 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
Ключевые слова и ядерные ценности культуры
Наряду с «культурной разработанностью» и «частотностью», ещё один важный принцип, связывающий лексический состав языка и культуру, - это принцип «ключевых слов»…
«Ключевые слова» - это слова, особенно важные и показательные для отдельно взятой культуры. Например, в своей книге «Семантика, культура и познание»…я попыталась показать, что в русской культуре особенно важную роль играют русские слова судьба, душа и тоска и что представление, которое они дают об этой культуре, поистине неоценимо…
…Некоторые слова могут анализироваться как центральные точки, вокруг которых организованы целые области культуры. Тщательно исследуя эти центральные точки, мы, возможно, будем в состоянии продемонстрировать общие организационные принципы, придающие структуру и связность культурной сфере в целом и часто имеющие объяснительную силу, которая распространяется на целый ряд областей.
Такие ключевые слова, как душа или судьба, в русском языке подобны свободному концу, который нам удалось найти в спутанном клубке шерсти; потянув за него, мы, возможно, будем в состоянии распутать целый спутанный «клубок» установок, ценностей и ожиданий, воплощаемых не только в словах, но и в распространённых сочетаниях, в грамматических конструкциях, в пословицах и т.д. Например, слово судьба приводит к другим словам, «связанным с судьбою», таким, как суждено, смирение, участь, жребий и рок, к таким сочетаниям, как удары судьбы, и к таким устойчивым выражениям, как ничего не поделаешь, к грамматическим конструкциям, таким, как всё изобилие безличных дативно-инфинитивных конструкций, весьма характерных для русского синтаксиса, к многочисленным пословицам и так далее.
| Элеонора Лассан Дорога без конца как русская национальная идея(Источник: http://ling.x-artstudio.de/st15.html). Русские – движущийся этнос с самосознанием оседлого (Т. Б. Щепанская) В заголовке статьи – слова из песни, прозвучавшей в фильме «Николо Паганини» (реж. Л. Менакер, 1982), – эти слова, как и песня, сегодня необыкновенно популярны, о чем свидетельствуют многочисленные использования песенной строки в качестве прецедентного текста – так называются публицистические статьи, фотовыставки, «исповедальные» сайты и т. п. Слова становятся своеобразным девизом жизни – например, одна из статей, посвященная работе Кольского дорожного управления, строящего дороги, имеет своим заголовком эту строку, и заключается, в частности, словами: «Мы все помним слова песни “Дорога без конца, дорога без начала и конца...” И хочется пожелать коллективу Кольского ДРСУ ровной чистой дороги» (Роман Колов). В свете песенного контекста этой строки: «Только вот идти по ней с каждым шагом все больней / с каждым словом все смертельней с каждой песней все трудней», – пожелания автора статьи выглядят достаточно пикантно: должна ли заканчиваться дорога, соединяя намеченные точки в пространстве, или дороги Кольского дорожного управления – это дороги в никуда, идти по которым становится все больней? Несмотря на драматический контекст звучания приведенной строки, она «западает» в душу – думается, что контекст не сохраняется в сознании цитирующих (иначе не было бы приведенного использования этой строки для изображении деятельности, должной внушать оптимизм, а не философическую печаль по поводу доли, выпавшей дорожному управлению – именно это настроение навевается песней в фильме «Николо Паганини»), но идея вечного движения оказывается в высшей степени близкой носителям культуры, на языке которой написана эта песня. Названная идея имплицируется именем концепта дорога, значимость которого для русского сознания оговаривается многими исследователями (Черепанова 2000, Лассан 2003, Щепаньская 2003). При этом чаще говорится о пути или устанавливается кореференция имен путь / дорога, мыслимых как репрезентанты одного концепта путь: Концепт пути, дороги (далее: П, Д) – это универсалия мировой культуры....В славянской и особенно в русской концептуальной и вербальной картинах мира понятия П, Д и обозначающий их пласт лексики также занимают весьма важное место. Концепт П, Д присутствует на различных уровнях культуры старой и новой, традиционно-народной и интеллектуально-элитарной, в обрядах и ритуалах, в фольклоре различных жанров, в высокой и церковной книжности, в художественных поэтических и прозаических произведениях, в живописи, музыке и т. д. Вся совокупность понятий, образов, символов, связанных с идеей пути, языки культур, служащие для передачи этого концептуального комплекса, образуют «мифологему пути», неизменно и ощутимо присутствующую в нашем коллективном национальном сознании (Черепанова 2000). Тем не менее, формулируя одну из основных оппозиций текстов русской культуры, исследователи говорят о противопоставленности понятий дом – дорога (Хренов 2002, Лассан 2003 и др.), а не о противопоставленности понятий дом – путь: последнее представляется возможным, если признать тождество содержаний, стоящих за знаковыми структурами дорога и путь. С лингвистической точки зрения, несмотря на совпадающее описание значений слов путь и дорога в словарях (1-ое значение обоих слов: ‘полоса земли, служащая для езды и ходьбы’;.4-ое значение дороги: ‘направление, путь следования’; 6-ое значение пути: ‘направление, маршрут’) (МАС), думается, существует различие между ними именно на концептуальном уровне, отражающееся в метафорическом употреблении этих слов. Так, мы говорим об особом пути России, а не особой дороге, мы ищем путь к Богу или путь к истин. В то время как использование слова дорога здесь было бы неуместным, поскольку, говоря о пути, носитель русской культуры представляет направление и конечную точку движения: метафорический жизненный путь заканчивается, дорога жизни же не выступает в контекстах «конца». Говоря о значимости пути для структурирования мифопоэтического пространства, В. Н. Топоров дает, в частности, такое определение этого понятия: «Путь – образ связи между двумя отмеченными точками пространства в мифопоэтической и религиозной моделях мира. В пути выделяется начало (исходный пункт), конец пути (цель пути), кульминационный момент пути и некоторые участники пути» (Топоров 1983, с. 257). У дороги нет этого смыслового наращения: ‘иметь предел’, конечную точку как ориентир, что, очевидно, совершенно естественно коррелирует с использованием этого слова (а не пути) в знаменитом окончании гоголевских «Мертвых душ»: Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа... летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства. О специфике художественного символа дороги писал и Ю. М. Лотман, отмечая, что этот символ «содержит запрет на движение в одном направлении, в котором пространство ограничено («сойти с пути»), и естественность движения в том, в котором подобная граница отсутствует» (Лотман 1988, с. 414). Как известно, Ю.М. Лотман делил героев русской прозы на героев замкнутого locus’a и героев открытого пространства, а последних – на героев «степи» и героев «пути»: Герой пути перемещается по определенной пространственно-этической траектории в линеарном spatium’e. Присущее ему пространство подразумевает запрет на боковое движение. Пребывание в каждой точке пространства (и эквивалентное ему моральное состояние) мыслится как переход в другое, за ним последующее. Линеарное пространство у Толстого обладает признаком заданности направления. Оно не безгранично, а представляет собой обобщенную возможность движения от исходной точки к конечной. Поэтому оно получает темпоральный признак, а движущийся в нем персонаж – черту внутренней эволюции... В отличие от героя «пути», герой «степи» не имеет запрета на движение в каком-либо боковом направлении. Более того, вместо движения по траектории здесь подразумевается свободная непредсказуемость направления движения. При этом перемещение героя в моральном пространстве связано не с тем, что он изменяется, а с реализацией внутренних потенций его личности. В предлагаемой статье делается попытка показать, что идея движения без очерченного ориентира составляет архетипическую идею русского сознания, реализуясь в разные исторические периоды определенным образом в деятельности или тексте, но сохраняя свой инвариант: представление о самоценности движения, а не цели. Такое движение имеет своим субъектом в нашей терминологии героя дороги, а не героя пути – эта оппозиция, на мой взгляд, не менее важна, чем оппозиция дом – дорога, характерная, как уже не раз отмечалось, для русского сознания. Герой пути осуществляет движение ради цели, которая для него четко очерчена, и дорога – это только средство приближения к ориентиру. Герой дороги одержим идеей движения, имеющего автономную ценность, и цель – только стимул к движению, она имплицируется движением, но не очерчивается с достаточной точностью, ибо может меняться по ходу движения. Однако, думается, что эксплицитно противопоставление пути идороги не представлено в текстах культуры: ценность движения, передаваемого обоими русскими словами, противопоставлена в национальном сознании ценности оседлости, устроенного быта, в самом же фрейме движение цель, ориентир оказываются вне фокуса внимания носителей русской культуры. Указанную особенность представления движения – через передвижение, а не через цель – на мой взгляд, можно связать как с противопоставлением героев пути и героев степи, так и с различием двух типов освоения пространства, к которым можно отнести путешествия и странствия. Константин А. Богданов в интереснейшей книге «О крокодилах в России» (Богданов 2006) говорит о том, что социальная репутация путешествий в России связана с именем Петра I – он подал пример Екатерине II, которая, пропагандируя пользу путешествий, даже написала «педагогическую» сказку «О царевиче Февее», где героя-царевича, желающего путешествовать, чтобы увидеть своими глазами все то, о чем пишут в книгах, отговаривают домочадцы: «У нас зимой горницы теплыя, летом яблоки красныя, луга зеленыя. Что тебе делать на чужой стороне?» (Богданов 2006, с. 38). Очевидно, нелюбители путешествий, предпочитали ценность дома, который, будучи замкнутым пространством, ассоциировался с местом личной безопасности, так как защищал от превратностей природы и «лихих» людей. Сторонники путешествий видели ценность незамкнутого пространства дороги, которая расширяла границы «своего» мира, позволяла «присваивать» мир другой. Вместе с тем на Руси была своя культура освоения пространства – культура странничества, были свои странники, которых не нужно было побуждать к «путешествиям». Русские странники, по словам А. Платонова, брели потому, что «рассеивали на ходу тяжесть горюющей души народа», и движение это не знало конца, потому что дорога давала чувство свободы, неведомой в «домашней» действительности человека-раба. Думается, что русскую культуру странничества можно противопоставить европейской культуре путешествий по принципу стремления / нестремления к определенной точке маршрута, к завершенности / незавершенности движения – странники не шли к чему-то, а уходили от чего-то. Русское странничество иногда сопоставляют с паломничеством, однако оно далеко не всегда носило характер движения верующих к святым местам для поклонения. Паломничество имеет четкую цель – достижение «святого места». Странничество выступает в одном синтагматическом ряду со словом скитальчество (см., напр: Смирнов И. П. «Странничество и скитальчество в русской культуре»), что не характерно для синтагматических связей слова паломничество. Н. Бердяев увидел в странничестве протест против устоявшихся форм жизни: ...Бунт и мятежность не менее характерны для нас, чем смирение и покорность Русские своего града не имеют, Града Грядущего взыскуют, в природе русского народа есть вечное странничество....В страннике с образной яркостью сказалось искание Града. Странник ходит по земле, но стихия воздушная в нем сильнее стихии земляной...великая правда русских в том, что они не могут примириться с этим градом земным, градом, устроенным князем этого мира, что они взыскуют Небесного Иерусалима, сходящего на землю (Бердяев 1997, с. 198-199). Жажда дороги (но не пути!), идущая от странничества, пронизывала и советскую культуру: может показаться странным, но господствующая на одной шестой части суши идеология, для которой «перемещенные лица» были необходимым условием решения ее задач, отвечала глубинной черте национального характера. Дух времени, замешенный на идеологии и одновременном сопротивлении ей, как оказалось позднее, был созвучен все той же идее русского странничества – постоянном движении, не предполагающем достижения реальной цели. Коммунизм представлялся сияющей вершиной, достижение которой откладывалось на неопределенный срок – важно было строить его, идти к нему. Мне бы хотелось продемонстрировать обозначенную идею – пронизанность сознания носителя русской культуры идеей странствия, а не путешествия – характером песенного дискурса советской эпохи, призванного формировать ценностные установки членов советского социума. О «старых песнях о главном» как о выразителях общественного состояния и идеологии сказано многими известными авторами (Т. Чередниченко, С. Бойм) - и сказано исчерпывающе. Моя скромная задача – показать, что общий дух этих песен – идея вечного движения, не преследующего реальный предел. Идея эта архетипическая для русского сознания, и она не изменяется с идеологическими трансформациями общества... Я предлагаю только небольшой очерк песен, транслирующих названную идею. Начну с песни далеких 20-х: Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка. Коммуна не есть конечная цель поющего, она только временный перерыв в движении, ибо что есть остановка, как не промежуток между периодами движения? (Остановка – перерыв, пауза // временное пребывание кого-либо где-либо на пути, в походе (МАС)). Куда же летел «наш паровоз», так и осталось неясным. А дальше в песнях летела тачанка («Тачанка»), мчались танки, ветер поднимая («Три танкиста»), собирались в поход физкультурники («Песня физкультурников»), и советский народ в целом готовился к походу: Если завтра война, если завтра в поход, / Будь сегодня к походу готов(«Если завтра война»). Доминирующими мелодиями послереволюционных и предвоенных лет были маршевые: «Марш кавалеристов», «Марш Буденного», «Марш артиллеристов», «Марш советских танкистов» и т. д. И всюду был поход – одно из ключевых слов песенного дискурса тех лет: Родной народ бойцов зовет, / Трубит поход горнист («Марш артиллеристов»). Что есть поход? – «Передвижение какого-либо организованного отряда людей с определенными целями, заданием» (МАС). Характеризуя общий дух «оттепели» 60-х С. Бойм называет ее «походной»: Культура оттепели и начала 1960-х была походной. Вся страна, охваченная жаждой путешествий, казалось, сорвалась с места и отправилась в поход... Каждый как бы создавал свои контуры и границы родины. «Мой друг уехал в Магадан, не по этапу, не по этапу» – пел Высоцкий (Бойм 2002, с. 142). Думается, что путешествие и поход не есть слова с тождественным содержанием, во всяком случае, вызываемые этими словами ассоциации различны. Поход связан с представлением о неустроенном быте, отличающемся от домашнего (походные условия) – второе значение этого слова: ‘военные действия, операция против кого-либо’ – возбуждает те же ассоциации. Путешествие не имеет коннотаций некомфортности условий, напротив, возможность использования фразы путешествие в комфортабельном автобусе (но не комфортный поход!) позволяет думать, что отправляющийся в путешествие предполагает достигнуть намеченного места, находясь в условиях, которые не должны доставить ему трудностей. Советская страна до 60-х «путешествовала» в особых условиях: ее граждане или отправлялись по дорогам, напоминающим левитановскую «Владимирку» (почему-то именно этот образ возникает в моем сознании – мрачная дорога, по которой идут каторжане – при словах «дорога без начала и конца»), или ехали «по зову партии» осваивать необжитые пространства огромной страны. Разумеется, об уюте или минимальном комфорте европейских путешествий речи быть не могло: «Надо мною лишь солнце палящее светит, над тобой только сосны в снегу». Правда, нужно сказать, что в 30-40-е годы не принято было озвучивать трудности военных походов – «трое суток шагать, трое суток не спать» появилось позже – в 60-е. Оттепельная культура передвижения в пространстве по способу передвижения скорее напоминала трудности военного похода – романтический (романтизированный?) быт у костра, ночевки в палатке, умывание в ледяной воде реки становились предметом стремления и воспевания: цель не имела опредмеченных очертаний, целью были трудности нерутинного и потому по-своему свободного существования. Жажда передвижения, действительно, напоминала поход, но не путешествие (позднее, в 80-е, особенно с появлением личного транспорта, начинает развиваться культура путешествий: появляются кемпинги и мотели, призванные облегчить быт усталых путешественников). Таким образом, можно говорить, что «походная» культура оттепели брала свои истоки в, казалось бы, столь непохожих по духу 30-х – 40-х. – в фокусе внимания идущих была не определенный опредмеченная цель, а обстоятельства движения к ней, будь то битва с врагом или преодоление сложностей избранного маршрута. Борение, борьба... Разумеется, песни 60-х по интонации принципиально отличались от песен 30-40-х. В них доминирующей была не столько тема похода, сколько тема ухода – во всяком случае, так принято трактовать сущность речевых практик бардовской песни. Анализируя песню известного барда тех лет Юрия Кукина «А я еду за туманом», которая, кстати, достаточно часто звучала по радио, то есть по официальным каналам культуры, С. Бойм пишет: Это сольный акт индивидуалистического бегства, бегства из времени и пространства, где все поют и говорят хором... При близком рассмотрении мы находим в словах песни элементы знаковых мифов, оппозицию быта и бытия, повседневных дел и денег и идеала путешествий... Это путешествие без развязки и без конца, поход во имя похода... Цель поиска героя-шестидесятника – не нахождение толстовского смысла жизни, не... золотое руно. Поиск и есть его цель... (Бойм 2002, с. 144). Не могу не согласиться со столь точной оценкой творчества бардов-шестидесятников, отмечу только, что пафос движения без точки достижения был характерен, с одной стороны, для далекой культуры странничества, а с другой – для всей официальной культуры: это наглядно иллюстрируется, например, песнями о профессиях, написанными в 60-е годы прошлого века. Так, песня «Рабочий класс» включала строки: Куда ни глянь, пути мои лежат (М. Танич), «Песня журналиста» – Трое суток шагать, трое суток не спать (Е. Агранович), «Песня космонавтов» – На пыльныхтропинках далеких планет останутся наши следы (В. Войнович), «Что такое ЛЭП» (песня о тех, кто прокладывал линию электропередачи) – ЛЭП – это просекав дикой тайге, Где люди шагаютнавстречу пурге (С. Гребенников, Н. Добронравов). Отметим: нигде не акцентируется, куда идут журналисты, куда ведут пути рабочих, зачем же покоряются планеты – важен путь, поход. И с другой стороны – Вл. Высоцкий. Мне представляется, что в песнях Высоцкого движение представлено иным образом – оно имеет предел и мотивацию: Я должен первым бытьна горизонте;Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так / Парняв горырискни, тяни; Мы оба знали про маршрут, / Что этот МАЗ на стройках ждут.Здесь нет «беспредметного» движения – есть осознание цели, сложности, порой трагизма, присутствующих при преодолении пространства: Корабль «Союз» и станция «Салют» / И смерть в конце, и Реквием в итоге. Может быть, из-за этих различий – тоски по романтике и удивления от правды о романтике – страна пела песни про расстояния и неизбежные разлуки, а Высоцкого не пела – его, затаив дыхание, слушала. Сравнительно недавно по каналу RTVi (февраль, 2007 г.) прошла еженедельная передача «Жизнь прекрасна» (обычно посвящаемая песням советского периода, любимым и в современной России), в которой Иосиф Кобзон исполнил песню «И снег, и ветер, и звезд ночной полет» (А. Пахмутова, Л. Ошанин). Приведу отрывок из нее, ибо она вызвала чрезвычайный душевный подъем в студии – ее пели и люди возраста Кобзона, и совсем молодые актеры театра и кино. Пели с негромким воодушевлением, бесспорно объединившим в тот момент многих: Забота у нас простая, забота наша такая, Жила бы страна родная, и нету других забот. И снег, и ветер, и звезд ночной полет, Меня мое сердце в тревожную даль зовет. Пускай нам с тобой обоим беда грозит за бедою, Но дружбу мою с тобою одна только смерть возьмет. И снег, и ветер, синих звезд ночной полет, Меня мое сердце в тревожную даль зовет. Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, Пока я дышать умею, я буду идти вперед. И снег, и ветер, и звезд ночной полет, Меня мое сердце в тревожную даль зовет. Эта песня появилась в 1958 году – она звучала в кинофильме «По ту сторону» – фильм не остался в памяти, а песня продолжает звучать. «Песня о тревожной молодости» поется негромко, вполголоса, поется от лица я, а не мы, что отличало ее от большинства гражданских песен предшествующего периода. И это сближает ее с бардовской песней, вышедшей на культурную авансцену несколько позже. Но интим в «Песне о тревожной молодости» – конечно, псевдоинтим (симулякр): личность не имеет индивидуальных целей, они срастаются, точнее, замещаются общим – заботой о благе страны, и эта общность выступает в использовании одного из самых частых слов советского общественного дискурса – слове «наш»: забота наша такая, забота нашапростая. Думается, что текст песни апеллирует к глубинным структурам сознания носителя русской культуры, успешно эксплуатировавшимся советской идеологией. Обозначим эти «точки апелляции»: 1) вербализуется ценность неограниченного целью движения, через которую реализуется оппозиция подобного движения домашнему уюту, расцениваемому как обывательская твердыня: Пока я ходить умею, пока глядеть я умею, / Пока я дышать умею, я буду идти вперед. 2) с идеей неограниченного движения коррелирует базовое для русской культуры понятие простора,принявшего в песне образ тревожной дали: И снег, и ветер, и звезд ночной полет, / Меня мое сердце в тревожнуюдаль зовет. 3) устремленности русской души «в плоскость вертикали» (Лассан, 2007) соответствует понятие полета, характеризующее тягу русского сознания в некий иной, трансцедентальный мир (многочисленные советские песни о летчиках и самолетах, возможно, являются временн?й модификацией этой потребности высоты). И еще одно, как мне представляется, значимое культурное понятие озвучивается в этой песне: И снег, иветер. Думается, концепт ветер еще ждет своего исследования, поскольку, безусловно, является универсальным культурно значимым понятием: имяветер используется в названии всемирно известных произведений – М. Митчелл «Унесенные ветром», Х. Мураками «Слушай песню ветра»; оно же участвует в метафоризации действительности в различных культурах (Ольховикова, 2007). Вместе с тем думается, что в русской культуреветерзанимает в высшей степени значительное место, ассоциируясь со свободной стихией, обладающей свойствами, к которым есть тяга в русском характере: ветер, гуляющий на просторе – не эта ли потребность русской души разгуляться на воле олицетворена в пушкинском образе? Оперетта И. Дунаевского «Вольный ветер» своим названием фиксирует представления русской национальной культуры о столь ценимых в ней свойствах – потребности в воле (ключевой концепт русской культуры). Ветер свободы, ветер перемен, свежий ветер – названные метафоры коннотируют представление о столь милой сердцу «странника» идее изменения, противопоставленной затхлости порабощающего «домашнего» состояния. Ветер в лицо – это выражение возбуждает представление о борьбе с силой свободной стихии, в которой борющийся выступает достойным соперником. «Песня о тревожной молодости» возбуждала именно такие представления: об опасности, о мужестве идущих сквозь стихию, о великой силе дружбы, которая именно в 60-е годы прошлого века воспринимается как одна из высших ценностей жизни: Пускай нам с тобой обоим беда грозит за бедою, / Но дружбумою с тобою одна только смерть возьмет. Какие опасности и почему они грозят субъекту песни, в тексте песни не озвучивается, но советский (или русский?) человек привык жить в состоянии постоянной опасности, на «краю обрыва», испытывать «упоение в бою», «искать бури». Все эти элементы использованы в песне и делают ее, в сущности, набором стереотипов культуры и сознания, не умеющего обустраивать свой дом, но стремящегося к постоянному движению по дороге без конца. Но почему сегодня она поется с тем же – и большим энтузиазмом? Возможно, это происходит потому, что общее воодушевление свидетельствует о зараженности общей идеей. Это значит, что апатия не овладела полностью нацией, и она способна к движению. Вместе с тем я помню слова известного этолога К. Лоренца: «Когда при звуках старой песни или какого-нибудь марша по мне пробегает священный трепет, – я обороняюсь от искушения и говорю себе, что обезьяны тоже производят ритмичный шум, готовясь к совместному нападению. Подпевать – значит класть палец дьяволу в пасть» (Лоренц 1992, с. 29), потому что человек, охваченный всеобщим воодушевлением, становится легкой добычей демагогов от политики. Вполне вероятно, что движение без предела, сопровождаемое чувством простора и полета, необходимостью преодоления (ветер в лицо) есть архетипическая идея русского сознания, одинаково близкая всем носителям русской культуры. Значит ли это, что для русской культуры актуальна формула немецкого социал-демократа Бернштейна «цель ничто, движение все» и субъект русской культуры – это герой дороги, но не пути? И какие следствия для социокультурных практик носителей культуры вытекают из этой идеи беспредельного движения, предполагающего вечную «походность» бытия? Значит ли это, что «бездомность», о которой принято говорить как об особом мироощущении носителя русской культуры, навсегда останется константной чертой его сознания, и Россия так и не станет страной путешествий, оставшись страной странствий? Ответом может служить то обстоятельство, что новая реальность культивирует потребность россиян именно в путешествиях: ср. рекламные сообщения с заголовками «Путешествия россиян по Европе станут комфортнее», «Для путешествий Россияне выбирают самолеты» и т. п.) Представляет интерес и то обстоятельство, что на уровне другого дискурса – политического – просвечивает та же идея беспредельного движения, но дополненного идеей пути: Через четыре года национальное богатство страны, а значит, и доходы российских семей, возрастут по меньшей мере в полтора раза. Экономический рост обретет устойчивость. Работа в бюджетной сфере перестанет быть синонимом бедности. Высокотехнологичная, качественная отечественная продукция – и сельскохозяйственная, и промышленная – будет широко представлена и на внутреннем, и на мировом рынке. Люди и деньги станут возвращаться в Россию, а не покидать ее....Россия займет достойное место среди развитых стран мира. Таковы ближайшие вехи нашего путив безопасное, обеспеченное, достойное будущее. Мы верим, что России по силам пройти этот путь.Мы – единственная из российских партий, которая открыто принимает на себя ответственность за выполнение самых неотложных задач, поставленных Президентом. Валовый внутренний продукт будет к 2010 году увеличен вдвое. Бедность перестанет быть уделом миллионов наших сограждан. Российские Вооруженные Силы восстановят свою мощь.И это – лишь начало пути(из предвыборной программы «Единой России»). В цитируемом документе совершенно закономерно использовано слово путь, а не дорога – предполагаются ориентиры и содержится намек на трудности (России по силам пройти этот путь). Трудность пути, по Топорову, есть его постоянное и неотъемлемое свойство; двигаться по пути, преодолевать его уже есть подвиг, подвижничество со стороны идущего подвижника, путника (Топоров, 1983, с. 257). Пройдя путь с намеченными вехами (желанным положением вещей) – заметим, что о трудностях намеченного пути и мерах по их преодолению в документе не говорится, – страна опять окажется в начале нового («И это лишь начало пути»), цель, ориентир которого в программе правящей партии не обозначены (хотя возможным ориентиром оказывается «достойное место среди развитых стран мира»). Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. |
Солженицын А.И.
Характер русского народа в прошлом (29 глава) (Источник: http://obval.by.ru/6.htm#29, «Россия в Обвале»).
Допустимы ли какие бы то ни было суждения о нации в целом? Да ведь мы с лёгкостью высказываем суждения о человечестве в целом, о «женщинах вообще», о «молодёжи вообще», о крестьянах, о горожанах, — и хотя всякий раз нам справедливо возразят, что есть разные, — но мы же и понимаем, что всюду разнообразие, и всякое обобщающее суждение не полноохватно, его надо высказывать с осторожностью, — однако оно имеет весомый смысл. Никак не сплошь по каждой личности, но народные характеры существуют несомненно. Они создаются наслоением опыта народной истории, традиций, обычаев, мировосприятия.
В современном этнологическом словаре прочтём, что национальный характер — это совокупность специфических психологических черт, которые проявляются в способе поведения, в образе мыслей, в складе ума. (Разумеется, средь них есть и общечеловеческие черты, а иные особенные черты встречаются и у других наций.)
И как судьба человека во многом определяется его характером, его личностью — так и судьба народа.
Явное отличие всей атмосферы жизни в России и русского характера от западного неоднократно отмечено в наблюдениях приезжавших иностранцев, участивших в XVII-XIX веках. Россия оказалась — и Западу долго «этого допустить было невозможно» — «целый мир, единый по своему началу», «живущий своей собственной органической самобытной жизнью» (Ф. Тютчев).
Откуда же возникла столь резкая разница? Только ли от более восточных меридианов? от соседства с агрессивно кочевыми народами? от обширности наших просторов, от наших лесов и степей? В объяснение особенностей русского характера выдвинуто и такое. Что в отличие от многих этносов, живших замкнутой кровнородственной общиной, — у наших славянских предков (кроме полян) община была территориальной. (Славянские племена и назывались по местам обитания, а не по имени предка, как, например, у германцев.) В ней всякий посторонний, кто поселялся, и даже бывший раб, не считался чужим, мог включиться в общину и жениться тут. Не было закрытости рода-племени, лишь единство «родной земли». Отсюда — всеоткрытость русского характера, лёгкая ассимиляция других народов. (Для дальнейшего отметим ещё важное отличие: главный признак славянской системы был препоручение власти снизу вверх, «славянские племенные союзы IX в. …были государства, построенные снизу вверх») (А. Г. Кузьмин. — В сб.: Русский народ..., с. 28-30, 35).
Позже очень, очень многие черты русского характера определились православием. «Все народные начала, которыми мы восхищаемся, почти сплошь выросли из православия» (Достоевский). Не меридианы, нет: ведь это же самое православие отделило нас от мусульманского и буддийского Востока. (Сказалось, конечно, и обратное влияние: восточнославянского характера на формы усвоенного православия; тут — отличие от греков.)
Говоря о прошлых веках, мы, разумеется, имеем в виду более всего характер крестьянский, то есть подавляющей тогда части народа. Да вот, наглядное:
· доверчивое смирение с судьбой; любимые русские святые — смиренно-кроткие молитвенники (не спутаем смирение по убежденью — и безволие); русские всегда одобряли смирных, смиренных, юродивых;
· сострадательность; готовность помогать другим, делясь своим насущным;
· «способность к самоотвержению и самопожертвованию» Тютчев тоже объяснял православными истоками;
· готовность к самоосуждению, раскаянию — и публичному; даже преувеличение своих слабостей и ошибок;
· вообще вера как главная опора характера; роль молитвы; «Русский человек не способен обходиться без сердечного общения с Богом» (Л. Тихомиров);
Отсюда и пословицы (жизненные правила! законы поведения), подобные таким:
· Бедность — не порок.
· Покорись беде — и беда покорится.
· Больше горя — ближе к Богу.
· Терпение лучше спасения.
И немало подобных, можно выписывать страницами. (Западному уму трудно принять такую линию поведения.) А ступая в продолжение этого мирочувствия:
· лёгкость умирания; эпическое спокойствие в приятии смерти (Л. Толстой, да у многих русских авторов);
· наконец: непогоня за внешним жизненным успехом; непогоня за богатством, довольство умеренным достатком. Пословицы вроде:
o Кто малым не доволен, тот большого не достоин.
o Шире себя жить — не добра нажить.
Но если цель жизни — не материальный успех, то — в чём она? В сегодняшнем заблудшем человечестве мы не слышим вразумительного ответа на этот неуклонимый вопрос, цель — затуманилась, люди всё более живут лишь бы жить, а где и: лишь бы существовать.
Не случайно у нас родилось, кроме «истины», ещё отдельное (и почти непереводимое) слово «правда»: тут — и истина, тут — и личная нравственность, тут — и общественная справедливость. Нет, далеко не праведность жизни, но широко разлитая жажда праведности.
А само собою, и не в связи с христианской верой, не раз выпукло проявлялись в русском характере и черты прирождённые, отродные (не охватить и не процитировать всего, кем-либо наблюдённого, отмеченного):
· открытость, прямодушие;
· естественная непринуждённость, простота в поведении (и вплоть до изрядной простоватости);
· несуетность;
· юмор, в большой доле; многогранно и выразительно сверкают им русские пословицы;
· великодушие; «русские — люди непрочной ненависти, не умеют долго ненавидеть» (Достоевский);
· уживчивость; лёгкость человеческих отношений; «чужие в минутную встречу могут почувствовать себя близкими» (Г. Федотов);
· отзывчивость, способность всё «понять»; размах способностей, в самом широком диапазоне; «широкий, всеоткрытый ум» (Достоевский);
· широта характера, размах решений: Чем с плачем жить, так с песнями умереть.
Не согласен я со множественным утверждением, что русскому характеру отличительно свойственен максимализм и экстремизм. Как раз напротив: подавляющее большинство хочет только малого, скромного.
Однако — всякий характер на Земле противоречив, даже может совмещать полные противоположности, тем более — у разных лиц; так не удивимся в дальнейшем перечне свойств как бы противоречию сказанному.
Известный наш педагог С. А. Рачинский указывал, что один и тот же носимый в душе нравственный идеал — «в натурах сильных выражается безграничной простотой и скромностью в совершении всякого подвига», а «в натурах слабых влечёт за собой преувеличенное сознание собственного бессилия». А Чехов отметил так («На пути»): «Природа вложила в русского человека необыкновенную способность веровать, испытующий ум и дар мыслительства, но всё это разбивается в прах о беспечность, лень и мечтательное легкомыслие». Какие знакомые нам, сколько раз виденные черты... Нечёткие, нетвёрдые контуры характера — да, это у нас есть.
Последний французский посол в дореволюционной России, долго в ней живший Морис Палеолог, оставил нам тоже немало метких наблюдений. Воображение русских не рисует отчётливых очертаний, вместо понимания реальности — грёзы. Русские много думают, но не умеют предвидеть, бывают застигнуты врасплох последствиями своих поступков. Утешение «ничего» как черта национального характера, способ умалить цель, признать тщету всякого начинания — самооправдание, извиняющее отказ от стойкого проведения своих намерений. Быстрая покорность судьбе, готовность склониться перед неудачей.
В. Ключевский: «Мы работаем не тяжем, а рывом», — хотя рыв часто могучий. «Труд русского человека лишён упругого равномерного напряжения; нет методичности и размеренности» (С. С. Маслов, общественный деятель, XX век). Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины — болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок. (Уж не опускаемся здесь до расчеловечения — безоглядного распущенного пьянства.) Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню. Да и самой-то воли порой не хватает.
Из названных качеств проистекло, однако, и — всеизвестное (худо знаменитое) русское долготерпение, поддержанное телесной и духовной выносливостью. (Отметим: терпение это веками держалось даже больше на смирении, чем на страхе перед властвующими.)
Веками у русских не развивалось правосознание, столь свойственное западному человеку. К законам было всегда отношение недоверчивое, ироническое: де разве возможно установить заранее закон, предусматривающий все частные случаи? ведь они все непохожи друг на друга. Тут — и явная подкупность многих, кто вершит закон. Но вместо правосознания в нашем народе всегда жила и ещё сегодня не умерла — тяга к живой справедливости, выраженная, например, пословицей: Хоть бы все законы пропали, лишь бы люди правдой жили.
Сюда примыкает и вековое отчуждение нашего народа от политики и от общественной деятельности. Как отметил Чаадаев, по русским летописям прослеживается «глубокое воздействие власти... и почти никогда не встретишь проявлений общественной воли». Как трава нагибается от сильного ветра, а потом распрямляется без вреда для себя — так народ, если удавалось, переживал, пережидал эти «глубокие воздействия власти», не меняя веры и убеждений. «Русский дух больше вдохновлялся идеей правды Божьей на Земле, нежели — получить внешнюю свободу» (С. Левицкий, философ, XX век). Тем более — не стремился к власти: русский человек сторонился власти и презирал её как источник неизбежной нечистоты, соблазнов и грехов. В противоречие тому — жаждал сильных и праведных действий правителя, ждал чуда. (В наш удельный период многократно видим, как масса зависит от князя, вся направляется им, куда он повернёт, на войну так на войну.)
Отсюда проистекла наша нынешняя губительно малая способность к объединению сил, к самоорганизации, что более всего вредит нам сегодня. «Русские не способны делать дела через самозарождённую организованность. Мы из тех народов, которым нужен непременно вожак. При удачном вожаке русские могут быть очень сильны... Трудно служить России в одиночку, а скопом мы не умеем» (В. В. Шульгин).
И на то есть пословица: Сноп без перевясла — солома.
Так создаётся беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, — вызывающая изумление и презрение всего мира. Не разобравшись в сложной духовной структуре, — из чего это проистекло, как жило, живёт и к чему ещё нас выведет, — бранят нас извечными рабами, это сегодня модно, повсемирно.
Чаадаев П. Я.
Философические письма. Апология сумасшедшего. (Источник: Россия глазами русского. – СПб.: Наука, 1991).
Философические письма
У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время блуждают по свету и телесно, и духовно. Это пора великих побуждений, обширных предприятий, сильных страстей у народов. Они тогда мечутся с неистовством, без ясной цели, но не без пользы для будущих поколений. Все общества прошли через такие периоды. В них народы наживают свои самые яркие воспоминания, свое чудесное, свою поэзию, свои самые сильные и плодотворные идеи, в этом и состоят необходимые устои обществ. Без этого они бы не сохранили в своей памяти ничего, к чему бы можно было пристраститься, что можно было бы полюбить, они были бы привязаны лишь к праху своей земли.
Эта увлекательная пора в истории народов есть их юность, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о ней составляет отраду и поучение в их зрелом возрасте. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее - иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, - вот печальная история нашей юности. Пора бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа - ничего такого у нас. Пора нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена бесцветным и мрачным существованием без мощности, без напряжения, его ничто не одушевляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые пространства - и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы говорил о прошедшем с силою и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица.
[...] То, что у других народов просто привычка, инстинкт, то нам приходится вбивать в свои головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем, во времени что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры всецело заимствованной и подражательной Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет прежние идеи выметаютсяя новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются нас откуда-то извне Мы воспринимаем идеи только в готовом виде, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознании. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставляли самих рассуждать, так что, когда они-вырастают своего в них нет ничего все их сознание и их душа - вне их. Таковы же и мы.
[...] Сравните то, что делается у нас, и судите сами, какие элементарные идеи можем почерпнуть в повседневном обиходе мы, чтобы ими так или иначе воспользоваться для руководства в жизни. Заметьте при этом, что дело идет здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознании, о мыслях, охватывающих ребенка в колыбели, нашептываемых ему в ласках матери, окружающих его среди игр, о тех, которые в форме различных чувств проникают в мозг его вместе с воздухом и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Вам надо назвать их? Это идеи долга, справедливости, права, порядка. Они имеют своим источником те самые события, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейца. А что вы взамен этого поставите у нас?
[...] Силлогизм Запада нам чужд. В лучших умах наших есть что-то еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные вспышки, парализуются в нашем мозгу. В природе человека-теряться, когда он не в состоянии связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность. Раз он не руководим ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас - это общее свойство. Тут вовсе не то легкомыслие, которое когда-то ставили в упрек французам и которое в конце концов было не чем иным, как легким способом воспринимать окружающее, что не исключало ни глубины ума, ни широты кругозора и вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут - бессмысленность жизни без опыта и предвидения, не имеющей отношения ни к чему, кроме призрачного бытия особи, оторванной от своего видового целого, не считающейся ни с требованиями чести, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с наследственными стремлениями данной семьи и со всем сводом предписаний и точек зрения, которые определяют и общественную, и частную жизнь в строе, основанном на памяти прошлого и на заботе о будущем. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособленно и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее обличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на юге, где лица так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица моих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших выражений.
Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беззаветную отвагу, особенно замечаемую в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не заметили, что та самая причина, которая делает нас подчас столь смелыми, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к случай-ностям жизни. вызывает в нас равнодушие к добру и злу. ко всякой истине, ко всякой лжи и что именно это и лишает нас тех сильных побуждении которые направляют людеи на путях к совершенствованию; заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги даже и высшие классы - как ни тяжело, а приходится признать это - не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и здоровых, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные.
Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, отнюдь нет. Но я говорю, что, судя о народах, надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера.
Массы находятся под воздействием известных сил, стоящих у вершин общества. Массы непосредственно не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок собирательному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это так у всех народов на земле; исключение составляют только некоторые одичавшие расы, которые сохранили из человеческой природы один только внешний облик. Первобытные народы Европы, кельты, скандинавы, германцы, имели своих друидов, своих скальдов, своих бардов, которые на свой лад были сильными мыслителями. Взгляните на племена Северной Америки, которые искореняет с таким усердием материальная цивилизация Соединенных Штатов: среди них имеются люди, удивительные по глубине. А теперь я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто за нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?
А между тем раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим - на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие основы духовной природы - воображение и разум и объединить в своем просвещении исторические судьбы всего земного шара. Не эту роль предоставило нам Провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем обычном благодетельном влиянии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не захотело ни в чем вмешиваться в наши дела, не захотело ничему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен на нет всякий закон человечества, Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды: мы не дали себе труда ничего создать в области воображения, и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну обман-чивую внешность и бесполезную роскошь.
Удивительное депо. Даже в области той науки, которая все охватывает, наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы полчища варваров, потрясших мир, не прошли по занятой нами стране прежде нашествия на Запад, мы бы едва ли дали главу для всемирной истории. Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх, приобщая нас к своей славной судьбе, провел нас победителями от края до края Европы; вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы принесли с собой одни только дурные понятия и гибельные заблуждения последствием которых была катастрофа, откинувшая нас назад на полвека. В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс.. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам. кото рые поймут его пока, что бы там не говорили, мы составляем пробел в порядке разумного, существования. Я не могу довольно надивиться на эту пустоту, на эту поразительную оторванность нашего социального бытия. В этом, наверное, отчасти повинна наша непостижимая судьба. Но есть здесь еще, без сомнения, и доля человеческого участия, как во всем, что происходит в нравственном мире. Обратимся за объяснением снова к истории: она нам дает ключ к пониманию народов. В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов.
[...] В Европе все тогда было одушевлено животворным началом единства. Все там из него истекало, все там сосредоточивалось. Все умственное движение той поры только и стремилось установить единство человеческой мысли, и всякий импульс истекал из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времен. Чуждые этому чудотворному принципу, мы стали жертвой завоевания. И когда затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, если бы только не были отторгнуты от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжелому, и притом освященному самим фактом избавления нас от ига.
Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака, покрывавшего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже предугадывалось в умах; характер нового общества уже определился, и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрел формы прекрасного, которых ему еще недоставало. До нас же, замкнутых в нашей схизме, ничего из происходившего в Европе не доходило. Нам не было дела до великой всемирной работы. Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы и которые в глазах здравого смысла ставят их настолько выше древних, насколько последние выше готтентотов или лапландцев; новые силы, которыми она обогатила человеческий ум; нравы, которые под влиянием преклонения перед безоружной властью стали столь же мягкими, как ранее они были жестоки, - все это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения людей, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревешек и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас совершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства.
* * *
Апология сумасшедшего
[...] Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь - любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное - это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо. Правда, мы, русские, всегда мало интересовались тем, что - истина и что ложь, поэтому нельзя и сердиться на общество, если несколько язвительная филиппика против его немощей задела его за живое. И потому, смею уверить, во мне нет и тени злобы против этой милой публики, которая так долго и так коварно ласкала меня; я хладнокровно, без всякого раздражения стараюсь отдать себе отчет в моем странном положении. Не естественно ли, скажите, чтобы я постарался уяснить по мере сил, в каком отношении к себе подобным, своим согражданам и своему Богу стоит человек, пораженный безумием по приговору высшей юрисдикции страны?
Я никогда не добивался народных рукоплесканий, не искал милостей толпы; я всегда думал, что род человеческий должен следовать только за своими естественными вождями, помазанниками Бога, что он может подвигаться вперед по пути своего истинного прогресса только под руководством тех, кто тем или другим образом получил от самого неба назначение и силу вести его; что общее мнение отнюдь не тождественно с безусловным разумом, как думал один великий писатель нашего времени; что инстинкты масс бесконечно более страстны, более узки и эгоистичны, чем инстинкты отдельного человека, что так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл; что не в людской толпе рождается истина; что ее нельзя выразить числом; наконец, что во всем своем могуществе и блеске человеческое сознание всегда Обнаруживалось только в одиноком уме, который является центром и солнцем его сферы. Как же случилось, что в один прекрасный день я очутился перед разгневанной публикой, публикой, чьих похвал я никогда не добивался, чьи ласки никогда не тешили меня, чьи прихоти меня не задевали? Как случилось, что мысль, обращенная не к моему веку, которую я, не желая иметь дело с людьми нашего времени, в глубине моего сознания завещал грядущим поколениям, лучше осведомленным, при той гласности в тесном кругу, которую эта мысль приобрела уже издавна, как случилось, что она разбила свои оковы, бежала из своего монастыря и бросилась на улицу вприпрыжку среди остолбенелой толпы? Этого я не в состоянии объяснить. [... ]
[...] Петр Великий нашел у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нем слова Европа и Запад; и с тех пор мы принадлежим к Европе и Западу. Не надо заблуждаться: как бы велик ни был гений этого человека и необычайная энергия его воли, то, что он сделал, было возможно лишь среди нации, чье прошлое не указывало ей властно того пути, по которому она должна была двигаться, чьи традиции были бессильны создать ее будущее, чьи воспоминания смелый законодатель мог стереть безнаказанно. Если мы оказались так послушны голосу государя, звавшего нас к новой жизни, то это, очевидно, потому, что в нашем прошлом не было ничего, что могло бы оправдать сопротивление. Самой глубокой чертой нашего исторического облика является отсутствие свободного почина в нашем социальном развитии. Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована.
[...] Возможно, конечно, что наши фанатические славяне при их разнообразных поисках будут время от времени откапывать диковинки для наших музеев и библиотек; но, по моему мнению, позволительно сомневаться, чтобы им удалось когда-нибудь извлечь из нашей исторической почвы нечто такое, что могло бы заполнить пустоту наших душ и дать плотность нашему расплывчатому сознанию. Взгляните на средневековую Европу: там нет события, которое не было бы в некотором смысле безусловной необходимостью и которое не оставило бы глубоких следов в сердце человечества. А почему? Потому, что за каждым событием вы находите там идею, потому, что средневековая история - это история мысли нового времени, стремящейся воплотиться в искусстве, науке, в личной жизни и в обществе.
[...] Мы живем на востоке Европы - это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. У Востока - своя история, не имеющая ничего общего с нашей. Ему присуща, как мы только что видели, плодотворная идея, которая в свое время обусловила громадное развитие разума, которая исполнила свое назначение с удивительной силою, но которой уже не суждено снова проявиться на мировой сцене. Эта идея поставила духовное начало во главу общества; она подчинила все власти одному ненарушимому высшему закону - закону истории; она глубоко разработала систему нравственных иерархий; и хотя она втиснула жизнь в слишком тесные рамки, однако она освободила ее от всякого внешнего воздействия и отметила печатью удивительной глубины. У нас не было ничего подобного. Духовное начало, неизменно подчиненное светскому, никогда не утвердилось на вершине общества; исторический закон, традиция, никогда не получал у нас исключительного господства; жизнь никогда не устраивалась у нас неизменным образом; наконец, нравственной иерархии у нас никогда не было и следа.
[...] Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа: но верно и то, что патриотическое чувство, одушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое спокойное существование и снова выбросили в океан людских треволнений мою ладью, приставшую было у подножия креста. Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. Тот обнаружил бы, по-моему, глубокое непонимание роли, выпавшей нам на долю, кто стал бы утверждать, что мы обречены кое-как повторять весь длинный ряд безумств, совершенных народами, которые находились в менее благоприятном положении, чем мы, и снова пройти через все бедствия, пережитые ими. Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его; я думаю, что большое преимущество иметь возможность созерцать и судить мир со всей высоты мысли, свободной от необузданных страстей и жалких корыстей, которые в других местах мутят взор человека и извращают его суждения. Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество.
Я часто говорил и охотно повторяю: мы, так сказать, самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества.
Вышеславцев Б. П.
Русский национальный характер. (Источник: Вопросы философии.— 1995.— №6.)
Далекая таинственная Россия... ее всегда боялись и не понимали. Теперь она выкинула какую-то невероятную штуку, которая волнует, пугает или восхищает весь мир. И вот она, как будто опозоренная, предательская, [всех возмущающая], стала невероятно популярной, и ее нужно понять. Все заинтересовались ею. Никогда русское искусство, русская мысль не были так популярны в мире, никогда не влияли так на западную культуру, как сейчас. И мы, рассеянные по всем странам, сыны нашей таинственно-загадочной Родины, осуществляем странную миссию — дружиться с разными народами, принимать в [сердце свое их судьбу и нести] им свой трагический опыт. Задача всех [людей] сильных духовных индивидуальностей различных наций состоит сейчас в том, чтобы разрушить стены, разъединяющие народы, чтобы работать для всемирного братства, чтобы создать взаимодействие всех национальных индивидуальностей и дарований. Человечество и каждая душа устали, жить ненавистью и вообще отрицательными аффектами. (Нрзбрч.; слово зачеркнуто) Сейчас необходима интернациональная мобилизация всех светлых духов, всех, кто хочет возродить (нрзбрч.; слово зачеркнуто) честь, любовь к родине, свободе. Им предстоит борьба с разлагающими темными силами меркантильного духа бесчестной корысти и злобы. Мы хорошо знаем этот дух у себя на родине и чувствуем его веяние во всей Европе. [В Италии эти духи скованы на время, но не совсем покорены, не совсем подчинены высшим началам. У нас они, напротив, властвуют и сковывают все, что им противоположно.]
Из того, что пишется и говорится на Западе, я вижу, что русский народ и русская судьба все еще остается полной загадкой для Европы. Мы интересны, но непонятны; и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны. Мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера.
Я убежден, что народный характер необычайно устойчив, быть может, он даже всегда остается тем же, и самые неожиданные и невероятные колебания судьбы вскрывают только его скрытые, но всегда присутствовавшие потенции; так что из глубокого понимания характера можно прочесть всю его судьбу.
[Я расскажу вам одну древнейшую русскую былину. Это русский эпос, создававшийся в веках, следовательно, это выражение исконного народного подлинного духа.]
Характер человека не есть, однако, что-то явное, очевидное; напротив, он есть нечто скрытое. Поэтому трудно понять характер и возможны неожиданности. Как часто люди говорят: «Вот этого я от тебя никогда не ожидал». Характер имеет свой корень не в отчетливых идеях, не в содержании сознания, а скорее в бессознательных силах, в области подсознания. Там, в этой подпочве, подготавливаются землетрясения и взрывы, которые нельзя объяснить, если смотреть на (нрзбрч.; слово зачеркнуто) внешнюю поверхность (surface exterieure). В особенности это применимо к русскому народу. Все герои Достоевского поражают такими выходками и вспышками. И весь русский народ в целом поразил мир своим революционным извержением. Нужно сказать, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он чаще всего не знает, чего он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело.
Умеем ли мы вообще хотеть? Да, у нас бывают мгновенные и непреодолимые желания, и в нас [всех] есть жажда жизни, есть Эрос, но мы не можем определить направление хотения. Любимец русской сказки Иванушка-Дурачок, долго лежавший на печи, ни с того ни с сего вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда»
Но как проникнуть туда, в бессознательное нашего духа? Фрейд думает, что оно раскрывается в снах. Сны суть наши подсознательные устремления. Во сне мы видим то, чего мы боимся, и то, чего мы жаждем. В этом отношении сны не обманывают: они развертывают художественные символы скрытых сил нашей души.
Чтобы понять душу народа, надо, следовательно, проникнуть в его сны. Но сны народа — это его эпос, его сказки, его поэзия... Многих возмущала пошлость и безнравственность сказки. Но сны бывают разные: прозаические, низменные, отвратительные, и — возвышенные, божественные. Сны, как и сказки народа, не выбирают самого красивого и благородного, как это делают стихи поэта; они, напротив, неумолимо правдивы даже в своем цинизме.
Поиск по сайту: