 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 3 страница
VII
По линии Филоново - Поворино выравнивался фронт. Красные стягивалисилы, копили кулак для удара. Казаки вяло развивали наступление; испытываяострую нехватку огнеприпасов, не стремились выходить за пределы области.На Филоновском фронте боевые операции проходили с переменным успехом. Вавгусте установилось относительное затишье, и казаки, приходившие с фронтав краткосрочные отпуска, говорили о том, что к осени надо ждать перемирия. А в это время в тылу, по станицам и хуторам, шла уборка хлебов. Нехватало рабочих рук. Старики и бабы не управлялись с работой; к тому жемешали постоянные назначения в обывательские подводы, доставлявшие фронтубоеприпасы и продовольствие. С хутора Татарского почти ежедневно по наряду отправлялось к Вешенскойпять-шесть подвод, в Вешенской грузили их ящиками с патронами и снарядами,направляли до передаточного пункта в хуторе Андроповском, а иногда, понедостатку, загоняли и дальше, в прихоперские хутора. Хутор жил суетливо, но глухо. К далекому фронту тянулись все мыслями, стревогой и болью ждали черных вестей о казаках. Приезд Степана Астаховавзволновал весь хутор: в каждом курене, на каждом гумне об этом только иговорили. Приехал казак, давно похороненный, записанный лишь у старух, даи то "за упокой", о ком уже почти забыли. Это ли не диво? Степан остановился у Аникушкиной жены, снес в хату свои пожитки и, покахозяйка собирала ему вечерять, пошел к своему дому. Тяжелым хозяйскимшагом долго мерил увитый белым светом месяца баз, заходил под навесыполуразрушенных сараев, оглядывал дом, качал сохи плетней... У Аникушкинойбабы давно уж остыла на столе яичница, а Степан все еще осматривал своезатравевшее поместье, похрустывая пальцами, и что-то невнятно, каккосноязычный, бормотал. К нему вечером же наведались казаки - посмотреть и порасспросить ожизни в плену. В Аникушкину горницу полно набилось баб и мальчат. Онистояли плотной стеной, слушали Степановы рассказы, чернели проваламираскрытых ртов. Степан говорил неохотно, постаревшего лица его ни разу неосвежила улыбка. Видно было, что круто, до корня погнула его жизнь,изменила и переделала. Наутро - Степан еще спал в горнице - пришел Пантелей Прокофьевич. Онбасисто покашливал в горсть, ждал, пока проснется служивый. Из горницытянуло рыхлой прохладой земляного пола, незнакомым удушливо-крепкимтабаком и запахом дальней паутины, каким надолго пропитывается дорожныйчеловек. Степан проснулся, слышно было: чиркал спичкой, закуривая. - Дозволишь взойтить? - спросил Пантелей Прокофьевич и, словно кначальству являясь, суетливо оправил складки топорщившейся новой рубахи,только ради случая надетой на него Ильиничной. - Входите. Степан одевался, пыхая окурком сигары, от дыма жмуря заспанный глаз.Пантелей Прокофьевич шагнул через порог не без робости и, пораженныйизменившимся Степановым лицом и металлическими частями его шелковыхподтяжек, остановился, лодочкой вытянул черную ладонь: - Здравствуй, сосед! Живого видеть... - Здравствуйте! Степан одел подтяжками вислые могучие плечи, пошевелил ими и сдостоинством вложил свою ладонь в шершавую руку старика. Бегло огляделидруг друга. В глазах Степана сине попыхивали искры неприязни, в косыхвыпуклых глазах Мелехова - почтение и легкая, с иронией, удивленность. - Постарел ты, Степа... постарел, милушка. - Да, постарел. - Тебя-то уж отпоминали, как Гришку моего... - сказал и досадливоосекся: не ко времени вспомнил. Попробовал исправить обмолвку: - Славабогу, живой-здоровый пришел... Слава те господи! Гришку также отпоминали,а он, как Лазарь, очухался и с тем пошел. Уж двое детишков имеет, и женаего, Наталья, слава богу, справилась. Ладная бабочка... Ну а ты, чадушко,как? - Благодарю. - К сосед на гости-то придешь? Приходи, честь сделай, погутарим. Степан отказался, но Пантелей Прокофьевич просил неотступно, обижался,и Степан сдался. Умылся, зачесал вверх коротко остриженные волосы, навопрос старика: "Куда же чуб задевал? Аль прожил?" - улыбнулся и, увереннокинув на голову шляпу, первый вышел на баз. Пантелей Прокофьевич был заискивающе-ласков, так, что Степан невольноподумал: "За старую обиду старается..." Ильинична, следуя молчаливым указаниям мужниных глаз, проворно ходилапо кухне, торопила Наталью и Дуняшку, сама собирала на стол. Бабы изредкаметали в сторону сидевшего под образами Степана любопытные взгляды, щупалиглазами его пиджак, воротничок, серебряную часовую цепку, прическу,переглядывались с плохо скрытыми, изумленными улыбками. Дарья пришла сподворья румяная; конфузливо улыбаясь и утирая тонкую выпрядь губ угломзавески, сощурила глаза: - Ах, соседушка, а я вас и не призначила. Вы и на казака сталинепохожие. Пантелей Прокофьевич, времени не теряя, бутылку самогонки - на стол,тряпочку-затычку из горлышка долой, понюхал сладко-горький дымок,похвалил. - Спробуй. Собственного заводу. Серник поднесешь - синим огнем дышит,ей-бо! Шли разбросанные разговоры. Степан пил неохотно, но, выпив, началбыстро хмелеть, помягчел. - Жениться теперя тебе надо, соседушка. - Что вы! А старую куда дену? - Старая... Что же - старая... Старой жене, думаешь, износу не будет?Жена - что кобыла: до той поры ездишь, покеда зубы в роте держатся... Мытебе молодую сыщем. - Жизнь наша стала путаная... Не до женитьбой... Отпуск имею себе наполторы недели, а там являться в правление и, небось, на фронт, - говорилСтепан, хмелея и понемногу утрачивая заграничный свой выговор. Вскоре ушел, провожаемый Дарьиным восхищенным взглядом, оставив послесебя споры и толки. - Как он образовался, сукин сын! Гля, гутарил-то как! Как акцизный алиишо какой благородного звания человек... Прихожу, а он встает и сверхисподней рубахи надевает на плечи шелковые шлейки с бляхами, ей-бо! Какконю, подхватило ему спину и грудья. Это как? К чему-нибудь этопристроено? Он все одно как и ученый человек теперя, - восхищался ПантелейПрокофьевич, явно польщенный тем, что Степан его хлебом-солью непобрезговал и, зла не помня, пришел. Из разговоров выяснилось, что Степан будет по окончании службы жить нахуторе, дом и хозяйство восстановит. Мельком упомянул он, что средстваимеет, вызвав этим у Пантелея Прокофьевича тягучие размышления и невольноеуважение. - При деньгах он, видно, - говорил Пантелей Прокофьевич после егоухода, - капитал имеет, стерва. Из плену казаки приходют в мамушкинойодеже, а он ишь выщелкнулся... Человека убил либо украл деньги-то. Первые дни Степан отлеживался в Аникушкиной хате, изредка показываясьна улице. Соседи наблюдали за ним, караулили каждое его движение, дажеАникушкину жену пробовали расспрашивать, что-де собирается Степан делать.Но та поджимала губы, скрытничала, отделываясь незнанием. Толки густо пошли по хутору после того, как Аникушкина баба наняла уМелеховых лошадь и рано утром в субботу выехала неизвестно куда. ОдинПантелей Прокофьевич почуял, в чем дело. "За Аксиньей поедет", - подмигнулон Ильиничне, запрягая в тарантас хромую кобылу. И не ошибся. СоСтепановым наказом поехала баба в Ягодное: "Выспросишь у Аксиньи, невернется ли она к мужу, кинув прошлые обиды?" Степан в этот день невозвратно потерял выдержку и спокойствие, довечера ходил по хутору, долго сидел на крыльце моховского дома с СергеемПлатоновичем и Цацей, рассказывал о Германии, о своем житье там, о дорогечерез Францию и море. Говорил, слушая жалобы Мохова, и все время жаднопосматривал на часы... Хозяйка вернулась из Ягодного в сумерках. Собирая вечерять в летнейстряпке, рассказывала, что Аксинья испугалась нежданной вести, многорасспрашивала о нем, но вернуться отказалась наотрез. - Нужды ей нету ворочаться, живет барыней. Гладкая стала, лицо белое.Тяжелую работу не видит. Чего ишо надо? Так одета она - и не вздумаешь.Будний день, а на ней юбка, как снег, и ручки чистые-пречистые... -говорила, глотая завистливые вздохи. У Степана розовели скулы, в опущенных светлых глазах возгорались итухли злобно-тоскливые огоньки. Ложкой черпал из обливной чашки кислоемолоко, удерживая дрожь в руке. Вопросы ронял с обдуманнойнеторопливостью. - Говоришь, хвалилась Аксинья житьем? - Где же там! Так жить каждая душа не против. - Обо мне спрашивала? - А то как же? Побелела вся, как сказала, что вы пришли. Повечеряв, вышел Степан на затравевший баз. Быстротеком пришли и истухли короткие августовские сумерки. В сыроватойпрохладе ночи навязчиво стучали барабаны веялок, слышались резкие голоса.Под желтым пятнистым месяцем в обычной сутолоке бились люди: веялинамолоченные за день вороха хлеба, перевозили в амбары зерно. Горячимтерпким духом свежеобмолоченной пшеницы и мякинной пыли обволакивалохутор. Где-то около плаца стукотела паровая молотилка, брехали собаки. Надальних гумнах тягучая сучилась песня. От Дона тянуло пресной сыростью. Степан прислонился к плетню и долго глядел на текучее стремя Дона,видневшееся через улицу, на огнистую извилистую стежку, наискосьпротоптанную месяцем. Мелкая курчавая рябь вилась по течению. На тойстороне Дона дремотные покоились тополя. Тоска тихо и властно обнялаСтепана. На заре шел дождь, но после восхода солнца тучи разошлись, и часа черездва только свернувшиеся над колесниками комки присохшей грязи напоминали онепогоде. Утром Степан прикатил в Ягодное. Волнуясь, привязал лошадь у ворот,резво-увалисто пошел в людскую. Просторный, в выгоревшей траве, двор пустовал. Около конюшни в навозерылись куры. На упавшем плетне топтался вороной, как грач, петух. Скликаякур, он делал вид, что клюет ползавших по плетню красных божьих коровок.Зажиревшие борзые собаки лежали в холодке возле каретника. Шестьчерно-пегих куцых щенят, повалив мать, молоденькую первощенную суку,упираясь ножонками, сосали, оттягивая вялые серые сосцы. На теневойстороне железной крыши барского дома глянцем лежала роса. Степан, внимательно оглядываясь, вошел а людскую, спросил у толстойкухарки: - Могу я видеть Аксинью? - А вы кто такие? - заинтересовалась та, вытирая потное рябое лицозавеской. - Вам это не нужно. Аксинья где будет? - У пана. Обождите. Степан присел, жестом страшной усталости положил на колени шляпу.Кухарка совала в печь чугуны, стучала рогачами, не обращая внимания нагостя. В кухне стоял кислый запах свернувшегося творога и хмелин. Мухичерной россыпью покрывали камель печки, стены, обсыпанный мукой стол.Степан, напрягаясь, вслушивался, ждал. Знакомый звук Аксиньиной поступисловно пихнул его с лавки. Он встал, уронив с колен шляпу. Аксинья вошла, неся стопку тарелок. Лицо ее помертвело, затрепыхалисьуглы пухлых губ. Она остановилась, беспомощно прижимая к груди тарелки, неспуская со Степана напуганных глаз. А потом как-то сорвалась с места,быстро подошла к столу, опорожнила руки. - Здравствуй! Степан дышал медленно, глубоко, как во сне, губы его расщепляланапряженная улыбка. Он молча, клонясь вперед, протягивал Аксинье руку. - В горницу ко мне... - жестом пригласила Аксинья. Шляпу Степан поднимал, как тяжесть; кровь била ему в голову,заволакивало глаза. Как только вошли в Аксиньину комнату и присели,разделенные столиком, Аксинья, облизывая ссохшиеся губы, со стономспросила: - Откуда ты взялся?.. Степан неопределенно и неестественно-весело, по-пьяному махнул рукой. Сгуб его все еще не сходила все та же улыбка радости и боли. - Из плену... Пришел к тебе, Аксинья... Он как-то нелепо засуетился, вскочил, достал из кармана небольшойсверточек и, жадно срывая с него тряпку, не владея дрожащими пальцами,извлек серебряные дамские часы-браслет и кольцо с дешевым голубымкамешком... Все это он протягивал ей на потной ладони, а Аксинья глаз несводила с чужого ей лица, исковерканного униженной улыбкой. - Возьми, тебе берег... Жили вместе... - На что оно мне? Погоди... - шептали Аксиньины помертвевшие губы. - Возьми... не обижай... Дурость нашу бросать надо... Заслоняясь рукой, Аксинья встала, отошла к лежанке: - Говорили, погиб ты... - А ты бы рада была? Она не ответила; уже спокойнее разглядывала мужа всего, с головы доног, бесцельно оправила складки тщательно выглаженной юбки. Заложив рукиза спину, сказала: - Аникушкину бабу ты присылал?.. Говорила, что зовешь к себе... жить... - Пойдешь? - перебил Степан. - Нет. - Голос Аксиньи зазвучал сухо. - Нет, не пойду. - Что так? - Отвыкла, да и поздновато трошки... Поздно. - А я вот хочу на хозяйство стать. Из Германии шел - думал и там жил -об этом не переставал думать... Как же, Аксинья, ты будешь? Григорийбросил... Или ты другого нажила? Слыхал, будто с панским сыном... Правда? Щеки Аксиньи жгуче, до слез, проступивших под веками отягощенных стыдомглаз, крыла кровь. - Живу теперь с ним. Верно. - Я не в укор, - испугался Степан. - Я к тому говорю, что, может, тысвою жизнь не решила? Ему ты ненадолго нужна, баловство... Вот морщины утебя под глазами... Ведь бросит, надоешь ты ему - прогонит. Кудаприслонишься? В холопках не надоело быть? Гляди сама... Я денег принес.Кончится война, справно будем жить. Думал, сойдемся мы. Я за староепозабыть хочу... - Об чем же ты раньше думал, милый друг Степа? - с веселыми слезами, сдрожью заговорила Аксинья и оторвалась от лежанки, в упор подошла к столу.- Об чем раньше думал, когда жизнь мою молодую в прах затолочил? Ты меня кГришке пихнул... Ты мне сердце высушил... Да ты помнишь, что со мнойсделал? - Я не считаться пришел... Ты... почем знаешь? Я, может, об этомизболелся весь. Может, я другую жизнь прожил, вспоминая... - Степан долгорассматривал свои выкинутые на стол руки, слова вязал медленно, словновыкорчевывал их изо рта. - Думал об тебе... Сердце кровью запеклось...День и ночь из ума не шла... Я жил там со вдовой, немкой... богато жил - ибросил... Потянуло домой... - К тихой жизни поклонило? - яростно двигая ноздрями, спрашивалаАксинья. - Хозяйничать хочешь? Небось, детишков хочешь иметь, жену, чтобстирала на тебя, кормила и поила? - И нехорошо, темно улыбнулась. - Нетуж, спаси Христос. Старая я, морщины вон разглядел... И детей родитьразучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается... Нужнали такая-то? - Шустрая ты стала... - Уж какая есть. - Значит - нет? - Нет, не пойду. Нет. - Ну, бывай здорова. - Степан встал, никчемно повертел в руках браслети опять положил его на стол. - Надумаешь, тогда сообщи. Аксинья провожала его до ворот. Долго глядела, как из-под колес рветсяпыль, заволакивает широкие Степановы плечи. Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что несбылось, - оплакивая свою, вновь по ветру пущенную жизнь. После того какузнала, что Евгению она больше не нужна, услышав о возвращении мужа,решила уйти к нему, чтобы вновь собрать по кусочкам счастье, которого небыло... С этим решением ждала Степана. Но увидала его, приниженного,покорного, - и черная гордость, гордость, не позволявшая ей, отверженной,оставаться в Ягодном, встала в ней на дыбы. Неподвластная ей злая волянаправляла слова ее и поступки. Вспомнила пережитые обиды, все вспомнила,что перенесла от этого человека, от больших железных рук и, сама не желаяразрыва, в душе ужасаясь тому, что делала, задыхалась в колючих словах:"Нет, не пойду к тебе. Нет". Еще раз потянулась взглядом вслед удалявшемуся тарантасу. Степан,помахивая кнутом, скрывался за сиреневой кромкой невысокой придорожнойполыни... На другой день Аксинья, получив расчет, собрала пожитки. Прощаясь сЕвгением, всплакнула: - Не поминайте лихом, Евгений Николаевич. - Ну что ты, милая!.. Спасибо тебе за все. Голос его, прикрывая смущение, звучал наигранно-весело. И ушла. Ввечеру была на хуторе Татарском. Степан встретил Аксинью у ворот. - Пришла? - спросил он, улыбаясь. - Навовсе? Можно надежду иметь, чтобольше не уйдешь? - Не уйду, - просто ответила Аксинья, со сжавшимся сердцем оглядываяполуразрушенный курень и баз, бурно заросший лебедой и черным бурьяном.VIII
Неподалеку от станицы Дурновской Вешенский полк в первый раз ввязался вбой с отступавшими частями красноармейцев. Сотня под командой Григория Мелехова к полудню заняла небольшой,одичало заросший левадами хутор. Григорий спешил казаков в сыроватой тениверб, возле ручья, промывшего через хутор неглубокий ярок. Где-тонеподалеку из черной хлюпкой земли, побулькивая, били родники. Вода былаледениста, ее с жадностью пили казаки, черпая фуражками и потом сдовольным покряхтыванием нахлобучивая их на потные головы. Над хутором,сомлевшим от жары, в отвес встало солнце. Земля калилась, схваченнаяполуденным дымком. Травы и листья верб, обрызганные ядовито-знойнымилучами, вяло поникли, а возле ручья в тени верб тучная копилась прохлада,нарядно зеленели лопухи и еще какие-то, вскормленные мочажинной почвой,пышные травы; в небольших заводях желанной девичьей улыбкой сияла ряска;где-то за поворотом щелоктали в воде и хлопали крыльями утки. Лошади,храпя, тянулись к воде, с чавканьем ступая по топкой грязи, рвали из рукповодья и забредали на середину ручья, мутя воду и разыскивая губами струюпосвежее. С опущенных губ их жаркий ветер срывал ядреные алмазные капли.Поднялся серный запах взвороченной илистой земли, тины, горький исладостный дух омытых и сопревших корней верб... Только что казаки полегли в лопухах с разговорцами и куревом - вернулсяразъезд. Слово "красные" вмиг вскинуло людей с земли. Затягивали подпругии опять шли к ручью, наполняли фляжки, пили, и, небось, каждый думал: "Толи придется еще попить такой воды - светлой, как детская слеза, то линет..." По дороге переехали ручей, остановились. За хутором, по серо-песчаному чернобылистому бугру, в верстерасстояния, двигалась неприятельская разведка. Восемь всадников сторожкосъезжали к хутору. - Мы их заберем! Дозволишь? - предложил Митька Коршунов Григорию. Он кружным путем выехал с полувзводом за хутор, но разведка, обнаруживказаков, повернула обратно. Час спустя, когда подошли две остальные конные сотни полка, выступили.Разъезды доносили, что красные, силой приблизительно в тысячу штыков, идутим навстречу. Сотни вешенцев потеряли связь с шедшим справа 33-мЕланско-Букановским полком, но все же решили дать бой. Перевалив черезбугор, спешились. Коноводы свели лошадей в просторный, ниспадавший кхутору лог. Где-то правее сшиблись разведки. Лихо зачечекал ручнойпулемет. Вскоре показались редкие цепи красных. Григорий развернул свою сотню увершины лога. Казаки легли на гребне склона, поросшего гривастыммелкокустьем. Из-под приземистой дикой яблоньки Григорий глядел в бинокльна далекие цепи противника. Ему отчетливо видно было, как шли первые двецепи, а за ними, между бурыми неубранными валками скошенного хлеба,разворачивалась в цепь черная походная колонна. И его и казаков изумило то, что впереди первой цепи на высокой белойлошади ехал всадник, - видимо, командир. И перед второй цепью порознь шлидвое. И третью повел командир, а рядом с ним заколыхалось знамя. Полотнищеалело на грязно-желтом фоне жнивья крохотной кровянистой каплей. - У них комиссары попереди! - крикнул один из казаков. - Во! Вот это геройски! - восхищенно захохотал Митька Коршунов. - Гляди, ребятки! Вот они какие, красные! Почти вся сотня привстала, перекликаясь. Над глазами щитками от солнцаповисли ладони. Разговоры смолкли. И величавая, строгая тишина,предшествующая смерти, покорно и мягко, как облачная тень, легла надстепью и логом. Григорий смотрел назад. За пепельно-сизым островом верб, сбоку отхутора, бугрилась колышущаяся пыль: вторая сотня на рысях шла противникуво фланг. Балка пока маскировала продвижение сотни, но версты через четыреразвилом выползла на бугор, и Григорий мысленно определял расстояние ивремя, когда сотня сможет выровняться с флангом. - Ложи-и-ись! - скомандовал Григорий, круто поворачиваясь, прячабинокль в чехол. Он подошел к своей цепи. Лица казаков, багрово-масленые и черные отжары и пыли, поворачивались к нему. Казаки, переглядываясь, ложились.После команды: "Изготовься!" - хищно заклацали затворы. Григорию сверхувидны были одни раскоряченные ноги, верхи фуражек да спины в выдубленныхпылью гимнастерках, с мокрыми от пота желобками и лопатками. Казакирасползались, ища прикрытия, выбирая места поудобней. Некоторыепопробовали шашками рыть черствую землю. В это время со стороны красных ветерок на гребне своем принес невнятныезвуки пения... Цепи шли, туго извиваясь, неровно, качко. Тусклые, затерянные в знойномпросторе, наплывали оттуда людские голоса. Григорий почуял, как, сорвавшись, резко, с перебоем стукнуло егосердце... Он слышал и раньше этот стонущий напев, слышал, как пели егомокроусовские матросы в Глубокой, молитвенно сняв бескозырки, возбужденноблестя глазами. В нем вдруг выросло смутное, равносильное страхубеспокойство. - Чего они ревут? - встревоженно вертя головой, спросил престарелыйказак. - Вроде как с какой молитвой, - ответил ему другой, лежавший справа. - Чертячья у них молитва! - улыбнулся Андрей Кашулин; дерзко глядя наГригория, стоявшего возле него, спросил: - Ты, Пантелев, был у них, -небось, знаешь, к чему песню зараз играют? Небось, сам с ними дишканил? "...владе-еть землей!" - ликующим вскриком взвихрились невнятные отрасстояния слова, и вновь тишина расплеснулась над степью. Казаки нехорошоповеселели. Кто-то захохотал в середине цепи. Митька Коршунов суетливозаерзал. - Слышите, эй, вы?! Землей владеть им захотелось!.. - И похабновыругался. - Григорь Пантелев! Дай, я вон энтого, что на коне, спешу! Явдарю раз? Не дожидаясь согласия, выстрелил. Пуля побеспокоила всадника. Онспешился, отдал коня, пошел впереди цепи, поблескивая обнаженной шашкой. Казаки стали постреливать. Красные легли. Григорий приказалпулеметчикам открыть огонь. После двух пулеметных очередей первая цепьподнялась в перебежке. Саженей через десять снова легла. В бинокльГригорий видел, как красноармейцы заработали лопатками, окапываясь. Надними запорхала сизая пыль, перед цепью выросли крохотные, как возлесурчиных нор, бугорки. Оттуда полыхнули протяжным залпом, перестрелкавозгорелась. Бой грозил стать затяжным. Через час у казаков появился урон:одного из первого взвода пуля сразила насмерть, трое раненых уползли кконоводам в лог. Вторая сотня показалась с фланга, запылила в атаке. Атакуотбили пулеметным огнем. Видно было, как панически скакали назад казаки,грудясь в кучи и рассыпаясь веером. Отступив, сотня выровнялась и безсплошного крика, молчком пошла опять. И опять шквальный пулеметный огонь,как ветер листья, погнал ее обратно. Но атаки поколебали стойкость красноармейцев - первые цепи смешались,тронулись назад. Григорий, не прекращая огня, поднял сотню. Казаки пошли, не ложась.Некоторая нерешительность и тягостное недоумение, владевшее ими вначале,как будто исчезли. Бодрое настроение их поддерживала батарея, на рысяхприскакавшая на позиции. Первый батарейный взвод, выдвинутый в огневоеположение, открыл огонь. Григорий послал коноводам приказ подвести коней.Он готовился к атаке. Возле той яблоньки, откуда он в начале боя наблюдалза красными, снималось с передков третье орудие. Высокий, в узких галифеофицер тенористо, свирепо кричал на замешкавшихся ездовых, подбегая корудию, щелкая по голенищу плетью: - Отводи! Ну?! Черт вас мордует!.. Наблюдатель со старшим офицером в полуверсте от батареи, спешившись, скургашка глядели в бинокль на отходившие цепи противника. Телефонистыбегом тянули провод, соединяя батарею с наблюдательным пунктом. Крупныепальцы пожилого есаула - командира батареи - нервно крутили колесикобинокля (на одном из пальцев золотом червонело обручальное кольцо). Онзряшно топтался около первого орудия, отмахиваясь головой от цвенькавшихпуль, и при каждом его резком движении сбоку болталась поношенная полеваясумка. После рыхлого и трескучего гула Григорий проследил место паденияпристрельного снаряда, оглянулся: номера, налегая, с хрипом накатывалиорудие. Первая шрапнель покрыла ряды неубранной пшеницы, и долго на синемфоне таял раздираемый ветром белый хлопчатый комочек дыма. Четыре орудия поочередно слали снаряды туда, за поваленные рядыпшеницы, но, сверх Григорьева ожидания, орудийный огонь не внес заметногозамешательства в цепи красных, - они отходили неспешно, организованно иуже выпадали из поля зрения сотни, спускаясь за перевал, в балку.Григорий, понявший бессмысленность атаки, все же решил поговорить скомандиром батареи. Он увалисто подошел и, касаясь левой рукой спаленногосолнцем, порыжелого курчавого кончика уса, дружелюбно улыбнулся: - Хотел в атаку пойтить. - Какая там атака! - Есаул норовисто махнул головой, тылом ладонипринял стекавшую из-под козырька струйку пота. - Вы видите, как ониотходят, сукины дети? Не дадутся! Да и смешно бы было, - ведь у них в этихчастях весь начальствующий состав - кадровики-офицеры. Мой товарищ,войсковой старшина Серов - у них... - Откуда вы знаете? - Григорий недоверчиво сощурился. - Перебежчики... Прекратить огонь! - скомандовал есаул и, словнооправдываясь, пояснил: - Бесполезно бить, а снарядов мало... Вы - Мелехов?Будем знакомы: Полтавцев. - Он толчком всунул в руку Григория свою потнуюкрупную ладонь и, не задержав в рукопожатье, ловко кинул ее в раскрытоезевло планшетки, достал папиросы. - Закуривайте! С глухим громом поднялись из лога ездовые. Батарея взялась на передки.Григорий, посадив на коней, повел свою сотню вслед ушедшим за бугоркрасным. Красные заняли следующий хутор, но сдали его без сопротивления. Трисотни вешенцев и батарея расположились в нем. Напуганные жители невыходили из домов. Казаки сновали по дворам в поисках съестного. Григорийспешился возле стоявшего на отшибе дома, завел во двор, поставил у крыльцаконя. Хозяин - длинный пожилой казак - лежал на кровати, со стономперекатывал по грязной подушке непомерно малую птичью головку. - Хворый, что ли? - поздоровавшись, улыбнулся Григорий. - Хво-о-орый... Хозяин притворялся больным и, судя по беспокойному шмыганью его глаз,догадывался, что ему не верят. - Покормите казаков? - требовательно спросил Григорий. - А сколько вас? - Хозяйка отделилась от печки. - Пятеро. - Ну-к что жа, проходите, покормим, чем бог послал. Пообедав с казаками, Григорий вышел на улицу. Возле колодца стояла в полной боевой готовности батарея. Обамуниченныелошади, мотая торбами, доедали ячмень. Ездовые и номера спасались отсолнца в холодке зарядных ящиков, сидели и лежали возле орудий. Одинбатареец спал ничком, скрестив ноги и дергая во сне плечом. Он, наверное,прежде лежал в холодке, но солнце передвинуло тени и теперь палило егообнаженные курчавые волосы, посыпанные сенной трухой. Под широкой ременной упряжью лошадей лоснилась мокрая, желтопенистая отпота шерсть. Привязанные к плетню верховые лошади офицеров и прислугистояли, понуро поджав ноги. Казаки - пыльные, потные - отдыхали молча.Офицеры и командир батареи сидели на земле, прислонясь спинами к срубуколодца, курили. Неподалеку от них, ногами врозь, шестиконечной звездойлежали на выгоревшей лебеде казаки. Они истово черпали из цебарки кислоемолоко, изредка кто-нибудь выплевывал попавшее в рот ячменное зерно. Солнце смалило исступленно. Хутор простирал к бугру почти безлюдныеулицы. Под амбарами, под навесами сараев, возле плетней, в желтой тенилопухов спали казаки. Нерасседланные кони, густо стоявшие у плетней,томились от жары и дремоты. Мимо проехал казак, лениво поднимая плеть доуровня конской спины. И снова улица - как забытый степной шлях, ислучайными и ненужными кажутся на ней крашенные в зеленое орудия иизморенные походами и солнцем спящие люди. Нудясь от скуки, Григорий пошел было в дом, но вдоль улицы показалисьтрое верховых казаков чужой сотни. Они гнали небольшую кучку пленныхкрасноармейцев. Артиллеристы засуетились, повставали, обметая пыль сгимнастерок и шаровар. Поднялись и офицеры. В соседнем дворе кто-торадостно крикнул: - Ребята, пленных гонют!.. Брешу? И вот тебе матерь божья! Из дворов, спеша, выходили заспанные казаки. Подошли пленные - восемьпровонявших потом, изузоренных пылью молодых ребят. Их густо окружили. - Где их забрали? - спросил командир батареи, разглядывая пленных схолодным любопытством. Один из конвойных ответил не без хвастливого удальства: - Вояки! Это мы их в подсолнухах возля хутора переловили. Хоронились,чисто перепела от коршуна. Мы их с коней узрили и давай гонять! Одногоубили... Красноармейцы напуганно жались. Они, очевидно, боялись расправы. Глазаих беспомощно бегали по лицам казаков. Лишь один, с виду постарше,коричневый от загара, скуластый, в засаленной гимнастерке и в прахизмочаленных обмотках, презрительно глядел поверх голов чуть косящимичерными глазами и плотно сжимал разбитые в кровь губы. Был он коренаст,широкоплеч. На черных жестких, как конский волос, кудрях его приплюснуто,зеленым блином, сидела фуражка со следом кокарды, уцелевшая, наверное, ещеот германской войны. Он стоял вольно, черными толстыми пальцами с засохшейна, ногтях кровью трогал расстегнутый ворот нательной рубахи и острый, вчерной щетине, кадык. С виду он казался равнодушным, но вольноотставленная нога, до коленного сгиба уродливо толстая от обмотки,навернутой на портянку, дрожала мелкой ознобной дрожью. Остальные былибледны, безличны. Один он бросался в глаза дюжим складом плеч и татарскимэнергичным лицом. Может быть, поэтому командир батареи и обратился к немус вопросом: - Ты кто такой? Мелкие, похожие на осколки антрацита глаза красноармейца оживились, ивесь он как-то незаметно, но ловко подобрался: - Красноармеец. Русский. - Откуда родом? - Пензенский. - Доброволец, гад? - Никак нет. Старший унтер-офицер старой армии. С семнадцатого попал, итак вот до этих пор... Один из конвоиров вмешался в разговор: - Он по нас стрелял, вражина! - Стрелял? - кисло нахмурился есаул и, уловив взгляд стоявшего противнего Григория, указал глазами на пленного. - Каков!.. Стрелял, а? Ты чтоже, не думал, что возьмут? А если за это сейчас в расход? - Думал отстреляться. - Разбитые губы поежились в виноватой усмешке. - Каков фрукт! Почему же не отстрелялся? - Патроны израсходовал. - А-а-а... - Есаул похолодел глазами, но оглядел солдата с нескрываемымудовольствием. - А вы, сукины сыны, откуда? - уже совсем иным тономспросил он, скользя повеселевшими глазами по остальным. - Нибилизованные мы, ваше высокоблагородие! Саратовские мы...балашовские... - заныл высокий длинношеий парень, часто мигая, поскребываярыжевато-ржавые волосы. Григорий с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодыхпарней, их простые мужичьи лица, невзрачный пехотный вид. Враждебностьвозбуждал в нем один скуластый. Он обратился к нему насмешливо и зло: - На что признавался? Ты, небось, ротой у них наворачивал? Командир?Коммунист? Расстрелял, говоришь, патроны? А мы тебя за это шашками посекем- это как? Красноармеец, шевеля ноздрями раздавленного прикладом носа, уже смелееговорил: - Я признавался не от лихости. Чего я буду таиться? Раз стрелял -значит, признавайся... Так я говорю? Что касаемо... казните. Я от вас, - иопять улыбнулся, - добра не жду, на то вы и казаки. Кругом одобрительно заулыбались. Григорий, покоренный рассудительнымголосом солдата, отошел. Он видел, как пленные пошли к колодцу напиться.Из переулка взводными рядами выходила сотня пластунов.IX
Поиск по сайту: