 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 2 страница
III
Поздно ночью Григорий пришел из штаба на квартиру. Прохор Зыков ожидалего у калитки. - Про Аксинью не слышно? - спросил Григорий с деланным равнодушием вголосе. - Нет. Запропала где-то, - ответил Прохор, позевывая, и тотчас же сострахом подумал: "Не дай бог, опять заставит ее разыскивать... Вотскочетались, черти, на мою голову!" - Принеси умыться. Потный я весь. Ну, живо! - уже раздраженно сказалГригорий. Прохор сходил в хату за водой, долго лил из кружки в сложенные ковшомладони Григория. Тот мылся с видимым наслаждением. Снял провонявшую потомгимнастерку, попросил: - Слей на спину. От холодной воды, обжегшей потную спину, ахнул, зафыркал, долго икрепко тер натруженные ремнями плечи и волосатую грудь. Вытираясь чистойпопонкой, уже повеселевшим голосом приказал Прохору: - Коня мне утром приведут - прими его, вычисти, добудь зерна. Меня небуди, пока сам проснусь. Только если из штаба пришлют - разбудишь.Понятно? Ушел под навес сарая. Лег на повозке и тотчас же окунулся вбеспросыпный сон. На заре зяб, поджимал ноги, натягивал влажную от росышинель, а после того как взошло солнце, снова задремал и проснулся часовоколо семи от полнозвучного орудийного выстрела. Над станицей, в голубом ичистом небе, кружил матово поблескивающий аэроплан. По нему били с тойстороны Дона из орудий и пулеметов. - А ить могут подшибить его! - проговорил Прохор, яростно охаживаящеткой привязанного к коновязи высокого рыжего, жеребца. - Гляди,Пантелевич, какого черта под тебя прислали! Григорий бегло осмотрел жеребца, довольный, спросил: - Не поглядел я, сколько ему годов. Шестой, должно? - Шестой. - Ох, хорош! Ножки под ним точеные и все в чулках. Нарядный конишко...Ну, седлай его, поеду, погляжу, кто это прилетел. - Уж хорош - слов нету. Как-то он будет на побежку? Но по всем приметамдолжен бы быть дюже резвым, - бормотал Прохор, затягивая подпруги. Еще одно дымчато-белое облачко шрапнельного разрыва вспыхнуло околоаэроплана. Выбрав место для посадки, летчик резко пошел на снижение. Григорийвыехал из калитки, поскакал к станичной конюшне, за которой опустилсяаэроплан. В конюшне для станичных жеребцов - длинном каменном здании, стоявшем накраю станицы, - было битком набито более восьмисот пленных красноармейцев.Стража не выпускала их оправляться, параш в помещении не было. Тяжкийгустой запах человеческих испражнений стеною стоял около конюшни. Из-поддверей стекали зловонные потоки мочи; над ними тучами роились изумрудныемухи... День и ночь в этой тюрьме для обреченных звучали глухие стоны. Сотнипленных умирали от истощения и свирепствовавших среди них тифа идизентерии. Умерших иногда не убирали по суткам. Григорий, объехав конюшню, только что хотел спешиться, как снова глухоударило орудие с той стороны Дона. Скрежет приближающегося снаряда вырос исомкнулся с тяжким гулом разрыва. Пилот и прилетевший с ним офицер вылезли было из кабинки, их окружиликазаки. Тотчас же на горе заговорили все орудия батареи. Снаряды сталиаккуратно ложиться вокруг конюшни. Пилот быстро влез в кабинку, но мотор отказался работать. - Кати на руках! - зычно скомандовал казакам прилетевший из-за Донаофицер и первый взялся за крыло. Покачиваясь, аэроплан легко двинулся к соснам. Батарея провожала егобеглым огнем. Один из снарядов попал в набитую пленными конюшню. В густомдыму, в клубах поднявшейся известняковой пыли обрушился угол. Конюшнядрогнула от животного рева охваченных ужасом красноармейцев. Вобразовавшийся пролом выскочили трое пленных, сбежавшиеся казакиизрешетили их выстрелами в упор. Григорий отскакал в сторону. - Убьют! Езжай в сосны! - крикнул пробегавший мимо казак с испуганнымлицом и вытаращенными белесыми глазами. "Айв самом деле могут накинуть. Чем черт не шутит", - подумал Григорийи не спеша повернул домой. В этот день Кудинов, обойдя приглашением Мелехова, созвал в штабестрого секретное совещание. Прилетевший офицер Донской армии короткосообщил, что со дня на день красный фронт будет прорван частями ударнойгруппы, сконцентрированной возле станицы Каменской, и конная дивизияДонской армии под командой генерала Секретева двинется на соединение сповстанцами. Офицер предложил немедленно подготовить средства переправы,чтобы по соединении с дивизией Секретева тотчас же перебросить конныеповстанческие полки на правую сторону Дона; посоветовал стянуть резервныечасти поближе к Дону и уже в конце совещания, после того как былразработан план переправы и движения частей преследования, спросил: - А почему у вас пленные находятся в Вешенской? - Больше их негде держать, в хуторах нет помещений, - ответил кто-то изштабных. Офицер тщательно вытер носовым платком гладко выбритую вспотевшуюголову; расстегнул ворот защитного кителя, со вздохом сказал: - Направьте их в Казанскую. Кудинов удивленно поднял брови: - А потом? - А оттуда - в Вешенскую... - снисходительно пояснил офицер, щуряхолодные голубые глаза. И, плотнее сжав губы, жестко закончил: - Я незнаю, господа, почему вы с ними церемонитесь? Время сейчас как будто нетакое. Эту сволочь, являющуюся рассадником всяких болезней, какфизических, так и социальных, надо истреблять. Нянчиться с ними нечего! Яна вашем месте поступил бы именно так. На другой день в пески вывели первую партию пленных в двести человек.Изможденные, иссиня-бледные, еле передвигающие ноги красноармейцы шли кактени. Конный конвой плотно окружал их нестройно шагавшую толпу... Надесятиверстном перегоне Вешенская - Дубровка двести человек были вырубленыдо одного. Вторую партию выгнали перед вечером. Конвою было строгоприказано: отстающих только рубить, а стрелять лишь в крайнем случае. Изполутораста человек восемнадцать дошли до Казанской... Один из них,молодой цыгановатый красноармеец, в пути сошел с ума. Всю дорогу он пел,плясал и плакал, прижимая к сердцу пучок сорванного душистого чабреца. Ончасто падал лицом в раскаленный песок, ветер трепал грязные лохмотьябязевой рубашки, и тогда конвоирам были видны его туго обтянутая кожейкостистая спина и черные потрепавшиеся подошвы раскинутых ног. Егоподнимали, брызгали на него водой из фляжек, и он открывал черные,блещущие безумием глаза, тихо смеялся и, раскачиваясь, снова шел. Сердобольные бабы на одном из хуторов окружили конвойных, ивеличественная и дородная старуха строго сказала начальнику конвоя: - Ты ослобони вот этого чернявенького. Умом он тронулся, к богу сталближе, и вам великий грех будет, коли такого-то загубите. Начальник конвоя - бравый рыжеусый подхорунжий - усмехнулся: - Мы, бабуня, лишнего греха не боимся на душу принимать. Все одно изнас праведников не получится! - А ты ослобони, не противься, - настойчиво просила старуха. -Смерть-то над каждым из вас крылом машет... Бабы дружно поддержали ее, и подхорунжий согласился. - Мне не жалко, возьмите его. Он теперь не вредный. А за нашу доброту -молочка нам неснятого по корчажке на брата. Старуха увела сумасшедшего к себе в хатенку, накормила его, постелилаему в горнице. Он проспал сутки напролет, а потом проснулся, встал спинойк окошку, тихо запел. Старуха вошла в горенку, присела на сундук, подперлащеку ладонью, долго и зорко смотрела на худощавое лицо паренька, потомбасовито сказала: - Ваши-то, слыхать, недалеко... Сумасшедший на какую-то секунду смолк и сейчас же снова запел, но ужетише. Тогда старуха строго заговорила: - Ты, болезный мой, песенки брось играть, не прикидывайся и голову мнене морочь. Я жизню прожила, и меня не обманешь, не дурочка! Умом тыздоровый, знаю... Слыхала, как ты во сне гутарил, да таково складно! Красноармеец пел, но все тише и тише. Старуха продолжала: - Ты меня не боись, я тебе не лиха желаю. У меня двух сынков вгерманскую войну сразили, а меньший в эту войну в Черкасском помер. А итья их всех под сердцем выносила... Вспоила, вскормила, ночей смолоду неспала... Вот через это и жалею я всех молодых юношев, какие в войскахслужат, на войне воюют... - Она помолчала немного. Смолк и красноармеец. Он закрыл глаза, и чуть заметный румянецпроступил на его смуглых скулах, на тонкой худой шее напряженнозапульсировала голубая жилка. С минуту стоял он, храня выжидающее молчание, затем приоткрыл черныеглаза. Взгляд их был осмыслен и полыхал таким нетерпеливым ожиданием, чтостаруха чуть приметно улыбнулась. - Дорогу на Шумилинскую знаешь? - Нет, бабуня, - чуть шевеля губами, ответил красноармеец. - А как же ты пойдешь? - Не знаю... - То-то и оно! Что же мне с тобой теперича делать? Старуха долго выжидала ответа, потом спросила: - А ходить-то ты можешь? - Пойду как-нибудь. - Зараз тебе как-нибудь нельзя ходить. Надо идтить ночьми и шагатьпошибче, ох, пошибче! Переднюй ишо, а тогда дам я тебе харчей и в поводыривнучонка, чтоб он дорогу указывал, и - в час добрый! Ваши-то, красные, заШумилинской стоят, верно знаю. Вот ты к ним и припожалуешь. А шляхом вамнельзя идтить, надо - степью, логами да лесами, бездорожно, а то казакиперевстренут, и беды наберетесь. Так-то, касатик мой! На другой день, как только смерклось, старуха перекрестила собравшихсяв дорогу своего двенадцатилетнего внучонка и одетого в казачий зипункрасноармейца, сурово сказала: - Идите с богом! Да, глядите, нашим служивым не попадайтеся!.. Не зачто, касатик, не за что! Не мне кланяйся, богу святому! Я не однатакая-то, все мы, матери, добрые... Жалко ить вас, окаянных, до смерти!Ну, ну, ступайте, оборони вас господь! - и захлопнула окрашенную желтойглиной покосившуюся дверь хатенки.IV
Каждый день Ильинична просыпалась чуть свет, доила корову и начиналастряпаться. Печь в доме не топила, а разводила огонь в летней кухне,готовила обед и снова уходила в дом к детишкам. Наталья медленно оправлялась после тифа. На второй день троицы онавпервые встала с постели, прошлась по комнатам, с трудом переставляяиссохшие от худобы ноги, долго искала в головах у детишек и дажепопробовала, сидя на табуретке, стирать детскую одежонку. И все время с исхудавшего лица ее не сходила улыбка, на ввалившихсящеках розовел румянец, а ставшие от болезни огромными глаза лучились такойсияющей трепетной теплотой, как будто после родов. - Полюшка, расхороша моя! Не забижал тебя Мишатка, как я хворала? -спрашивала она слабым голосом, протяжно и неуверенно выговаривая каждоеслово, гладя рукою черноволосую головку дочери. - Нет, маманя! Мишка толечко раз меня побил, а то мы с ним хорошоигрались, - шепотом отвечала девочка и крепко прижималась лицом кматеринским коленям. - А бабушка жалела вас? - улыбаясь, допытывалась Наталья. - Дюже жалела! - А чужие люди, красные солдаты вас не трогали? - Они у нас телушку зарезали, проклятые! - баском ответил разительнопохожий на отца Мишатка. - Ругаться нельзя, Мишенька! Ишь ты, хозяин какой! Больших нельзячерным словом обзывать! - назидательно сказала Наталья, подавляя улыбку. - Это бабка их так обзывала, спроси хоть у Польки, - угрюмооправдывался маленький Мелехов. - Верно, маманя, и курей они у нас всех дочиста порезали! Полюшка оживилась: блестя черными глазенками, стала рассказывать, какприходили на баз красноармейцы, как они ловили кур и уток, как просилабабка Ильинична оставить на завод желтого петуха с обмороженным гребнем икак ей веселый красноармеец ответил, размахивая петухом: "Этот петух,бабка, кукарекал против Советской власти, и мы его присудили за это ксмертной казни! Хоть не проси - сварим мы из него лапши, а тебе взаменстарые валенки оставим". И Полюшка развела руками, показывая: - Во какие валенки оставил! Большущие-разбольшущие и все на дырьях! Наталья, смеясь и плача, ласкала детишек и, не сводя с дочеривосхищенных глаз, радостно шептала: - Ах ты моя Григорьевна! Истованная Григорьевна! Вся-то ты, докапельки, на своего батю похожа. - А я похож? - ревниво спросил Мишатка и несмело прислонился к матери. - И ты похож. Гляди только: когда вырастешь - не будь таким непутевым,как твой батя... - А он непутевый? А чем он непутевый? - заинтересовалась Полюшка. На лицо Натальи тенью легла грусть. Наталья промолчала и с трудомподнялась со скамьи. Присутствовавшая при разговоре Ильинична недовольно отвернулась. АНаталья, уже не вслушиваясь в детский говор, стоя у окна, долго глядела назакрытые ставни астаховского куреня, вздыхала и взволнованно теребилаоборку своей старенькой, вылинявшей кофточки... На другой день она проснулась чуть свет, встала тихонько, чтобы неразбудить детей, умылась, достала из сундука чистую юбку, кофточку и белыйзонтовый платок. Она заметно волновалась, и по тому, как она одевалась,как хранила грустное и строгое молчание, - Ильинична догадалась, что снохапойдет на могилку деда Гришаки. - Куда это собралась? - спросила Ильинична, чтобы убедиться в верностисвоих предположений. - Пойду дедушку проведаю, - не поднимая головы, боясь расплакаться,обронила Наталья. Она уже знала о смерти деда Гришаки и о том, что Кошевой сжег их дом иподворье. - Слабая ты, не дойдешь. - С передышками дотяну. Детей покормите, мамаша, а то я там, может,долго задержусь. - И кто его знает - чего ты там будешь задерживаться! Ишо в недобрыйчас найдешь на этих чертей, прости бог. Не ходила бы, Натальюшка! - Нет, я уж пойду. - Наталья нахмурилась, взялась за дверную ручку. - Ну, погоди, чего ж ты голодная-то пойдешь? Сем-ка я молочка кислогоположу? - Нет, мамаша, спаси Христос, не хочу... Прийду, тогда поем. Видя, что сноха твердо решила идти, Ильинична посоветовала: - Иди лучше над Доном, огородами. Там тебя не так видно будет. Над Доном наволочью висел туман. Солнце еще не всходило, но на востокебагряным заревом полыхала закрытая тополями кромка неба, и из-под тучи ужетянуло знобким предутренним ветерком. Перешагнув через поваленный, опутанный повиликой плетень, Наталья вошлав свой сад. Прижимая руки к сердцу, остановилась возле свежего холмиказемли. Сад буйно зарастал крапивою и бурьяном. Пахло мокрыми от росы лопухами,влажной землей, туманом. На старой засохшей после пожара яблоне одинокосидел нахохлившийся скворец. Могильная насыпь осела. Кое-где между комьямиссохшейся глины уже показались зеленые жальца выметавшейся травы. Потрясенная нахлынувшими воспоминаниями, Наталья молча опустилась наколени, припала лицом к неласковой, извечно пахнущей смертным тленомземле... Через час она крадучись вышла из сада, в последний раз со стиснутымболью сердцем оглянулась на место, где некогда отцвела ее юность, -пустынный двор угрюмо чернел обуглившимися сохами сараев, обгорелымиразвалинами печей и фундамента, - и тихо пошла по проулку. С каждым днем Наталья поправлялась все больше. Крепли ноги, округлялисьплечи, здоровой полнотой наливалось тело. Вскоре стала помогать свекрови встряпне. Возясь у печи, они подолгу разговаривали. Однажды утром Наталья с сердцем сказала: - И когда же это кончится? Вся душа изболелась! - Вот поглядишь, скоро переправются наши из-за Дона, - уверенноотозвалась Ильинична. - А почем вы знаете, мамаша! - У меня сердце чует. - Лишь бы наши казаки были целые. Не дай бог - убьют кого или поранют.Гриша, ить он отчаянный, - вздохнула Наталья. - Небось ничего им не сделается, бог не без милости. Старик-то нашсулился опять переправиться, проведать нас, да, должно, напужался. Кабыприехал - и ты бы с ним переправилась к своим, от греха. Нашито, хуторные,супротив хутора лежат, обороняются. Надысь, когда ты ишо лежала безпамяти, пошла я на заре к Дону, зачерпнула воды и слышу - из-за ДонаАникушка шумит: "Здорово, бабушка! Поклон от старика!" - А Гриша где? - осторожно спросила Наталья. - Он ими всеми командует издаля, - простодушно отвечала Ильинична. - Откуда ж он командует? - Должно, из Вешек. Больше неоткуда. Наталья надолго умолкла. Ильинична глянула в ее сторону, испуганноспросила: - Да ты чего это? Чего кричишь-то? Не отвечая, Наталья прижимала к лицу грязную завеску, тихо всхлипывала. - Не кричи, Натальюшка. Слезой, тут не поможешь. Бог даст,живых-здоровых увидим. Ты сама-то берегись, зря не выходи на баз, а тоувидют эти анчихристы, воззрятся... В кухне стало темнее. Снаружи окно заслонила чья-то фигура. Ильиничнаповернулась к окну и ахнула: - Они! Красные! Натальюшка! Скорей ложись на кровать, прикинься, будтоты хворая... Как бы греха... Вот дерюжкой укройся! Только что Наталья, дрожа от страха, упала на кровать, как звякнулащеколда, и в стряпку, пригибаясь, вошел высокий красноармеец. Детишкивцепились в подол побелевшей Ильиничны. А та как стояла возле печи, так иприсела на лавку, опрокинув корчажку с топленым молоком. Красноармеец быстро оглядел кухню, громко сказал: - Не пугайтесь. Не съем. Здравствуйте! Наталья, притворно стоная, с головой укрылась дерюгой, а Мишаткаисподлобья всмотрелся в гостя и обрадованно доложил: - Бабуня! Вот этот самый и зарезал нашего кочета! Помнишь? Красноармеец снял защитного цвета фуражку, поцокал языком, улыбнулся. - Узнал, шельмец! И охота тебе про этого петуха вспоминать? Однако,хозяюшка, вот какое дело: не можешь ли ты выпечь нам хлеба? Мука у насесть. - Можно... Что ж... Испеку... - торопливо заговорила Ильинична, неглядя на гостя, стирая с лавки пролитое молоко. А красноармеец присел около двери, вытащил кисет из кармана и,сворачивая папироску, затеял разговор: - К ночи выпечешь? - Можно и к ночи, ежели вам спешно. - На войне, бабушка, завсегда спешно. А за петушка вы не обижайтесь. - Да мы ничего! - испугалась Ильинична. - Это дите глупое... Вспомнитже, что не надо! - Однако скупой ты, паренек... - добродушно улыбался словоохотливыйгость, обращаясь к Мишатке. - Ну, чего ты таким волчонком смотришь?Подойди сюда, потолкуем всласть про твоего петуха. - Подойди, болезный! - шепотом просила Ильинична, толкая коленом внука. Но тот оторвался от бабушкиного подола и норовил уже выскользнуть изкухни, боком-боком пробираясь к дверям. Длинной рукой красноармеецпритянул его к себе, спросил: - Сердишься, что ли? - Нет, - шепотком отозвался Мишатка. - Ну вот и хорошо. Не в петухе счастье. Отец-то твой где? За Доном? - За Доном. - Воюет, значит, с нами? Подкупленный ласковым обращением, Мишатка охотно сообщил: - Он всеми казаками командует! - Ох, врешь, малый! - Спроси вот хучь у бабки. А бабка только руками всплеснула и застонала, окончательно сокрушеннаяразговорчивостью внука. - Командует всеми? - переспросил озадаченный красноармеец. - А может, и не всеми... - уже неуверенно отвечал Мишатка, сбитый столку отчаянными взглядами бабки. Красноармеец помолчал немного, потом, искоса поглядывая на Наталью,спросил: - Молодайка болеет, что ли? - Тиф у нее, - неохотно ответила Ильинична. Двое красноармейцев внесли в кухню мешок с мукой, поставили его околопорога. - Затопляй, хозяйка, печь! - сказал один из них. - К вечеру придем захлебами. Да смотри, чтобы припек был настоящий, а то худо тебе буде!! - Как умею, так и испеку, - ответила Ильинична, донельзя обрадованнаятем, что вновь пришедшие помешали продолжению опасного разговора, иМишатка выбежал из кухни. Один спросил, кивком головы указывая на Наталью: - Тифозная? - Да. Красноармейцы поговорили о чем-то вполголоса, покинули кухню. Не успелпоследний из них свернуть за угол - из-за Дона защелкали винтовочныевыстрелы. Красноармейцы, согнувшись, подбежали к полуразваленной каменнойогороже, залегли за ней и, дружно клацая затворами, стали отстреливаться. Испуганная Ильинична бросилась во двор искать Мишатку. Из-за огорожи ееокликнули: - Эй, бабка! Иди в дом! Убьют! - Парнишка наш на базу! Мишенька! Родименький! - со слезами в голосезвала старуха. Она выбежала на середину двора, и тотчас же выстрелы из-за Донапрекратились. Очевидно, находившиеся на той стороне казаки увидели ее. Кактолько она схватила на руки прибежавшего Мишатку и ушла с ним в кухню,стрельба возобновилась и продолжалась до тех пор, пока красноармейцы непокинули мелеховский двор. Ильинична, шепотом переговариваясь с Натальей, поставила тесто, новыпечь хлеб ей так и не пришлось. К полудню находившиеся в хуторе красноармейцы пулеметных застав вдругспешно покинули дворы, по ярам двинулись на гору, таща за собою пулеметы. Рота, занимавшая окопы на горе, построилась, быстрым маршем пошла кГетманскому шляху. Великая тишина как-то сразу распростерлась надо всем Обдоньем. Умолклиорудия и пулеметы. По дорогам, по затравевшим летникам, от хуторов кГетманскому шляху нескончаемо потянулись обозы, батареи; колоннами пошлапехота и конница. Ильинична, смотревшая из окна, как по меловым мысам карабкаются на горуотставшие красноармейцы, вытерла о завеску руки, с чувствомперекрестилась: - Привел-то господь, Натальюшка! Уходют красные! - Ох, маманя, это они из хутора на гору в окопы идут, а к вечерувернутся. - А чего же они бегом поспешают? Пихнули их наши! Отступают проклятые!Бегут анчихристы!.. - ликовала Ильинична, а сама снова взялась вымешиватьтесто. Наталья вышла из сенцев, стала у порога и, приложив ладонь к глазам,долго глядела на залитую солнечным светом меловую гору, на выгоревшиебурые отроги. Из-за горы в предгрозовом величавом безмолвии вставали вершины белыхклубящихся туч. Жарко калило землю полуденное солнце. На выгоне свистелисуслики, и тихий грустноватый их посвист странно сочетался сжизнерадостным пением жаворонков. Так мила сердцу Натальи былаустановившаяся после орудийного гула тишина, что она, не шевелясь, сжадностью вслушивалась и в бесхитростные песни жаворонков, и в скрипколодезного журавля, и в шелест напитанного полынной горечью ветра. Он был горек и духовит, этот крылатый, степной, восточный ветер. Ондышал жаром раскаленного чернозема, пьянящими запахами всех полегших подсолнцем трав, но уже чувствовалось приближение дождя: тянуло преснойвлагой от Дона, почти касаясь земли раздвоенными остриями крыльев, чертиливоздух ласточки, и далеко-далеко в синем поднебесье парил, уходя отподступавшей грозы, степной подорлик. Наталья прошлась по двору. За каменной огорожей на помятой траве лежализолотистые груды винтовочных гильз. Стекла и выбеленные стены дома зиялипулевыми пробоинами. Одна из уцелевших кур, завидев Наталью, с крикомвзлетела на крышу амбара. Ласковая тишина недолго стояла над хутором. Подул ветер, захлопали впокинутых домах распахнутые ставни и двери. Снежно-белая градовая тучавластно заслонила солнце и поплыла на запад. Наталья, придерживая растрепанные ветром волосы, подошла к летнейкухне, оттуда снова поглядела на гору. На горизонте - окутанные сиреневойдымкой пыли - на рысях шли двуколки, скакали одиночные всадники. "Значит,верно: уходят!" - облегченно решила Наталья. Не успела она войти в сенцы, как где-то далеко за горою раскатисто иглухо загремели орудийные выстрелы и, точно перекликаясь с ними, поплылнад Доном радостный колокольный трезвон двух вешенских церквей. На той стороне Дона из леса густо высыпали казаки. Они тащили волоком инесли на руках баркасы к Дону, спускали их на воду. Гребцы, стоя накормах, проворно орудовали веслами. Десятка три лодок наперегонки спешилик хутору. - Натальюшка! Родимая моя! Наши едут!.. - плача навзрыд, причиталавыскочившая из кухни Ильинична. Наталья схватила на руки Мишатку, высоко подняла его. Глаза еегорячечно блестели, а голос прерывался, когда она, задыхаясь, говорила: - Гляди, родненький, гляди, у тебя глазки вострые... Может, и твой отецс казаками... Не угадаешь? Это не он едет на передней лодке? Ох, да нетуда ты глядишь!.. На пристани встретили одного исхудавшего Пантелея Прокофьевича. Старикпрежде всего справился, целы ли быки, имущество, хлеб, всплакнул, обнимаявнучат. А когда, спеша и прихрамывая, вошел на родное подворье -побледнел, упал на колени, широко перекрестился и, поклонившись на восток,долго не поднимал от горячей выжженной земли свою седую голову.V
Под командованием генерала Секретева трехтысячная конная группа Донскойармии при шести конных орудиях и восемнадцати вьючных пулеметах 10 июнясокрушительным ударом прорвала фронт вблизи станицы Усть-Белокалитвенской,двинулась вдоль линии железной дороги по направлению к станице Казанской. Ранним утром третьего дня офицерский разъезд 9-го Донского полканаткнулся около Дона на повстанческий полевой караул. Казаки, завидяконный отряд, бросились в яры, но командовавший разъездом казачий есаул поодежде узнал повстанцев, помахал нацепленным на шашку носовым платком изычно крикнул: - Свои!.. Не бегай, станичники!.. Разъезд без опаски подскакал к отножине яра. Начальник повстанческогокараула - старый седой вахмистр, на ходу застегивая захлюстанную по росешинель, вышел вперед. Восемь офицеров спешились, и есаул, подойдя квахмистру, снял защитную фуражку с ярко белевшей на околыше офицерскойкокардой, улыбаясь, сказал: - Ну, здравствуйте, станичники! Что ж, по старому казачьему обычаю -поцелуемся. Крест-накрест поцеловал вахмистра, вытер платком губы и усы и, чувствуяна себе выжидающие взоры своих спутников, с многозначительной усмешкой, срасстановкой спросил: - Ну как, опомнились? Свои-то оказались лучше большевиков? - Так точно, ваше благородие! Покрыли грех... Три месяца сражались, нечаяли дождаться вас! - Хорошо, что хоть поздно, да взялись за ум. Дело прошлое, а кто староевспомянет - тому глаз вон. Какой станицы? - Казанской, ваше благородие! - Ваша часть за Доном? - Так точно! - Красные куда направились от Дона? - Вверх по Дону, должно - на Донецкую слободку. - Конница ваша еще не переправлялась? - Никак нет. - Почему? - Не могу знать, ваше благородие. Нас первых направили на эту сторону. - Артиллерия была у них тут? - Две батареи были. - Когда они снялись? - Вчера на ночь. - Преследовать надо было! Эх вы, раззявы! - укоризненно проговорилесаул и, подойдя к коню, достал из полевой сумки блокнот и карту. Вахмистр стоял навытяжку, руки по швам. В двух шагах позади неготолпились казаки, со смешанным чувством радости и неосознанногобеспокойства рассматривая офицеров, седла, породистых, но истощенныхпереходом лошадей. Офицеры, одетые в аккуратно пригнанные английские френчи с погонами и вширокие бриджи, разминали ноги, похаживали возле лошадей, искосапосматривали на казаков. Уже ни на одном из них не было, как осенью 1918года, самодельных погонов, нарисованных чернильным карандашом. Обувь,седла, патронные сумки, бинокли, притороченные к седлам карабины - всеновое и не русского происхождения. Лишь самый пожилой по виду офицер был вчеркеске тонкого синего сукна, в кубанке золотистого бухарского каракуля ив горских, без каблуков, сапогах. Он первый, мягко ступая, приблизился кказакам, достал из планшетки нарядную пачку папирос с портретомбельгийского короля Альберта, предложил: - Курите, братцы! Казаки жадно потянулись к папиросам. Подошли и остальные офицеры. - Ну, как жилось под большевиками? - спросил большеголовый иширокоплечий хорунжий. - Не дюже сладко... - сдержанно отвечал одетый в старый зипун казак,жадно затягиваясь папироской, глаз не сводя с высоких зашнурованных поколено гетр, туго обтягивавших толстые икры хорунжего. На ногах казака еле держались стоптанные рваные чирики. Белые,многократно штопанные шерстяные чулки, с заправленными в них шароварами,были изорваны; потому-то казак и не сводил очарованного взгляда санглийских ботинок, прельщавших его толщиною неизносных подошв, яркоблестевшими медными пистонами. Он не утерпел и простодушно выразил своевосхищение: - А и хороша же у вас обувка! Но хорунжий не был склонен к мирному разговору. С ехидством и вызовомон сказал: - Захотелось вам заграничную экипировку променять на московские лапти,так теперь нечего на чужое завидовать! - Промашка вышла. Обвиноватились... - смущенно отвечал казак,оглядываясь на своих, ища поддержки. Хорунжий продолжал издевательски отчитывать: - Ум у вас оказался бычиный. Бык, он ведь всегда так: сначала шагнет, апотом стоит думает. Промашка вышла! А осенью, когда фронт открыли, о чемдумали! Комиссарами хотели быть! Эх вы, защитники отечества!.. Молоденький сотник тихо шепнул на ухо расходившемуся хорунжему:"Оставь, будет тебе!" И тот затоптал папироску, сплюнул, развалисто пошелк лошадям. Есаул передал ему записку, что-то сказал вполголоса. С неожиданной легкостью тяжеловатый хорунжий вскочил на коня, крутоповернул его и поскакал на запад. Казаки смущенно молчали. Подошедший есаул, играя низкими нотамизвучного баритона, весело спросил: - Сколько верст отсюдова до хутора Варваринского? - Тридцать пять, - в несколько голосов ответили казаки. - Хорошо. Так вот что, станичники, ступайте и передайте вашимначальникам, чтобы конные части, не медля ни минуты, переправлялись на этусторону. С вами отправится до переправы наш офицер, он поведет конницу. Апехота походным порядком пусть движется в Казанскую. Понятно? Ну, какговорится, налево кругом и с богом шагом арш! Казаки толпою пошли под гору. Саженей сто шагали и молчали, как посговору, а потом невзрачный казачишка в зипуне, тот самый, которогоотходил ретивый хорунжий, покачал головой и горестно вздохнул: - Вот и соединились, братушки... Другой с живостью добавил: - А хрен редьки не слаже! - и смачно выругался.VI
Поиск по сайту: