэтому он и рискнул козырнуть меланхолической строфой (эти дниодолевала его поэзия, чужая певучая боль). Он нагнул голову, улыбаясь, шепнул: И странной близостью закованный, Смотрю на темную вуаль - И вижу берег очарованный И очарованную даль. Она тихонько высвободила свою руку, сказала повеселевшим голосом: - Евгений Николаевич, я в достаточной степени... Я не могу не видетьтого, как вы ко мне относитесь... И вам не стыдно? Подождите! Подождите! Явас представляла немножко... иным... Так вот давайте оставим это. А токак-то и недосказанно и нечестно... Я - плохой объект для подобныхэкспериментов. Приволокнуться вам захотелось? Ну так вот давайте-кадружеских отношений не порывать, а глупости оставьте. Я ведь не"прекрасная незнакомка". Понятно? Идет? Давайте вашу руку! Листницкий разыграл благородное негодование, но под конец, не выдержавроли, расхохотался вслед за ней. После того как их догнал Горчаков, ОльгаНиколаевна оживилась и повеселела еще больше, но Листницкий приумолк и досамого дома мысленно жестоко издевался над собой. Ольга Николаевна, при всем своем уме, искренне верила в то, что послеобъяснения они станут друзьями. Наружно Листницкий поддерживал в ней этууверенность, но в душе почти возненавидел ее и через несколько дней,поймав себя на мучительном выискивании отрицательных черт в характере инаружности Ольги, понял, что стоит на грани подлинного, большого чувства. Иссякли дни отпуска, оставляя в сознании невыбродивший осадок.Добровольческая армия, пополненная и отдохнувшая, готовилась наноситьудары, центробежные силы влекли ее на Кубань. Вскоре Горчаков и Листницкийпокинули Новочеркасск. Ольга провожала их. Черное шелковое платье подчеркивало ее неяркуюкрасоту. Она улыбалась заплаканными глазами, некрасиво опухшие губыпридавали ее лицу волнующе-трогательное, детское выражение. Такой она изапечатлелась в памяти Листницкого. И он долго и бережно хранил ввоспоминаниях, среди крови и грязи пережитого, ее светлый немеркнущийобраз, облекая его ореолом недосягаемости и поклонения. В июне Добровольческая армия уже втянулась в бои. В первом же боюротмистру Горчакову осколком трехдюймового снаряда разворотиловнутренности. Его выволокли из цепи. Час спустя он, лежа на фурманке,истекая кровью и мочой, говорил Листницкому: - Я не думаю, что умру... Мне вот сейчас операцию сделают...Хлороформу, говорят, нет... Не стоит умирать. Как ты думаешь?.. Но навсякий случай... Находясь в твердом уме и так далее... Евгений, не оставьЛелю... Ни у меня, ни у нее родных нет. Ты - честный и славный. Женись наней... Не хочешь?.. Он смотрел на Евгения с мольбой и ненавистью, щеки его, синевшиенебритой порослью, дрожали. Он бережно прижимал к разверстому животузапачканные кровью и землей ладони, говорил, слизывая с губ розовый пот: - Обещаешь? Не покинь ее... если тебя вот так же не изукрасят...русские солдатики. Обещаешь? Молчишь? Она хорошая женщина. - И весьнехорошо покривился. - Тургеневская женщина... Теперь таких нет...Молчишь? - Обещаю. - Ну и ступай к черту!.. Прощай!.. Он вцепился в руку Листницкого дрожливым пожатием, а потом неловким,отчаянным движением потянул его к себе и, еще больше бледнея от усилий,приподнимая мокрую голову, прижался к руке Листницкого запекшимися губами.Торопясь, накрывая полой шинели голову, отвернулся, и потрясенныйЛистницкий мельком увидел холодную дрожь на его губах, серую влажнуюполоску на щеке. Через два дня Горчаков умер. Спустя один день Листницкого отправили вТихорецкую с тяжелым ранением левой руки и бедра. Под Кореновской завязался длительный и упорный бой. Листницкий со своимполком два раза ходил в атаку и контратаку. В третий раз поднялись цепиего батальона. Подталкиваемый криками ротного: "Не ложись!", "Орлята,вперед!", "Вперед - за дело Корнилова!" - он бежал по нескошенной пшеницетяжелой трусцой, щитком держа в левой руке над головой саперную лопатку,правой сжимая винтовку. Один раз пуля с звенящим визгом скользнула попокатому желобу лопатки, и Листницкий, выравнивая в руке держак,почувствовал укол радости: "Мимо!" А потом руку его швырнуло в сторонукоротким, поразительно сильным ударом. Он выронил лопатку и сгоряча, снезащищенной головой, пробежал еще десяток саженей. Попробовал было взятьвинтовку наперевес, но не смог поднять руку. Боль, как свинец в форму,тяжело вливалась в каждый сустав. Прилег в борозду, несколько раз, неосилив себя, вскрикнул. Уже лежачего, пуля куснула его в бедро, и онмедленно и трудно расстался с сознанием. В Тихорецкой ему ампутировали раздробленную руку, извлекли из бедраосколок кости. Две недели лежал терзаемый отчаянием, болью, скукой. Потомперевезли в Новочеркасск. Еще тридцать томительных суток в лазарете.Перевязки, наскучившие лица сестер и докторов, острый запах йода,карболки... Изредка приходила Ольга Николаевна. Щеки ее отсвечивализеленоватой желтизной. Траур усугублял невыплаканную тоску опустошенныхглаз. Листницкий подолгу глядел в ее выцветшие глаза, молчал, стыдливо,воровски прятал под одеяло порожний рукав рубашки. Она словно нехотяспрашивала подробности о смерти мужа, взгляд ее плясал по койкам, слушалас кажущейся рассеянностью. Выписавшись из лазарета, Листницкий пришел кней. Она встретила его у крыльца, отвернулась, когда он, целуя ее руку,низко склонил голову в густой повити коротко остриженных белесых волос. Он был тщательно выбрит, защитный щегольский френч сидел на немпо-прежнему безукоризненно, но пустой рукав мучительно тревожил -судорожно шевелился внутри его крохотный забинтованный обрубок руки. Они вошли в дом. Листницкий заговорил, не садясь: - Борис перед смертью просил меня... взял о меня обещание, что я вас неоставлю... - Я знаю. - Откуда? - Из его последнего письма... - Желание его, чтобы мы были вместе... Разумеется, если вы согласитесь,если вас устроит брак с инвалидом... Прошу вас верить... речи о чувствахпрозвучали бы сейчас... Но я искренне хочу вашего благополучия. Смущенный вид и бессвязная, взволнованная речь Листницкого ее тронули: - Я думала об этом... Я согласна. - Мы уедем в имение к моему отцу. - Хорошо. - Остальное можно оформить после? - Да. Он почтительно коснулся губами ее невесомой, как фарфор, руки и, когдаподнял покорные глаза, увидел бегущую с губ ее тень улыбки. Любовь и тяжелое плотское желание влекли Листницкого к Ольге. Он сталбывать у нее ежедневно. К сказке тянулось уставшее от боевых буднейсердце... И он наедине с собой рассуждал, как герой классического романа,терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства, которых никогда и ник кому не питал, - быть может, желая прикрыть и скрасить ими наготупростого чувственного влечения. Однако сказка одним крылом касаласьдействительности: не только половое влечение, но и еще какая-то незримаянить привязывала его к этой, случайно ставшей поперек жизни, женщине. Онсмутно разбирался в собственных переживаниях, одно лишь ощущая спредельной ясностью: что им, изуродованным и выбитым из строя, по-прежнемувластно правит разнузданный и дикий инстинкт - "мне все можно". Даже вскорбные для Ольги дни, когда она еще носила в себе, как плод, горечьтягчайшей утраты, он, разжигаемый ревностью к мертвому Горчакову, желалее, желал исступленно. Бешеной коловертью пенилась жизнь. Люди, нюхавшиезапах пороха, ослепленные и оглушенные происходившим, жили стремительно ижадно, одним нынешним днем. И не потому ли Евгений Николаевич и торопилсясвязать узлом свою и Ольгину жизнь, быть может, смутно сознавая неизбежнуюгибель дела, за которое ходил на смерть. Он известил отца подробным письмом о том, что женится и вскоре приедетс женой в Ягодное. "...Я свое кончил. Я мог бы еще и с одной рукой уничтожатьвзбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый "народ", над участью которогодесятки лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция, но, право,сейчас это кажется мне дико-бессмысленным... Краснов не ладит с Деникиным;а внутри обоих лагерей взаимное подсиживание, интриги, гнусть и пакость.Иногда мне становится жутко. Что же будет? Еду домой обнять вас теперьединственной рукой и пожить с вами, со стороны наблюдая за борьбой. Изменя уже не солдат, а калека, физический и духовный. Я устал, капитулирую.Наверное, отчасти этим вызвана моя женитьба и стремление обрести "тихуюпристань", - грустно-иронической припиской заканчивал он письмо. Отъезд из Новочеркасска был назначен через неделю. За несколько дней доотъезда Листницкий окончательно переселился к Горчаковой. После ночи,сблизившей их, Ольга как-то осунулась, потускнела. Она и после уступалаего домоганиям, но создавшимся положением мучительно тяготилась и в душебыла оскорблена. Не знал Листницкий или не хотел знать, что разной мероймеряют связывающую их любовь и одной - ненависть. До отъезда Евгений думал об Аксинье нехотя, урывками. Он заслонялся отмыслей о ней, как рукой от солнца. Но, помимо его воли, все настойчивее -полосками света - стали просачиваться, тревожить его воспоминания об этойсвязи. Одно время он было подумал: "Не буду прерывать с ней отношений. Онасогласится". Но чувство порядочности осилило - решил по приезде поговоритьи, если представится возможность, расстаться. На исходе четвертого дня приехали в Ягодное. Старый пан встретилмолодых за версту от имения. Еще издали увидел Евгений, как отец тяжелоперенес ногу через сиденье беговых дрожек, снял шапку. - Выехали встретить дорогих гостей. Ну, дайте-ка взглянуть на вас... -забасил он, неловко обнимая невестку, тычась ей в щеки зеленовато-седымипрокуренными пучками усов. - Садитесь к нам, папа! Кучер, трогай! А, дед Сашка, здравствуй! Живой?На мое место садитесь, папа, я вот рядом с кучером устроюсь. Старик сел рядом с Ольгой, платком вытер усы и сдержанно, с кажущейсямолодцеватостью оглядел сына: - Ну как, дружок? - Очень уж я рад вам! - Инвалид, говоришь? - Что же делать? Инвалид. Отец с напускной подтянутостью посматривал на Евгения, пытаясь засуровостью скрыть выражение сострадания, избегая глядеть на холостой,заткнутый за пояс зеленый рукав мундира. - Ничего, привык. - Евгений пошевелил плечом. - Конечно, привыкнешь, - заторопился старик, - лишь бы голова былацела. Ведь со щитом... а? Или как? Со щитом, говорю, прибыл. И даже совзятой в плен прекрасной невольницей? Евгений любовался изысканной, немного устаревшей галантностью отца,глазами спрашивая у Ольги: "Ну как старик?" - и по оживленной улыбке, потеплу, согревшему ее глаза, без слов понял, что отец ей понравился. Серые полурысистые кони шибко несли коляску под изволок. С бугразавиднелись постройки, зеленая разметная грива левады, дом, белевшийстенами, заслонившие окна клены. - Хорошо-то как! Ах, хорошо! - оживилась Ольга. От двора, высоко вскидываясь, неслись черные борзые. Они окружиликоляску. Сзади дед Сашка щелкнул одну, прыгавшую в дрожки, кнутом, крикнулзапальчиво: - Под колесо лезешь, дьява-а-ал! Прочь! Евгений сидел спиной к лошадям; они изредка пофыркивали, мелкие брызгиветер относил назад, кропил ими его шею. Он улыбался, глядя на отца, Ольгу, дорогу, устланную колосьями, набугорок, медленно поднимавшийся, заслонявший дальний гребень и горизонт. - Глушь какая! И как тихо... Ольга улыбкой провожала безмолвно летевших над дорогой грачей,убегавшие назад кусты полынка и донника. - Нас вышли встречать. - Пан пощурил глаза. - Кто? - Дворовые. Евгений, оглянувшись, еще не различая лиц стоявших, почувствовал водной из женщин Аксинью, густо побагровел. Он ждал, что лицо Аксиньи будетотмечено волненьем, но, когда коляска, резво шурша, поравнялась с воротамии он с дрожью в сердце взглянул направо и увидел Аксинью, - его поразилолицо ее, сдержанно-веселое, улыбающееся. У него словно тяжесть свалилась сплеч, он успокоился, кивнул на приветствие. - Какая порочная красота! Кто это?.. Вызывающе красива, не правда ли? -Ольга восхищенными глазами указала на Аксинью. Но к Евгению вернулось мужество, спокойно и холодно согласился: - Да, красивая женщина. Это наша горничная. Присутствие Ольги на все в доме налагало свой отпечаток. Старый пан,прежде целыми днями ходивший по дому в ночной рубахе и теплых вязаныхподштанниках, приказал извлечь из сундуков пропахшие нафталином сюртуки игенеральские, навыпуск, брюки. Прежде неряшливый во всем, что касалось егоперсоны, теперь кричал на Аксинью за какую-нибудь крохотную складку навыглаженном белье и делал страшные глаза, когда она подавала ему утромневычищенные сапоги. Он посвежел, приятно удивляя глаз Евгения глянцемнеизменно выбритых щек. Аксинья, словно предчувствуя плохое, старалась угодить молодой хозяйке,была заискивающе покорна и не в меру услужлива. Лукерья из кожи лезла,чтобы лучше сготовить обед, и превосходила самое себя в изобретенииотменно приятных вкусу соусов и подливок. Даже деда Сашки, опустившегося ирезко постаревшего, коснулось влияние происходивших в Ягодном перемен.Как-то встретил его пан около крыльца, оглядел всего с ног до головы изловеще поманил пальцем. - Ты что же это, сукин сын? А? - Пан страшно поворочал глазами. - Вкаком у тебя виде штаны, а? - А в каком? - дерзко ответил дед Сашка, но сам был слегка смущен инеобычным допросом, и дрожащим голосом хозяина. - В доме молодая женщина, а ты, хам, ты меня в гроб вогнать хочешь?Почему мотню не застегиваешь, козел вонючий? Ну?! Грязные пальцы деда Сашки коснулись ширинки, пробежались по длинномуряду ядреных пуговиц, как по клапанам беззвучной гармошки. Он хотел ещечто-то предерзкое сказать хозяину, но тот, как в молодости, топнул ногой,да так, что на остроносом, старинного фасона сапоге подошва ощерилась, игаркнул: - На конюшню! Марш! Лукерью заставлю кипятком тебя ошпарить! Грязьсоскобли с себя, конское быдло! Евгений отдыхал, бродил с ружьем по суходолу, около скошенныхпросяников стрелял куропаток. Одно тяготило его: вопрос с Аксиньей. Нооднажды вечером отец позвал Евгения к себе; опасливо поглядывая на дверь иизбегая встретиться глазами, заговорил: - Я, видишь ли... Ты простишь мне вмешательство в твои личные дела. Ноя хочу знать, как ты думаешь поступить с Аксиньей. Торопливостью, с какой стал закуривать, Евгений выдал себя. Он опять,как в день приезда, вспыхнул и, чувствуя, что краснеет, покраснел ещебольше. - Не знаю... Просто не знаю... - чистосердечно признался он. Старик веско сказал: - А я знаю. Иди и сейчас же поговори с ней. Предложи ей денег,отступное. - Тут он улыбнулся в кончик уса: - Попроси уехать. Мы найдемеще кого-нибудь. Евгений сейчас же пошел в людскую. Аксинья, стоя спиной к двери, месила тесто. На спине ее, с заметнымжелобом посредине, шевелились лопатки. На смуглых полных руках, сзасученными по локоть рукавами, играли мускулы. Евгений посмотрел на еешею в крупных кольцах пушистых волос, сказал: - Я попрошу вас, Аксинья, на минутку. Она живо повернулась, стараясь придать своему просиявшему лицувыражение услужливости и равнодушия. Но Евгений заметил, как дрожали еепальцы, опуская рукава. - Я сейчас. - Метнула пугливый взгляд на кухарку и, не в силах поборотьрадости, пошла к Евгению со счастливой просящей улыбкой. На крыльце он сказал ей: - Пойдемте в сад. Поговорить надо. - Пойдемте, - обрадованно и покорно согласилась она, думая, что это -начало прежних отношений. По дороге Евгений вполголоса спросил: - Ты знаешь, зачем я тебя позвал? Она, улыбаясь в темноте, схватила его руку, но он рывком освободил ее,и Аксинья поняла все. Остановилась: - Что вы хотели, Евгений Николаевич? Дальше я не пойду. - Хорошо. Мы можем поговорить и здесь. Нас никто не слышит... - Евгенийспешил, путался в незримой сети слов. - Ты должна понять меня. Теперь я немогу с тобой, как раньше... Я не могу жить с тобой... Ты понимаешь? Ведьтеперь я женат и как честный человек не могу делать подлость... Долгсовести не позволяет... - говорил он, мучительно стыдясь своих выспреннихСлов. Ночь только что пришла с темного востока. На западе еще багровела сожженная закатом делянка неба. На гумне прифонарях молотили "за погоду" - там повышенно и страстно бился пульсмашины, гомонили рабочие; зубарь, неустанно выкармливавший прожорливуюмолотилку, кричал осипло и счастливо: "Давай! Давай! Дава-а-ай!" В садузрела тишина. Пахло крапивой, пшеницей, росой. Аксинья молчала. - Что ты скажешь? Что же ты молчишь, Аксинья? - Мне нечего говорить. - Я тебе дам денег. Ты должна уехать отсюда. Я думаю, ты согласишься...Мне будет тяжело видеть тебя постоянно. - Через неделю мне месяц кончается. Можно дослужить? - Конечно, конечно! Аксинья помолчала, потом как-то боком, несмело, как побитая,подвинулась к Евгению, сказала: - Ну что же, уйду... Напоследок аль не пожалеешь меня? Меня нужда такойбессовестной сделала. Измучилась я одна... Ты не суди, Женя. Голос ее был звучен и сух. Евгений тщетно пытался разобраться, серьезноона говорит или шутит. - Чего ты хочешь? Он досадливо кашлянул и вдруг почувствовал, как она снова робко ищетего руку... Через пять минут он вышел из-за куста мокрой пахучей смородины, дошелдо прясла и, пыхая папироской, долго тер носовым платком брюки,обзелененные в коленях сочной травой. Всходя на крыльцо, оглянулся. В людской, в желтом просвете окна,виднелась статная фигура Аксиньи, - закинув руки, Аксинья поправлялаволосы, смотрела на огонь, улыбалась...VI
Поиск по сайту: