 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 8 страница
XXIV
Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьетсятам течение. Дон идет вразвалку, мерным тихим разливом. Над песчанымтвердым дном стаями пасутся чернопузы; ночью на россыпь выходит жироватьстерлядь, ворочается в зеленых прибрежных теремах тины сазан; белесь исуда гоняют за белой рыбой, сом роется в ракушках; взвернет иногда онзеленый клуб воды, покажется под просторным месяцем, шевеля золотым,блестящим правилом, и вновь пойдет расковыривать лобастый усатой головойзалежи ракушек, чтобы к утру застыть в полусне где-нибудь в чернойобглоданной коряге. Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон прогрызает в теклинеглубокую прорезь, с придушенным ревом стремительно гонит одетую пенойбелогривую волну. За мысами уступов, в котловинах течение образуетколоверть. Завораживающим страшным кругом ходит там вода: смотреть - ненасмотришься. С россыпи спокойных дней свалилась жизнь в прорезь. ЗакипелВерхне-Донской округ. Толканулись два течения, пошли вразброд казаки, ипонесла, завертела коловерть. Молодые и который победней - мялись,отмалчивались, все еще ждали мира от Советской власти, а старые шли внаступ, уже открыто говорили о том, что красные хотят казачествоуничтожить поголовно. В Татарском собрал Иван Алексеевич 4 марта сход. Народу сошлось наредкость много. Может быть, потому, что Штокман предложил ревкому на общемсобрании распределить по беднейшим хозяйствам имущество, оставшееся отбежавших с белыми купцов. Собранию предшествовало бурное объяснение содним из окружных работников. Он приехал из Вешенской с полномочиямизабрать конфискованную одежду. Штокман объяснил ему, что одежду сейчасревком сдать не может, так как только вчера было выдано транспорту раненыхи больных красноармейцев тридцать с лишним теплых вещей. Приехавшиймолодой паренек насыпался на Штокмана, резко повышая голос: - Кто тебе позволил отдавать конфискованную одежду? - Мы разрешения не спрашивали ни у кого. - Но какое же ты имел право расхищать народное достояние? - Ты не кричи, товарищ, и не говори глупостей. Никто ничего нерасхищал. Шубы мы выдали подводчикам под сохранные расписки, с тем чтобыони, доставив красноармейцев до следующего этапного пункта, привезливыданную одежду обратно. Красноармейцы были полуголые, и отправлять их водних шинелишках - значило отправлять на смерть. Как же я мог не выдать?Тем более что одежда лежала в кладовой без употребления. Он говорил, сдерживая раздражение, и, может быть, разговор кончился бымиром, но паренек, заморозив голос, решительно заявил: - Ты кто такой? Председатель ревкома? Я тебя арестовываю! Сдавай делазаместителю! Сейчас же отправляю тебя в Вешенскую. Ты тут, может, половинуимущества разворовал, а я... - Ты коммунист? - кося глазами, мертвенно бледнея, спросил Штокман. - Не твое дело! Милиционер! Возьми его и доставь в Вешенскую сейчас же!Сдашь под расписку в окружную милицию. Паренек смерил Штокмана взглядом. - А с тобой мы там поговорим. Ты у меня попляшешь, самоуправщик! - Товарищ! Ты что - ошалел? Да ты знаешь... - Никаких разговоров! Молчать! Иван Алексеевич, не успевший в перепалку и слово вставить, увидел, какШтокман медленным страшным движением потянулся к висевшему на стенемаузеру. Ужас плесканулся в глазах паренька. С изумительной быстротой тототворил задом дверь, падая, пересчитал спиной все порожки крыльца и,ввалившись в сани, долго, пока не проскакал площади, толкал возницу вспину и все оглядывался, видимо, страшась погони. В ревкоме раскатами бил в окна хохот. Смешливый Давыдка в судорогахкатался по столу. Но у Штокмана еще долго нервный тик подергивал веко,косили глаза. - Нет, каков мерзавец! Ах, подлюга! - повторял он, дрожащими пальцамисворачивая папироску. На собрание пошел он вместе с Кошевым и Иваном Алексеевичем. Майданнабит битком. У Ивана Алексеевича даже сердце не по-хорошему екнуло:"Чтой-то они неспроста собрались... Весь хутор на майдане". Но опасенияего рассеялись, когда он, сняв шапку, вошел в круг. Казаки охотнорасступились. Лица были сдержанные, у некоторых даже с веселинкой вглазах. Штокман оглядел казаков. Ему хотелось разрядить атмосферу, вызватьтолпу на разговор. Он, по примеру Ивана Алексеевича, тоже снял свойкрасноверхий малахай, громко сказал: - Товарищи казаки! Прошло полтора месяца, как у вас стала Советскаявласть. Но до сих пор с вашей стороны мы, ревком, наблюдаем какое-тонедоверие к нам, какую-то даже враждебность. Вы не посещаете собраний,среди вас ходят всякие слухи, нелепые слухи о поголовных расстрелах, опритеснениях, которые будто бы чинит вам Советская власть. Пора нампоговорить, что называется, по душам, пора поближе подойти друг к другу.Вы сами выбирали свой ревком. Котляров и Кошевой - ваши хуторские казаки,и между вами не может быть недоговоренности. Прежде всего я решительнозаявляю, что распространяемые нашими врагами слухи о массовых расстрелахказаков - не что иное как клевета. Цель у сеющих эту клевету - ясная:поссорить казаков с Советской властью, толкнуть вас опять к белым. - Скажешь, расстрелов нет? А семерых куда дели? - крикнули из заднихрядов. - Я не скажу, товарищи, что расстрелов нет. Мы расстреливали и будемрасстреливать врагов Советской власти, всех, кто вздумает навязывать нампомещицкую власть. Не для этого мы свергли царя, кончили войну сГерманией, раскрепостили народ. Что вам дала война с Германией? Тысячиубитых казаков, сирот, вдов, разорение... - Верно! - Это ты правильно гутаришь! -...Мы - за то, чтобы войны не было, - продолжал Штокман. - Мы забратство народов! А при царской власти для помещиков и капиталистовзавоевывались вашими руками земли, чтобы обогатились на этом те жепомещики и фабриканты. Вот у вас под боком был помещик Листницкий. Его дедполучил за участие в войне восемьсот двенадцатого года четыре тысячидесятин земли. А что ваши деды получили? Они головы теряли на немецкойземле! Они кровью ее поливали! Майдан загудел. Гул стал притихать, а потом сразу взмахнул ревом: - Верна-а-а-а!.. Штокман малахаем осушил пот на лысеющем лбу, напрягая голос, кричал: - Всех, кто поднимет на рабоче-крестьянскую власть вооруженную руку, мыистребим! Ваши хуторские казаки, расстрелянные по приговору Ревтрибунала,были нашими врагами. Вы все это знаете. Но с вами, тружениками, с теми,кто сочувствует нам, мы будем идти вместе, как быки на пахоте, плечом кплечу. Дружно будем пахать землю для новой жизни и боронить ее, землю,будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с пахоты! Чтобы непустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни! Штокман понял по сдержанному шуму, по оживившимся лицам, что ворохнулречью казачьи сердца. Он не ошибся: начался разговор по душам. - Осип Давыдович! Хорошо мы тебя знаем, как ты проживал у нас когда-то,ты нам вроде как свой. Объясни правильно, не боись нас, что она, этавласть ваша, из нас хочет? Мы, конечно, за нее стоим, сыны наши фронтыбросили, но мы - темные люди, никак мы не разберемся в ней... Долго и непонятно говорил старик Грязнов, ходил вокруг да около, кидалувертливые, лисьи петли слов, видимо, боясь проговориться. Безрукий АлешкаШамиль не вытерпел: - Можно сказать? - Бузуй! - разрешил Иван Алексеевич, взволнованный разговором. - Товарищ, Штокман, ты мне наперед скажи: могу я гутарить так, какхочу? - Говори. - А не заарестуете меня? Штокман улыбнулся, молча махнул рукой. - Только чур - не серчать! Я от простого ума: как умею, так и заверну. Сзади за холостой рукав Алешкиного чекменишки дергал брат Мартин,испуганно шептал: - Брось, шалава! Брось, не гутарь, а то они тебя враз на цугундер.Попадешь на книжку, Алешка! Но тот отмахнулся от него, дергая изуродованной щекой, мигая, сталлицом к майдану. - Господа казаки! Я скажу, а вы рассудите нас, правильно я поведу речьили, может, заблужусь. - Он по-военному крутнулся на каблуках, повернулсяк Штокману, хитро заерзал прижмурой-глазом. - Я так понимаю: направдокгутарить - так направдок. Рубануть уж, так сплеча! Я зараз скажу, что мывсе, казаки, думаем и за что мы на коммунистов держим обиду... Вот ты,товарищ, рассказывал, что против хлеборобов-казаков вы не идете, какие вамне враги. Вы против богатых, за бедных вроде. Ну скажи, правильнорасстреляли хуторных наших? За Коршунова гутарить не буду - он атаманил,весь век на чужом горбу катался, а вот Авдеича Бреха за что? КашулинаМатвея? Богатырева? Майданникова? А Королева? Они такие же, как и мы,темные, простые, непутаные. Учили их за чапиги держаться, а не за книжку.Иные из них и грамоте не разумеют. Аз, буки - вот и вся ихняя ученость. Иежели эти люди сболтнули что плохое, то разве за это на мушку их надобрать? - Алешка перевел дух, рванулся вперед. На груди его забилсяхолостой рукав чекменя, рот повело в сторону. - Вы забрали их, кто сдурунабрехал, казнили, а вот купцов не трогаете! Купцы деньгой у вас жизнюсвою откупили! А нам и откупиться не за что, мы весь век в земле копаемся,а длинный рупь мимо нас идет. Они, каких расстреляли, может, и последнегобыка с база согнали б, лишь бы жизню им оставили, но с них кострибуцию нетребовали. Их взяли и поотвернули им головы. И ить мы все знаем, чтоделается в Вешках. Там купцы, попы - все целенькие. И в Каргинах, небось,целые. Мы слышим, что кругом делается. Добрая слава лежит, а худая посвету бежит! - Правильна! - одинокий крик сзади. Гомон вспух, потопил слова Алешки, но тот переждал время и, не обращаявнимания на поднятую руку Штокмана, продолжал выкрикивать: - И мы поняли, что, может, Советская власть и хороша, но коммунисты,какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить! Они намсолют за девятьсот пятый год, мы эти слова слыхали от красных солдатов. Имы так промеж себя судим: хотят нас коммунисты изнистожить, перевестьвовзят [совсем, вконец]. Чтоб и духу казачьего на Дону не было. Вот тебемой сказ! Я зараз как пьяный: что на уме, то на языке. А пьяные мы все отхорошей жизни, от обиды, что запеклась на вас, на коммунистов! Алешка нырнул в гущу полушубков, и над майданом надолго распростерласьпотерянная тишина. Штокман заговорил, но его перебили выкриком из заднихрядов: - Правда! Обижаются казаки! Вы послухайте, каткие песни зараз нахуторах сложили. Словом не всякий решится сказать, а в песнях играют, спесни короткий спрос. А сложили такую "яблочко": Самовар кипит, рыба жарится. А кадеты придут - будем жалиться. - Значит, есть на что жалиться! Кто-то некстати засмеялся. Толпа колыхнулась. Шепот, разговоры... Штокман ожесточенно нахлобучил малахай и, выхватив из кармана список,некогда написанный Кошевым, крикнул: - Нет, неправда! Не за что обижаться тем, кто за революцию! Вот за чторасстреляли ваших хуторян, врагов Советской власти. Слушайте! - И онвнятно, с паузами стал читать: СПИСОК арестованных врагов Советской власти, препровождающихся в распоряжение следственной комиссии при Ревтрибунале 15-й Инзенской дивизии Фамилия, имя, отчество За что арестовали 1 Коршунов Мирон Григорьевич Б. атаман, богатей, нажитый от чужого труда. 2 Синилин Иван Авдеевич Пущал пропаганды, чтобы свергнули Советскую власть. 3 Кашулин Матвей Иванович То же самое. 4 Майданников Семен Гаврилов Надевал погоны, орал по улицам против власти. 5 Мелехов Пантелей Прокофьевич Член Войскового круга. 6 Мелехов Григорий Пантелеевич Подъесаул, настроенный против. Опасный. 7 Кашулин Андрей Матвеев Участвовал в расстреле красных казаков Подтелкова. 8 Бодовсков Федот Никифоров То же самое. 9 Богатырев, Архип Матвеев Церковный титор. Против власти выступал в караулке. Возмутитель народа и контра революции. 10 Королев Захар Леонтьев Отказался сдать оружие. Ненадежный. Против обоих Мелеховых и Бодовскова в примечании, не прочтенномШтокманом вслух, было указано: "Данные враги Советской власти не доставляются, ибо двое из них вотсутствии, мобилизованы в обывательские подводы, повезли до станцииБоковской патроны. А Мелехов Пантелей лежит в тифу. С приездом двое будутнемедленно арестованы и доставлены в округ. А третий - как толькоподымется на ноги". Собрание несколько мгновений помолчало, а потом взорвалось криками: - Неверно! - Брешешь! Говорили они против власти! - За такие подобные следовает! - В зубы им заглядать, что ли? - Наговоры на них! И Штокман заговорил вновь. Его слушали, будто и внимательно и дажепокрикивали с одобрением, но когда в конце он поставил вопрос ораспределении имущества бежавших с белыми - ответили молчанием. - Чего ж вы воды в рот набрали? - досадуя, спросил Иван Алексеевич. Толпа покатилась к выходу, как просыпанная дробь. Один из беднейших,Семка, по прозвищу Чугун, было нерешительно подался вперед, но потомодумался и махнул варежкой: - Хозяева придут, опосля глазами моргай... Штокман пытался уговаривать, чтобы не расходились, а Кошевой, мучнистопобелев, шепнул Ивану Алексеевичу: - Я говорил - не будут брать. Это имущество лучше спалить теперя, чемим отдавать!..XXV
Кошевой, задумчиво похлопывая плеткой по голенищу, уронив голову,медленно всходил по порожкам моховского дома. Около дверей в коридоре,прямо на полу, лежали в куче седла. Кто-то, видно, недавно приехал: наодном из стремян еще не стаял спрессованный подошвой всадника, желтый отнавоза комок снега; под ним мерцала лужица воды. Все это Кошевой видел,ступая по измызганному полу террасы. Глаза его скользили по голубой резнойрешетке с выщербленными ребрами, по пушистому настилу инея, сиреневойкаемкой лежавшему близ стены; мельком взглянул он и на окна, запотевшиеизнутри, мутные, как бычачий пузырь. Но все то, что он видел, в сознаниине фиксировалось, скользило невнятно, расплывчато, как во сне. Жалость иненависть к Григорию Мелехову переплели Мишкино простое сердце... В передней ревкома густо воняло табаком, конской сбруей, талым снегом.Горничная, одна из прислуги, оставшаяся в доме после бегства Моховых заДонец, топила голландскую печь. В соседней комнате громко смеялисьмилиционеры. "Чудно им! Веселость нашли..." - обиженно подумал Кошевой,шагая мимо, и уже с досадой в последний раз хлопнул плеткой по голенищу,без стука вошел в угловую комнату. Иван Алексеевич в распахнутой ватной теплушке сидел за письменнымстолом. Черная папаха его была лихо сдвинута набекрень, а потное лицо -устало и озабоченно. Рядом с ним на подоконнике, все в той же длиннойкавалерийской шинели, сидел Штокман. Он встретил Кошевого улыбкой, жестомпригласил сесть рядом: - Ну как, Михаил? Садись. Кошевой сел, разбросав ноги. Любознательно-спокойный голос Штокманаподействовал на него отрезвляюще. - Слыхал я от верного человека... Вчера вечером Григорий Мелеховприехал домой. Но к ним я не заходил. - Что ты думаешь по этому поводу? Штокман сворачивал папироску и изредка вкось поглядывал на ИванаАлексеевича, выжидая ответа. - Посадить его в подвал или как? - часто мигая, нерешительно спросилИван Алексеевич. - Ты у нас председатель ревкома... Смотри. Штокман улыбнулся, уклончиво пожал плечами. Умел он с такой издевкойулыбнуться, что улыбка жгла не хуже удара арапником. Вспотел у ИванаАлексеевича подбородок. Не разжимая зубов, резко сказал: - Я - председатель, так я их обоих, и Гришку и брата, арестую - и вВешки! - Брата Григория Мелехова арестовывать вряд ли есть смысл. За негогорой стоит Фомин. Тебе же известно, как он о нем прекрасно отзывается...А Григория взять сегодня, сейчас же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, аматериал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имяпредседателя Ревтрибунала. - Может, вечером забрать Григория, а, Осип Давидович? Штокман закашлялся и уже после приступа, вытирая бороду, спросил: - Почему вечером? - Меньше разговоров... - Ну, это, знаешь ли... ерунда это! - Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишьего отдельно. Понял? Кошевой сполз с подоконника, пошел к милиционерам. Штокман походил покомнате, шаркая растоптанными седыми валенками; остановившись противстола, спросил: - Последнюю партию собранного оружия отправил? - Нет. - Почему? - Не успел вчера. - Почему? - Нынче отправим. Штокман нахмурился, но сейчас же приподнял брови, спросилскороговоркой: - Мелеховы что сдали? Иван Алексеевич, припоминая, сощурил глаза, улыбнулся: - Сдали-то они в аккурат, две винтовки и два нагана. Да ты думаешь, этовсе? - Нет? - Ого! Нашел дурее себя! - Я тоже так думаю. - Штокман тонко поджал губы. - Я бы на твоем местепосле ареста устроил у него тщательный обыск. Ты скажи, между прочим,коменданту-то. Думать-то ты думаешь, а кроме этого, и делать надо. Кошевой вернулся через полчаса. Он резво бежал по террасе: свирепопрохлопал дверями и, став на пороге, переводя дух, крикнул: - Черта с два! - Ка-а-ак?! - быстро идя к нему, страшно округляя глаза, спросилШтокман. Длинная шинель его извивалась между ногами, полами щелкала поваленкам. Кошевой, то ли от тихого его голоса, то ли еще от чего, взбесился,заорал: - А ты глазами не играй!.. - И матерно выругался. - Говорят, уехалГришка на Сингинский, к тетке, а я тут при чем? Вы-то где были? Гвоздидергали? Вот! Проворонили Гришку! А на меня нечего орать! Мое дело телячье- поел да в закут. А вы чего думали? - Пятясь от подходившего к нему вупор Штокмана, он уперся спиной в изразцовую боковину печи и рассмеялся. -Не напирай, Осип Давыдович! Не напирай, а то, ей-богу, вдарю! Штокман постоял около него, похрустел пальцами; глядя на белый Мишкиноскал, на глаза его, смотревшие улыбчиво и преданно, процедил: - Дорогу на Сингин знаешь? - Знаю. - Чего же ты вернулся? А еще говоришь - с немцем дрался... Шляпа! - И снарочитым презрением сощурился. Степь лежала, покрытая голубоватым дымчатым куревом. Из-за обдонскогобугра вставал багровый месяц. Он скупо светил, не затмевая фосфорическогосвета звезд. По дороге на Сингин ехали шесть конников. Лошади бежали рысцой. Рядом сКошевым трясся в драгунском седле Штокман. Высокий гнедой донец под нимвсе время взыгрывал, ловчился укусить всадника за колено. Штокман сневозмутимым видом рассказывал какую-то смешную историю, а Мишка, припадаяк луке, смеялся детским, заливчатым смехом, захлебываясь и икая, и всеноровил заглянуть под башлык Штокману, в его суровые стерегущие глаза. Тщательный обыск на Сингином не дал никаких результатов.XXVI
Григория заставили из Боковской ехать в Чернышевскую. Вернулся он черезполторы недели. А за два дня до его приезда арестовали отца. ПантелейПрокофьевич только что начал ходить после тифа. Встал еще большепоседевший, мослаковатый, как конский скелет. Серебристый каракуль волослез, будто избитый молью, борода свалялась и была по краям сплошь намыленасединой. Милиционер увел его, дав на сборы десять минут. Посадили Прокофьевича -перед отправкой в Вешенскую - в моховский подвал. Кроме него, в подвале,густо пропахшем анисовыми яблоками, сидели еще девять стариков и одинпочетный судья. Петро сообщил эту новость Григорию и - не успел еще тот в воротавъехать - посоветовал: - Ты, браток, поворачивай оглобли... Про тебя пытали, когда приедешь.Поди посогрейся, детишков повидай, а посля давай я тебя отвезу на Рыбныйхутор, там прихоронишься и перегодишь время. Будут спрашивать, скажу -уехал на Сингин к тетке. У нас ить семерых прислонили к стенке, слыхал?Как бы отцу такая линия не вышла... А про тебя и гутарить нечего! Посидел Григорий в кухне с полчаса, а потом, оседлав своего коня, вночь ускакал на Рыбный. Дальний родственник Мелеховых, радушный казак,спрятал Григория в прикладке кизяков. Там он и прожил двое суток, выползаяиз своего логова только по ночам.XXVII
На второй день после приезда с Сингина Кошевой отправился в Вешенскуюузнать, когда будет собрание комячейки. Он, Иван Алексеевич, Емельян,Давыдка и Филька решили оформить свою партийную принадлежность. Мишка вез с собой последнюю партию сданного казаками оружия, найденныйв школьном дворе пулемет и письмо Штокмана председателю окружного ревкома.На пути в Вешенскую в займище поднимали зайцев. За год войны столькоразвелось их и так много набрело кочевых, что попадались они на каждомшагу. Как желтый султан куги - так и заячье кобло. От скрипа саней вскочитсерый с белым подпудником заяц и, мигая отороченным черной опушкойхвостом, пойдет щелкать целиной. Емельян, правивший конями, бросал вожжи,люто орал: - Бей! А ну, резани его! Мишка прыгал с саней, с колена выпускал вслед серому катучему комкуобойму, разочарованно смотрел, как пули схватывали вокруг него белоекрошево снега, а комок наддавал ходу, с разлету обивал с бурьяна снежныйпокров и скрывался в чаще....В ревкоме шла бестолковая сутолочь. Люди потревоженно бегали,подъезжали верховые нарочные, улицы поражали малолюдьем. Мишка, непонимавший причины беспокойной суетни, был удивлен. Письмо Штокманазаместитель председателя рассеянно сунул в карман, на вопрос, будет лиответ, сурово буркнул: - Отвяжись, ну тебя к черту! Не до вас! По площади сновали красноармейцы караульной роты. Проехала, пыхаядымком, полевая кухня. На площади запахло говядиной и лавровым листом. Кошевой зашел в Ревтрибунал к знакомым ребятам покурить, спросил: - Чего у вас томаха идет? Ему неохотно ответил один из следователей по местным делам, Громов: - В Казанской чтой-то неспокойно. Не то белые прорвались, не то казакивосстали. Вчера бой там шел, по слухам. Телефонная связь-то порватая. - Верхового кинули б туда. - Послали. Не вернулся. А нынче в Еланскую пошла рота. И там что-тонехорошо. Они сидели у окна, курили. За стеклами осанистого купеческого дома,занятого трибуналом, порошил снежок. Выстрелы глухо захлопали где-то за станицей, около сосен, в направлениина Черную. Мишка побелел, выронил папиросу. Все бывшие в доме кинулись водвор. Выстрелы гремели уже полнозвучно и веско. Возраставшую пачечнуюстрельбу задавил залп, завизжали пули, заклацали, вгрызаясь в обшивкусараев, в ворота. Во дворе ранило красноармейца. На площадь, комкая изасовывая в карманы бумаги, выбежал Громов. Около ревкома строилисьостатки караульной роты. Командир в куцей дубленке челноком шнырял межкрасноармейцев. Колонной, на рысях, повел он роту на спуск к Дону.Началась гибельная паника. По площади забегали люди. Задрав голову,наметом прошла оседланная, без всадника лошадь. Ошарашенный Кошевой сам не помнил, как очутился на площади. Он видел,как Фомин, в бурке, черным вихрем вырвался из-за церкви. К хвосту егорослого коня был привязан пулемет. Колесики не успевали крутиться, пулеметволочился боком, его трепал из стороны в сторону шедший карьером конь.Фомин, припавший к луке, скрылся под горой, оставив за собой серебряныйдымок снежной пыли. "К лошадям!" - было первой мыслью Мишки. Он, пригибаясь, перебегалперекрестки, ни разу не передохнул. Сердце зашлось, пока добежал доквартиры. Емельян запряг лошадей, с испугу не мог нацепить постромки. - Чтой-то, Михаил? Что такое? - лепетал он, выбивая дробь зубами.Запряг - потерял вожжи. Начал вожжать - на хомуте, у левой, развязаласьсупонь. Двор, где они стали на квартиру, выходил в степь. Мишка посматривал насосны, но оттуда не показывались цепи пехоты, не шла лавой конница. Где-тостреляли, улицы были пусты, все было обыденно и скучно. И в то же времятворилось страшное: переворот вступал в права. Пока Емельян возился с лошадьми, Мишка глаз не сводил со степи. Онвидел, как из-за часовенки, мимо места, где сгорела в декабрерадиостанция, побежал человек в черном пальто. Он мчался изо всех сил,низко клонясь вперед, прижав к груди руки. По пальто Кошевой узналследователя Громова. И еще успел увидеть он, как из-за плетня мелькнулафигура конного. И его узнал Мишка. Это был вешенский казак Черничкин,молодой отъявленный белогвардеец. Отделенный от Черничкина расстоянием всто саженей, Громов на бегу оглянулся раз и два, достал из карманаревольвер. Хлопнул выстрел, другой. Громов выскочил на вершину песчаногобуруна, бил из нагана. С лошади Черничкин прыгнул на ходу; придерживаяповод, снял винтовку, прилег под сугроб. После первого выстрела Громовпошел боком, хватая левой рукой ветви хвороста. Околесив бурун, он леглицом в снег. "Убил!" - Мишка похолодел. Был Черничкин лучшим стрелком ииз принесенного с германской войны австрийского карабина без промаха низаллюбую на любом расстоянии цель. Уже в сенях, выскочив за ворота, Мишкавидел, как Черничкин, подскакав к буруну, рубил шашкой черное пальто, косораспростертое на снегу. Скакать через Дон на Базки было опасно. На белом просторе Дона лошади иседоки стели бы прекрасной мишенью. Там уже легли двое красноармейцев караульной роты, срезанные пулями. Ипоэтому Емельян повернул через озеро в лес. На льду стоял наслуз [снеговойпокров на льду, пропитанный водой], из-под конских копыт, шипя, летелибрызги и комья, подреза полозьев чертили глубокие борозды. До хутораскакали бешено. Но на переезде Емельян натянул вожжи, повернул опаленноеветром лицо к Кошевому: - Что делать? А если и у нас такая заваруха? Мишка затосковал глазами. Оглядел хутор. По крайней к Дону улицепроскакали двое верховых. Показалось, видно, Кошевому, что этомилиционеры. - Гони в хутор. Больше нам некуда деваться! - решительно сказал он. Емельян с великой неохотой тронул лошадей. Дон переехали. Поднялись навыезд. Навстречу им бежали Антип Брехович и еще двое стариков с верхнегокрая. - Ох, Мишка! - Емельян, увидев в руках Антипа винтовку, задернуллошадей, круто повернул назад. - Стой! Выстрел. Емельян, не роняя из рук вожжей, упал. Лошади скокомвоткнулись в плетень. Кошевой спрыгнул с саней. Подбегая к нему, скользяногами, обутыми в чирики, Антип качнулся, стал, кинул к плечу винтовку.Падая на плетень, Мишка заметил в руках у одного старика белые зубьявил-тройчаток. - Бей его! От ожога в плече Кошевой без крика упал вниз, ладонями закрыл глаза.Человек нагнулся над ним с тяжким дыхом, пырнул его вилами. - Вставай, сука! Дальше Кошевой помнил все как во сне. На него, рыдая, кидался, хваталза грудки Антип: - Отца моего смерти предал... Пустите, добрые люди! Дайте, я над нимсердце отведу! Его оттягивали. Собралась толпа. Чей-то урезонивающий голос простуднобасил: - Пустите парня! Что вы, креста не имеете, что ли? Брось, Антип! В отцажизню не вдунешь, а человека загубишь... Разойдитесь, братцы! Там вон, наскладе, сахар делют. Ступайте... Очнулся Мишка вечером под тем же плетнем. Жарко пощипывал тронутыйвилами бок. Зубья, пробив полушубок и теплушку, неглубоко вошли в тело. Норазрывы болели, на них комками запеклась кровь. Мишка встал на ноги,прислушался. По хутору, видно, ходили повстанческие патрули. Редкие гукаливыстрелы. Брехали собаки. Издали слышался приближающийся говор. ПошелМишка скотиньей стежкой вдоль Дона. Выбрался на яр и полз под плетнями,шаря руками по черствой корке снега, обрываясь и падая. Он не узнавалместа, полз наобум. Холод бил дрожью тело, замораживал руки. Холод изагнал Кошевого в чьи-то воротца. Мишка открыл калитку, прикляченнуюхворостом, вошел на задний баз. Налево виднелась половня. В нее забралсябыло он, но сейчас же заслышал шаги и кашель. Кто-то шел в половню, поскрипывая валенками. "Добьют зараз", -безразлично, как о постороннем, подумал Кошевой. Человек стал в темномпросторе дверей. - Кто тут такой? Голос был слаб и словно испуган. Мишка шагнул за стенку. - Кто это? - спросили уже тревожнее и громче. Узнав голос Степана Астахова, Мишка вышел из половни: - Степан, это я, Кошевой... Спаси, ради бога! Могешь ты не говоритьникому? Пособи! - Вон это кто... - Степан, только что поднявшийся после тифа, говорилрасслабленным голосом. Удлиненный худобою рот его широко и неуверенноулыбался. - Ну что ж, переночуй, а дневать уж иди куда-нибудь. Да ты какпопал сюда? Мишка без ответа нащупал его руку, сунулся в ворох мякины. На другую ночь, чуть смерклось, - решившись на отчаянное, добрел додома, постучался в окно. Мать открыла ему двери в сенцы, заплакала. Рукиее шарили, хватали Мишку за шею, а голова колотилась у него на груди. - Уходи! Христа ради, уходи, Мишенька! Приходили ноне утром казаки...Весь баз перерыли, искали тебя. Антипка Брех плетью меня секнул."Скрываешь, говорит, сына. Жалко, что не добили его доразу!" [сразу] Где были свои - Мишка не представлял. Что творилось в хуторе - не знал.Из короткого рассказа матери понял, что восстали все хутора Обдонья, чтоШтокман, Иван Алексеевич, Давыдка и милиционеры ускакали, а Фильку иТимофея убили на площади еще вчера в полдень. - Уходи! Найдут тут тебя... Мать плакала, но голос ее, налитый тоской, был тверд. За долгое время впервый раз заплакал Мишка, по-ребячьи всхлипывая, пуская ртом пузыри.Потом обратал подсосую кобыленку, на которой служил когда-то в атарщиках,вывел ее на гумно, следом шли жеребенок и мать. Мать подсадила Мишку налошадь, перекрестила. Кобыла пошла нехотя, два раза заржала, прикликаяжеребенка. И оба раза сердце у Мишки срывалось и словно катилось куда-товниз. Но выехал он на бугор благополучно, рыском двинул по Гетманскомушляху, на восток, в направлении Усть-Медведицы. Ночь раскохалась темная,беглецкая. Кобыла часто ржала, боясь потерять сосунка. Кошевой стискивалзубы, бил ее по ушам концами уздечки, часто останавливался послушать - негремит ли сзади или навстречу гулкий бег коней, не привлекло личьего-нибудь внимания ржанье. Но кругом мертвела сказочная тишина. Кошевойслышал только, как, пользуясь остановкой, сосет, чмокает жеребенок, припавк черному вымени матери, упираясь задними ножонками в снег, и чувствовалпо спине лошади требовательные его толчки.XXVIII
Поиск по сайту: