 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 7 страница
XXI
Снег падал и таял на лету. В полдень в ярах с глухим шумом рушилисьснежные оползни. За Доном шумел лес. Стволы дубов оттаяли, почернели. Светвей срывались капли, пронзали снег до самой земли, пригревшейся подгниющим покровом листа-падалицы. Уже манило пьяным ростепельным запахомвесны, в садах пахло вишенником. На Дону появились прососы. Возле береговлед отошел, и проруби затопило зеленой и ясной водой окраинцев. Обоз, везший к Дону партию снарядов, а Татарском должен был сменитьподводы. Сопровождавшие красноармейцы оказались ребятами лихими. Старшойостался караулить Ивана Алексеевича; так ему и заявил: "Посижу с тобой, ато ты, не ровен час, сбежишь!" - а остальных направил добывать подводы.Нужно было высточить сорок семь пароконных подвод. Емельян добрался и до Мелеховых. - Запрягайте, в Боковскую снаряды везть! Петро и усом не повел, буркнул: - Кони в ножной, а на кобыле вчера я раненых отвозил в Вешенскую. Емельян, слова не говоря, - в конюшню. Петро выскочил за ним без шапки,окликнул: - Слышишь? Погоди... Может, оставишь? - Может, бросишь дуру трепать? - Емельян очень серьезно оглядел Петра,добавил: - Охоту маю поглядеть ваших коней, какая такая ножная у них? Немолотком ли нечаянно с намерением суставы побили? Так ты мне не втирайочки! Я лошадей столько перевидал, сколько ты лошадиного помету. Запрягай!Коней или быков - все равно. С подводой поехал Григорий. Перед тем как выехать, он вскочил в кухню;целуя детишек, торопливо кидал: - Гостинцев привезу, а вы тут не дурите, матерю слухайте. - И к Петру:- Вы обо мне не думайте. Я далеко не поеду. Ежели погонять дальшеБоковской - брошу быков и вернусь. Только я в хутор не приду. Перегожувремя на Сингином, у тетки... А ты, Петро, надбеги проведать... Что-то мнестрашновато тут ждать. - И усмехнулся. - Ну, бывайте здоровы! Наташка, нескучай! Около моховского магазина, занятого под продовольственный склад,перегрузили ящики со снарядами, тронулись. "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали, -все о том же думал Григорий под равномерный качкий ступ быков, полулежа всанях, кутая зипуном голову. - Одной правды нету в жизни. Видно, кто когоодолеет, тот того и сожрет... А я дурную правду искал. Душой болел,туда-сюда качался... В старину, слышно, Дон татары обижали, шли отниматьземлю, неволить. Теперь - Русь. Нет! Не помирюсь я! Чужие они мне ивсем-то казакам. Казаки теперь почунеют. Бросили фронт, а теперь каждый,как я: ах! - да поздно". Вблизи бурьяны над дорогой, холмистая зыбь, щетинистые буеракинаплывали навстречу, а дальше снежные поля, кружась, шли на юг вровень ссанями. Дорога разматывалась нескончаемо, угнетала скукой, клонила в сон. Григорий лениво покрикивал на быков, дремал, ворочался возле увязанныхящиков. Покурив, уткнулся лицом в сено, пропахшее сухим донником исладостным куревом июньских дней, незаметно уснул. Во сне он ходил сАксиньей по высоким шуршащим хлебам. Аксинья на руках бережно несларебенка, сбоку мерцала на Григория стерегущим взглядом. А Григорий слышалбиение своего сердца, певучий шорох колосьев, видел сказочный расшив травна меже, щемящую голубизну небес. В нем цвело, бродило чувство, он любилАксинью прежней изнуряющей любовью, он ощущал это всем телом, каждымтолчком сердца и в то же время сознавал, что не явь, что мертвое зияетперед его глазами, что это сон. И радовался сну и принимал его, как жизнь.Аксинья была та же, что и пять лет назад, но пронизанная сдержанностью,тронутая холодком. Григорий с такой слепящей яркостью, как никогда вдействительности, видел пушистые кольца ее волос на шее (ими играл ветер),концы белой косынки... Он проснулся от толчка, отрезвел от голосов. Навстречу, объезжая их, двигались многочисленные подводы. - Чего везете, земляки? - хрипло крикнул ехавший впереди ГригорияБодовсков. Скрипели полозья, с хрустом давили снег клешнятые копыта быков. Навстречных подводах долго молчали. Наконец кто-то ответил: - Мертвяков! Тифозных... Григорий поднял голову. В проезжавших санях лежали внакат, прикрытыебрезентом, серошинельные трупы. Наклески саней Григория на раскатеударились о торчавшую из проезжавших саней руку, и она отозвалась глухим,чугунным звоном... Григорий равнодушно отвернулся. Приторный, зовущий запах донника навеял сон, мягко повернул лицом кполузабытому прошлому, заставил еще раз прикоснуться сердцем к отточенномуклинку минувшего чувства. Разящую и в то же время сладостную боль испыталГригорий, свалившись опять в сани, щекой касаясь желтой ветки донника.Кровоточило тронутое воспоминаниями сердце, билось неровно и долгоотгоняло сон.XXII
Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек:Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябойчеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своейработе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его схутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то толькопосле того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора водвор. Приходили, молчали, со всем соглашались. Заметно преобладалимолодые. Но и среди них не встречалось сочувствующих. Каменные лица, чужиенедоверчивые глаза, исподлобные взгляды видел на майдане Иван Алексеевич,проводя собрание. От этого холодело у него под сердцем, тосковали глаза,голос становился вялым и неуверенным. Рябой Филька как-то неспростабрякнул: - Развелись мы с хутором, товарищ Котляров! Набычился народ, осатанел.Вчера пошел за подводами раненых красноармейцев в Вешки везть - ни один неедет. Разведенным-то чижало в одном курене жить... - А пьют! Дуром! - подхватил Емельян, мусоля трубочку. - Дымку в каждомдворе гонют. Мишка Кошевой хмурился, свое таил от остальных, но прорвало и его.Уходя вечером домой, попросил Ивана Алексеевича: - Дай мне винтовку. - На что? - Вот тебе! Боюсь идтить с голыми руками. Или ты не видишь ничего? Ятак думаю, надо нам кое-кого... Григория Мелехова надо взять, старикаБолдырева, Матвея Кашулина, Мирона Коршунова. Нашептывают они, гады,казакам... Своих из-за Донца ждут. Ивана Алексеевича повело, невесело махнул рукой: - Эй! Тут ежели начать выдергивать, так многих запевал выдернуть надо.Шатаются люди... А кое-кто и сочувствует нам, да на Мирона Коршуноваоглядываются. Боятся, Митька его из-за Донца придет - потрошить будет. Круто завернула на повороте жизнь. На другой день из Вешенскойконнонарочный привез предписание: обложить контрибуцией богатейшие дома.На хутор дали контрольную цифру - сорок тысяч рублей. Разверстали. Прошелдень. Контрибуционных денег собралось два мешка, на восемнадцать тысяч снемногим. Иван Алексеевич запросил округу. Оттуда прислали трехмилиционеров и предписание: "Не уплативших контрибуцию арестовать ипрепроводить под конвоем в Вешенскую". Четырех дедов временно посадили вмоховский подвал, где раньше зимовали яблоки. Хутор запохожился на потревоженный пчельник. Коршунов наотрез отказалсяплатить, прижимая подешевевшую деньгу. Однако приспела и ему порапоквитаться с хорошей жизнью. Приехали из округа двое: следователь поместным делам - молодой вешенский казак, служивший в 28-м полку, и другой,в тулупе поверх кожаной куртки. Они предъявили мандаты Ревтрибунала,заперлись с Иваном Алексеевичем в кабинете. Спутник следователя, пожилой,голо выбритый человек, деловито начал: - По округу наблюдаются волнения. Оставшаяся белогвардейщина поднимаетголову и начинает смущать трудовое казачество. Необходимо изъять всенаиболее враждебное нам. Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев -всех, кто активно с нами боролся, давай на список. Следователю помоги. Онкое-кого знает. Иван Алексеевич смотрел в выбритое, похожее на бабье лицо; перечисляяфамилии, упомянул Петра Мелехова, но следователь покачал головой: - Это наш человек, Фомин просил его не трогать. Большевистски настроен.Мы с ним в Двадцать восьмом служили. Написанный рукой Кошевого, лег на стол лист графленой бумаги, вырванныйиз ученической тетради. А через несколько часов на просторном моховском дворе, под присмотроммилиционеров, уже сидели на дубах арестованные казаки. Ждали домашних схарчами и подводу под пожитки. Мирон Григорьевич, одетый, как на смерть,во все новое, в дубленый полушубок, в чирики и чистые белые чулки на вбор,- сидел с краю, рядом с дедом Богатыревым и Матвеем Кашулиным. Авдеич Брехсуетливо ходил по двору, то бесцельно заглядывал в колодец, то поднималкакую-нибудь щепку и опять метался от крыльца к калитке, утирая рукавомналитое, как яблоко, багровое, мокрое от пота лицо. Остальные сидели молча. Угнув головы, чертили костылями снег. Бабы,запыхавшись, прибегали во двор, совали арестованным узелки, сумки,шептались. Заплаканная Лукинична застегивала на своем старике полушубок,подвязывала ему воротник белым бабьим платком, просила, глядя в потухшие,будто пеплом засыпанные глаза: - А ты, Григории, не горюй! Может, оно обойдется добром. Что ты так ужопустился весь? Госпо-о-оди!.. - Рот ее удлиняла, плоско растягивалагримаса рыдания, но она с усилием собирала губы в комок, шептала: -Проведать приеду... Грипку привезу, ты ить ее дюжей жалеешь... От ворот крикнул милиционер: - Подвода пришла! Клади сумки и трогайся! Бабы, отойди в сторону,нечего тут мокрость разводить! Лукинична первый раз в жизни поцеловала рыжеволосую руку МиронаГригорьевича, оторвалась. Бычиные сани медленно поползли через площадь к Дону. Семь человек арестованных и два милиционера пошли позади. Авдеичприотстал, завязывая чирик, и моложаво побежал догонять. Матвей Кашулиншел рядом с сыном. Майданников и Королев на ходу закуривали. МиронГригорьевич держался за кошелку саней. А позади всех величавой тяжеловатой поступью шел старик Богатырев.Встречный ветер раздувал, заносил ему назад концы белой патриаршей бороды,прощально помахивая махрами кинутого на плечи шарфа. В этот же пасмурный февральский день случилось диковинное. За последнее время в хуторе привыкли к приезду служилых из округалюдей. Никого не заинтересовало появление на площади пароконной подводы сзябко съежившимся рядом с кучером седоком. Сани стали у моховского дома.Седок вылез и оказался человеком пожилым, неторопливым в движениях. Онпоправил солдатский ремень на длинной кавалерийской шинели, поднял с ушейнаушники красного казачьего малахая и, придерживая деревянную коробкумаузера, не спеша взошел на крыльцо. В ревкоме были Иван Алексеевич да двое милиционеров. Человек вошел безстука, у порога расправил тронутый проседью короткий оклад бороды, баскомсказал: - Председателя мне нужно. Иван Алексеевич округлившимся птичьим взглядом смотрел на вошедшего,хотел вскочить, но не смог. Он только по-рыбьи зевал ртом и скреб пальцамиошарпанные ручки кресла. Постаревший Штокман смотрел на него из-поднелепого красного верха казачьего треуха; его узко сведенные глаза, неузнавая, глядели на Ивана Алексеевича и вдруг, дрогнув, сузились,посветлели, от углов брызнули к седым вискам расщепы морщин. Он шагнул кне успевшему встать Ивану Алексеевичу, уверенно обнял его и, целуя,касаясь лица мокрой бородой, сказал: - Знал! Если, думаю, жив остался, он будет в Татарском председателем! - Осип Давыдыч, вдарь!.. Вдарь меня, сукиного сына! Не верю я глазам! -плачуще заголосил Иван Алексеевич. Слезы до того не пристали его мужественному смуглому лицу, что дажемилиционер отвернулся. - А ты поверь! - улыбаясь и мягко освобождая свои руки из рук ИванаАлексеевича, басил Штокман. - У тебя, что же, и сесть не на чем? - Садись вот на креслу!.. Да откель же ты взялся? Говори! - Я - с политотделом армии. Вижу, что ты никак не хочешь верить в моюдоподлинность. Экий чудак! Штокман, улыбаясь, хлопая по колену Ивана Алексеевича, бегло заговорил: - Очень, браток, все просто. После того как забрали отсюда, осудили,ну, в ссылке встретил революцию. Организовали с товарищем отряд Краснойгвардии, дрался с Дутовым и Колчаком. О, брат, там веселые дела были!Теперь загнали мы его за Урал - знаешь? И вот я на вашем фронте.Политотдел Восьмой армии направил меня для работы в ваш округ, как некогдажившего здесь, так сказать, знакомого с условиями. Примчал я в Вешенскую,поговорил в ревкоме с народом и в первую очередь решил поехать вТатарский. Дай, думаю, поживу у них, поработаю, помогу организовать дело,а потом уеду. Видишь, старая дружба не забывается? Ну, да к этому мы ещевернемся, а сейчас давай-ка поговорим о тебе, о положении, познакомишьменя с людьми, с обстановкой. Ячейка есть в хуторе? Кто тут у тебя? Ктоуцелел? Ну что же, товарищи... пожалуй, оставьте нас на часок спредседателем. Фу, черт! Въехал в хутор, так и пахнуло старым... Да, быловремя, а теперь времечко... Ну, рассказывай! Часа через три Мишка Кошевой и Иван Алексеевич вели Штокмана на старуюквартиру к Лукешке косой. Шагали по коричневому настилу дороги. Мишкачасто хватался за рукав штокманской шинели, будто опасаясь, что вототорвется Штокман и скроется из глаз или растает призраком. Лукешка покормила старого квартиранта щами, даже ноздреватый отстарости кусок сахара достала из потаенного угла сундука. После чая из отвара вишневых листьев Штокман прилег на лежанку. Онслышал путаные рассказы обоих, вставлял вопросы, грыз мундштук и уже передзарей незаметно уснул, уронив папиросу на фланелевую грязную рубаху. АИван Алексеевич еще минут десять продолжал говорить, опомнился, когда навопрос Штокман ответил храпком, и вышел, ступая на цыпочках, багровея дослез в попытках удержать рвущийся из горла кашель. - Отлегнуло? - тихо, как от щекотки, посмеиваясь, спросил Мишка, едвалишь сошел с крыльца. Ольшанов, сопровождавший арестованных в Вешенскую, вернулся с попутнойподводой в полночь. Он долго стучался в окно горенки, где спал ИванАлексеевич. Разбудил. - Ты чего? - Вышел опухший от сна Иван Алексеевич. - Чего пришел?Пакет, что ли? Ольшанов поиграл плеткой: - Казаков-то расстреляли. - Брешешь, гад! - Пригнали мы - сразу их на допрос и, ишо не стемнело, повели всосны... Сам видал!.. Не попадая ногами в валенки, Иван Алексеевич оделся, побежал кШтокману. - Каких отправили мы ноне - расстреляли в Вешках! Я думал, им тюрьмудадут, а этак что же... Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ отнас, Осип Давыдович!.. Тут что-то не так. На что надо было сничтожатьлюдей? Что теперь будет? Он ждал, что Штокман будет так же, как и он, возмущен случившимся,напуган последствиями, но тот, медленно натягивая рубаху, выпроставголову, попросил: - Ты не кричи. Хозяйку разбудишь... Оделся, закурил, попросил еще раз рассказать причины, вызвавшие арестсеми, потом холодновато заговорил: - Должен ты усвоить вот что, да крепко усвоить! Фронт в полутораставерстах от нас. Основная масса казачества настроена к нам враждебно. И это- потому, что кулаки ваши, кулаки-казаки, то есть атаманы и прочаяверхушка, пользуются у трудового казачества огромным весом, имеют вес, таксказать. Почему? Ну это же тоже должно быть тебе понятно. Казаки - особоесословие, военщина. Любовь к чинам, к "отцам-командирам" прививаласьцаризмом... Как это в служивской песне поется? "И что нам прикажутотцы-командиры - мы туда идем, рубим, колем, бьем". Так, что ли? Вотвидишь! А эти самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять...Казакам триста лет дурманили голову. Немало! Так вот! А разница междукулаком, скажем, Рязанской губернии и донским, казачьим кулаком оченьвелика! Рязанский кулак, ущемили его, - он шипит на Советскую власть,бессилен, из-за угла только опасен. А донской кулак? Это вооруженныйкулак. Это опасная и ядовитая гадина! Он силен. Он будет не только шипеть,распускать порочащие нас слухи, клеветать на нас, как это делали, по твоимсловам, Коршунов и другие, но и попытается открыто выступить против нас.Ну конечно! Он возьмет винтовку и будет бить нас. Тебя будет бить! Ипостарается увлечь за собой и остальных казаков за так сказать -середнеимущественного казака и даже бедняка. Их руками он норовит битьнас! В чем же дело! Уличен в действиях против нас? Готово! Разговоркороткий - к стенке! И тут нечего слюнявиться жалостью: хороший, мол,человек был. - Да я не жалею, что ты! - Иван Алексеевич замахал руками. - Я боюсь,как бы остальные от нас не откачнулись. Штокман, до этого с кажущимся спокойствием потиравший ладонью крытуюседоватым волосом грудь, вспыхнул, с силой схватил Ивана Алексеевича заворот гимнастерки и, притягивая его к себе, уже не говорил, а хрипел,подавляя кашель: - Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовымказакам только с нами по пути, а не с кулачьем! Ах, ты!.. Да кулаки же ихтрудом - их трудом! - живут. Жиреют!.. Эх ты, шляпа! Размагнитился! Душоку тебя... Я за тебя возьмусь! Этакая дубина! Рабочий парень, а слюниинтеллигентские... Как какой-нибудь паршивенький эсеришка! Ты смотри уменя, Иван! Выпустил ворот гимнастерки, чуть улыбнулся, покачал головой и, закурив,глотнул дымку, уже спокойнее докончил: - Если по округу не взять наиболее активных врагов - будет восстание.Если своевременно сейчас изолировать их - восстания может не быть. Дляэтого не обязательно всех расстреливать. Уничтожить нужно только матерых,а остальных - ну хотя бы отправить в глубь России. Но вообще с врагаминечего церемониться! "Революцию в перчатках не делают", - говорил Ленин.Была ли необходимость расстреливать в данном случае этих людей? Я думаю -да! Может быть, не всех, но Коршунова, например, незачем исправлять! Этоясно! А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо бывзять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тотразговор, который он вел с тобой в исполкоме, - разговор завтрашнеговрага. Вообще же переживать тут нечего. На фронтах гибнут лучшие сынырабочего класса. Гибнут тысячами! О них - наша печаль, а не о тех, ктоубивает их или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их!Третьего не дано. Так-то, свет Алексеевич!XXIII
Поиск по сайту: