 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 12 страница
XXVII
Дни потянулись серые и безрадостные. Оставив Аксинью, Григорий сразуутратил интерес к окружающему. С утра садился в сани, ехал пораскинувшейся бескрайней, заснеженной степи, к вечеру, приискав где-нибудьпристанище для ночлега, ложился спать. И так изо дня в день. То, чтопроисходило на отодвигавшемся к югу фронте, его не интересовало. Онпонимал, что настоящее, серьезное сопротивление кончилось, что убольшинства казаков иссякло стремление защищать родные станицы, что белыеармии, судя по всему, заканчивают свой последний поход и, не удержавшисьна Дону, - на Кубани уже не смогут удержаться... Война подходила к концу. Развязка наступала стремительно и неотвратимо.Кубанцы тысячами бросали фронт, разъезжались по домам. Донцы былисломлены. Обескровленная боями и тифом, потерявшая три четверти состава,Добровольческая армия была не в силах одна противостоять напору окрыленнойуспехами Красной Армии. Среди беженцев шли разговоры, что на Кубани растет возмущение,вызванное зверской расправой генерала Деникина над членами Кубанской рады.Говорила, что Кубань готовит восстание против Добровольческой армии и чтобудто бы уже ведутся переговоры с представителями Красной Армии обеспрепятственном пропуске советских войск на Кавказ. Упорно говорили и отом, что в станицах Кубани и Терека к донцам относятся резко враждебно,так же как и к добровольцам, и что якобы где-то около Кореновской ужепроизошел первый большой бой между донской дивизией и кубанскимипластунами. Григорий на остановках внимательно прислушивался к разговорам, с каждымднем все больше убеждаясь в окончательном и неизбежном поражении белых. Ивсе же временами у него рождалась смутная надежда на то, что опасностьзаставит распыленные, деморализованные и враждующие между собою силы белыхобъединиться, дать отпор и опрокинуть победоносно наступающие красныечасти. Но после сдачи Ростова он утратил эту надежду, и слух о том, чтопод Батайском после упорных боев красные начали отступать, встретилнедоверчиво. Угнетаемый бездельем, он хотел было влиться в какую-нибудьвоинскую часть, но когда предложил это Прохору, тот решительновоспротивился. - Ты, Григорий Пантелевич, видать, окончательно спятил с ума! -возмущенно заявил он. - За каким мы чертом полезем туда, в это пекло? Делоконченое, сам видишь, чего же мы будем себя в трату давать зазря? Аль тыдумаешь, что мы двое им пособим? Пока нас не трогают и силком не берут вчасть, надо, как ни мога скорее, уезжать от греха подальше, а ты вон какуючертовщину порешь! Нет уж, давай, пожалуйста, мирно, по-стариковскиотступать. Мы с тобой и так предостаточно навоевались за пять лет, заразнехай другие пробуются! Из-за этого я триппер добывал, чтобы мне сызнована фронте кальячить? Спасибо! Уважил! Я этой войной так наелся, что до сихпор рвать тянет, как вспомню о ней! Хочешь - ступай сам, а я не согласный.Я тогда подамся в госпиталь, с меня хватит! После долгого молчания Григорий сказал: - Будь по-твоему. Поедем на Кубань, а там видно будет. Прохор вел свою линию: в каждом крупном населенном пункте он разыскивалфельдшера, приносил порошки или питье, но лечился без особенного усердия,и на вопрос Григория, почему он, выпив один порошок, остальные уничтожает,старательно затаптывая в снег, объяснил это тем, что хочет не излечиться,а только заглушить болезнь, так как при этом условии, в случаепереосвидетельствования, ему будет легче уклониться от посылки в часть. Встанице Великокняжеской какой-то бывалый казак посоветовал ему лечитьсяотваром из утиных лапок. С той поры Прохор, въезжая в хутор или станицу,спрашивал у первого встречного: "А скажите на милость, утей у вас тутводят?" И когда недоумевающий житель отвечал отрицательно, ссылаясь на то,что поблизости нет воды и уток разводить нет расчета, Прохор суничтожающим презрением цедил: "Живете тут, чисто нелюди! Вы, небось, иутиного кряку сроду не слыхали! Пеньки степовые!" Потом, обращаясь кГригорию, с горьким сожалением добавлял: "Не иначе, поп нам дорогуперешел! Ни в чем нету удачи! Ну, будь у них тут утки - зараз же купил быодну, никаких денег не жалеючи, либо украл бы, и пошли бы мои дела напоправку, а то уж дюже моя болезня разыгрывается! Спервоначалу былазабавой, только дремать в дороге не давала, а зараз, проклятая, становитсячистым наказанием! На санях не удержишься!" Не встречая сочувствия со стороны Григория, Прохор надолго умолкал ииногда по целым часам ехал, не проронив ни слова, сурово нахохлившись. Томительно длинными казались Григорию уходившие на передвижение дни,еще более долгими были нескончаемые зимние ночи. Времени, чтобы обдуматьнастоящее и вспомнить прошедшее, было у него в избытке. Подолгу перебиралон в памяти пролетевшие годы своей диковинно и нехорошо сложившейся жизни.Сидя на санях, устремив затуманенный взор в снежные просторы исполненноймертвого безмолвия степи, или лежа ночью с закрытыми глазами и стиснутымизубами где-нибудь в душной, переполненной людьми комнатушке, думал все ободном: об Аксинье, больной, обеспамятевшей, брошенной в безвестномпоселке, о близких, оставленных в Татарском... Там, на Дону, былаСоветская власть, и Григорий постоянно с тоскливой тревогой спрашивалсебя: "Неужто будут за меня терзать маманю или Дуняшку?" И тотчас женачинал успокаивать себя, припоминал не раз слышанные в дороге рассказы отом, что красноармейцы идут мирно и обращаются с населением занятых станицхорошо. Тревога постепенно угасала, мысль, что старуха мать будет отвечатьза него, уже казалась ему невероятной, дикой, ни на чем не основанной. Привоспоминаниях о детишках на секунду сердце Григория сжималось грустью; онбоялся, что не уберегут их от тифа, и в то же время чувствовал, что, привсей его любви к детям, после смерти Натальи уже никакое горе не сможетпотрясти его с такой силой... В одном из сальских зимовников они с Прохором прожили четыре дня, решивдать лошадям отдых. За это время у них не раз возникали разговоры о том,что делать дальше. В первый же день, как только приехали на зимовник,Прохор спросил: - Будут наши на Кубани держать фронт или потянут на Кавказ? Какдумаешь? - Не знаю. А тебе не все равно? - Придумал тоже! Как же это мне могет быть все равно? Этак нас загонютв бусурманские земли, куда-нибудь под турка, а потом и пой репку там? - Я тебе не Деникин, и ты меня об этом не спрашивай, куда нас загонют,- недовольно отвечал Григорий. - Я потому спрашиваю, что поимел такой слух, будто на речке Кубанисызнова начнут обороняться, а к весне тронутся восвоясы. - Кто это будет обороняться? - усмехнулся Григорий. - Ну, казаки и кадеты, окромя кто же? - Дурацкие речи ведешь! Повылазило тебе, не видишь, что кругомделается? Все норовят поскорее удрать, кто же обороняться-то будет? - Ох, парень, я сам вижу, что дело наше - табак, а все как-то неверится... - вздохнул Прохор. - Ну а на случай ежели прийдется в чужиеземли плыть или раком полозть, ты - как? Тронешься? - А ты? - Мое дело такое: куда ты - туда и я. Не оставаться же мне одному,ежели народ поедет. - Вот и я так думаю. Раз уж попали мы на овечье положение, - значит,надо за баранами держаться... - Они, бараны-то, иной раз черт те куда сдуру прут... Нет, ты этипобаски брось! Ты дело говори! - Отвяжись, пожалуйста! Там видно будет. Чего мы с тобой раньше времениворожить будем! - Ну, и аминь! Больше пытать у тебя ничего не буду, - согласилсяПрохор. Но на другой день, когда пошли убирать лошадей, снова вернулся кпрежнему разговору. - Про зеленых ты слыхал? - осторожно спросил он, делая вид, будторассматривает держак вил-тройчаток. - Слыхал. Дальше что? - Это ишо какие такие зеленые проявились? Они за кого? - За красных. - А с чего ж они зелеными кличутся? - Чума их знает, в лесах хоронются, должно, от этого и кличка. - Может, и нам с тобой позеленеть? - после долгого раздумья несмелопредложил Прохор. - Что-то охоты нету. - А окромя зеленых, нету никаких таких, чтобы к дому поскорейприбиться? Мне-то один черт - зеленые, или синие, или какие-нибудь тамяично-желтые, я в любой цвет с дорогой душой окунусь, лишь бы этот народпротив войны был и по домам служивых спущал... - Потерпи, может, и такие проявются, - посоветовал Григорий. В конце января, в туманный ростепельный полдень, Григорий и Прохорприехали в слободу Белую Глину. Тысяч пятнадцать беженцев сбилось вслободе, из них добрая половина - больных сыпняком. По улицам в поискахквартир и корма лошадям ходили казаки в куцых английских шинелях, вполушубках, в бешметах, разъезжали всадники и подводы. Десятки истощенныхлошадей стояли во дворах возле яслей, уныло пережевывая солому; на улицах,в переулках виднелись брошенные сани, обозные брички, зарядные ящики.Проезжая по одной из улиц, Прохор всмотрелся в привязанного к заборувысокого гнедого коня, сказал: - А ить это кума Андрюшки конь! Стал быть, наши хуторные тут, -проворно соскочил с саней и пошел в дом узнать. Через несколько минут из дома, накинув внапашку шинель, вышел АндрейТопольсков - кум и сосед Прохора. Сопровождаемый Прохором, он степенноподошел к саням, протянул Григорию черную, провонявшую лошадиным потомруку. - С хуторским обозом едешь? - спросил Григорий. - Вместе нужду трепаем. - Ну, как ехали? - Езда известная... После каждой ночевки людей и лошадей оставляем... - Старик-то мой живой-здоровый? Глядя куда-то мимо Григория, Топольсков вздохнул: - Плохо, Григорий Пантелевич, плохие дела... Поминай отца, вчера навечер отдал богу душу, скончался... - Похоронили? - бледнея, спросил Григорий. - Не могу сказать, нынче не был там. Поедем, я укажу квартеру... Держи,кум, направо, четвертый дом с правой руки от угла. Подъехав к просторному, крытому жестью дому, Прохор остановил лошадейвозле забора, но Топольсков посоветовал заехать во двор. - Тут тоже тесновато, человек двадцать народу, но как-нибудьпоместитесь, - сказал он и соскочил с саней, чтобы открыть ворота. Григорий первый вошел в жарко натопленную комнату. На полу вповалкулежали и сидели знакомые хуторяне. Кое-кто чинил обувь и упряжь, трое, вчисле их старик Бесхлебнов, в супряге с которым ехал Пантелей Прокофьевич,ели за столом похлебку. Казаки при виде Григория встали, хором ответили накороткое приветствие. - Где же отец? - спросил Григорий, снимая папаху, оглядывая комнату. - Беда у нас... Пантелей Прокофивич уж упокойник, - тихо ответилБесхлебнов и, вытерев рукавом чекменя рот, положил ложку, перекрестился. -Вчера на ночь преставился, царство ему небесное. - Знаю. Похоронили? - Нет ишо. Мы его нынче собирались похоронять, а зараз он вот тут,вынесли его в холодную горницу. Пройди сюда. - Бесхлебнов открыл дверь всоседнюю комнату, словно извиняясь, сказал: - С мертвым ночевать в однойкомнатухе не схотели казаки, дух чижелый, да тут ему и лучше... Тут нетопят хозяева. В просторной горнице резко пахло конопляным семенем, мышами. Весь уголбыл засыпан просом, коноплей; на лавке стояли кадки с мукой и маслом.Посреди комнаты на полсти лежал Пантелей Прокофьевич. Григорий отстранилБесхлебнова, вошел в горницу, остановился около отца. - Две недели хворал, - вполголоса говорил Бесхлебнов. - Ишо подМечеткой повалил его тиф. Вот где припало упокоиться твоему папаше...Такая-то наша жизня... Григорий, наклонясь вперед, смотрел на отца. Черты родного лицаизменила болезнь, сделала их странно непохожими, чужими. Бледные,осунувшиеся щеки Пантелея Прокофьевича заросли седой щетиной, усы низконависли над ввалившимся ртом, глаза были полузакрыты, и синеватая эмальбелков уже утратила искрящуюся живость и блеск. Отвисшая нижняя челюстьстарика была подвязана красным шейным платком, и на фоне красной материиседые курчеватые волосы бороды казались еще серебристое, белее. Григорий опустился на колени, чтобы в последний раз внимательнорассмотреть и запомнить родное лицо, и невольно содрогнулся от страха иотвращения: по серому, восковому лицу Пантелея Прокофьевича, заполняявпадины глаз, морщины на щеках, ползали вши. Они покрывали лицо живой,движущейся пеленою, кишели в бороде, копошились в бровях, серым слоемлежали на стоячем воротнике синего чекменя... Григорий и двое казаков выдолбили пешнями в мерзлом, чугунно-твердомсуглинке могилу, Прохор из обрезков досок кое-как сколотил гроб. На исходедня отнесли Пантелея Прокофьевича и зарыли в чужой ставропольской земле. Ачас спустя, когда по слободе уже зажглись огни, Григорий выехал из БелойГлины по направлению на Новопокровскую. В станице Кореновской он почувствовал себя плохо. Полдня потратилПрохор на поиски доктора и все же нашел какого-то полупьяного военноговрача, с трудом уговорил его, привел на квартиру. Не снимая шинели, врачосмотрел Григория, пощупал пульс, уверенно заявил: - Возвратный тиф. Советую вам, господин сотник, прекратить путешествие,иначе подомрете в дороге. - Дожидаться красных? - криво усмехнулся Григорий. - Ну, красные, положим, еще далеко. - Будут близко... - Я в этом не сомневаюсь. Но вам лучше остаться. Из двух зол я быпредпочел это, оно - меньшее. - Нет, я уж как-нибудь поеду, - решительно сказал Григорий и сталнатягивать гимнастерку. - Лекарство вы мне дадите? - Поезжайте, дело ваше. Я должен был дать вам совет, а там - как вамугодно. Что касается лекарств, то лучшее из них - покой и уход; можно быпрописать вам кое-что, но аптека эвакуирована, а у меня ничего нет, кромехлороформа, йода и спирта. - Дайте хучь спирту! - С удовольствием. В дороге вы все равно умрете, поэтому спирт ничегоне изменит. Пусть ваш денщик идет со мной, тысчонку грамм я вам отпущу, я- добрый... - Врач козырнул, вышел, нетвердо шагая. Прохор принес спирту, добыл где-то плохонькую пароконную повозку,запряг лошадей, с мрачной иронией доложил, войдя в комнату: - Коляска подана, ваше благородие! И снова потянулись тягостные, унылые дни. На Кубань из предгорий шла торопливая южная весна. В равнинных степяхдружно таял снег, обнажались жирно блестевшие черноземом проталины,серебряными голосами возговорили вешние ручьи, дорога зарябила просовами,и уже по-весеннему засияли далекие голубые дали, и глубже, синее, теплеестало просторное кубанское небо. Через два дня открылась солнцу озимая пшеница, белый туман заходил надпашнями. Лошади уже хлюпали по оголившейся от снега дороге, выше щетокпроваливаясь в грязь, застревая в балочках, натужно выгибая спины, дымясьот пота. Прохор по-хозяйски подвязал им хвосты, часто слезал с повозки,шел сбоку, с трудом вытаскивая из грязи ноги, бормотал: - Это не грязь, а смола липучая, истинный бог! Кони не просыхают отместа и до места. Григорий молчал, лежа на повозке, зябко кутаясь в тулуп. Но Прохорубыло скучно ехать без собеседника; он трогал Григория за ноги или зарукав, говорил: - До чего грязь тут крутая! Слезь попробуй! И охота тебе хворать! - Иди к черту! - чуть слышно шептал Григорий. Встречаясь с кем-либо, Прохор спрашивал: - Дальше ишо гуще грязь или такая же? Ему, смеясь, отвечали шуткой, и Прохор, довольный тем, что перебросилсяс живым человеком словом, некоторое время шел молча, часто останавливаялошадей, вытирая со своего коричневого лба ядреный зернистый пот. Ихобгоняли конные, и Прохор, не выдержав, останавливал проезжавших,здоровался, спрашивал, куда едут и откуда сами родом, под конец говорил: - Зря едете. Туда дальше ехать невозможно. Почему? Да потому, что тамтакая грязюха, - встречные люди говорили, - что кони плывут по пузо, наповозках колеса не крутются, а пешие, какие мелко росту, - прямо на дорогепадают и утопают в грязи. Куцый кобель брешет, а я не брешу! Зачем мыедем? Нам иначе нельзя, я хворого архирея везу, ему с красными никакнельзя жить вместе... Большинство конников, беззлобно обругав Прохора, ехало дальше, анекоторые, перед тем как отъехать, внимательно смотрели на него, говорили: - С Дону и дураки отступают? У вас в станице все такие, как ты? Или еще что-нибудь в этом роде, но не менее обидное. Только одинкубанец, отбившийся от партии станичников, всерьез рассердился на Прохораза то, что тот задержал его глупым разговором, и хотел было вытянуть егочерез лоб плетью, но Прохор с удивительным проворством вскочил на повозку,выхватил из-под полсти карабин, положил его на колени. Кубанец отъехал,матерно ругаясь, а Прохор, хохоча во всю глотку, орал ему вслед: - Это тебе не под Царицыном в кукурузе хорониться! Пеношник -засученные рукава! Эй, вернись, мамалыжная душа! Налетел? Подбери свойбалахон, а то в грязи захлюстаешься! Раскрылатился, куроед! Бабий окорок!Поганого патрона нету, а то бы я тебе намахнулся! Брось плеть, слышишь?! Дурея от скуки, от безделья, Прохор развлекался, как мог. А Григорий со дня начала болезни жил как во сне. Временами терялсознание, потом снова приходил в себя. В одну из минут, когда он очнулсяот долгого забытья, над ним наклонился Прохор. - Ты ишо живой? - спросил он, участливо засматривая в помутневшие глазаГригория. Над ними сияло солнце. То клубясь, то растягиваясь в ломануюбархатисто-черную линию, с криком летели в густой синеве неба станицытемнокрылых казарок. Одуряюще пахло нагретой землей, травяной молодью.Григорий, часто дыша, с жадностью вбирал в легкие живительный весеннийвоздух. Голос Прохора с трудом доходил до его слуха, и все кругом былокакое-то нереальное, неправдоподобно уменьшенное, далекое. Позади,приглушенные расстоянием, глухо гремели орудийные выстрелы. Неподалекусогласно и размеренно выстукивали колеса железного хода, фыркали и ржалилошади, звучали людские голоса; резко пахло печеным хлебом, сеном, конскимпотом. До помраченного сознания Григория доходило все это словно издругого мира. Напрягши всю волю, он вслушался в голос Прохора, свеличайшим усилием понял - Прохор спрашивал у него: - Молоко будешь пить? Григорий, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы, почувствовал, какв рот ему льется густая, со знакомым пресным привкусом, холодная жидкость.После нескольких глотков он стиснул зубы. Прохор заткнул горлышко фляжки,снова наклонился над Григорием, и тот скорее догадался по движениямобветренных Прохоровых губ, нежели услышал обращенный к нему вопрос: - Может, тебя оставить в станице? Трудно тебе? На лице Григория отразились страдания и тревога; еще раз он собрал вкомок волю, прошептал: - Вези... пока помру... По лицу Прохора он догадался, что тот услышал его, и успокоенно закрылглаза, как облегчение принимая беспамятство, погружаясь в густую темнотузабытья, уходя от всего этого крикливого, шумного мира...XXVIII
За всю дорогу до самой станицы Абинской Григорию запомнилось толькоодно; беспросветной темной ночью очнулся он от резкого, пронизывающегонасквозь холода. По дороге в несколько рядов двигались подводы. Судя поголосам, по неумолчному глухому говору колес, обоз был огромный. Подвода,на которой ехал Григорий, находилась где-то в средине этого обоза. Лошадишли шагом. Прохор почмокивал губами, изредка простуженным голосом хрипел:"Но-о-о, дружки!" - и взмахивал кнутом. Григорий слышал тонкий посвистременного кнута, чувствовал, как, брякнув вальками, лошади сильнее влегалив постромки, повозка двигалась быстрее, иногда постукивая концом дышла взадок передней брички. С трудом Григорий натянул на себя полу тулупа, лег на спину. По черномунебу ветер гнал на юг сплошные клубящиеся тучи. Редко-редко в крохотномпросвете желтой искрой вспыхивала на миг одинокая звезда, и снованепроглядная темень окутывала степь, уныло свистал в телеграфных проводахветер, срывался и падал на землю редкий и мелкий, как бисер, дождь. С правой стороны дороги надвинулась походная колонна конницы. Григорийуслышал издавна знакомый, согласный, ритмический перезвяк подогнанногоказачьего снаряжения, глухое и тоже согласное чмоканье по грязи множестваконских копыт. Прошло не меньше двух сотен, а топот все еще звучал; пообочине дороги шел, вероятно, полк. И вдруг впереди, над притихшей степью,как птицы взлетел мужественный грубоватый голос запевалы: Ой, как на реке было, братцы, на Камышинке, На славных степях, на саратовских... И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и вышевсех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрываястихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий засердце тенор, а запевала уже выводил: Там жили, проживали казаки - люди вольные, Все донские, гребенские да яицкие... Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшиерыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, онжадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за нимзнакомые с отроческих лет слова: Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич, Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич... Как только зазвучала песня - разом смолкли голоса разговаривавших наповозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком,чутком молчании; лишь стук колес да чавканье месящих грязь конских копытслышались в те минуты, когда запевала, старательно выговаривая, выводилначальные слова. Над черной степью жила и властвовала одна старая,пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала овольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати;ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленыецарские корабли; "щупавших" купцов, бояр и воевод; покорявших далекуюСибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольныхказаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русскогонарода... Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали далеко. Но еще долго вочарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора,ни окрика на уставших лошадей. А из темноты, издалека, плыла, шириласьпросторная, как Дон в половодье, песня: Они думали все думушку единую: Уж как лето проходит, лето теплое, А зима застает, братцы, холодная. Как и где-то нам, братцы, зимовать будет? На Яик нам идтить, - переход велик, А на Волге ходить нам, - все ворами слыть, Под Казань-град идтить, - да там царь стоит, Как грозной-то царь, Иван Васильевич... Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и сновавзлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием....И еще, как сквозь сон, помнил Григорий: очнулся он в теплой комнате,не раскрывая глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельногобелья, в ноздри ему ударил терпкий запах каких-то лекарств. В первыймомент он подумал, что находится в лазарете, но из соседней комнатыдонесся взрыв безудержного мужского хохота, звон посуды, зазвучалинетрезвые голоса. Кто-то знакомый басил: -...тоже умник нашелся! Надо было разузнать, где наша часть, мы бы ипособили. Ну, пей, какого черта губы развешал?! Плачущим пьяным голосом Прохор отвечал: - Да господи боже мой, почем же я знал? Мне-то, думаете, легко было сним нянчиться? Жевками, как малого дитя, кормил, молоком отпаивал,истинный Христос! Нажую ему хлеба и пихаю в рот, ей-богу! Клинком зубыразжимал... А один раз зачал ему молоко в рот лить, а он захлебнулся ичуть не помер... Ить это подумать только! - Купал его вчера? - И купал его, и машинкой волосья постриг, а на молоко все деньгипрохарчил... Да мне их не жалко, прах их возьми! Но вот как это быложевать и с рук кормить его? Думаешь, просто? Не говори, что это простобыло, а то я тебя вдарю и на чин твой не погляжу! В комнату к Григорию вошли Прохор, Харлампий Ермаков и в сдвинутой назатылок серой каракулевой папахе красный, как бурак, Петро Богатырев,Платон Рябчиков и еще двое незнакомых казаков. - Он глядит!!! - дико закричал Ермаков, неверными шагами устремляясь кГригорию. Размашистый и веселый Платон Рябчиков, потрясая бутылкой, плача, орал: - Гриша! Родной ты мой! Вспомни, как на Чиру гуляли! А воевали как? Гденаша доблесть девалась?! Что с нами генералы вытворяют и что они сделали снашей армией? В кровину их и в сердце! Оживел? На, выпей, сразупочунеешься! Это - чистый спирт! - Насилу нашли тебя! - обрадованно сияя черными маслеными глазами,бормотал Ермаков. И тяжело опустился на койку Григория, вдавил ее своейтяжестью. - Где мы? - еле слышно спросил Григорий, с трудом ворочая глазами,обводя ими знакомые лица казаков. - Екатеринодар заняли! Скоро пыхнем дальше! Пей! Григорий Пантелевич!Милушка ты наш! Встань, ради бога, я тебя, лежачего, зрить не могу! -Рябчиков повалился Григорию в ноги, но Богатырев, молчаливо улыбавшийся ипо виду бывший трезвее всех, схватил его за поясной ремень, без трудаприподнял, бережно положил на пол. - Возьми у него бутылку! Выльется! - испуганно воскликнул Ермаков и сширокой пьяной улыбкой, обращаясь к Григорию, сказал: - Знаешь, с чего мыгуляем? Тут-таки от неудовольствия, а тут припало казачкам на чужбякподжиться... Винный склад разграбили, чтобы красным не достался... Что тамбыло-о... И во сне такое не приснится! В цистерну начали бить из винтовок:пробьют - а из нее цевкой спирт льется. Всю изрешетили, и каждый возлепробоины стоит, подставляет, кто шапку, кто ведро, кто фляжку, а иныепрямо пригоршни держут и тут же пьют... Двоих добровольцев зарубили, какиеохраняли склад, ну, дорвались, и пошла потеха! Один казачишка при мнеполез на цистерну, хотел конскую цебарку зачерпнуть прямо из вольного,сорвался туда и утоп. Пол цементовый, враз натекло спирту по колено,бродют по нем, нагинаются, пьют, как кони в речке, прямо из-под ног, и тутже ложатся... И смех и грех! Там не один захлебнется до смерти. Вот и мытам поджились. Нам много не надо: прикатили бочонок ведер на пять, ну, нами хватит. Гуляй, душа! Все одно - пропадает тихий Дон! Платона там замалым не утопили. Повалили на пол, начали ногами толочь, он хлебнул разадва, и готов. Уж я его насилу вытянул оттедова... Ото всех от них резко разило спиртом, луком, табаком. Григорийпочувствовал легкий приступ тошноты, головокружение, улыбаясь слабой,вымученной улыбкой, закрыл глаза. Неделю он пролежал в Екатеринодаре, на квартире у знакомого Богатыревуврача, медленно поправляясь после болезни, потом, как говорил Прохор,"пошел на поправку" и в станице Абинской в первый раз за время отступлениясел на коня. В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российскихтолстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политическихдеятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артеляхгрузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами иящиками сиятельных беженцев. Части Добровольческой армии, опередив в бегстве донцов и кубанцев,первыми докатились до Новороссийска, начали грузиться на транспортныесуда. Штаб Добровольческой армии предусмотрительно перебрался на прибывшийв порт английский дредноут "Император Индии". Бои шли около Тоннельной.Десятки тысяч беженцев заполняли улицы города. Воинские части продолжалиприбывать. Около пристаней шла неописуемая давка. Брошенные лошадитысячными табунами бродили по известковым склонам гор, окружающихНовороссийск. На прилегавших к пристаням улицах завалами лежали казачьиседла, снаряжение, воинское имущество. Все это было уже никому не нужно.По городу ходили слухи о том, что на суда будет погружена толькоДобровольческая армия, а донцы и кубанцы походным порядком пойдут вГрузию. Утром 25 марта Григорий и Платон Рябчиков пошли на пристань узнать,грузятся ли части Второго Донского корпуса, так как накануне среди казаковраспространился слух, будто генерал Деникин отдал приказ: вывезти в Крымвсех донцов, сохранивших вооружение и лошадей. Пристань запрудили калмыки Сальского округа. Они пригнали с Маныча иСала косяки лошадей и верблюдов, до самого моря довезли свои деревянныежилые будки. Нанюхавшись в толпе пресных запахов бараньего сала, Григорийи Рябчиков подошли к самым сходням стоявшего у причала большоготранспортного парохода. Сходни охранялись усиленным караулом офицеровМарковской дивизии. Около, ожидая погрузки, толпились донцы-артиллеристы.На корме парохода стояли орудия, накрытые брезентами защитного цвета. Струдом протискавшись вперед, Григорий спросил у молодцеватого черноусоговахмистра: - Какая это батарея, станишник? Вахмистр покосился на Григория, неохотно ответил: - Тридцать шестая. - Каргиновская? - Так точно. - Кто тут заведует погрузкой? - А вот он стоит у перил, полковник какой-то. Рябчиков тронул Григория за рукав, злобно сказал: - Пойдем отседова, ну их к черту! Разве у них тут толку добьешься?Когда воевали - нужны были, а зараз мы им ни к чему... Вахмистр улыбнулся, подмигнул выстроившимся в очередь батарейцам: - Усчастливились вы, артиллеристы! Господ офицеров и то не берут. Полковник, наблюдавший за погрузкой, проворно шел по сходням; следом заним, спотыкаясь, спешил лысый чиновник в распахнутой дорогой шубе. Онумоляюще прижимал к груди котиковую шапку, что-то говорил, и на потномлице его и в близоруких глазах было такое просительное выражение, чтополковник, ожесточась, отворачивался от него, грубо кричал: - Я вам уже сказал раз! Не приставайте, иначе я прикажу свести вас наберег! Вы с ума сошли! Куда, к черту, мы возьмем ваше барахло? Вы что,ослепли? Не видите, что творится? А, да ну вас совсем! Да жалуйтесь, радибога, хоть самому генералу Деникину! Сказал, не могу, - и не могу, вырусский язык понимаете? Когда он, отмахиваясь от назойливого чиновника, проходил мимо Григория,тот преградил ему путь и, приложив руку к козырьку фуражки, волнуясь,спросил: - Офицеры могут рассчитывать на погрузку? - На этот пароход - нет. Нет места. - Тогда на какой же? - Узнайте в эвакопункте. - Мы там были, никто ничего не знает. - Я тоже не знаю, пропустите меня! - Но вы же грузите тридцать шестую батарею! Почему нам нет места? - Про-пу-стите, я вам говорю! Я - не справочное бюро! - Полковникпопробовал легонько отстранить Григория, но тот стоял на ногах твердо. Вглазах его вспыхивали и гасли голубоватые искорки. - Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны? Примите руку, менявы не спихнете! Полковник посмотрел в глаза Григорию, оглянулся; стоявшие на сходняхмарковцы, скрестив винтовки, с трудом сдерживали напиравшую толпу. Глядямимо Григория, полковник устало спросил: - Вы какой части? - Я - Девятнадцатого Донского, остальные - разных полков. - Сколько вас всего? - Человек десять. - Не могу. Нет места. Рябчиков видел, как у Григория дрогнули ноздри, когда он вполголосасказал: - Что же ты мудруешь, гад?! Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, ато... "Зараз Гриша его резнет!" - со злобным удовольствием подумал Рябчиков,но, увидев, как двое марковцев, прикладами очищая дорогу сквозь толпу,спешат на выручку полковнику, предупреждающе тронул Григория за рукав: - Не связывайся с ним, Пантелевич! Пойдем... - Вы - идиот! И вы ответите за ваше поведение! - сказал побледневшийполковник и, обращаясь к подоспевшим марковцам, указал на Григория: -Господа! Уймите вот этого эпилептика! Надо же навести здесь порядок! Уменя срочное дело к коменданту, а тут извольте выслушивать всякиелюбезности от всяких... - и торопливо скользнул мимо Григория. Высокий марковец с погонами поручика на синей бекеше, с аккуратноподбритыми английскими усиками, подошел к Григорию вплотную. - Что вам угодно? Почему вы нарушаете порядок? - Место на пароходе, вот что мне угодно! - Где ваша часть? - Не знаю. - Ваш документ. Второй из караула, молодой пухлогубый юноша в пенсне, ломающимся баскомсказал: - Его надо отвести в караульное помещение. Не тратьте времени,Высоцкий! Поручик внимательно прочитал свидетельство Григория, вернул его. - Разыщите вашу часть. Советую отсюда уйти и не мешать погрузке. У насесть приказ: арестовывать всех, независимо от их звания, проявляющихнедисциплинированность, мешающих погрузке. - Поручик твердо сжал губы,подождал несколько секунд и, косясь на Рябчикова, наклонился к Григорию,шепнул: - Могу вам посоветовать: поговорите с командиром тридцать шестойбатареи, станьте в их очередь, и вы сядете на пароход. Рябчиков, слышавший шепот поручика, обрадованно сказал: - Иди к Каргину, а я живо смотаюсь за ребятами. Из твоего имущества,окромя вещевого мешка, что брать? - Пойдем вместе, - равнодушно сказал Григорий. По пути они встретили знакомого казака - уроженца хутора Семеновского.На огромной фурманке он вез к пристани ворох накрытого брезентом печеногохлеба. Рябчиков окликнул станичника: - Федор, здорово! Куда везешь? - А-а-а, Платон, Григорий Пантелевич, здравствуйте! На дорогу свой полкхлебом снабжаем. Насилу выпекли, а то пришлось бы в пути одну кутьюжрать... Григорий подошел к остановившейся фурманке, спросил: - Хлеб у тебя важенный на весах? Или считанный? - Какой его черт считал? А вам что, хлеба надо? - Надо. - Бери! - Сколько можно? - Сколько унесешь, его на нас хватит! Рябчиков с удивлением смотрел, как Григорий снимает буханку забуханкой, не утерпев, спросил: - На чуму ты его столько берешь? - Надо, - коротко ответил Григорий. Он выпросил у возчика два мешка, сложил в них хлеб, поблагодарил зауслугу и, распрощавшись, приказал Рябчикову: - Бери, понесем. - Ты не зимовать тут собрался? - насмешливо спросил Рябчиков, взваливмешок на плечи. - Это не мне. - Тогда кому же? - Коню. Рябчиков проворно сбросил мешок на землю, растерянно спросил: - Шутишь? - Нет, всерьез. - Значит, ты... ты чего же это надумал, Пантелевич? Хочешь остаться,так я понимаю? - Правильно понимаешь. Ну, бери мешок, пойдем. Надо же коня кормить, ато все ясли прогрыз. Конь ишо сгодится, не пешему же служить... До самой квартиры Рябчиков молчал, покряхтывал, подкидывая на плечахмешок; подойдя к калитке, спросил: - Ребятам скажешь? - и, не дождавшись ответа, с легким оттенком обиды вголосе сказал: - Это ты здорово удумал... А мы как же? - А как хотите, - с деланным равнодушием ответил Григорий. - Не берутнас, не находится для всех места - и не надо! На кой они ляд нам нужны,навязываться им! Останемся. Спробуем счастья. Да проходи же, чего тызастрял в калитке? - Тут, с этим разговором застрянешь... Я ее, и калитки-то, не вижу. Нуи дела! Ты меня, Гриша, как обухом в темя вдарил. Прямо ум мне отшиб. Ая-то думаю: "На черта он этот хлеб выпрашивает?" Теперь ребята нашиузнают, взволнуются... - Ну, а ты как? Не останешься? - полюбопытствовал Григорий. - Что ты! - испуганно воскликнул Рябчиков. - Подумай. - И думать нечего! Поеду без разговоров, пока вакан есть. Пристроюсь ккаргиновской батарее и поеду. - Зря. - Вот это да! Мне, брат, своя голова дороже. Что-то нет охоты, чтобыкрасные на ней свои палаши пробовали. - Ох, подумай, Платон! Дело такое... - И не говори! Поеду зараз же. - Ну, как хочешь. Не уговариваю, - с досадой сказал Григорий и первыйшагнул на каменные ступеньки крыльца. Ни Ермакова, ни Прохора, ни Богатырева на квартире не было. Хозяйка,пожилая горбатая армянка, сказала, что казаки ушли и обещали скоровернуться. Григорий, не раздеваясь, крупными ломтями порезал буханкухлеба, пошел в сарай к лошадям. Хлеб разделил поровну, всыпал своему конюи Прохорову - и только что взял ведра и хотел идти, чтобы принести воды,как в дверях стал Рябчиков. В полах шинели он бережно держал наломанныйкрупными кусками хлеб. Конь Рябчикова, зачуяв хозяина, коротко заржал, ахозяин его молча прошел мимо сдержанно улыбавшегося Григория, ссыпал кускив ясли, не глядя на Григория, сказал: - Не оскаляйся, пожалуйста! Раз так дело указывает - приходится и мнеконя кормить... Ты думаешь, я-то с охотой бы поехал? Сам себя за шиворотвзял бы и повел на этот растреклятый пароход, не иначе! Ить живой страхподгонял... голова-то одна на плечах? Не дай бог эту срубят - другая допокрова не вырастет... Прохор и остальные казаки вернулись только перед вечером. Ермаковпринес огромную бутыль спирта, а Прохор - мешок герметически закупоренныхбанок с мутновато-желтой жидкостью. - Вот подработали! На всю ночь хватит, - похваляясь, Ермаков указал набутыль, пояснил: - Попался нам военный доктор, упросил помочь ему вывезтина пристань со склада медикаменты. Грузчики отказались работать, одниюнкерья со склада таскали, ну и мы к ним припряглись. Спиртом докторрасплатился за нашу помочь, а банки эти Прохор наворовал, накажи господь,не брешу! - А что в них такое? - полюбопытствовал Рябчиков. - Это, братушки, почище спирту! - Прохор поболтал банку, посмотрел насвет, как под темным стеклом пузырится густая жидкость, самодовольнозакончил: - Это - самое что ни на есть дорогое заграничное вино. Однимбольным его дают, так мне сказал юнкеришка, какой английский языкпонимает. Сядем на пароход, выпьем с горя, заведем "Разродимую моюсторонушку" и до самого Крыму будем пить, а банки в море кидать. - Иди скорей, садись, а то через тебя пароход задерживают, неотправляют. "Где, говорят, Прохор Зыков - герой из героев, без него неможем плыть!" - насмешливо сказал Рябчиков. И, помолчав, указал желтым,обкуренным пальцем на Григория: - Вот он раздумал ехать. И я тоже. - Да ну? - ахнул Прохор, от изумления чуть не выронив банку из рук. - Что такое? Что вы тут надумали? - хмурясь, пристально глядя наГригория, спросил Ермаков. - Решили не ехать. - Почему? - Потому, что местов для нас нету. - Нынче нету - завтра будут, - уверенно заявил Богатырев. - А ты на пристанях был? - Ну, дальше? - Видал, что там делается? - Ну, видал. - Занукал! Коль видал, чего же и толковать. Нас с Рябчиковым толькодвоих брали, и то один доброволец сказал, чтобы пристраивались ккаргинской батарее, иначе нельзя. - Она ишо не погрузилась, эта батарея? - с живостью спросил Богатырев. Узнав, что батарейцы стояли в очереди, ожидая погрузки, он тотчас жестал собираться: сложил в вещевой мешок белье, запасные шаровары,гимнастерку, положил хлеб и попрощался. - Оставайся, Петро! - посоветовал Ермаков. - Не к чему нам разбиваться. Богатырев, не отвечая, протянул ему потную руку, с порога еще разпоклонился, сказал: - Бывайте здоровы! Приведет бог - ишо свидимся! - и выбежал. После его ухода в комнате долго стояла нехорошая тишина. Ермаков сходилна кухню к хозяйке, принес четыре стакана, молча разлил в них спирт,поставил на стол большой медный чайник с холодной водой, нарезал сала и,все так же молча, присел к столу, облокотился на него, несколько минуттупо смотрел себе под ноги, потом прямо из горлышка чайника выпил воды,хриповато сказал: - На Кубани везде вода керосином воняет. С чего бы это? Ему никто не ответил. Рябчиков чистой ветошкой протирал запотевшие долышашки, Григорий рылся в своем сундучке, Прохор рассеянно смотрел в окно наголые склоны гор, усеянные конскими табунами. - Садитесь к столу, выпьем. - Ермаков, не дожидаясь, опрокинул в ротполстакана, запил водой и, разжевывая кусок розового сала, повеселевшимиглазами глядя на Григория, спросил: - Не наведут нам решку красныетоварищи? - Всех не перебьют. Народу останется тут большие тыщи, - ответилГригорий. - Я обо всех и не печалуюсь, - рассмеялся Ермаков. - У меня об своейовчине забота... После того как изрядно выпили, разговор пошел веселее. А немного погодянеожиданно явился посиневший от холода, нахмуренный, угрюмый Богатырев. Ону порога сбросил целый тюк новеньких английских шинелей, молча началраздеваться. - С прибытием вас! - кланяясь, язвительно поздравил Прохор. Богатырев метнул в его сторону озлобленный взгляд, со вздохом сказал! - Просить будут все эти Деникины и другие б..., и то не поеду! Стоял вочереди, иззяб, как кобель на морозе, а все без толку. Отрезало как раз помне. Двое впереди меня стояли, одного пропустили, а другого нет. Половинабатареи осталась, ну что это такое, а? - Вот так вашего брата умывают! - захохотал Ермаков и, расплескивая избутыли, налил Богатыреву полный стакан спирта. - На, запей свое горькоегоре! Или ты будешь ждать, когда тебя просить прийдут? Глянь в окно: этоне генерал Врангель за тобой идет? Богатырев молча цедил спирт. Он вовсе не расположен был к шуткам. АЕрмаков и Рябчиков - сами вполпьяна - напоили до отказа старуху хозяйку иуже поговаривали о том, чтобы пойти разыскать где-нибудь гармониста. - Идите лучше на станцию, - посоветовал Богатырев, - там вагонырасчиняют. Весь состав с обмундированием. - На черта оно нужно, твое обмундирование! - кричал Ермаков. - Нам этихшинелев хватит, какие ты приволок. А лишнее все одно заберут, Петро! Клепсобачий! Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки - или кто?Ежли оставят в живых нас красные - пойдем к ним служить! Мы - донскиеказаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело - рубить. Знаешь, как ярублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую! То-то, ослабел? Нам всеравно, кого рубить, лишь бы рубить. Так я говорю, Мелехов? - Отвяжись! - устало отмахивался Григорий. Кося налитыми кровью глазами, Ермаков пытался достать свою лежавшую насундуке шашку. Богатырев беззлобно отталкивал его, просил: - Ты не буровь дюже, Аника-воин, а то я тебя враз усмирю. Пей степенно,ты же в офицерском чине. - Я на этот чин кладу с прибором! Он мне зараз нужен, как колодкасвинье. Не вспоминай! Сам такой. Дай я тебе погоны отрежу? Петя, жаль моя,погоди, погоди, я их зараз... - Ишо не время, с этим успеется, - посмеивался Богатырев, отстраняярасходившегося друга. Пили до зари. Еще с вечера откуда-то появились незнакомые казаки, одиниз них с двухрядкой. Ермаков танцевал "казачка" до тех пор, пока несвалился. Его оттащили к сундуку, и он тотчас же уснул на голом полу,широко разбросав ноги, неловко запрокинув голову. До утра продолжаласьневеселая гулянка. "Я из Кушматской!.. Из самой станицы! У нас были быки -рога не достанешь! Кони были - как львы! А сейчас, что осталось вхозяйстве? Одна облезлая сучка! Да и она скоро сдохнет, кормить нечем..."- пьяно рыдая, говорил пожилой казак - один из случайных знакомых,пришедших на гульбище. Какой-то кубанец в изорванной черкеске заказывалгармонисту "наурскую" и, картинно раскинув руки, с такой поразительнойлегкостью скользил по комнате, что Григорию казалось, будто подошвыгорских сапог кубанца вовсе и не прикасаются к грязному, зашарпанномуполу. В полночь кто-то из казаков невесть откуда притащил два высокихглиняных узкогорлых кувшина; на боках их темнели полусгнившие этикетки,пробки были опечатаны сургучом, из-под вишнево-красных сургучных печатейсвешивались массивные свинцовые пломбы. Прохор долго держал в рукахведерный кувшин, мучительно шевелил губами, стараясь разобрать иностраннуюнадпись на этикетке. Недавно проснувшийся Ермаков взял у него из руккувшин, поставил на пол, обнажил шашку, Прохор не успел ахнуть, какЕрмаков, косо замахнувшись, срезал шашкой горло кувшина на четверть,громко крикнул: "Подставляй посуду!" Густое, диковинно ароматное и терпкое вино распили в несколько минут, ипосле долго Рябчиков в восхищении цокал языком, бормотал: "Это не вино, асвятое причастие! Такое только перед смертью пить, да и то не всем, атаким, какие за всю жизнь в карты не играли, табак не нюхали, баб нетрогали... Архирейский напиток, одним словом!" Тут Прохор вспомнил, что унего в мешке лежат банки с лечебным вином. - Погоди, Платон, не хвали дюже! У меня винцо получше этого будет! Это- дерьмо, а вот я достал на складе, так это винцо! Ладан с медом, а может,даже лучше! Это тебе, браток, не архирейское, а - прямо сказать - царское!Раньше цари пили, а зараз нам довелось... - бахвалился он, открывая однуиз банок. Жадный на выпивку Рябчиков глотнул сразу полстакана мутно-желтой густойжидкости, мгновенно побледнел и вытаращил глаза. - Это не вино, а карболка! - прохрипел он и, в ярости выплеснув остаткииз стакана Прохору на рубаху, пошел, покачиваясь, в коридор. - Брешет он, гад! Вино - английское! Первый сорт! Не верьте ему,братцы! - стараясь перекричать гул пьяных голосов, заорал Прохор. Он выпилстакан залпом и тотчас стал белее Рябчикова. - Ну как? - допытывался Ермаков, раздувая ноздри, заглядывая Прохору впосоловевшие глаза. - Как царское вино? Крепкое? Сладкое? Говори же,чертяка, а то я эту банку об твою голову разобью! Прохор покачивал головой, страдал молча, а потом икнул, проворновскочил и выбежал вслед за Рябчиковым. Ермаков, давясь от смеха,заговорщицки подмигнул Григорию, пошел во двор. Спустя минуту он вернулсяв комнату. Раскатистый хохот его перекрыл все голоса. - Ты чего это? - устало спросил Григорий. - Чего ржешь, глупой? Железкунашел? - Ох, парень, пойди глянь, как они наизнанку выворачиваются! Ты знаешь,что они пили? - Ну? - Английскую мазь от вшей! - Брешешь! - Истинный бог! Я сам, как на складе был, думал сначала, что это вино,а потом спросил у доктора: "Что это такое, господин доктор?" -"Лекарство", - говорит. Я спрашиваю: "Оно, случаем, не от всех скорбей? Нена спирту?" - "Боже упаси, говорит, это союзники от вшей нам прислалисмазку. Это - наружное лекарство, за воротник его никак нельзяупотреблять!" - Чего же ты, лиходей, не сказал им? - с досадой упрекнул Григорий. - Нехай, черти, очищаются перед сдачей, небось не сдохнут! - Ермаковвытер проступившие от смеха слезы, не без злорадства добавил: - Да и питьбудут полегше, а то за ними не успеешь и рюмки со стола взять. Жадных такнадо обучать! Ну, что ж, мы-то с тобой выпьем или повременим? Давай занашу погибель выпьем? Перед рассветом Григорий вышел на крыльцо, дрожащими руками свернулпапироску, закурил, долго стоял, прислонившись спиной к влажной от туманастене. В доме, не умолкая, звучали пьяные вскрики, захлебывающиеся переборыгармошки, разудалый свист; сухую дробь безустально выбивали каблукизавзятых плясунов... А из бухты ветер нес густой, низкий рев пароходныхсирен; на пристанях людские голоса сливались в сплошной гул, прорезываемыйгромкими возгласами команды, ржанием лошадей, гудками паровозов. Где-то внаправлении станции Тоннельная шел бой. Глухо погромыхивали орудия, винтервалах между выстрелами чуть слышался жаркий треск пулеметов. ЗаМархотским перевалом высоко взметнулась брызжущим светом ракета. Нанесколько секунд стали видны озаренные зеленым, призрачным сияниемгорбатые вершины гор, а потом снова вязкая темень мартовской ночи покрылагоры, и еще отчетливее и чаще, почти сливаясь, загремели артиллерийскиезалпы.XXIX
Поиск по сайту: