 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 5 страница
XII
Враждебность, незримой бороздой разделившая офицеров и казаков еще вдни империалистической войны, к осени 1918 года приняла размерынеслыханные. В конце 1917 года, когда казачьи части медленно стекались наДон, случаи убийств и выдачи офицеров были редки, зато год спустя онистали явлением почти обычным. Офицеров заставляли во время наступления, попримеру красных командиров, идти впереди цепей - и без шума, тихонькопостреливали им в спины. Только в таких частях, как Гундоровскийгеоргиевский полк, спайка была крепка, но в Донской армии их было немного. Лукавый, смекалистый тугодум Петро Мелехов давно понял, что ссора сказаком накличет смерть, и с первых же дней заботливо старался уничтожитьгрань, отделявшую его, офицера, от рядового. Он так же, как и они, говорилв удобной обстановке о никчемности войны; причем говорил это неискренне, свеликой натугой, но неискренности этой не замечали; подкрашивался подсочувствующего большевикам и неумеренно стал заискивать в Фомине, с техпор как увидел, что того выдвигает полк. Так же, как и остальные, Петро непрочь был пограбить, поругать начальство, пожалеть пленного, в то времякак в душе его припадочно колотилась ненависть и руки корежила судорога отзудящего желания ударить, убить... На службе был он покладист, прост -воск, а не хорунжий! И ведь втерся Петро в доверие к казакам, сумел на ихглазах переменить личину. Когда под слободой Солонкой Филиппов увел офицеров, Петро остался.Смирный и тихий, постоянно пребывающий в тени, во всем умеренный, вместе сполком пришел в Вешенскую. А в Вешенской, пробыв два дня, не выдержал и,не побывав ни в штабе, ни у Фомина, ахнул домой. С утра в тот день в Вешенской на плацу, около старой церкви, былмитинг. Полк ждал приезда делегатов Инзенской дивизии. По плацу толпамиходили казаки в шинелях, в полушубках - нагольных и сшитых из шинелей, впиджаках, в ватных чекменях. Не верилось, что эта пестро одетая огромнаятолпа - строевая часть, 28-й казачий полк. Петро уныло переходил от одногокурагота к другому, по-новому оглядывал казаков. Раньше, на фронте, одеждаих не бросалась в глаза, да и не приходилось видеть полк целой компактноймассой. Теперь Петро, ненавидяще покусывая отросший белый ус, глядел назаиндевевшие лица, на головы, покрытые разноцветными папахами, малахаями,кубанками, фуражками, снижал глаза и видел такое же богатое разнообразие:растоптанные валенки, сапоги, обмотки поверх снятых с красноармейцаботинок. - Босотва! Мужики проклятые! Выродки! - в бессильной злобе шептал просебя Петро. На заборах белели фоминские приказы. Жителей не было видно на улицах.Станица выжидающе таилась. В просветах переулков виднелась белая грудиназаметенного снегом Дона. Лес за Доном чернел, как нарисованный тушью.Около серой каменной громады старой церкви овечьей отарой кучилисьприехавшие с хуторов к мужьям бабы. Петро, одетый в опушенный по бортам полушубок с огромным карманом нагруди и эту проклятую каракулевую офицерскую папаху, которой он недавнотак гордился, ежеминутно чувствовал на себе косые, холодные взгляды. Онипронизывали его сквозняком, усугубляли и без того тревожно-растерянноесостояние. Он смутно помнил, как на днище опрокинутой посредине плацабочки вырос приземистый красноармеец в добротной шинели, новехонькоймерлушковой папашке с расстегнутыми мотузками наушников. Рукой в пуховойперчатке тот поправил обмотанный вокруг шеи дымчато-серый кроличий,казачий с махрами шарф, огляделся. - Товарищи казаки! - резнул по ушам Петра низкий простуженный голос. Оглянувшись, Петро увидел, как казаки, пораженные непривычным в ихобиходе словом, переглядываются, подмигивают друг другу обещающе ивзволнованно. Красноармеец долго говорил о Советской власти, о КраснойАрмии и взаимоотношениях с казачеством. Петру особенно запомнилось -оратора все время перебивали криками: - Товарищ, а что такое коммуния? - А нас в нее не запишут? - А что за коммунистическая партия? Оратор прижимал к груди руки, поворачивался во все стороны, терпеливоразъяснял: - Товарищи! Коммунистическая партия - это дело добровольное. В партиювступают по собственному желанию те, кто хочет бороться за великое делоосвобождения рабочих и крестьян от гнета капиталистов и помещиков. Через минуту из другого угла выкрикивали: - Просим разъяснить насчет коммунистов и комиссаров! После ответа не проходило и несколько минут, как снова чей-нибудьяровитый бас громыхал: - Непонятно гутаришь про коммунию. Покорнейше просим растолковать. Мы -люди темные. Ты нам простыми словами жарь! Потом нудно и долго говорил Фомин и часто, к делу и не к делу, щеголяясловом "экуироваться". Около Фомина вьюном вился какой-то молодой парень встуденческой фуражке и щегольском пальто. А Петро, слушая бессвязную речьФомина, вспоминал, как в феврале 1917 года, в день, когда к нему приехалаДарья, в первый раз увидел он Фомина на станции по пути к Петрограду.Перед глазами его стоял строгий, влажно мерцающий взгляд широко посаженныхглаз дезертира-атаманца, одетого в шинель с истертым номером "52" наурядницких погонах, медвежковатая его поступь. "Невтерпеж, братушка!" -слышались Петру невнятные слова. "Дезертир, дурак вроде Христони, и зараз- командир полка, а я в холодке", - горячечно блестя глазами, думал Петро. Казак, опоясанный наперекрест пулеметными лентами, сменил Фомина. - Братцы! Я сам у Подтелкова в отряде был, и вот ишо, может, бог даст,придется со своими идтить на кадетов! - хрипло кричал он, широко кидаяруками. Петро быстро зашагал к квартире. Седлал коня и слышал, как стреляликазаки, разъезжаясь из станицы, по старому обычаю оповещая хутора овозвращении служивых.XIII
Пугающие тишиной, короткие дни под исход казались большими, как встрадную пору. Полегли хутора глухой целинной степью. Будто вымерло всеОбдонье, будто мор опустошил станичные юрты. И стало так, словно покрылаОбдонье туча густым, непросветно-черным крылом, распростерлась немо истрашно и вот-вот пригнет к земле тополя вихрем, полыхнет сухим, трескучимраскатом грома и пойдет крушить и корежить белый лес за Доном, осыпать смеловых отрогов дикий камень, реветь погибельными голосами грозы... С утра в Татарском застилал землю туман. Гора гудела к морозу. Кполудню солнце вышелушивалось из хлипкой мглы, но от этого не становилосьярче. А туман потерянно бродил по высотам Обдонских гор, валился в яры, вотроги и гибнул там, оседая мокрой пылью на мшистых плитняках мела, наоснеженных голызинах гребней. Вечерами из-за копий голого леса ночь поднимала калено-красный огромныйщит месяца. Он мглисто сиял над притихшими хуторами кровяными отсветамивойны и пожаров. И от его нещадного немеркнущего света рождалась у людейневнятная тревога, нудился скот. Лошади и быки, лишаясь сна, бродили дорассвета по базам. Выли собаки, и задолго до полуночи вразноголосьначинали перекликиваться кочета. К заре заморозок ледком оковывал мокрыеветви деревьев. Ветром сталкивало их, и они звенели, как стальныестремена. Будто конная невидимая рать шла левобережьем Дона, темным лесом,в сизой тьме, позвякивая оружием и стременами. Почти все татарские казаки, бывшие на Северном фронте, вернулись вхутор, самовольно покинув части, медленно оттягивавшиеся к Дону. Каждыйдень являлся кто-либо из запоздавших. Иной - для того, чтобы надолгорасседлать строевого коня и ждать прихода красных, засунув боевоеснаряжение в стог соломы или под застреху сарая, а другой, отворивзанесенную снегом калитку, только вводил коня на баз и, пополнив запассухарей, переспав ночь с женкой, поутру выбирался на шлях, с бугра востатний раз глядел на белый, мертвый простор Дона, на родимые места,кинутые, быть может, навсегда. Кто зайдет смерти наперед? Кто разгадает конец человечьего пути?..Трудно шли кони от хутора. Трудно рвали от спекшихся сердец казаки жалостьк близким. И по этой перенесенной поземкой дороге многие мысленновозвращались домой. Много тяжелых думок было передумано по этой дороге...Может, и соленая, как кровь, слеза, скользнув по крылу седла, падала настынущее стремя, на искусанную шипами подков дорогу. Да ведь на том местепо весне желтый лазоревый цветок расставанья не вырастет? В ночь, после того как приехал из Вешенской Петро, в мелеховском курененачался семейный совет. - Ну что? - спросил Пантелей Прокофьевич, едва Петро перешагнул порог.- Навоевался? Без погон приехал? Ну иди-иди поручкайся с братом, матерюпорадуй, жена вон истосковалась... Здорово, здорово, Петяша... Григорий!Григорь Пантелеевич, что же ты на пече, как сурок, лежишь? Слазь! Григорий свесил босые ноги с туго подтянутыми штрипками защитныхшаровар и, с улыбкой почесывая черную, в дремучем волосе грудь, глядел,как Петро, перехилившись, снимает портупею, деревянными от мороза пальцамишарит по узлу башлыка. Дарья, безмолвно и улыбчиво засматривая в глазамужа, расстегивала на нем петли полушубка, опасливо обходила с правойстороны, где рядом с кобурой нагана сизо посвечивала привязанная к поясуручная граната. На ходу коснувшись щекой заиндевевших усов брата, Дуняшка выбежалаубрать коня. Ильинична, вытирая завеской губы, готовилась целовать"старшенького". Около печи хлопотала Наталья. Вцепившись в подол ее юбки,жались детишки. Все ждали от Петра слова, он, кинув с порога хриплое:"Здорово живете!" - молча раздевался, долго обметал сапоги просянымвеником и, выпрямив согнутую спину, вдруг жалко задрожал губами, как-топотерянно прислонился к спинке кровати, и все неожиданно увидели наобмороженных, почерневших щеках его слезы. - Служивый! Чего это ты? - под шутливостью хороня тревогу и дрожь вгорле, спросил старик. - Пропали мы, батя! Петро длинно покривил рот, шевельнул белесыми бровями и, пряча глаза,высморкался в грязную, провонявшую табаком утирку. Григорий ушиб ласкавшегося к нему кота, - крякнув, соскочил с печки.Мать заплакала, целуя завшивевшую голову Петра, но сейчас же оторвалась отнего: - Чадушка моя! Жалкий мой, молочка-то кисленького положить? Да ты иди,садись, щи охолонуть. Голодный, небось? За столом, нянча на коленях племянника, Петро оживился: сдерживаяволнение, рассказал об уходе с фронта 28-го полка, о бегстве командногосостава, о Фомине и о последнем митинге в Вешенской. - Как же ты думаешь? - спросил Григорий, не снимая с головы дочеричерножилую руку. - И думать нечего. Завтра вот переднюю, а к ночи поеду. Вы, маманя,харчей мне сготовьте, - повернулся он к матери. - Отступать, значит? Пантелей Прокофьевич утопил пальцы в кисете, да так и остался свысыпавшимся из щепоти табаком, ожидая ответа. Петро встал, крестясь на мутные, черного письма, иконы, смотрел суровои горестно: - Спаси Христос, наелся!.. Отступать, говоришь? А то как же? Чего же яостанусь? Чтобы мне краснопузые кочан срубили? Может, вы думаетеоставаться, а я... Не, уж я поеду! Офицеров они не милуют. - А дом как же? Стал быть, бросим? Петро только плечами повел на вопрос старика. Но сейчас же заголосилаДарья: - Вы уедете, а мы должны оставаться? Хороши, нечего сказать! Ваше добробудем оберегать!.. Через него, может, и жизни лишишься! Сгори оно вамясным огнем! Не останусь я! Даже Наталья, и та вмешалась в разговор. Глуша звонкий речитатив Дарьи,выкрикнула: - Ежели хутор миром тронется - и мы не останемся! Пеши уйдем! - Дуры! Сучки! - исступленно заорал Пантелей Прокофьевич, перекатываяглаза, невольно ища костыль. - Стервы, мать вашу курицу! Цыцте, окаянные!Мушинское дело, а они равняются... Ну давайте бросим все и пойдем кудаглаза глядят! А скотину куда денем? За пазуху покладем? А курень? - Вы, бабочки, чисто умом тронулись! - обиженно поддержала егоИльинична. - Вы его, добро-то, не наживали, вам легко его кинуть. А мы состариком день и ночь хрип гнули, да вот так-таки и кинуть? Нет уж! - Онаподжала губы, вздохнула. - Идите, а я с места не тронусь. Нехай лучше упорога убьют - все легче, чем под чужим плетнем сдыхать! Пантелей Прокофьевич подкрутил фитиль у лампы, сопя и вздыхая. Наминуту все замолчали. Дуняшка, надвязывавшая паголенок чулка, подняла отспиц голову, шепотом сказала: - Скотину с собой можно угнать... Не оставаться же из-за скотины. И опять бешенство запалило старика. Он, как стоялый жеребец, затопалногами, чуть не упал, споткнувшись о лежавшего у печки козленка.Остановившись против Дуняшки, оранул: - Погоним! А старая корова починает - это как? Докель ты ее догонишь?Ах ты, фитинов в твою дыхало! Бездомовница! Поганка! Гнида!Наживал-наживал им - и вот что припало услыхать!.. А овец? Ягнят кудаденешь?.. Ох, ох, су-у-кина дочь! Молчала бы! Григорий искоса глянул на Петра и, как когда-то давным-давно, увидел вкарих родных глазах его озорную, подтрунивающую и в то же времясмиренно-почтительную улыбку, знакомую дрожь пшеничных усов. Петромолниеносно мигнул, весь затрясся от сдерживаемого хохота. Григорий и всебе радостно ощутил эту, несвойственную ему за последние годыподатливость на смех, не таясь засмеялся глухо и раскатисто. - Ну вот!.. Слава богу... Погутарили! - Старик гневно шибнул в неговзглядом и сел, отвернувшись к окну, расшитому белым пухом инея. Только в полночь пришли к общему решению: казакам ехать в отступ, абабам оставаться караулить дом и хозяйство. Задолго до света Ильинична затопила печь и к утру уже выпекла хлеб инасушила две сумы сухарей. Старик, позавтракав при огне, с рассветом пошелубирать скотину, готовить к отъезду сани. Он долго стоял в амбаре, сунувруку в набитый пшеницей-гарновкой закром, процеживая сквозь пальцы ядреноезерно. Вышел, будто от покойника: сняв шапку, тихо притворив за собойжелтую дверь. Он еще возился под навесом сарая, меняя на санях кошелку, когда напроулке показался Аникушка, гнавший на водопой корову. Поздоровались. - Собрался в отступ, Аникей? - Мне собраться, как голому подпоясаться. Мое - во мне, а чужое будетпри мне! - Нового что слышно? - Новостей много, Прокофич! - А что? - встревожился Пантелей Прокофьевич, воткнув в ручницу санейтопор. - Красные что не видно [вот-вот, очень скоро] будут. Подходят к Вешкам.Человек видал с Большого Громка, рассказывал, будто нехорошо идут. Режутлюдей... У них жиды да китайцы, загреби их в пыль! Мало мы их, чертейкосоглазых, побили! - Режут?! - Ну, а то нюхают! А тут чигуня [чига, чигуня - насмешливое прозвищеверхнедонских казаков] проклятая! - Аникушка заматерился и пошел мимоплетня, на ходу договаривая: - Задонские бабы дымки наварили, поют их,чтоб лиха им не делали, а они напьются, другой хутор займут и шебаршат. Старик установил кошелку, обошел все сараи, оглядывая каждый стоянок иплетень, поставленный его руками. А потом взял вахли [сетка, в которойносят сено], захромал на гумно надергать на дорогу сена. Он вытащил изприкладка железный крюк и, все еще не почувствовав неотвратимости отъезда,стал дергать сено похуже, с бурьяном (доброе он всегда приберегал квесенней пахоте), но одумался и, досадуя на себя, перешел к другому стогу.До его сознания как-то не дошло, что вот через несколько часов он покинетбаз и хутор и поедет куда-то на юг и, может быть, даже не вернется. Оннадергал сена и снова, по-старому, потянулся к граблям, чтобы подгресть,но, отдернув руку, как от горячего, вытирая вспотевший под треухом лоб,вслух сказал: - Да на что ж мне его беречь-то теперь? Все одно ить помечут коням подноги, потравют зазря али сожгут. Хряпнув об колено грабельник, он заскрипел зубами, понес вахли с сеном,старчески шаркая ногами, сгорбясь и постарев спиной. В курень он не вошел, а, приоткрыв дверь, сказал: - Собирайтесь! Зараз буду запрягать. Как бы не припоздниться. Уже накинул на лошадей шлейки, уложил в задок чувал с овсом и, дивясьпро себя, что сыны так долго не выходят седлать коней, снова пошел ккуреню. В курене творилось чудное: Петро ожесточенно расшматовывал узлы,приготовленные в отступ, выкидывал прямо на пол шаровары, мундиры,праздничные бабьи наряды. - Это что же такое? - в совершенном изумлении спросил ПантелейПрокофьевич и даже треух снял. - А вот! - Петро через плечо указал большим пальцем на баб, закончил: -Ревут. И мы никуда не поедем! Ехать - так всем, а не ехать - так никому!Их, может, тут сильничать красные будут, а мы поедем добро спасать? Аубивать будут - на ихних глазах помрем! - Раздевайся, батя! - Григорий, улыбаясь, снимал с себя шинель и шашку,а сзади ловила и целовала его руку плачущая Наталья и радостно шлепала владоши маково-красная Дуняшка. Старик надел треух, но сейчас же снова снял его и, подойдя к переднемууглу, закрестился широким, машистым крестом. Он положил три поклона, всталс колен, оглядел всех: - Ну, коли так - остаемся! Укрой и оборони нас, царица небесная! Пойдураспрягать. Прибежал Аникушка. В мелеховском курене поразили его сплошь смеющиеся,веселые лица. - Чего же вы? - Не поедут наши казаки! - за всех ответила Дарья. - Вот так хны! Раздумали? - Раздумали! - Григорий нехотя оскалил рафинадно-синюю подковку зубов,подмигнул: - Смерть - ее нечего искать, она и тут налапает. - Офицерья не едут, а нам и бог велел! - И Аникушка, как на копытах,прогрохотал с крыльца и мимо окон.XIV
В Вешенской на заборах трепыхались фоминские приказы. С часу на часждали прихода красных войск. А в Каргинской, в тридцати пяти верстах отВешенской, находился штаб Северного фронта. В ночь на 4 января пришелотряд чеченцев, и спешно, походным порядком, от станицыУсть-Белокалитвенской двигался на фоминский мятежный полк карательныйотряд войскового старшины Романа Лазарева. Чеченцы должны были 5-го идти в наступление на Вешенскую. Разведка ихуже побывала на Белогорке. Но наступление сорвалось: перебежчик изфоминских казаков сообщил, что значительные силы Красной Армии ночуют наГороховке и 5-го должны быть в Вешенской. Краснов, занятый прибывшими в Новочеркасск союзниками, пыталсявоздействовать на Фомина. Он вызвал его к прямому проводу Новочеркасск -Вешенская. Телеграф, до этого настойчиво выстукивавший "Вешенская,Фомина", связал короткий разговор. "Вешенская Фомину точка Урядник Фомин зпт приказываю образумиться истать с полком на позицию точка Двинут карательный отряд точка Ослушаниевлечет смертную казнь точка Краснов". При свете керосиновой лампы Фомин, расстегнув полушубок, смотрел, какиз-под пальцев телеграфиста бежит, змеясь, испятнанная коричневымиблестками тонкая бумажная стружка, говорил, дыша в затылок Телеграфистуморозом и самогонкой: - Ну чего там брешет? Образумиться? Кончил он?.. Пиши ему... Что-о-о?Как это - нельзя? Приказываю, а то зараз зоб с потрохами вырву! И телеграф застучал: "Новочеркасск атаману Краснову точка Катись под такую мать точкаФомин". Положение на Северном фронте стало чревато такими осложнениями, чтоКраснов решил сам выехать в Каргинскую, чтобы оттуда непосредственнонаправить "карающую десницу" против Фомина и, главное, поднять духдеморализованных казаков. С этой целью он и пригласил союзников в поездкупо фронту. В слободе Бутурлиновке был устроен смотр только что вышедшему из бояГундоровскому георгиевскому полку. Краснов после смотра стал околополкового штандарта. Поворачиваясь корпусом вправо, зычно крикнул: - Кто служил под моей командой в Десятом полку - шаг вперед! Почти половина гундоровцев вышла перед строй. Краснов снял папаху,крест-накрест поцеловал ближнего к нему немолодого, но молодецкоговахмистра. Вахмистр рукавом шинели вытер подстриженные усы, обмер,растерянно вытаращил глаза. Краснов перецеловался со всеми полчанинами.Союзники были поражены, недоуменно перешептывались. Но удивление сменилиулыбки и сдержанное одобрение, когда Краснов, подойдя к ним, пояснил: - Это те герои, с которыми я бил немцев под Незвиской, австрийцев уБелжеца и Комарова и помогал нашей общей победе над врагом....По обеим сторонам солнца, как часовые у денежного ящика, мертвостояли радужные, в белой опояси столбы. Холодный северо-восточный ветергорнистом трубил в лесах, мчался по степи, разворачиваясь в лаву,опрокидываясь и круша ощетиненные каре бурьянов. К вечеру 6 января (надЧиром уже завесой повисли сумерки) Краснов, в сопутствии офицерованглийской королевской службы - Эдвардса и Олкотта, и французов - капитанаБартело и лейтенанта Эрлиха, прибыл в Каргинскую. Союзники - в шубах, вмохнатых заячьих папахах, со смехом, ежась и постукивая ногами, вышли изавтомобилей, овеянные запахами сигар и одеколона. Согревшись на квартиребогатого купца Левочкина, напившись чаю, офицеры вместе с Красновым икомандующим Северным фронтом генерал-майором Ивановым пошли в школу, гдедолжно было состояться собрание. Краснов долго говорил перед настороженными толпами казаков. Его слушаливнимательно, хорошо. Но когда он в речи стал живописно изображать"зверства большевиков", творимые в занимаемых ими станицах, из заднихрядов, из табачной сини кто-то крикнул в сердцах: - Неправда! - И сорвал впечатление. Наутро Краснов с союзниками спешно уехал в Миллерово. Столь же поспешно эвакуировался штаб Северного фронта. По станице довечера рыскали чеченцы, вылавливали не хотевших отступать казаков. Ночьюбыл подожжен склад огнеприпасов. До полуночи, как огромный ворох горячегохвороста, трещали винтовочные патроны; обвально прогрохотали взорвавшиесяснаряды. На другой день, когда на площади шло молебствие передотступлением, с Каргинского бугра застрочил пулемет. Пули вешним градомзабарабанили по церковной крыше, и все в беспорядке хлынуло в степь.Лазарев со своим отрядом и немногочисленные казачьи части пыталисьзаслонить отступавших: пехота цепью легла за ветряком, 36-я Каргинскаябатарея под командой каргинца, есаула Федора Попова, обстреляла беглымогнем наступавших красных, но вскоре взялась на передки. А пехоту краснаяконница обошла с хутора Латышева и, прижучив в ярах, изрубила человекдвадцать каргинских стариков, в насмешку окрещенных кем-то "гайдамаками".XV
Решение не отступать вновь вернуло в глазах Пантелея Прокофьевича силуи значимость вещам. Вечером вышел он метать скотине и, уже не колеблясь, надергал сена изхудшего прикладка. На темном базу долго со всех сторон охаживал корову,удовлетворенно думая: "Починает, дюже толстая. Уж не двойню ли господьдаст?" Все ему опять стало родным, близким; все, от чего он уже мысленноотрешился, обрело прежнюю значительность и вес. Он уже успел за короткийпредвечерний час и Дуняшку выругать за то, что мякину просыпала у катуха ине выдолбила льда из корыта, и лаз заделать, пробитый в плетне боровомСтепана Астахова. Кстати, спросил у Аксиньи, выскочившей закрыть ставни,про Степана - думает ли ехать в отступ? Аксинья, кутаясь в платок, певучеговорила: - Нет, нет, где уж ему уехать! Лежит зараз на пече, вроде лихоманка еготрепет... Лоб горячий, и на нутро жалится. Захворал Степа. Не поедет... - И наши тоже. И мы, то есть, не поедем. Чума его знает, к лучшему оноали нет... Смеркалось. За Доном, за серой пропастью леса, в зеленоватой глубинежгуче горела Полярная звезда. Окраина неба на востоке крылась багрянцем.Вставало зарево. На раскидистых рогах осокоря торчала срезанная горбушкамесяца. На снегу смыкались невнятные тени. Темнели сугробы. Было так тихо,что Пантелей Прокофьевич слышал, как на Дону у проруби кто-то, наверноеАникушка, долбил лед пешней. Льдинки брызгали и бились, стеклянновызванивая. Да на базу размеренно хрустели сеном быки. В кухне зажгли огонь. В просвете окна скользнула Наталья. ПантелеяПрокофьевича потянуло к теплу. Он застал всех домашних в сборе, Дуняшкатолько что пришла от Христониной жены. Опорожняла чашку с накваской и,боясь, как бы не перебили, торопливо рассказывала новости. В горнице Григорий смазал винтовку, наган, шашку; завернул в полотенцебинокль, позвал Петра: - Ты свое прибрал? Неси. Надо схоронить. - А что, ежели обороняться придется? - Молчал бы уж! - усмехнулся Григорий. - Гляди, а то найдут, за мотнюна ворота повесют. Они вышли на баз. Оружие, неведомо почему, спрятали порознь. Ноновенький черный наган Григорий сунул в горнице под подушку. Едва лишь поужинали и среди вялых разговоров стали собираться спать, набазу хрипато забрехал цепной кобель, кидаясь на привязи, хрипя отдушившего ошейника. Старик вышел посмотреть, вернулся с кем-то, по бровиукутанным башлыком. Человек при полном боевом, туго стянутый белым ремнем,войдя, перекрестился; изо рта, обведенного инеем, похожего на белую букву"о", повалил пар: - Должно, не узнаете меня? - Да ить это сват Макар! - вскрикнула Дарья. И тут только Петро и все остальные угадали дальнего родственника,Макара Ногайцева, - казака с хутора Сингина, - известного во всем округередкостного песенника и пьяницу. - Каким тебя лихом занесло? - улыбался Петро, но с места не встал. Ногайцев, содрав с усов, покидал к порогу сосульки, потопал ногами вогромных, подшитых кожей валенках, не спеша стал раздеваться. - Одному, сдается, скучно ехать в отступ - дай-ка, думаю, заеду засватами. Слух поимел, что обои вы дома. Заеду, говорю бабе, за Мелеховыми,все веселей будет. Он отнес винтовку и поставил у печки, рядом с рогачами, вызвав у бабулыбки и смех. Подсумок сунул под загнетку, а шашку и плеть почетноположил на кровать. И на этот раз Макар пахуче дышал самогонкой, большие,навыкате, глаза дымились пьяным хмельком, в мокром колтуне бороды белелровный набор голубоватых, как донские ракушки, зубов. - С Сингиных аль не выступают казаки? - спросил Григорий, протягиваяшитый бисером кисет. Гость кисет отвел рукой: - Не займаюсь табачком... Казаки-то? Кто уехал, а кто сурчину ищет, гдебы схорониться. Вы-то поедете? - Не поедут наши казаки. Ты уж не мани их! - испугалась Ильинична. - Неужели остаетесь? Ажник не верю! Сват Григорий, верно? Жизнирешаетесь, братушки! - Что будет... - вздохнул Петро и, внезапно охваченный огневымрумянцем, спросил: - Григорий! Ты как? Не раздумал? Может, поедем? - Нет уж. Табачный дым окутал Григория и долго колыхался над курчеватым смолянымчубом. - Коня твоего отец убирает? - не к месту спросил Петро. Тишина захрясла надолго. Только прялка под ногой Дуняшки шмелемжужжала, навевая дрему. Ногайцев просидел до белой зорьки, все уговаривая братьев Мелеховыхехать за Донец. За ночь Петро два раза без шапки выбегал седлать коня иоба раза шел расседлывать, пронзаемый грозящими Дарьиными глазами. Занялся свет, и гость засобирался. Уже одетый, держась за двернуюскобку, он значительно покашлял, сказал с потаенной угрозой: - Может, оно и к лучшему, а тольки всхомянетесь вы посля. Доведется намвернуться оттель - мы припомним, какие красным на Дон ворота отворяли,оставались им служить... С утра густо посыпал снег. Выйдя на баз, Григорий увидел, как из-заДона на переезд ввалился чернеющий ком людей. Лошади восьмеркой тащиличто-то, слышались говор, понуканье, матерная ругань. Сквозь метель, как втумане, маячили седые силуэты людей и лошадей. Григорий по четвернойупряжке угадал: "Батарея... Неужели красные?" От этой мысли сдвоилосердце, но, поразмыслив, он успокоил себя. Раздерганная толпа приближалась к хутору, далеко обогнув черное,глядевшее в небо жерло полыньи. Но на выезде переднее орудие, сломавподмытый у берега ледок, обрушилось одним колесом. Ветер донес крикездовых, хруст крошащегося льда и торопкий, оскользающий перебор лошадиныхкопыт. Григорий прошел на скотиний баз, осторожно выглянул. На шинеляхвсадников разглядел засыпанные снегом погоны, по обличью угадал казаков. Минут пять спустя в ворота въехал на рослом, ширококрупом конестариковатый вахмистр. Он слез у крыльца, чембур привязал к перилам, вошелв курень. - Кто тут хозяин? - спросил он, поздоровавшись. - Я... - ответил Пантелей Прокофьевич, испуганно ждавший следующеговопроса. "А почему ваши казаки дома?" Но вахмистр кулаком расправил белые от снега, витые и длинные, какаксельбанты, усы, попросил: - Станишники! Помогите, ради Христа, выручить орудие! Провалилось уберега по самые ося... Может, бечевы есть? Это какой хутор? Заблудилисьмы. Нам бы в Еланскую станицу надо, но такая посыпала - зги не видать.Малшрут мы потеряли, а тут красные вот-вот хвост прищемют. - Я не знаю, ей-богу... - замялся старик. - Чего тут знать! Вон у вас казаки какие... Нам и людей бы - надопомочь. - Хвораю я, - сбрехнул Пантелей Прокофьевич. - Что ж вы, братцы! - Вахмистр, как волк, не поворачивая шеи, огляделвсех. Голос его будто помолодел и выпрямился. - Аль вы не казаки? Значит,нехай пропадет войсковое имущество? Я за командира батареи остался,офицеры поразбегались, неделю вот с коня не схожу, обморозился, пальцы наноге поотпали, но я жизни решуся, а батарею не брошу! А вы... Тут нечего!Добром не хотите - я зараз кликну казаков, и мы вас... - вахмистр сослезой и гневом выкрикнул: - заставим, сукины сыны! Большевики! В гробвашу мать! Мы тебя, дед, самого запрягем, коли хошь! Иди народ кличь, а непойдут, - накажи бог, вернусь на энтот бок и хутор ваш весь с землейсмешаю... Он говорил, как человек, не совсем уверенный в своей силе. Григориюстало жаль его. Схватил шапку, сурово, не глянув на расходившегосявахмистра, сказал: - Ты не разоряйся. Нечего тут. Выручить помогем, а там езжай с богом. Положив плетни, батарею переправили. Народу сошлось немало. Аникушка,Христоня, Томилин Иван, Мелеховы и с десяток баб при помощи батарейцеввыкатили орудия и зарядные ящики, пособили лошадям взять подъем. Обмерзшиеколеса не крутились, скользили по снегу. Истощенные лошади трудно бралисамую малую горку. Номера, половина которых разбежалась, шли пешком.Вахмистр снял шапку, поклонился, поблагодарил помогавших и, поворачиваясьв седле, негромко приказал: - Батарея, за мной! Вслед ему Григорий глядел почтительно, с недоверчивым изумлением. Петроподошел, пожевал ус и, словно отвечая на мысль Григория, сказал: - Кабы все такие были! Вот как надо тихий Дон-то оборонять! - Ты про усатого? Про вахмистра? - спросил, подходя, захлюстанный поуши Христоня. - И гляди, стал быть, дотянет свои пушки. Как он, язви его,на меня плетью замахнись! И вдарил бы, - стал быть, человек в отчаянности.Я не хотел идтить, а потом, признаться, спужался. Хучь и валенков нету, апошел. И скажи, на что ему, дураку, эти пушки? Как шкодливая свинья сколодкой: и трудно и не на добро, а тянет... Казаки разошлись, молча улыбаясь.XVI
Поиск по сайту: