 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 6 страница
XIII
Удивительно, как изменилась жизнь в семье Мелеховых! Совсем недавноПантелей Прокофьевич чувствовал себя в доме полновластным хозяином, вседомашние ему безоговорочно подчинялись, работа шла ряд рядом, сообщаделили и радость, и горе, и во всем быту сказывалась большая, долголетняяслаженность. Была крепко спаянная семья, а с весны все переменилось.Первой откололась Дуняшка. Она не проявляла открытого неповиновения отцу,но всякую работу, которую приходилось ей выполнять, делала с видимойнеохотой и так, как будто работала не для себя, а по найму; и внешне сталакак-то замкнутей, отчужденней; редко-редко слышался теперь беззаботныйДуняшкин смех. После отъезда Григория на фронт и Наталья отдалилась от стариков; сдетишками проводила почти все время, с ними только охотно разговаривала изанималась, и было похоже, что втихомолку о чем-то крепко горюет Наталья,но ни с кем из близких о своем горе ни разу и словом не обмолвилась,никому не пожаловалась и всячески скрывала, что ей тяжело. Про Дарью и говорить было нечего: совсем не та стала Дарья после того,как съездила с обывательскими подводами. Все чаще она противоречиласвекру, на Ильиничну и внимания не обращала, безо всякой видимой причинызлилась на всех, от покоса отделывалась нездоровьем и держала себя так,как будто доживала она в мелеховском доме последние дни. Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича. Они со старухойоставались вдвоем. Неожиданно и быстро были нарушены родственные связи,утрачена теплота взаимоотношений, в разговорах все чаще проскальзывалинотки раздражительности и отчуждения... За общий стол садились не так, какпрежде - единой и дружной семьей, а как случайно собравшиеся вместе люди. Война была всему этому причиной - Пантелей Прокофьевич это отличнопонимал. Дуняшка злилась на родителей за то, что те лишили ее надеждыкогда-нибудь выйти замуж за Мишку Кошевого - единственного, кого оналюбила со всей беззаветной девичьей страстью; Наталья молча и глубоко, сприсущей ей скрытностью переживала новый отход Григория к Аксинье. АПантелей Прокофьевич все это видел, но ничего не мог сделать, чтобывосстановить в семье прежний порядок. В самом деле, не мог же он послевсего того, что произошло, давать согласие на брак своей дочери с заядлымбольшевиком, да и что толку было бы от его согласия, коли этот чертовжених мотался где-то на фронте, к тому же в красноармейской части? То жесамое и с Григорием: не будь он в офицерском чине, Пантелей Прокофьевичживо управился бы с ним. Так управился бы, что Григорий после этого наастаховский баз и глазом бы не косил. Но война все перепутала и лишиластарика возможности жить и править своим домом так, как ему хотелось.Война разорила его, лишила прежнего рвения к работе, отняла у негостаршего сына, внесла разлад и сумятицу в семью. Прошла она над егожизнью, как буря над деляной пшеницы, но пшеница и после бури встает икрасуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно он махнулна все рукой - будь что будет! Получив из рук генерала Сидорина награду, Дарья повеселела. Она пришлас плаца в тот день оживленная и счастливая. Блестя глазами, указалаНаталье на медаль. - За что это тебе? - удивилась Наталья. - Это за кума Ивана Алексеевича, царство ему небесное, сукиному сыну! Аэто - за Петю... - И, похваляясь, развернула пачку хрустящих донскихкредиток. В поле Дарья так и не поехала. Пантелей Прокофьевич хотел былоотправить ее с харчами, но Дарья решительно отказалась: - Отвяжитесь, батенка, я уморилась с дороги! Старик нахмурился. Тогда Дарья, чтобы сгладить грубоватый отказ,полушутливо сказала: - В такой день грех вам будет заставлять меня ехать на поля. Мне нынчепраздник! - Отвезу и сам, - согласился старик. - Ну, а деньги как? - Что - деньги? - Дарья удивленно приподняла брови. - Деньги, спрашиваю, куда денешь? - А это уж мое дело. Куда захочу, туда и дену! - То есть как же это так? Деньги-то за Петра тебе выдали? - Выдали их мне, и вам ими не распоряжаться. - Да ты семьянинка или кто? - А вы чего от этой семьянинки хотите, батенка? Деньги себе забрать? - Не к тому, что все забрать, но Петро-то сын нам был или кто,по-твоему? Мы-то со старухой должны быть в части? Притязания свекра были явно неуверенны, и Дарья решительно взялаперевес. Издевательски спокойно она сказала: - Ничего я вам не дам, даже рубля не дам! Вашей части тут нету, ее бывам на руки выдали. Да с чего вы взяли, будто и ваша часть тут есть? Обэтом и разговору не было, и вы за моими хоть не тянитесь, не получите! Тогда Пантелей Прокофьевич предпринял последнюю попытку. - Ты в семье живешь, наш хлеб ешь, значит - и все у нас должно бытьобщее. Что это за порядки, ежели каждый зачнет поврозь свое хозяйствозаводить? Я этого не дозволю! - сказал он. Но Дарья отразила и эту попытку овладеть собственно ей принадлежащимиденьгами. Бесстыдно улыбаясь, она заявила: - Я с вами, батенка, не венчанная, нынче у вас живу, а завтра замужвыйду, и только вы меня и видали! А за прокорм я вам не обязана платить. Яна вашу семью десять лет работала, спину не разгинала. - Ты на себя работала, сука поблудная! - возмущенно крикнул ПантелейПрокофьевич. Он еще что-то орал, но Дарья и слушать не стала, повернуласьперед самым его носом, взмахнув подолом, ушла к себе в горницу. "Не натаковскую напал!" - шептала она, насмешливо улыбаясь. На том разговор и кончился. Воистину, не такая была Дарья, чтобыуступить свое, убоявшись стариковского гнева. Пантелей Прокофьевич собрался ехать в поле и перед отъездом короткопоговорил с Ильиничной. - Ты за Дарьей поглядывай, - попросил он. - А чего за ней глядеть? - удивилась Ильинична. - Того, что она сорвется и уйдет из дому и из нашего добра с собойприхватит. Я так гляжу, что неспроста она крылья распущает... Видать,приискала себе в пару и не нынче-завтра выскочит замуж. - Должно быть, так, - со вздохом согласилась Ильинична. - Живет она,как хохол на отживе, ничего ей не мило, все не по ней... Она зараз -отрезанный ломоть, а отрезанный ломоть, как ни старайся, не прилепишь. - Нам ее и прилепливать не к чему! Гляди, старая дура, не вздумай ееудерживать, ежели разговор зайдет. Нехай идет с двора. Мне уж надоело сней вожжаться. - Пантелей Прокофьевич взобрался на арбу; погоняя быков,закончил: - Она от работы хоронится, как собака от мух, а сама все норовитсладкий кусок сожрать да увеяться на игрища. Нам после Петра, царство емунебесное, такую в семье не держать. Это не баба, а зараза липучая! Предположения стариков были ошибочны. У Дарьи и в помыслах не быловыходить замуж. О замужестве она не думала, иная у нее на сердце былазабота... Весь этот день Дарья была общительной и веселой. Даже стычка из-заденег не отразилась на ее настроении. Она долго вертелась перед зеркалом,всячески рассматривая медаль, раз пять переодевалась, примеряя, к какойкофточке больше всего идет полосатая георгиевская ленточка, шутила: "Мнебы теперича ишо крестов нахватать!" - потом отозвала Ильиничну в горенку,сунула ей в рукав две бумажки по двадцать рублей и, прижимая к грудигорячими руками узловатую руку Ильиничны, зашептала: "Это - Петюпоминать... Закажите, мамаша, вселенскую панихиду, кутьи наварите..." - Изаплакала... Но через минуту, еще с блестящими от слез глазами, уже игралас Мишаткой, покрывала его своей шелковой праздничной шалькой и смеяласьтак, как будто никогда не плакала и не знала соленого вкуса слез. Окончательно развеселилась после того, как с поля пришла Дуняшка.Рассказала ей, как получала медаль, и шутливо представила, какторжественно говорил генерал и каким чучелом стоял и смотрел на нееангличанин, а потом, лукаво, заговорщицки подмигнув Наталье, с серьезнымлицом стала уверять Дуняшку, что скоро ей, Дарье, как вдове офицера,награжденной георгиевской медалью, тоже дадут офицерский чин и назначат еекомандовать сотней старых казаков. Наталья чинила детские рубашонки и слушала Дарью, подавляя улыбку, асбитая с толку Дуняшка, умоляюще сложив руки, просила: - Дарьюшка! Милая! Не бреши, ради Христа! А то я уж и не пойму, где тыбрешешь, а где правду говоришь. Ты рассказывай сурьезно. - Не веришь? Ну, значит, ты глупая девка! Я тебе истинную правдуговорю. Офицеры-то все на фронте, а кто будет стариков обучать маршировкеи всему такому прочему, что по военному делу полагается? Вот их ипредоставят под мою команду, а уж я с ними, со старыми чертями, управлюсь!Вот как я ими буду командовать! - Дарья притворила дверь в кухню, чтобы невидела свекровь, быстрым движением просунула между ног подол юбки и,захватив его сзади рукой, сверкая оголенными лоснящимися икрами,промаршировала по горнице, стала около Дуняшки, басом скомандовала:"Старики, смирно! Бороды поднять выше! Кругом налево ша-а-гай!" Дуняшка не выдержала и пырскнула, спрятав в ладонях лицо. Натальясквозь смех сказала: - Ох, будет тебе! Ты как не перед добром расходилась! - Так уж и не перед добром! Да вы его, добро-то, видите? Вас ежли нерасчудить, так вы тут от тоски заплеснеете! Но этот порыв веселья у Дарьи кончился так же внезапно, как и возник.Спустя полчаса она ушла к себе в боковушку, с досадой сорвала с груди икинула в сундук злополучную медаль; подперев щеки ладонями, долго сидела уокошка, а в ночь куда-то исчезла и вернулась только после первых петухов. Дня четыре после этого она прилежно работала в поле. Покос шел невесело. Не хватало рабочих рук. За день выкашивали небольше двух десятин. Сено в валках намочил дождь, прибавилось работы:пришлось валки растрясать, сушить на солнце. Не успели сметать в копны -снова спустился проливной дождь и шел с вечера до самой зари с осеннимпостоянством и настойчивостью. Потом установилось ведро, подул восточныйветер, в степи снова застрекотали косилки, от почерневших копен понеслосладковато-прогорклым запахом плесени, степь окуталась паром, а сквозьголубоватую дымку чуть-чуть наметились неясные очертания сторожевыхкурганов, синеющие русла балок и зеленые шапки верб над далекими прудами. На четвертые сутки Дарья прямо с поля собралась идти в станицу. Оназаявила об этом, когда сели на стану полудновать. Пантелей Прокофьевич с неудовольствием и насмешкой спросил: - Чего это тебе приспичило? До воскресенья не могешь подождать? - Стало быть, дело есть и ждать некогда. - Так-таки и дня подождать нельзя? Дарья сквозь зубы ответила: - Нет! - Ну уж раз так гребтится, что и трошки потерпеть нельзя, - иди. Авсе-таки, что это у тебя за дела такие спешные проявились? Прознать можно? - Все будете знать - раньше времени помрете. Дарья, как и всегда, за словом в карман не лазила, и ПантелейПрокофьевич, сплюнув от досады, прекратил расспросы. На другой день, по дороге из станицы, Дарья зашла в хутор. Дома былаодна Ильинична с детишками. Мишатка подбежал было к тетке, но она холодноотстранила его рукой, спросила у свекрови: - А Наталья где же, мамаша? - Она на огороде, картошку полет. На что она тебе понадобилась? Либостарик за ней прислал? Нехай он с ума не сходит! Так ему и скажи! - Никто за ней не присылал, я сама хотела кое-что ей сказать. - Ты пеши пришла? - Пеши. - Скоро управятся наши? - Должно, завтра. - Да погоди, куда ты летишь? Сено-то дюже дожди попортили? - назойливовыспрашивала старуха, идя следом за сходившей с крыльца Дарьей. - Нет, не дюже. Ну, я пойду, а то некогда... - С огорода зайди рубаху старику возьми. Слышишь? Дарья сделала вид, будто не расслышала, и торопливо направилась кскотиньему базу. Возле пристани остановилась, прищурившись, огляделазеленоватый, дышащий пресной влагой простор Дона, медленно пошла когородам. Над Доном гулял ветер, сверкали крыльями чайки. На пологий берег ленивонаползала волна. Тускло сияли под солнцем меловые горы, покрытыепрозрачной сиреневой марью, а омытый дождями прибрежный лес за Дономзеленел молодо и свежо, как в начале весны. Дарья сняла с натруженных ног чирики, вымыла ноги и долго сидела наберегу, на раскаленной гальке, прикрыв глаза от солнца ладонью,вслушиваясь в тоскливые крики чаек, в равномерные всплески волн. Ей былогрустно до слез от этой тишины, от хватающего за сердце крика чаек, и ещетяжелей и горше казалось то несчастье, которое так внезапно обрушилось нанее. Наталья с трудом разогнула спину, прислонила к плетню мотыгу и, завидевДарью, пошла к ней навстречу. - Ты за мной, Даша? - К тебе со своим горюшком... Они присели рядом. Наталья сняла платок, поправила волосы, выжидающеглянула на Дарью. Ее поразила перемена, происшедшая с Дарьиным лицом заэти дни: щеки осунулись и потемнели, на лбу наискось залегла глубокаяморщинка, в глазах появился горячий тревожный блеск. - Что это с тобой? Ты ажник с лица почернела, - участливо спросилаНаталья. - Небось почернеешь... - Дарья насильственно улыбнулась, помолчала. -Много тебе ишо полоть? - К вечеру кончу. Так что с тобой стряслось? Дарья судорожно проглотила слюну и глухо и быстро заговорила: - А вот что: захворала я... У меня - дурная болезня... Вот как ездила вэтот раз и зацепила... Наделил проклятый офицеришка! - Догулялась!.. - Наталья испуганно и горестно всплеснула руками. - Догулялась... И сказать нечего, и жаловаться не на кого... Слабостьмоя... Подсыпался проклятый, улестил. Зубы белые, а сам оказалсячервивый... Вот я и пропала теперь. - Головушка горькая! Ну как же это? Как же ты теперь? - Натальярасширившимися глазами смотрела на Дарью, а та, овладев собой, глядя себепод ноги, уже спокойнее продолжала: - Видишь, я ишо в дороге за собой стала примечать... Думаласпервоначалу: может, это так что... У нас, сама знаешь, по бабьему делубывает всякое... Я вон весной подняла с земли чувал с пшеницей, и тринедели месячные шли! Ну, а тут вижу, чтой-то не так... Знаки появились...Вчера ходила в станицу к фершалу. Было со стыда пропала... Зараз уж все,отыгралась бабочка! - Лечиться надо, да ить страмы сколько! Их, эти болезни, говорят,залечивают. - Нет, девка, мою не вылечишь. - Дарья криво улыбнулась и впервые заразговор подняла полышущие огнем глаза. - У меня - сифилис. Это от какогоне вылечивают. От какого носы проваливаются... Вон, как у бабки Андронихи,видала? - Как же ты теперь? - спросила Наталья плачущим голосом, и глаза ееналились слезами. Дарья долго молчала. Сорвала прилепившийся к стеблю кукурузы цветокповители, близко поднесла его к глазам. Нежнейший, розовый по краямраструб крохотного цветочка, такого прозрачно-легкого, почти невесомого,источал тяжелый плотский запах нагретой солнцем земли. Дарья смотрела нанего с жадностью и изумлением, словно впервые видела этот простенький иневзрачный цветок; понюхала его, широко раздувая вздрагивающие ноздри,потом бережно положила на взрыхленную, высушенную ветрами землю, сказала: - Как я буду, спрашиваешь? Я шла из станицы - думала, прикидывала...Руки на себя наложу, вот как буду! Оно и жалковато, да, видно, выбирать неиз чего. Все равно, ежли мне лечиться - все в хуторе узнают, указыватьбудут, отворачиваться, смеяться... Кому я такая буду нужна? Красота мояпропадет, высохну вся, живьем буду гнить... Нет, не хочу! - Она говорилатак, как будто рассуждала сама с собой, и на протестующее движение Натальине обратила внимания. - Я думала, как ишо в станицу не ходила, ежли это уменя дурная болезня - буду лечиться. Через это и деньги отцу не отдала,думала - они мне пригодятся фершалам платить... А зараз иначе решила. Инадоело мне все! Не хочу! Дарья выругалась страшным мужским ругательством, сплюнула и вытерлатыльной стороной ладони повисшую на длинных ресницах слезинку. - Какие ты речи ведешь... Бога побоялась бы! - тихо сказала Наталья. - Мне он, бог, зараз ни к чему. Он мне и так всю жизню мешал. - Дарьяулыбнулась, и в этой улыбке, озорной и лукавой, на секунду Наталья увиделапрежнюю Дарью. - Того нельзя было делать, этого нельзя, все грехами дастрашным судом пужали... Страшнее этого суда, какой я над собой сделаю, непридумаешь. Надоело, Наташка, мне все! Люди все поопостылели... Мне легкобудет с собой расквитаться. У меня - ни сзади, ни спереди никого нет. И отсердца отрывать некого... Так-то! Наталья начала горячо уговаривать, просила одуматься и не помышлять осамоубийстве, но Дарья, рассеянно слушавшая вначале, опомнилась и гневнопрервала ее на полуслове: - Ты это брось, Наташка! Я не за тем пришла, чтоб ты меня отговаривалада упрашивала! Я пришла сказать тебе про свое горе и предупредить, чтобыты ко мне с нонешнего дня ребят своих не подпускала. Болезня мояприлипчивая, фершал сказал, да я и сама про нее слыхала, и как бы они отменя не заразились, поняла, глупая? И старухе ты скажи, у меня совести нехватает. А я... я не сразу в петлю полезу, не думай, с этим успеется...Поживу, порадуюсь на белый свет, попрощаюсь с ним. А то ить мы знаешь как?Пока под сердце не кольнет - ходим и округ себя ничего не видим... Я вонкакую жизню прожила и была вроде слепой, а вот как пошла из станицы по-надДоном да как вздумала, что мне скоро надо будет расставаться со всем этим,и кубыть глаза открылись! Гляжу на Дон, а по нем зыбь, и от солнца ончисто серебряный, так и переливается весь, аж глазам глядеть на негобольно, Повернусь кругом, гляну - господи, красота-то какая! А я ее и непримечала... - Дарья застенчиво улыбнулась, смолкла, сжала руки и,справившись с подступившим к горлу рыданием, заговорила снова, и голос еестал еще выше и напряженнее: - Я уж за дорогу и отревела разовнесколько... Подошла к хутору, гляжу - ребятишки махонькие купаются вДону... Ну, поглядела на них, сердце зашлось, и разревелась, как дура.Часа два лежала на песке. Оно и мне нелегко, ежли подумать... - Подняласьс земли, отряхнула юбку, привычным движением поправила платок на голове. -Только у меня и радости, как вздумаю про смерть: придется же на том светеувидаться с Петром... "Ну, скажу, дружечка мой, Петро Пантелевич, принимайсвою непутевую жену!" - И с обычной для нее циничной шутливостью добавила:- А драться ему на том свете нельзя, драчливых в рай не пущают, верно? Ну,прощай, Наташенька! Не забудь свекрухе сказать про мою беду. Наталья сидела, закрыв лицо узкими грязными ладонями. Между пальцев ее,как в расщепах сосны смола, блестели слезы. Дарья дошла до плетеныххворостяных дверец, потом вернулась, деловито сказала: - С нонешнего дня я буду есть из отдельной посуды. Скажи об этомматери. Да ишо вот что: пущай она отцу не говорит про это, а то стариквзбесится и выгонит меня из дому. Этого ишо мне недоставало. Я отсюдапойду прямо на покос. Прощай!XIV
На другой день вернулись с поля косари. Пантелей Прокофьевич решил собеда начинать возку сена. Дуняшка погнала к Дону быков, а Ильинична иНаталья проворно накрыли на стол. Дарья пришла к столу последняя, села с краю. Ильинична поставила передней небольшую миску со щами, положила ложку и ломоть хлеба, остальным, каки всегда, налила в большую, общую миску. Пантелей Прокофьевич удивленно взглянул на жену, спросил, указываяглазами на Дарьину миску: - Это что такое? Почему это ей отдельно влила? Она, что, не нашей верыстала? - И чего тебе надо? Ешь! Старик насмешливо поглядел на Дарью, улыбнулся: - Ага, понимаю! С той поры как ей медаль дали, она из общей посуды нежелает жрать. Тебе что, Дашка, аль гребостно с нами из одной чашкихлебать? - Не гребостно, а нельзя, - хрипло ответила Дарья. - Через чего же это? - Глотка болит. - Ну и что? - Ходила в станицу, и фершал сказал, чтобы ела из отдельной посуды. - У меня глотка болела, так я не отделялся, и, слава богу, моя болячкана других не перекинулась. Что же это у тебя за простуда такая? Дарья побледнела, вытерла ладонью губы и положила ложку. Возмущеннаярасспросами старика, Ильинична прикрикнула на него: - Чего ты привязался к бабе? И за столом от тебя нету покоя! Прилипнет,как репей, и отцепы от него нету! - Да мне-то что? - раздраженно буркнул Пантелей Прокофьевич. - По мне,вы хоть через край хлебайте. С досады он опрокинул в рот полную ложку горячих щей, обжегся и,выплюнув на бороду щи, заорал дурным голосом: - Подать не умеете, распроклятые! Кто такие щи, прямо с пылу, подает?! - Поменьше бы за столом гутарил, оно бы и не пекся, - утешалаИльинична. Дуняшка чуть не прыснула, глядя, как побагровевший отец выбирает избороды капусту и кусочки картофеля, но лица остальных были настолькосерьезны, что и она сдержалась и взгляд от отца отвела, боясь некстатирассмеяться. После обеда за сеном поехали на двух арбах старик и обе снохи. ПантелейПрокофьевич длинным навильником подавал на арбы, а Наталья принималавороха пахнущего гнильцой сена, утаптывала его. С поля она возвращаласьвдвоем с Дарьей. Пантелей Прокофьевич на старых шаговитых быках уехалдалеко вперед. За курганом садилось солнце. Горький полынный запах выкошенной степи квечеру усилился, но стал мягче, желанней, утратив полдневную удушливуюостроту. Жара спала. Быки шли охотно, и взбитая копытами пресная пыль налетнике подымалась и оседала на кустах придорожного татарника. Верхушкитатарника с распустившимися малиновыми макушками пламенно сияли. Над нимикружились шмели. К далекому степному пруду, перекликаясь, летели чибисы. Дарья лежала на покачивающемся возе вниз лицом, опираясь на локте,изредка взглядывая на Наталью. Та, о чем-то задумавшись, смотрела назакат; на спокойном чистом лице ее бродили медно-красные отблески. "ВотНаташка счастливая, у нее и муж и дети, ничего ей не надо, в семье еелюбят, а я - конченый человек. Издохну - никто и ох не скажет", - думалаДарья, и у нее вдруг шевельнулось желание как-нибудь огорчить Наталью,причинить и ей боль. Почему только она, Дарья, должна биться в припадкахотчаяния, беспрестанно думать о своей пропащей жизни и так жестокострадать? Она еще раз бегло взглянула на Наталью, сказала, стараясьпридать голосу задушевность: - Хочу, Наталья, повиниться перед тобою... Наталья отозвалась не сразу. Она вспомнила, глядя на закат, каккогда-то давно, когда она была еще невестой Григория, приезжал он еепроведать, и она вышла проводить его за ворота, и тогда так же горелзакат, малиновое зарево вставало на западе, кричали в вербах грачи...Григорий отъезжал полуобернувшись на седле, и она смотрела ему вслед сослезами взволнованной радости и, прижав к острой, девичьей груди руки,ощущала стремительное биение сердца... Ей стало неприятно от того, чтоДарья вдруг нарушила молчание, и она нехотя спросила: - В чем виниться-то? - Был такой грех... Помнишь, весной приезжал Григорий с фронта напобывку? Вечером в энтот день, помнится, я доила корову. Пошла в курень,слышу - Аксинья меня окликает. Ну, зазвала к себе, подарила, прямо-такинавязала, вот это колечко, - Дарья повертела на безымянном пальце золотоекольцо, - и упросила, чтобы я вызвала к ней Григория... Мое дело - чтож... Я ему сказала. Он тогда всю ночь... Помнишь, он говорил, будтоКудинов приезжал и он с ним просидел? Брехня! Он у Аксиньи был. Ошеломленная, побледневшая Наталья молча ломала в пальцах сухую веточкудонника. - Ты не серчай, Наташа, на меня. Я и сама не рада, что призналасьтебе... - искательно сказала Дарья, пытаясь заглянуть Наталье в глаза. Наталья молча глотала слезы. Так неожиданно и велико было сновапоразившее ее горе, что она не нашла в себе сил ответить что-либо Дарье итолько отворачивалась, пряча свое искаженное страданием лицо. Уже перед въездом в хутор, досадуя на себя, Дарья подумала: "И чертменя дернул расквелить ее. Теперь будет целый месяц слезы точить! Нехай быуж жила ничего не знаючи. Таким коровам, как она, вслепую жить лучше".Желая как-то сгладить впечатление, произведенное ее словами, она сказала: - Да ты не убивайся дюже. Эка беда какая! У меня горюшко потяжельшетвоего, да и то хожу козырем. А там черт его знает, может, он и на самомделе не видался с ней, а ходил к Кудинову. Я же за ним не следила. А разнепойманный, - значит, не вор. - Догадывалась... - тихо сказала Наталья, вытирая глаза кончикомплатка. - А догадывалась, так чего ж ты у него не допыталась? Эх ты,никудышная! У меня бы он не открутился! Я бы его в такое щемило взяла, чтоаж всем чертям тошно стало бы! - Боялась правду узнать... Ты думаешь - это легко? - блеснув глазами,заикаясь от волнения, сказала Наталья. - Это ты так... с Петром жили... Амне, как вспомню... как вспомню все, что пришлось... пришлось пережить...И зараз страшно! - Ну тогда позабудь об этом, - простодушно посоветовала Дарья. - Да разве это забывается!.. - чужим, охрипшим голосом воскликнулаНаталья. - А я бы забыла. Дело большое! - Позабудь ты про свою болезню! Дарья рассмеялась. - И рада бы, да она, проклятая, сама о себе напоминает! Слушай,Наташка, хочешь, я у Аксиньи все дочиста узнаю? Она мне скажет! Накажигосподь! Нет такой бабы, чтобы утерпела, не рассказала об том, кто и какее любит. По себе знаю! - Не хочу я твоей услуги. Ты мне и так услужила, - сухо ответилаНаталья. - Я не слепая, вижу, для чего ты рассказала мне про это. Ить неиз жалости ты призналась, как сводничала, а чтобы мне тяжельше было... - Верно! - вздохнув, согласилась Дарья. - Рассуди сама, не мне же однойстрадать? Дарья слезла с арбы, взяла в руки налыгач, повела устало заплетавшихсяногами быков под гору. На въезде в проулок она подошла к арбе: - Эх, Наташка! Что я у тебя хочу спросить... Дюже ты своего любишь? - Как умею, - невнятно отозвалась Наталья. - Значит, дюже, - вздохнула Дарья. - А мне вот ни одного дюже недоводилось любить. Любила по-собачьему, кое-как, как приходилось... Мне бытеперь сызнова жизню начать, - может, и я бы другой стала? Черная ночь сменила короткие летние сумерки. В темноте сметывали набазу сено. Женщины работали молча, и Дарья даже на окрики ПантелеяПрокофьевича не отвечала.XV
Поиск по сайту: