 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 8 страница
XVII
Многое передумал и вспомнил Григорий за двое суток пути от фронта дородного хутора... Чтобы не оставаться в степи одному со своим горем, снеотступными мыслями о Наталье, он взял с собой Прохора Зыкова. Как тольковыехали с места стоянки сотни, Григорий завел разговор о войне, вспомнил,как служил в 12-м полку на австрийском фронте, как ходил в Румынию, какбились с немцами. Говорил он без умолку, вспоминал всякие потешныеистории, происходившие с их однополчанами, смеялся... Простоватый Прохор вначале недоуменно косился на Григория, дивясь егонеобычайной разговорчивости, а потом все же догадался, что Григорийвоспоминаниями о давнишних днях хочет отвлечь себя от тяжелых думок, - истал поддерживать разговор и, быть может, даже с излишним старанием. Совсеми подробностями рассказывая о том, как пришлось ему когда-то лежать вчерниговском госпитале, Прохор случайно взглянул на Григория, увидел, какпо смуглым щекам его обильно текут слезы... Из скромности Прохор приотстална несколько саженей, с полчаса ехал позади, а потом снова поравнялся,попробовал было заговорить о чем-то постороннем, пустяковом по значимости,но Григорий в разговор не вступил. Так они до полудня и рысили, молча,рядом, стремя к стремени. Григорий спешил отчаянно. Несмотря на жару, он пускал своего коня токрупной рысью, то наметом и лишь изредка переводил его на шаг. Только вполдень, когда отвесно падающие лучи солнца начали палить нестерпимо,Григорий остановился в балке, расседлал коня, пустил его на попас, а самушел в холодок, лег ничком - и так лежал до тех пор, пока не спала жара.Раз они покормили лошадей овсом, но положенного на выкормку времениГригорий не соблюдал. Даже их - привычные к большим пробегам - лошади кконцу первых суток резко исхудали, шли уже не с той неутомимой резвостью,как вначале. "Этак нехитро и погубить коней. Кто так ездит? Ему хорошо,черту, он своего загонит и в любой момент себе другого под седло достанет,а я откуда возьму? Доскачется, дьявол, что придется до самого Татарскогоиз такой дали пеши пороть либо на обывательских тянуться!" - раздраженнодумал Прохор. Наутро следующего дня возле одного из хуторов Федосеевской станицы онне стерпел, сказал, обращаясь к Григорию: - Скажи, как ты хозяином сроду не был... Ну, кто так, без роздыху, идень и ночь скачет? Ты глянь, как кони перепали. Давай хоть на вечернейзорьке накормим их как полагается. - Езжай, не отставай, - рассеянно ответил Григорий. - Я за тобой не угонюсь, мой уже пристает. Может, отдохнем? Григорий промолчал. С полчаса они рысили, не обменявшись ни словом,потом Прохор решительно заявил: - Давай же дадим им хоть трошки сапнуть! Я дальше так не поеду!Слышишь? - Толкай, толкай! - До каких же пор толкать? Пока копыта откинет? - Не разговаривай! - Помилосердствуй, Григорий Пантелевич! Я не хочу своего коня обдирать,а дело идет к этому... - Ну, становись, черт с тобой! Приглядывай, где трава получше. Телеграмма, блуждавшая в поисках Григория по станицам Хоперскогоокруга, пришла слишком поздно... Григорий приехал домой на третий деньпосле того, как похоронили Наталью. У калитки он спешился, на ходу обнялвыбежавшую из дома всхлипывающую Дуняшку, нахмурясь, попросил: - Выводи коня хорошенько... Да не реви! - и повернулся к Прохору: -Езжай домой. Понадобишься - скажу тогда. Ильинична, держа за руки Мишатку и Полюшку, вышла на крыльцо встречатьсына. Григорий схватил в охапку детишек, дрогнувшим голосом сказал: - Только не кричать! Только без слез! Милые мои! Стало быть, осиротели?Ну-ну... Ну-ну... Подвела нас мамка... А сам, с величайшим усилием удерживая рыдания, вошел в дом,поздоровался с отцом. - Не уберегли... - сказал Пантелей Прокофьевич и тотчас же захромал всенцы. Ильинична увела Григория в горницу, долго рассказывала про Наталью.Старуха не хотела было говорить всего, но Григорий спросил: - Почему она надумалась не родить, ты знаешь? - Знаю. - Ну? - Она перед этим ходила к твоей, к этой... Аксинья ей и рассказала провсе... - Ага... так? - Григорий густо побагровел, опустил глаза. Из горницы он вышел постаревший и бледный; беззвучно шевеля синеватыми,дрожащими губами, сел к столу, долго ласкал детей, усадив их к себе наколени, потом достал из подсумки серый от пыли кусок сахару, расколол егона ладони ножом, виновато улыбнулся: - Вот и весь гостинец вам... Вот какой у вас отец... Ну, бежите на баз,зовите деда. - На могилку пойдешь? - спросила Ильинична. - Как-нибудь потом... Мертвые не обижаются... Как Мишатка, Полюшка?Ничего? - В первый день дюже кричали, особливо Полюшка... Зараз - какуговорились, и не вспоминают об ней при нас, а нынче ночью слыхала -Мишатка кричал потихоньку... залез под подушку головой, чтобы его неслыхать было... Я подошла, спрашиваю: "Ты чего, родненький? Может, со мнойляжешь?" А он и говорит: "Ничего, бабуня, это я, должно быть, во сне..."Погутарь с ними, пожалей их... Вчерась утром слухаю, гутарют в сенцахпромеж собой. Полюшка и говорит: "Она вернется к нам. Она - молодая, амолодые навовсе не умирают". Глупые ишо, а сердчишки-то болят, как убольших... Ты голодный небось? Сем-ка я соберу тебе перекуситьчего-нибудь, чего ж молчишь? Григорий вошел в горницу. Будто впервые попал сюда, он внимательнооглядел стены, остановил взгляд на прибранной, со взбитыми подушкамикровати. На ней умерла Наталья, оттуда в последний раз звучал ее голос...Григорий представил, как Наталья прощалась с ребятишками, как она ихцеловала и, быть может, крестила, и снова, как тогда, когда читалтелеграмму о ее смерти, ощутил острую, колющую боль в сердце, глухой звонв ушах. Каждая мелочь в доме напоминала о Наталье. Воспоминания о ней былинеистребимы и мучительны. Григорий зачем-то обошел все комнаты и торопливовышел, почти выбежал на крыльцо. Боль в сердце становилась все горячее. Налбу у него выступила испарина. Он сошел с крыльца, испуганно прижимая клевой стороне груди ладонь, подумал: "Видно, укатали сивку крутыегорки..." Дуняшка вываживала по двору коня. Около амбара конь, сопротивляясьповоду, остановился, понюхал землю, вытянув шею и подняв верхнюю губу,ощерил желтые плиты зубов, потом фыркнул и неловко стал подгибать передниеноги. Дуняшка потянула за повод, но конь, не слушаясь, стал ложиться. - Не давай ложиться! - крикнул из конюшни Пантелей Прокофьевич. - Невидишь - он оседланный! Почему не расседлала, чертова дуреха?! Неторопливо, все еще прислушиваясь к тому, что делалось у него в груди,Григорий подошел к коню, снял седло, пересилив себя, улыбнулся Дуняшке: - Пошумливает отец? - Как и всегда, - ответно улыбнулась Дуняшка. - Поводи ишо трошки, сестра. - Он уж высох, ну да ладно, повожу. - Поваляться дай ему, не препятствуй. - Н-ну, братушка... Горюешь? - А ты думала - как? - задыхаясь, ответил Григорий. Движимая чувством сострадания, Дуняшка поцеловала его в плечо и,отчего-то смутившись до слез, быстро отвернулась, повела коня к скотиньемубазу. Григорий пошел к отцу. Тот старательно выгребал навоз из конюшни. - Твоему служивскому помещение готовлю. - Чего же не сказал? Я бы сам вычистил. - Выдумал тоже! Что я, аль немощный? Я, брат, как кремневое ружье. Мнеизносу не будет! Ишо прыгаю помаленьку. Завтра вот думаю жита ехатькосить. Ты надолго прибег? - На месяц. - Вот это хорошо! Поедем-ка на поля? В работе оно тебе легше будет... - Я уж и сам подумал об этом. Старик бросил вилы, рукавом вытер пот с лица, с сокровенными нотками вголосе сказал: - Пойдем в курень, пообедаешь. От него, от этого горя, никуда нескроешься... Не набегаешься и не схоронишься. Должно быть, так... Ильинична собрала на стол, подала чистый рушник. И опять Григорийподумал: "Бывало, Наталья угощала..." Чтобы не выдать волнения, онпроворно стал есть. С чувством признательности он взглянул на отца, когдатот принес из кладовой заткнутый пучком сена кувшин с самогоном. - Помянем покойницу, царство ей небесное, - твердо проговорил ПантелейПрокофьевич. Они выпили по стакану. Старик немедля налил еще, вздохнул: - За один год двоих у нас в семье не стало... Прилюбила смерть нашкурень. - Давай об этом не гутарить, батя! - попросил Григорий. Он выпил второй стакан залпом, долго жевал кусок вяленой рыбы, всеждал, когда хмель ударит в голову, заглушит неотвязные мысли. - Жита нонешний год хороши! А наш посев от других прямо отменитый! -хвастливо сказал Пантелей Прокофьевич. И в этой хвастливости, в тоне,каким было сказано, уловил Григорий что-то наигранное, нарочитое. - А пшеница? - Пшеница? Трошки прихваченная, а так - ничего, пудов на тридцать пять,на сорок. Гарновка - ох да и хороша ж вышла у людей, а нам, как на грех,не пришлось ее посеять. Но я дюже не жалкую! В такую разруху куда его,хлеб, девать? К Парамонову не повезешь, а в закромах не удержишь. Какпододвинется фронт - товарищи все выметут, как вылижут. Но ты не думай, унас и без нынешнего урожая года на два хлеба хватит. У нас, слава богу, ив закромах его по ноздри; да ишо кое-где есть... - Старик лукавоподмигнул, сказал: - Спроси у Дашки, сколько мы его прихоронили про черныйдень! Яму в твой рост да в полтора маховых ширины - доверху набухали! Насэта проклятая жизня трошки прибеднила, а то ить мы тоже хозяева были... -Старик пьяно засмеялся своей шутке, но спустя немного с достоинствомрасправил бороду и уже деловито и серьезно сказал: - Может, ты об тещечего думаешь, так я тебе скажу так: ее я не забыл и нужде ихней помог. Неуспела она как-то и словом заикнуться, а я на другой день воз хлеба, немерямши, насыпал и отвез. Покойница Наталья была дюже довольная, ажслезьми ее прошибло, как узнала про это... Давай, сынок, по третьейдернем? Только у меня и радости осталось, что ты! - Что ж, давай, - согласился Григорий, подставляя стакан. В это время к столу несмело, бочком подошел Мишатка. Он вскарабкался котцу на колени и, неловко обнимая его за шею левой рукой, крепко поцеловалв губы. - Ты чего это, сынок? - растроганно спросил Григорий, заглядывая взатуманенные слезами детские глаза, сдерживаясь, чтобы не дохнуть в лицосынишки самогонной вонью. Мишатка негромко ответил: - Маманька, когда лежала в горнице... когда она ишо живая была,подозвала меня и велела сказать тебе так: "Приедет отец - поцелуй его заменя и скажи ему, чтобы он жалел вас". Она ишо что-то говорила, да япозабыл... Григорий поставил стакан, отвернулся к окну. В комнате долго стоялатягостная тишина. - Выпьем? - негромко спросил Пантелей Прокофьевич. - Не хочу. - Григорий ссадил с колен сынишку, встал, поспешнонаправился в сенцы. - Погоди, сынок, а мясо? У нас - курица вареная, блинцы! - Ильиничнаметнулась к печке, но Григорий уже хлопнул дверью. Бесцельно бродя по двору, он осмотрел скотиний баз, конюшню; глядя наконя, подумал: "Надо бы искупать его", потом зашел под навес сарая. Околоприготовленной к покосу лобогрейки увидел валявшиеся на земле сосновыещепки, стружки, косой обрезок доски. "Гроб Наталье отец делал", - решилГригорий. И торопливо зашагал к крыльцу. Уступая настояниям сына, Пантелей Прокофьевич наскоро собрался, запрягв косилку лошадей, взял бочонок с водой; вместе с Григорием они в ночьуехали в поле.XVIII
Григорий страдал не только потому, что он по-своему любил Наталью исвыкся с ней за шесть лет, прожитых вместе, но и потому, что чувствовалсебя виновным в ее смерти. Если бы при жизни Наталья осуществила своюугрозу - взяла детей и ушла жить к матери; если бы она умерла там,ожесточенная в ненависти к неверному мужу и непримирившаяся, Григорий,пожалуй, не с такой силой испытал бы тяжесть утраты, и, уж наверное,раскаяние не терзало бы его столь яростно. Но со слов Ильиничны он знал,что Наталья простила ему. все, что она любила его и вспоминала о нем допоследней минуты. Это увеличивало его страдания, отягчало совестьнемолкнущим укором, заставляло по-новому осмысливать прошлое и своеповедение в нем... Было время, когда Григорий ничего не питал к жене, кроме холодногобезразличия и даже неприязни, но за последние годы он стал иначеотноситься к ней, и основной причиной перемены, происшедшей в егоотношении к Наталье, были дети. Вначале и к ним Григорий не испытывал того глубокого отцовскогочувства, которое возникло в нем за последнее время. На короткий срокприезжая с фронта домой, он пестовал и ласкал их как бы по обязанности ичтобы сделать приятное матери, сам же не только не ощущал в этом какой-топотребности, но не мог без недоверчивого удивления смотреть на Наталью, набурные проявления ее материнских чувств. Он не понимал, как можно было таксамозабвенно любить эти крохотные крикливые существа, и не раз по ночам сдосадой и насмешкой говорил жене, когда она еще кормила детей грудью:"Чего ты вскакиваешь, как бешеная? Не успеет крикнуть, а ты уж на ногах.Ну, нехай надуется, покричит, небось золотая слеза не выскочит!" Детиотносились к нему с не меньшим равнодушием, но по мере того как они росли- росла и их привязанность к отцу. Детская любовь возбудила и у Григорияответное чувство, и это чувство, как огонек, перебросилось на Наталью. После разрыва с Аксиньей Григорий никогда не думал всерьез о том, чтобыразойтись с женой; никогда, даже вновь сойдясь с Аксиньей, он не думал,чтобы она когда-нибудь заменила мать его детям. Он не прочь был жить сними с обеими, любя каждую из них по-разному, но, потеряв жену, вдругпочувствовал и к Аксинье какую-то отчужденность, потом глухую злобу за то,что она выдала их отношения и - тем самым - толкнула Наталью на смерть. Как ни старался Григорий, уехав в поле, забыть о своем горе, в мысляхон неизбежно возвращался к этому. Он изнурял себя работой, часами неслезая с лобогрейки, и все же вспоминал Наталью; память настойчивовоскрешала давно минувшее, различные, зачастую незначительные эпизодысовместной жизни, разговоры. Стоило на минуту снять узду с услужливойпамяти, и перед глазами его вставала живая, улыбающаяся Наталья. Онвспоминал ее фигуру, походку, манеру поправлять волосы, ее улыбку,интонации голоса... На третий день начали косить ячмень. Григорий как-то среди дня, когдаПантелей Прокофьевич остановил лошадей, слез с заднего стульца косилки,положил на полок короткие вилы, сказал: - Хочу, батя, поехать домой на-час. - Зачем? - Что-то соскучился по ребятишкам... - Что ж, поезжай, - охотно согласился старик. - А мы тем временем будемкопнить. Григорий тотчас же выпряг из косилки своего коня, сел на него и шагомпоехал по желтой щетинистой стерне к шляху. "Скажи ему, чтобы жалел вас!"- звучал в ушах его Натальин голос. Григорий закрывал глаза, бросалповодья и, погруженный в воспоминания, предоставлял коню идти бездорожно. В густо-синем небе почти недвижно стояли раскиданные ветром редкиеоблака. По стерне враскачку ходили грачи. Они семьями сидели на копнах;старые из клюва в клюв кормили молодых, только недавно оперившихся и ещенеуверенно поднимавшихся на крыло. Над скошенными десятинами стон стоял отграчиного крика. Конь Григория норовил идти по обочине дороги, изредка на ходу срывалветку донника, жевал ее, гремя удилами. Раза два он останавливался, ржал,завидев вдали лошадей, и тогда Григорий, очнувшись, понукал его, невидящимвзором оглядывал степь, пыльную дорогу, желтую россыпь копен,зеленовато-бурые делянки вызревающего проса. Как только Григорий приехал домой - явился Христоня, мрачный с виду иодетый, несмотря на жару, в суконный английский френч и широкие бриджи. Онпришел, опираясь на огромную свежеоструганную ясеневую палку,поздоровался: - Проведать пришел. Прослышал про ваше горе. Похоронили, стал быть,Наталью Мироновну? - Ты каким путем с фронта? - спросил Григорий, сделав вид, будто неслышал вопроса, с удовольствием рассматривая нескладную, несколькосогбенную фигуру Христони. - После ранения на поправку пустили. Скобленули меня поперек пузадоразу две пули. И доси там, возле кишок сидят, застряли, стал быть,проклятые. Через это я и при костыле нахожусь. Видишь? - Где же это тебя попортили? - Под Балашовом. - Взяли его? Как же тебя зацепило? - В атаку шли. Балашов, стал быть, забрали и Поворино. Я забирал. - Ну расскажи, с кем ты, в какой части, кто с тобой из хуторных!Присаживайся, вот табак. Григорий обрадовался новому человеку, возможности поговорить о чем-топостороннем, что не касалось его переживаний. Христоня проявил некоторуюсообразительность, догадавшись, что в его сочувствии Григорий ненуждается, и стал охотно, но медлительно рассказывать о взятии Балашова, освоем ранении. Дымя огромной цигаркой, он густо басил: - Шли в пешем строю по подсолнухам. Они били, стал быть, из пулеметов ииз орудий, ну и из винтовок, само собой. Человек я из себя приметный, идув цепи, как гусак промеж курей, как ни пригинался, а все меня видно, нуони, пули-то, меня и нашли. Да ить это хорошо, что я ростом вышел, а будьпониже - аккурат в голову бы угодили! Были они, стал быть, на излете, новдарили так, что ажник в животе у меня все забурчало, и каждая горячая,черт, как, скажи, из печки вылетела... Лапнул рукой по этому месту, чую -во мне они сидят, катаются под кожей, как жировики, на четверть одна отдругой. Ну, я их помял пальцами и упал, стал быть. Думаю: шутки дурные, кедреной матери с такими шутками! Лучше уж лежать, а то другая прилетит,какая порезвей, и наскрозь пронижет. Ну, и лежу, стал быть. Нет-нет ипотрогаю их, пули-то. Они все там, одна вблизи другой. Ну, я и испужался,думаю: что как они, подлюки, в живот провалются, тогда что? Будут тампромеж кишков кататься, как их доктора разыщут? Да и мне радости мало. Атело у человека, хотя бы и у меня, жидкое, пробредут пульки-то до главнойкишки - ходи тогда, греми ими, как почтарский громышок. Полное нарушениеполучится. Лежу, шляпку подсолнуха открутил, семечки ем, а самому страшно.Цепь наша ушла. Ну, как взяли этот Балашов, и я туда прикомандировался. ВТишанской в лазарете лежал. Доктор там такой, стал быть, шустрый, какворобей. Все упрашивал: "Давай пули вырежем?" А я сам себе на уме...Спросил: "Могут они, ваше благородие, в нутро провалиться?" - "Нет,говорит, не могут". Ну, тогда, думаю, не дамся их вырезать! Знаю я этишутки! Вырежут, не успеет рубец затянуться - и опять иди в часть. "Нет,говорю, ваше благородие, не дамся. Мне с ними даже интереснее. Хочу ихдомой понесть, жене показать, а они мне не препятствуют, не великатяжесть". Обругал он меня, а на побывку пустил на неделю. Улыбаясь, Григорий выслушал бесхитростное повествование, спросил: - Ты куда попал, в какой полк? - В Четвертый сводный. - Кто из хуторных с тобой? - Наших там много: Аникушка-скопец, Бесхлебнов, Коловейдин Аким,Мирошников Семка, Горбачев Тихон. - Ну, как казачки? Не жалуются? - Обижаются на офицерьев, стал быть. Таких сволочей понасажали, житьянету. И почти все - русские, казаков нету. Христоня, рассказывая, натягивал короткие рукава френча и, словно неверя своим глазам, удивленно рассматривал и гладил на коленях добротноеворсистое сукно английских штанов. - А ботинок, стал быть, на мою ногу не нашлось, - раздумчиво говорилон. - В английской державе, под ихними людьми, таких ядреных ног нету...Мы же пашаницу сеем и едим, а там, небось, как и в России, на одном житесидят. Откель же им такие ноги иметь? Всю сотню одели, обули, пахучихпапиросов прислали, а все одно - плохо... - Что плохо? - поинтересовался Григорий. Христоня улыбнулся, сказал: - Снаружи хорошо, в середке плохо. Знаешь, опять казаки не хотятвоевать. Стал быть, ничего из этой войны не выйдет. Гутарили так, чтодальше Хоперского округа не пойдут... Проводив Христоню, Григорий после короткого размышления решил: "Поживус неделю и уеду на фронт. Тут с тоски пропадешь". До вечера он был дома.Вспомнил детство и смастерил Мишатке ветряную мельницу из камышинок,ссучил из конского волоса силки для ловли воробьев, дочери искусно сделалкрохотную коляску с вращающимися колесами и причудливо изукрашеннымдышлом, пробовал даже свернуть из лоскутов куклу, но тут у него ничего невышло; кукла была сделана при помощи Дуняшки. Дети, к которым Григорий никогда прежде не проявлял такого внимания,вначале отнеслись к его затеям с недоверием, но потом уже ни на минуту неотходили от него, и под вечер, когда Григорий собрался ехать в поле,Мишатка, сдерживая слезы, заявил: - Ты сроду такой! Приедешь на-час и опять нас бросаешь... Забери ссобой и силки, и мельницу, и трещотку, все забери! Мне не нужно! Григорий взял в свои большие руки маленькие ручонки сына, сказал: - Ежели так - давай решим: ты - казак, вот и поедем со мной на поля,будем ячмень косить, копнить, на косилке будешь с дедом сидеть, конейбудешь погонять. Сколько там кузнецов в траве! Сколько разных птах вбуераке! А Полюшка останется с бабкой домоседовать. Она на нас в обиде небудет. Ее, девичье, дело - полы подметать, воду бабке носить из Дону вмаленькой ведрушонке, да и мало ли у них всяких бабьих делов? Согласный? - А то нет! - с восторгом воскликнул Мишатка. У него даже глазазаблестели от предвкушаемого удовольствия. Ильинична было воспротивилась: - Куда ты его повезешь? Выдумываешь, чума его знает что! А спать где онбудет? И кто за ним там будет наглядывать? Упаси бог, либо к лошадямподойдет - вдарят, либо змея укусит. Не езди с отцом, милушка, оставайсядома! - обратилась она к внуку. Но у того вдруг зловеще вспыхнули сузившиеся глаза (точь-в-точь как удеда Пантелея, когда он приходил в ярость), сжались кулачки, и высоким,плачущим голосом он крикнул: - Бабка, молчи!.. Все одно поеду! Батянюшка, родненький, не слухайее!.. Смеясь, Григорий взял сына на руки, успокоил мать: - Спать он будет со мной. Отсюдова поедем шагом, не уроню же я его?Готовь ему, мамаша, одежу и не боись - сохраню в целости, а завтра к ночипривезу. Так началась дружба между Григорием и Мишаткой. За две недели, проведенные в Татарском, Григорий только три раза, и томельком, видел Аксинью. Она, с присущим ей умом и тактом, избегала встреч,понимая, что лучше ей не попадаться Григорию на глаза, Женским чутьем онараспознала его настроение, сообразила, что всякое неосторожное инесвоевременное проявление ее чувства к нему может вооружить его противнее, кинуть какое-то пятно на их взаимоотношения. Она ждала, когдаГригорий сам заговорит с ней. Это случилось за день до его отъезда нафронт. Он ехал с поля с возом хлеба, припозднился, в сумерках околокрайнего к степи проулка встретил Аксинью. Она издали поклонилась, чутьприметно улыбнулась. Улыбка ее была выжидающей и тревожной. Григорийответил на поклон, но разминуться молча не смог. - Как живешь? - спросил он, незаметно натягивая вожжи, умеряя легкийшаг лошадей. - Ничего, спасибо, Григорий Пантелеевич. - Что это тебя не видно? - На полях была... Бьюсь одна с хозяйством. Вместе с Григорием на возу сидел Мишатка. Может быть, поэтому Григорийне остановил лошадей, не стал больше занимать Аксинью разговором. Онотъехал несколько саженей, обернулся, услышав оклик. Аксинья стояла околоплетня. - Долго пробудешь в хуторе? - спросила она, взволнованно ощипываялепестки сорванной ромашки. - Днями уеду. По тому, как Аксинья на секунду замялась, было видно, что она хотелаеще что-то спросить. Но почему-то не спросила, махнула рукой и торопливопошла на выгон, ни разу не оглянувшись.XIX
Небо заволокло тучами. Накрапывал мелкий, будто сквозь сито сеянный,дождь. Молодая отава, бурьяны, раскиданные по степи кусты дикого тернаблестели. Крайне огорченный преждевременным отъездом из хутора, Прохор ехалмолча, за всю дорогу ни разу не заговорил с Григорием. За хуторомСевастьяновским повстречались им трое конных казаков. Они ехали в ряд,поталкивая каблуками лошадей, оживленно разговаривая. Один из них, пожилойи рыжебородый, одетый в серый домотканый зипун, издали узнал Григория,громко сказал спутникам: "А ить это Мелехов, братушки!" - и, поравнявшись,придержал рослого гнедого коня. - Здорово живешь, Григорий Пантелевич! - приветствовал он Григория. - Здравствуй! - ответил Григорий, тщетно пытаясь вспомнить, где онвстречался с этим рыжебородым, мрачным на вид казаком. Его, как видно, недавно произвели в подхорунжий, и он, чтобы не сойтиза простого казака, нашил новенькие погоны прямо на зипун. - Не угадаешь? - спросил он, подъезжая "вплотную, протягивая широкую,покрытую огненно-красными волосами руку, крепко дыша запахом водочногоперегара. Тупое самодовольство сияло на лице новоиспеченного подхорунжего,крохотные голубые глазки его искрились, под рыжими усами губы расползалисьв улыбку. Нелепый вид зипунного офицера развеселил Григория. Не скрывая насмешки,он ответил: - Не угадаю. Видать, я встречался с тобой, когда ты был ишо рядовым...Тебя недавно произвели в подхорунжий? - В самый раз попал! С неделю как произвели. А встречались мы с тобой уКудинова в штабе, кажись - под благовещение. Ты меня тогда из одной бедывыручил, вспомни-ка! Эй, Трифон! Езжайте помаленьку, я догоню! - крикнулбородач приостановившимся неподалеку казакам. Григорий с трудом припомнил, при каких обстоятельствах виделся с рыжимподхорунжим, вспомнил и кличку его: "Семак" и отзыв о нем Кудинова:"Стреляет, проклятый, без промаху! Зайцев на бегу из винтовки бьет, и вбою лихой, и разведчик хороший, а умом - малое дите". Семак, в восстаниекомандуя сотней, совершил какой-то проступок, за который Кудинов хотел сним расправиться, но Григорий вступился, и Семак был помилован и оставленна должности командира сотни. - С фронта? - спросил Григорий. - Так точно, в отпуск еду из-под Новохоперска. Чудок, верст полтораста,кругу дал, заезжал в Слащевскую, там у меня - сродствие. Я добро помню,Григорий Пантелевич! Не откажи в милости, хочу угостить тебя, а? Везу всумах две бутылки чистого спирту, давай их зараз разопьем? Григорий отказался наотрез, но бутылку спирта, предложенную в подарок,взял. - Что там было! Казачки и офицеры сгрузились добром! - хвастливорассказывал Семак. - Я и в Балашове побывал. Взяли мы его и кинулисьперво-наперво к железной дороге, там полно стояло составов, все путя былизабитые. В одном вагоне - сахар, в другом - обмундирование, в третьем -разное имущество. Иные из казаков по сорок комплектов одежи взяли! Апотом, как пошли жидов тресть, - смех! Из моей полусотни один ловкач пожидам восемнадцать штук карманных часов насобирал, из них десять золотых,навешал, сукин кот, на грудях, ну прямо самый что ни на есть богатейшийкупец! А перстней и колец у него оказалось - не счесть! На каждом пальцепо два да по три... Григорий указал на раздутые переметные сумки Семака, спросил: - А у тебя это что? - Так... Разная разность. - Тоже награбил? - Ну ты уж скажешь - награбил... Не награбил, а добыл по закону. Нашкомандир полка так сказал: "Возьмете город - на двое суток он в вашемраспоряжении!" Что же я - хуже других? Брал казенное, что под рукупопадалось... Другие хуже делали. - Хороши вояки! - Григорий с отвращением оглядел добычливогоподхорунжего, сказал: - С такими подобными, как ты, на большой дороге, подмостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи!Новое рукомесло приобрели! А ты думаешь, за это когда-нибудь не спустятшкуры и с вас, и с вашего полковника? - За что же это? - За это самое! - Кто же это могет спустить? - Кто чином повыше. Семак насмешливо улыбнулся, сказал: - Да они сами такие-то! Мы хучь в сумах везем да на повозках, а оницельными обозами отправляют. - А ты видал? - Скажешь тоже - видал! Сам сопровождал такой обоз до Ярыженской. Однойсеребряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие из офицерьевналетывали: "Чего везете? А ну, показывай!" Как скажу, что это - личноеимущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем. - Чей же это генерал? - щурясь и нервно перебирая поводья, спросилГригорий. Семак хитро улыбнулся, ответил: - Позабыл его фамилию... Чей же он, дай бог памяти? Нет, заметило, невспомню! Да ты зря ругаешься, Григорий Пантелевич. Истинная правда, всетак делают! Я ишо промежду других, как ягнок супротив волка; я легочкобрал, а другие телешили людей прямо средь улицы, жидовок сильничали прямонапропалую! Я этими делами не занимался, у меня своя законная баба есть,да какая баба-то: прямо жеребец, а не баба! Нет-нет, это ты зря на менясердце поимел. Погоди, куда же ты? Григорий кивком головы холодно попрощался с Семаком, сказал Прохору: - Трогай за мной! - и пустил коня рысью. По пути все чаще попадались одиночками и группами ехавшие в отпускказаки. Нередко встречались пароконные подводы. Груз на них был прикрытбрезентами или ряднами, заботливо увязан. Позади подвод, привстав настременах, рысили казаки, одетые в новенькие летние гимнастерки, вкрасноармейские, защитного цвета, штаны, запыленные, загорелые лицаказаков были оживлены, веселы, но, встречаясь с Григорием, служивыестарались поскорее разминуться, проезжали молча, как по команде подносяруки к козырькам фуражек, и заговаривали снова между собой, лишь отъехавна почтительное расстояние. - Купцы едут! - насмешливо говорил Прохор, издали увидав конных,сопровождавших подводу с награбленным имуществом. Впрочем, не все ехали на побывку обремененные добычей. На одном изхуторов, остановившись возле колодца, чтобы напоить коней, Григорийуслышал доносившуюся из соседнего двора песню. Пели, судя по ребяческичистым, хорошим голосам, молодые казаки. - Служивого, должно, провожают, - сказал Прохор, зачерпывая ведромводы. После выпитой накануне бутылки спирта он не прочь был похмелиться,поэтому, поспешно напоив коней, посмеиваясь, предложил: - А что, Пантелевич, а не пойтить ли нам туда? Может, на проводах и намперепадет по стремянной? Курень, хотя и камышом крытый, но, видно,богатый. Григорий согласился пойти взглянуть, как провожают "кугаря". Привязавконей к плетню, они с Прохором вошли во двор. Под навесом сарая у круглыхяслей стояли четыре оседланные лошади. Из амбара вышел подросток сжелезной мерой, доверху насыпанной овсом. Он мельком взглянул на Григория,пошел к заржавшим лошадям. За углом куреня разливалась песня. Дрожащийвысокий тенорок выводил: Как по той-то было по дороженьке Никто пеш не хаживал... Густой прокуренный бас, повторив последние слова, сомкнулся с тенором,потом вступили новые слаженные голоса, и песня потекла величаво, раздольнои грустно. Григорию не захотелось своим появлением прерывать песенников;он тронул Прохора за рукав, шепнул: - Погоди, не показывайся, нехай доиграют. - Это - не проводы. Еланские так играют. Это они так запеснячивают, Аздорово, черти, тянут! - одобрительно отозвался Прохор и огорченносплюнул: расчет на то, чтобы выпить, судя по всему, не оправдался. Ласковый тенорок до конца рассказал в песне про участь оплошавшего навойне казака: Ни пешего, ни конного следа допрежь не было. Проходил по дороженьке казачий полк. За полком-то бежит душа добрый конь. Он черкесское седельце на боку несет. А тесмяная уздечка на правом ухе висит, Шелковы поводьица ноги путают. За ним гонит млад донской казак, Он кричит-то своему коню верному: "Ты постой, погоди, душа верный конь, Не покинь ты меня, одинокого, Без тебя не уйтить от чеченцев злых..." Очарованный пением, Григорий стоял, привалившись спиной к беленомуфундаменту куреня, не слыша ни конского ржания, ни скрипа проезжавшей попроулку арбы... За углом кто-то из песенников, кончив песню, кашлянул, сказал: - Не так играли, как оторвали! Ну да ладно, как умеем, так и могем. Авы бы, бабушки, служивым на дорогу ишо чего-нибудь дали. Поели мы хорошо,спаси Христос, да вот на дорогу у нас с собой никаких харчишек нету... Григорий очнулся от раздумья, вышел из-за угла. На нижней ступенькекрыльца сидели четверо молодых казаков; окружив их плотной толпой, стоялинабежавшие из соседних дворов бабы, старухи, детишки. Слушательницы,всхлипывая и сморкаясь, вытирали слезы кончиками платков, одна из старух -высокая и черноглазая, со следами строгой иконописной красоты на увядшемлице - протяжно говорила, когда Григорий подходил к крыльцу: - Милые вы мои! До чего же вы хорошо да жалостно поете! И, небось, укаждого из вас мать есть, и, небось, как вспомнит про сына, что он навойне гибнет, так слезьми и обольется... - Блеснув на поздоровавшегосяГригория желтыми белками, она вдруг злобно сказала: - И таких цветков ты,ваше благородие, на смерть водишь? На войне губишь? - Нас самих, бабушка, губят, - хмуро ответил Григорий. Казаки, смущенные приходом незнакомого офицера, проворно поднялись,отодвигая ногами стоявшие на ступеньках тарелки с остатками пищи, оправляягимнастерки, винтовочные погоны, портупеи. Они пели, даже винтовок нескинув с плеч. Самому старшему из них на вид было не больше двадцати пятилет. - Откуда? - спросил Григорий, оглядывая молодые свежие лица служивых. - Из части... - нерешительно ответил один из них. курносый, сосмешливыми глазами. - Я спрашиваю - откуда родом, какой станицы? Не здешние? - Еланские, едем в отпуск, ваше благородие. По голосу Григорий узнал запевалу, улыбаясь, спросил: - Ты заводил? - Я. - Ну, хорош у тебя голосок! А по какому же случаю вы распелись? Срадости, что ли? По вас не видно, чтобы были подпитые. Высокий русый парень с лихо зачесанным, седым от пыли чубом, с густымрумянцем на смуглых щеках, косясь на старух, смущенно улыбаясь, нехотяответил: - Какая там радость... Нужда за нас поет! Так, за здорово живешь, вэтих краях не дюже кормют, дадут кусок хлеба - и все. Вот мы иприловчились песни играть. Как заиграем, понабегут бабы слухать; мыкакую-нибудь жалостную заведем, ну, они растрогаются и несут - какая кусоксала, какая корчажку молока или ишо чего из едового... - Мы вроде попов, господин сотник, поем и пожертвования собираем! -сказал запевала, подмигивая товарищам, прижмуряя в улыбке смешливые глаза. Один из казаков вытащил из грудного кармана засаленную бумажку,протянул ее Григорию: - Вот наше отпускное свидетельство. - Зачем оно мне? - Может, сумлеваетесь, а мы не дезертиры... - Это ты будешь показывать, когда с карательным отрядом повстречаетесь,- с досадой сказал Григорий, но, перед тем как уйти, посоветовал все же: -Езжайте ночами, а днем можно перестоять где-нибудь. Бумажка вашаненадежная, как бы вы с ней не попались... Без печати она? - У нас в сотне печати нету. - Ну, так ежли не хотите калмыкам под шомпола ложиться - послухайтесьмоего совета! Верстах в трех от хутора, не доезжая саженей полтораста до небольшоголеса, подступившего к самой дороге, Григорий снова увидел двух конных,ехавших ему навстречу. Они на минуту остановились, вглядываясь, а потомкруто свернули в лес. - Эти без бумажки едут, - рассудил Прохор. - Видал, как они крутнули влес? И черти их несут днем! Еще несколько человек, завидев Григория и Прохора, сворачивали сдороги, спешили скрыться. Один пожилой пехотинец-казак, тайкомпробиравшийся домой, юркнул в подсолнухи, затаился, как заяц на меже.Проезжая мимо него, Прохор поднялся на стременах, крикнул: - Эй, земляк, плохо хоронишься! Голову схоронил, а ж... видно! - И сделанной свирепостью вдруг гаркнул: - А ну, вылазь! Показывай документы! Когда казак вскочил и, пригибаясь, побежал по подсолнухам, Прохорзахохотал во все горло, тронул было коня, чтобы скакать вдогонку, ноГригорий остановил его: - Не дури! Ну его к черту, он и так будет бечь, пока запалится. Как разишо помрет со страху... - Что ты! Его и борзыми не догонишь! Он зараз верст на десять наметомпойдет. Видал, как он маханул по подсолнухам! Откуда при таких случаях ирезвость у человека берется, даже удивительно мне. Неодобрительно отзываясь вообще о дезертирах, Прохор говорил: - Едут-то как прямо валками. Как, скажи, их из мешка вытряхнули! Гляди,Пантелевич, как бы вскорости нам с тобой двоим не пришлось фронтдержать... Чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем шире открывалась перед егоглазами отвратительная картина разложения Донской армии - разложения,начавшегося как раз в тот момент, когда, пополненная повстанцами, армиядостигла на Северном фронте наибольших успехов. Части ее уже в это времябыли не только не способны перейти в решительное наступление и сломитьсопротивление противника, но и сами не смогли бы выдержать серьезногонатиска. В станицах и селах, где располагались ближние резервы, офицерыбеспросыпно пьянствовали; обозы всех разрядов ломились от награбленного иеще не переправленного в тыл имущества; в частях оставалось не большешестидесяти процентов состава; в отпуска казаки уходили самовольно, исоставленные из калмыков рыскавшие по степям карательные отряды не в силахбыли сдержать волну массового дезертирства. В занятых селах Саратовскойгубернии казаки держали себя завоевателями на чужой территории: грабилинаселение, насиловали женщин, уничтожали хлебные запасы, резали скот. Вармию шли пополнения из зеленой молодежи и стариков пятидесятилетнеговозраста. В маршевых сотнях открыто говорили о нежелании воевать, а вчастях, которые перебрасывались на воронежское направление, казакиоказывали прямое неповиновение офицерам. По слухам, участились случаиубийства офицеров на передовых позициях. Неподалеку от Балашова уже в сумерках Григорий остановился в однойнебольшой деревушке на ночевку. 4-я отдельная запасная сотня из казаковстарших призывных возрастов и саперная рота Таганрогского полка заняли вдеревушке все жилые помещения. Григорию пришлось долго искать места дляночлега. Можно было бы переночевать в поле, как они обычно делали, но кночи находил дождь, да и Прохор трясся в очередном припадке малярии:требовалось провести ночь где-нибудь под кровлей. На выезде из деревни,около большого, обсаженного тополями дома стоял испорченный снарядомбронеавтомобиль. Проезжая мимо, Григорий прочитал незакрашенную надпись наего зеленой стенке: "Смерть белой сволочи!", и - ниже: "Свирепый". Водворе у коновязи фыркали лошади, слышались людские голоса; за домом в садугорел костер, над зелеными вершинами деревьев стлался дым; освещенныеогнем около костра двигались фигуры казаков. Ветер нес от костра запахгорящей соломы и паленой свиной щетины. Григорий спешился, пошел в дом. - Кто тут хозяин? - спросил он, войдя в низкую, полную людьми комнату. - Я. А вам чего? - Невысокий мужик, прислонившийся к печи, не меняяположения, оглянулся на Григория. - Разрешите у вас заночевать? Нас двое. - Нас тут и так, как семечек в арбузе, - недовольно буркнул лежавший налавке пожилой казак. - Я бы ничего, да больно густо у нас народу, - как бы оправдываясьзаговорил хозяин. - Как-нибудь поместимся. Не под дождем же нам ночевать? - настаивалГригорий. - У меня ординарец больной. Лежавший на лавке казак крякнул, спустил ноги и, всмотревшись вГригория, уже другим тоном сказал: - Нас, ваше благородие, вместе с хозяевами четырнадцать душ в двухкомнатушках, а третью занимает английский офицер с двумя своими денщиками,да окромя ишо один наш офицер с ними. - Может, у них как устроитесь? - доброжелательно сказал второй казак сгустой проседью в бороде, с погонами старшего урядника. - Нет, я уж лучше тут. Мне места немного надо, на полу ляжу, я вас непотесню. - Григорий снял шинель, ладонью пригладил волосы, сел к столу. Прохор вышел к лошадям. В соседней комнате, вероятно, слышали разговор. Минут пять спустя вошелмаленький, щеголевато одетый поручик. - Вы ищете ночлега? - обратился он к Григорию и, мельком глянув на егопогоны, с любезной улыбкой предложил: - Переходите к нам, в нашу половину,сотник. Я и лейтенант английской армии господин Кэмпбелл просим вас, тамвам будет удобнее. Моя фамилия - Щеглов. Ваша? - Он пожал руку Григория,спросил: - Вы с фронта? Ах, из отпуска! Пойдемте, пойдемте! Мы рады будемоказать вам гостеприимство. Вы, вероятно, голодны, а у нас есть чемугостить. У поручика на френче из превосходного светло-зеленого сукна болталсяофицерский Георгий, пробор на небольшой голове был безукоризнен, сапогитщательно начищены, от матово-смуглого лица, от всей его статной фигурывеяло чистотой и устойчивым запахом какого-то цветочного одеколона. Всенях он предупредительно пропустил вперед Григория, сказал: - Дверь налево. Осторожнее, здесь ящик, не стукнитесь. Навстречу Григорию поднялся молодой рослый и плотный лейтенант, спушистыми черными усиками, прикрывавшими наискось рассеченную верхнююгубу, и близко поставленными серыми глазами. Поручик представил емуГригория, что-то сказал по-английски. Лейтенант потряс руку гостя и, глядято на него, то на поручика, сказал несколько фраз, жестом пригласил сесть. Посреди комнаты стояли в ряд четыре походные кровати, в углугромоздились какие-то ящики, дорожные мешки, кожаные чемоданы. На сундукележали: ручной пулемет незнакомой Григорию системы, чехол от бинокля,патронные цинки, карабин с темной ложей и новеньким, непотертым,тускло-сизым стволом. Лейтенант что-то говорил приятным глухим баском, дружелюбно поглядываяна Григория. Григорий не понимал чужой, странно звучавшей для его ухаречи, но, догадываясь, что говорят о нем, испытывал состояние некоторойнеловкости. Поручик рылся в одном из чемоданов, улыбаясь, слушал, потомсказал: - Мистер Кэмпбелл говорит, что очень уважает казаков, что, по егомнению, они отличные кавалеристы и воины. Вы, вероятно, хотите есть? Выпьете? Он говорит, что опасность сближает... Э, черт, всякую ерундуговорит! - Поручик извлек из чемодана несколько консервных банок, двебутылки коньяку и снова нагнулся над чемоданом, продолжая переводить: - Поего словам, его очень любезно принимали казачьи офицеры вУсть-Медведицкой. Они выпили там огромную бочку донского вина, все былипьяны в лоск и превесело провели время с какими-то гимназистками. Ну, ужэто как водится! Он считает для себя приятной обязанностью отплатить заоказанное ему гостеприимство не меньшим гостеприимством. И вы должныбудете это перенести. Мне вас жаль... Вы пьете? - Спасибо. Пью, - сказал Григорий, украдкой рассматривая свои грязныеот поводьев и дорожной пыли руки. Поручик поставил на стол банки - ловко вскрывая их ножом, со вздохомсказал: - Знаете, сотник, он меня замучил, этот английский боров! Пьет с утра идо поздней ночи. Хлещет ну бесподобно! Я сам, знаете ли, не прочь выпить,но в таких гомерических размерах не могу. А этот, - поручик, улыбаясь,глянул на лейтенанта, неожиданно для Григория матерно выругался, - льет инатощак и всячески! Лейтенант улыбался, кивал головой, ломаным русским языком говорил: - Та, та!.. Хор'ошо... Нато вып'ит фаш здор'ов! Григорий засмеялся, встряхнул волосами. Эти парни ему положительнонравились, а бессмысленно улыбавшийся и уморительно говоривший по-русскилейтенант был прямо великолепен. Вытирая стаканы, поручик говорил: - Две недели я с ним валандаюсь, это каково? Он работает в качествеинструктора по вождению танков, приданных к нашему Второму корпусу, а меняпристегнули к нему переводчиком. Я свободно говорю по-английски, это меняи погубило... У нас тоже пьют, но не так. А это - черт знает что! Увидите,на что он способен! Ему одному в сутки надо не меньше четырех-пяти бутылокконьяку. С промежутками выпивает все, а пьяным не бывает, и даже послетакой порции способен работать. Он меня уморил. Желудок у меня что-тоначинает побаливать, настроение все эти дни ужасное, и весь я до тогопроспиртовался, что теперь даже около горящей лампы боюсь сидеть... Чертзнает что! - Говоря, он доверху наполнил коньяком два стакана, себе налилчуть-чуть. Лейтенант, указывая глазами на стакан, смеясь, что-то начал оживленноговорить. Поручик, умоляюще положив руку на сердце, отвечал ему, сдержанноулыбаясь, и лишь изредка и на миг в черных добрых глазах его вспыхивализлые огоньки. Григорий взял стакан, чокнулся с радушными хозяевами, выпилзалпом. - О! - одобрительно сказал англичанин и, отхлебнув из своего стакана,презрительно посмотрел на поручика. Большие смуглые рабочие руки лейтенанта лежали на столе, на тыльнойстороне ладоней в порах темнело машинное масло, пальцы шелушились отчастого соприкосновения с бензином и пестрели застарелыми ссадинами, алицо было холеное, упитанное, красное. Контраст между руками и лицом былтак велик, что Григорию казалось иногда, будто лейтенант сидит в маске. - Вы меня избавляете, - сказал поручик, наливая вровень с краями двастакана. - А он один, что же, не пьет? - В том-то и дело! С утра пьет один, а вечером не может. Ну что ж,давайте выпьем. - Крепкая штука... - Григорий отпил немного из стакана, но подудивленным взглядом лейтенанта вылил в рот остальное. - Он говорит, что вы молодчина. Ему нравится, как вы пьете. - Я поменялся бы с вами должностями, - улыбаясь, сказал Григорий. - Уверен, что после двух недель вы бы сбежали! - От такого добра? - Уж я-то, во всяком случае, от этого добра сбегу. - На фронте хуже. - Здесь тоже фронт. Там от пули или осколка можно окочуриться, и то ненаверняка, а здесь белая горячка мне обеспечена. Попробуйте вот этиконсервированные фрукты. Ветчины не хотите? - Спасибо, я ем. - Англичане - мастера на эти штуки. Они свою армию не так кормят, какмы. - А мы разве кормим? У нас армия - на подножном корму. - К сожалению, это верно. Однако при таком методе обслуживания бойцовдалеко не уедешь, особенно если разрешить этим бойцам безнаказанно грабитьнаселение... Григорий внимательно посмотрел на поручика, спросил: - А вы далеко собираетесь ехать? - Нам же по пути, о чем вы спрашиваете? - Поручик не заметил, каклейтенант завладел бутылкой и налил ему полный стакан. - Теперь уж придется вам выпить, до донышка, - улыбнулся Григорий. - Начинается! - глянув на стакан, простонал поручик. Щеки его зацвелисплошным тонким румянцем. Все трое молча чокнулись, выпили. - Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному... - снова заговорилГригорий, морщась и тщетно стараясь поймать вилкой скользивший по тарелкеабрикос. - Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде... - Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать? Григорий чувствовал, что пьянеет, но хмель еще не осилил его; смеясь,он ответил: - До конца у меня капиталу на билет не хватит... А вы? - Ну, у меня другое положение: если даже высадят, то пешком по шпалампойду до конца! - Тогда счастливого путя вам! Давайте выпьем! - Придется. Лиха беда начало... Лейтенант чокался с Григорием и поручиком, пил молча, почти незакусывал. Лицо его стало кирпично-красным, глаза посветлели, в движенияхпоявилась рассчитанная медлительность. Еще не допили второй бутылки, а онуж тяжело поднялся, уверенно прошел к чемоданам, достал и принес трибутылки коньяку. Ставя их на стол, улыбнулся краешком губ, что-топробасил. - Мистер Кэмпбелл говорит, что надо продлить удовольствие. Черт бы егопобрал, этого мистера! Вы как? - Что ж, можно продлить, - согласился Григорий. - Да, но каков размах! В этом английском теле - душа русского купца. Я,кажется, уже готов... - По вас не видно, - слукавил Григорий. - Кой черт! Я слаб сейчас, как девица... Но еще могу соответствовать,да-да, могу соответствовать, и даже вполне! Поручик после выпитого стакана заметно осовел: черные глаза егозамаслились и начали слегка косить, лицевые мускулы ослабли, губы почтиперестали повиноваться, и под матовыми скулами ритмично задергалисьживчики. Выпитый коньяк подействовал на него оглушающе. У поручика быловыражение, как у быка, которого перед зарезом ахнули по лбу десятифунтовыммолотом. - Вы ишо в полной форме. Впились, и он вам нипочем, - подтвердилГригорий. Он тоже заметно охмелел, но чувствовал, что может выпить ещемного. - Серьезно? - Поручик повеселел. - Нет, нет, я несколько раскисвначале, а сейчас - пожалуйста, сколько угодно! Именно - сколько угодно!Вы мне нравитесь, сотник. В вас чувствуется, я бы сказал, сила иискренность. Это мне нравится. Давайте выпьем за родину этого дурака ипьяницы. Он, правда, скотоподобен, но родина его хороша. "Правь, Британия,морями!" Пьем? Только не по всей! За вашу родину, мистер Кэмпбелл! -Поручик выпил, отчаянно зажмурившись, закусил ветчиной. - Какая этострана, сотник! Вы не можете представить, а я жил там... Ну, выпьем! - Какая бы ни была мать, а она родней чужой. - Не будем спорить, выпьем! - Выпьем. - Из нашей родины надо гниль вытравлять железом и огнем, а мыбессильны. Оказалось так, что у нас вообще нет родины. Ну и черт с ней!Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными. - Не верит? - Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалой отзываетсяо красных. - Он участвовал в боях? - Еще бы! Его едва не сцапали красные. Проклятый коньяк! - Крепок! Он такой же, как спирт? - Немного слабее. Кэмпбелла выручила из беды кавалерия, а то бы еговзяли. Это - под хутором Жуковом. Красные тогда отбили у нас один танк...Вид у вас грустный. В чем дело? - У меня жена недавно померла. - Это ужасно! Остались дети? - Да. - За здоровье ваших детей! У меня их нет, а может быть, и есть, но еслии есть, то они где-нибудь, наверное, бегают продавцами газет... УКэмпбелла в Англии - невеста. Он ей аккуратно, в неделю два раза, пишет. Ипишет, наверно, всякую ерунду. Я его почти ненавижу. Что? - Я ничего не говорю. А почему он красных уважает? - Кто сказал - "уважает"? - Вы сказали. - Не может быть! Он не уважает их, не может уважать, вы ошибаетесь! Авпрочем, я спрошу у него. Кэмпбелл внимательно выслушал бледного и пьяного поручика, что-то долгоговорил. Не дождавшись, Григорий спросил: - Чего он лопочет? - Он видел, как они в пешем строю, обутые в лапти, шли в атаку натанки. Этого достаточно? Он говорит, что народ нельзя победить. Дурак! Выему не верьте. - Как не верить? - Вообще. - Ну, как? - Он пьян и болтает ерунду. Что значит - нельзя победить народ? Частьего можно уничтожить, остальных привести в исполнение... Как я сказал?Нет, не в исполнение, а в повиновение. Это мы кончаем какую? - Поручикуронил голову на руки, опрокинул локтем банку с консервами и минут десятьсидел, навалившись на стол грудью, часто дыша. За окнами стояла темная ночь. В ставни барабанил частый дождь. Где-тодалеко погромыхивало, и Григорий не мог понять - гром это или орудийныйгул. Кэмпбелл, окутанный синим облаком сигарного дыма, цедил коньяк.Григорий растолкал поручика, нетвердо стоя на ногах, сказал: - Слушай, спроси у него: почему это красные нас должны побить? - К черту! - буркнул поручик. - Нет, ты спроси. - К черту! Пошел к черту! - Спрашивай, тебе говорят! Поручик с минуту ошалело смотрел на Григория, потом, заикаясь, что-тосказал внимательно выслушавшему Кэмпбеллу и снова уронил голову насложенные ковшом ладони. Кэмпбелл с пренебрежительной улыбкой посмотрел напоручика, тронул Григория за рукав, молча начал объяснять: подвинул насередину стола абрикосовую косточку, рядом с ней, как бы сопоставляя,ребром поставил свою большую ладонь и, щелкнув языком, прикрыл ладоньюкосточку. - Тоже выдумал! Это я и без тебя понимаю... - раздумчиво пробормоталГригорий. Качнувшись, он обнял гостеприимного лейтенанта, широкимдвижением показал на стол, поклонился. - Спасибо за угощение. Прощай. Изнаешь, что я тебе скажу? Езжай-ка ты поскорей домой, пока тебе тут головуне свернули. Это я тебе - от чистого сердца. Понятно? В наши дела незачемвам мешаться. Понял? Езжай, пожалуйста, а то тебе тут накостыляют! Лейтенант встал, поклонился, оживленно заговорил, время от временибеспомощно поглядывая на уснувшего поручика, дружелюбно похлопываяГригория по спине. Григорий с трудом нашел дверную щеколду, покачиваясь, вышел на крыльцо.Мелкий косой дождь хлестнул его по лицу. Вспышка молнии озарила широкийдвор, мокрое прясло, глянцево блестящую листву деревьев в саду. Сходя скрыльца, Григорий поскользнулся, упал и, когда стал подниматься, услышалголоса: - Офицерики-то все пьют? - спрашивал кто-то, чиркая в сенях спичкой. Глухой, простуженный голос со сдержанной угрозой отвечал: - Они допьются... Они до своего допьются!XX
Поиск по сайту: