История изучения гунно-сарматских и раннетюркских памятников урало-казахстанских степей

Непосредственное исследование памятников поздней древности и раннего средневековья в Южном Зауралье началось в 40-х гг. XX века, когда К.В.Сальников раскопал несколько курганов из могильника у села Агаповка на левом берегу реки Урал. В конце 50-х гг. им же были исследованы первые четыре кургана Салиховского могильника в Южном Приуралье. Они были отнесены им к городецкой культуре Положья II-IV вв. н.э. Через 10 лет этот памятник был доисследован С.М.Васюткиным, который передатировал данные комплексы IV-V вв. н.э. и отнес их к позднесарматскому населению, испытавшему сильное тюркское влияние в конце IV в.н.э.

В начале 50-х гг. А.Н.Бернштам вводит в научный оборот коллекцию предметов из разрушенного погребения у озера Боровое, которую составили полихромные изделия, предметы вооружения и конской упряжи.

В конце 50-х гг. В.С.Стоколосом был исследован курган на восточном берегу озера Чебаркуль у села Малково, отнесенный им к аланам II-IV вв. н.э. В это же время К.А.Акишев исследует первый датируемый курган с «усами» на территории Центрального Казахстана в могильнике Канаттас (курган 19), в котором исследует групповое захоронение, относящееся к VI-VII векам.

Хотя первые курганы с «усами» были обнаружены гораздо раньше. В 1933 году в долине реки Шерубай-Нуры экспедицией Государственной Академии Материальной культуры были выявлены несколько курганов с грядами и один из них раскопан археологическим отрядом под руководством М.И.Артамонова. Еще одну группу курганов с «усами» удалось обнаружить в 1937 году отряду Карагандинского областного музея в местности Бесоба.

В послевоенное время в процессе широкомасштабных разведок Института истории, археологии и энтографии АН КазССР под руководством А.Х.Маргулана в Центральном Казахстане комплексы этого типа были выявлены во всей своей многочисленности и многообразии. Однако до определенного времени культурно-хронологическая интерпретация этих памятников была значительно затруднена в связи с отсутствием датирующего материала внутри курганов, входивших в комплексы. По мнению М.К.Кадырбаева, впервые надежную датировку комплексов с грядами удалось получить при раскопках кургана у озера Чебачье, которые были проведены еще в 1938 году Б.Н.Ждановым. Результаты этих исследований ввел в научный оборот М.П.Грязнов в 1956 году. Центральная часть этого комплекса состояла из двух слившихся курганов (центрального, под которым были обнаружены уголь, фрагменты двух сосудов и кости лошади, и примыкающего к нему с юга каменного кургана с женским полуразрушенным погребением, относящимся к VII-VI вв. до н.э. После этого курганы с «усами» попали в сферу научных интересов М.К.Кадырбаева, которому с конца 50-х и в 60-е годы удалось выявить и исследовать десятки комплексов этой категории. М.К.Кадырбаев определил курганы с «усами» как специфические ритуальные комплексы тасмолинской культуры и сделал их первую планиграфическую типологию. Датировка курганов с «усами», определяемая М.К.Кадырбаевым, была основана на материалах курганов у озера Чебачье, Тасмола (курган 19), Толагай (оградка 1). Все они демонстрировали двойную планиграфию или двойную стратиграфию, о чем более подробно будет сказано ниже.

В конце 60-х гг. начинается систематическое исследование памятников Поишимья Северо-Казахстанской археологической экспедицией. В 1967 году Г.Б.Зданович раскапывает курганы могильника Покровка, давшие великолепный материал II-III вв. н.э. В последующее десятилетие в Северном Казахстане были исследованы погребальные комплексы первых веков нашей эры из могильников Жабай-Покровка, Берлик, Новоникольское.

В это же время начинаются раскопки памятников этой эпохи на юге Зауральской Башкирии – курганные группы Комсомольский IV и Комсомольский VI; курганы II Сибайские, Темясовские, Альмухаметовские, III Бекешевские, Каратал. Материалы данных исследований были опубликованы и систематизированы А.Х.Пшеничюком и интерпретированы как комплексы позднесарматской культуры II-IV вв. н.э. В 1971 году Н.А.Мажитовым был исследова первый на Южном Урале курган с «усами» - Нижне-Давлетово, который был отнесен автором к середине I тыс. н.э. Примерно в это же время на территории лесостепного Зауралья археологами Уральской археологической экспедиции Л.М.Тереховой и Ю.П.Чемякиным был раскопан позднесарматский курган III-IV вв. н.э. у села Шатрово, а сотрудником Миасского краеведческого музея Н.А.Полушкиным – курган № 2 Байрамгуловского II могильника на юго-восточном берегу озера Аргази.

В 80-90-е годы исследованиями курганов данного круга наиболее активно занимались археологи Урало-Казахстанской археологической экспедиции А.Д.Таиров, А.Г.Гаврилюк, И.Э.Лобчанский и др. (Друженский, Большекарганский могильник, погребение Аркаим), экспедиция Челябинского педагогического института, руководитель В.П.Костюков (курганы 5, 6 могильника Каменный Амбар-5), а также экспедиция Южно-Уральского отдела ИИА УрО РАН, руководители С.Г.Боталов, С.Ю.Гуцалов (Малково, Магнитный).

Начало изучения памятников этого круга в Западном Казахстане приходится на середину 20-х гг. В 1925 году был раскопан ряд курганов II-IV вв. н.э у станций Семиглавый Мар, Шипово, Уральск. Материалы этих раскопок давно введены в научный оборот. Следующий этап изучения этой культуры в указанном регионе наступил спустя 30 лет. В 1955 году археологическим отрядом ЛОИА под руководством В.С.Сорокина исследовано несколько погребений позднесарматского времени. Чуть позднее, в середине 60-х гг., великолепный материал был добыт уральским краеведом Г.И.Багриковым при раскопках богатых курганов II-III вв. н.э. у села Лебедевка в Западно-Казахстанской области. В погребениях, отнесенных автором к позднесарматской знати, было представлено большое количество роскошных «импортных» предметов и украшений.

Дальнейшие исследования курганов у селя Лебедевка были продолжены экспедицией УПИ им.Пушкина и ИА АН СССР в 1968-1969 гг., а затем во второй половине 70-х гг.. Экспедицией УПИ им.Пушкина в начале 90-х гг. также были развернуты широкомасштабные раскопки курганов на левом берегу Урала, в частности могильники на плато у озера Челкар и у села Барбастау.

В 1975 году в верховьях Илека в могильнике Жаксы-Каргала I краеведом В.В.Родионовым был раскопан курган № 8, относящийся ко II-IV вв. н.э. В 1986 году в среднем течении Урала отрядом под руководством В.А.Иванова и В.А.Кригера было вскрыто 2 погребения позднесарматской культуры II-III вв. н.э. Дальнейшее изучение культуры кочевников II-IV веков на Илеке, а также в бассейнах Иргиза и Ори было продолжено археологическй экспедицией УПИ им. Х.Жубанова с 1985 по 1995 год. Под руководством С.Ю.Гуцалова был раскопан ряд позднесарматских некрополей на Илеке (Целинный I, Восточно-Курайлинский I, Восточно-Курайлинский II, Георгиевский бугор), в среднем течении Ори (Жанабаз), на Иргизе (Жолуткен, Атпа I, Атпа II, Атпа III). Всего в этих могильниках было вскрыто более 60 погребений интересующего нас времени.

Рассмотрение материалов памятников гунно-сарматского круга, на наш взгляд, невозможно без привлечения основного массива археологического материала из памятников позднесарматской культуры Нижнего Поволжья, благодаря которым, и были первоначально выделены комплексы II-IV вв. в урало-казахастанских степях. В этой связи считаем необходимым включить в историографический обзор основные этапы и проблематику исследований позднесарматских памятников. Эти проблемы наиболее полно были отражены в раюотах основного исследователя данной культуры А.С.Скрипкина. Коротко остановимся на основных положениях.

Первые раскопки сарматских памятников позднего времени проводились А.А.Спицыным. Краткие публикации раскопок близ Новой Горы, Гуселки, Лебяжьей, Машевки явились основой позднесарматской археологии. Большое значение для определения культурно-хронологической характеристики позднесарматских памятников Поволжья имели раскопки Н.И.Веселовского памятников на Кубани и труды М.И.Ростовцева, который определил кубанские и нижневолжские материалы как сарматские.

Систематичекие широкомасштабные исследования сарматских комплексов начинаются в 20-х гг. XX века с началом работ Саратовского университета и Государственного исторического музея. В течение десяти лет было исследовано огромное количество сарматских памятников, среди которых значительное место занимали позднесарматские комплексы. Среди них наиболее яркими являются Сусловский, курганы у села Визенмиллер, Блюменфельд, Харьковка, Березняки, погребение около станции Баскунчак, у поселка Абганерово и Кепольты, которые были исследованы П.С.Рыковым, П.Д.Рау, Б.Н.Граковым, В.В.Гольмстен и др. Исследования новых памятников в Заволжье, Оренбуржье и Калмыкии продолжались вплоть до начала войны.

Результатом накопления значительного массива археологического материала в течение большого периода явилось построение первых хронологических и этнокультурных интерпретаций позднесарматских памятников. Так, в работе «Сусловский курганный могильник (1925 г.)» П.С.Рыковым была предложена четырехчленная схема (A, B, C, D) распределения всего сарматского материала по культурно-хронологическому принципу. За основание им были приняты формы могильных ям и положение погребенных. Собственно к позднесарматскому этапу им были отнесены три группы поребений (2, 3, 7) и культуры В, датируемые II-III вв. н.э. и соотносимые им с аланами.

Однако данная схема была значительно изменена спустя два года в работах П.Д.Рау. Разделив сарматские древности на два этапа – раннесарматский и позднесарматский, им был передатирован и впервые выделен позднесарматский этап в рамках III-IV вв. н.э. Данные памятники он относил к аланам и считал их генетически связанными со всеми предшествующими этапами сарматской культуры.

Обобщающий характер для довоенного периода носили работы М.И.Ростовцева и П.С.Рыкова, в которых принципиально не были изменены взгляды на классификацию сарматской культуры, однако высказаны особые вхгляды на этнокультурную характеристику тех ини иных этапов. Так, в первом случае М.И.Роствцев механизм сложения каждого этапа сарматской культуры связывает с приходом новых волн сарматского населения Центральной Азии и Поволжье. В частности, последняя волна сарматов в лице алан связан, по его мнению, с продвижением юэчжей. Несколько корректируя свои предшествующие взгляды, П.С.Рыков высказывает предположение о том, что некоторые погребения в подбойных ямах могли принадлежать гуннскому населению. Возможная гуннская принадлежность позднесарматской культуры также высказывалась в специальной работе Е.В.Жирова, посвященной анализу антропологического материала памятников сарматов Поволжья. Он связал появление искусственой деформации черепов с продвижением в Поволжье и далее на Украину гуннского населения из районов Средней Азии.

Дальнейшее уточнение хронологических позиций и этнокультурной принадлежности позднесарматских памятников было осуществлено в послевоенных работах К.Ф.Смирновым и Б.Н.Граковым.

К.Ф.Смирнов удревнил нижние даты сарматской культуры до II в. н.э., указав на ошибочность мнения П.Д.Рау о запаздывании отдельных типов вещей в памятниках кочевников, хотя в этнической интерпретации он не расходится с мнением П.Д.Рау. К.Ф.Смирнов высказал мнение, что позднесарматское население являлось аланами, которые вызревали как самостоятельная политическая и военная сила внутри сарматской конфедерации, возглавляемой аорсами, в III-II вв. до н.э. В рамках данного этапа К.Ф.Смирнов отрицает не только внешнее влияние со стороны гуннов, но и в целом миграционное воздействие на формирование отдельных этапов сарматской культуры.

Основополагающая четырехчленная классификация савромато-сарматских древностей была предложена Б.Н.Граковым. Он называет поздний этап сарматской культуры шиповским по названию наиболее яркого, на его взгляд, Шиповского могильника и датирует его, так же, как и К.Ф.Смирнов, II-IV вв. н.э. В этнокультурной интерпретации памятников этого этапа он принципиально не расходится и П.Д.Рау и К.Ф.Смирновым, считая шиповское аланское население прямыми потомками савромато-сарматских племен. Тем самым Б.Н.Граков определяет четырехэтапное преемственное развитие данной культуры на протяжении тысячелетия.

Наиболее масштабные исследования позднесарматских курганов начались в 50-х гг. и продолжались в периода строительства нижневолжских гидроэлектростанций, а также целевых исследований в Астраханской, Волгоградской, Куйбышевской и Оренбургской областях. В Калмыкии, а также в районах Волго-Донья были исследованы сотни новых комплексов, относящихся в том числе и к позднесарматскому времени. Экспедициями И.В.Спицына, К.Ф.Смирнова, В.П.Шилова, Ц.А.Эрдиева были исследованы Бережновский I, Бережновский II, Калиновский, Быковский могильники, курганы Сидоры у поселка Ленинска, у станции Жутов, у хутора Кузин, Старица, Капитанский и др.

Приток нового материала, безусловно, отразился на характере его интерпретаций. В целом, не изменяя взгляда на хронологию сарматской культуры, различными авторами предложены новые точки зрения на её территориальные рамки и этнокультурные характеристики.

Так, генезис сарматов С.П.Толстов связывал с массагето-хорезмийским населением. Своеобразную миграционную схему возникновения позднесарматских памятников Нижнего Поволжья предложил Л.А.Мацулевич. Автором выдвигал предположение о том, что районы Поволжья и Южного Приуралья были заселены автохтонным сарматским населением Северного Кавказа, Придонья и Кубани.

Бурную дискуссию вызвала работа Н.Г.Нечаевой, посвященная этническим проблемам Нижнего Повожья в позднесарматское время. Сопоставив катакомбные поселения алан Северного Кавказа первых веков нашей эры и подбойные погребения поздних сарматов Нижнего Поволжья, она сделал вывод о том, что катакомбный обряд присущ аланам, а подбойные погребения Поволжья принадлежали гуннам. Вероятнее всего, данные выводы автор сделал под влиянием работ А.Н.Бернштама, который связывал появление деформированных черепов, распространение подбойных и катакомбных погребений в Средней Азии с приходом гуннов.

Однако последующая полемика с привлечением нового материала из памятников Южного Казахстана и Средней Азии в результате новых исследований С.С.Сорокина, О.В.Обельченко, Б.А.Литвинского, И.Кожомбердиева, А.М.Мандельштама выявила ошибочность точки зрения на этнокультурную принадлежность и хронологическую позицию Кенкольского могильника как одного из опорных памятников в построениях А.Н.Бернштама.

Так, С.С.Сорокин считал, что подбойно-катакомбные погребения принадлежат к культуре местного населения предгорий Киргизии. О.В.Обельченко, благодаря исследованиям курганов Кую-Мазарского и Лявандакского могильников с подбойно-катакомбными захоронениями рубежа веков, пришел к выводу, что данные памятники принадлежат кочевникам, ранее занимавшим районы урало-казахстанских степей. За местную принадлежность подбойных и катакомбных погребений Западной Ферганы и Южного Таджикистана высказывались впоследствии Б.А.Литвинский и А.М.Мандельштам. На тот момент не вызывала сомнения и автохтонность земледельческого и скотоводческого населения, оставившего катакомбные могильники каунчинской и арысьской культур бассейна Сыр-Дарьи в Южном Казахстане.

Таким образом, вопрос о гуннских влияниях в формировании позднесарматской культуры Нижнего Поволжья был снят. Однако нескольком позже, в определенной мере перекликаясь с точкой зрения Л.Г.Нечаевой, Т.Сулимирский в своей работе «Сарматы» высказал мнение о том, что восточные аланы, заселявшие Нижнее Поволжье, находились под большим влиянием гуннов. Данное влияние было обусловлено тем, что нижневолжские аланы являлись «арьергардом ираноязычного сарматского народа, который постепенно покидал азиатские степи под гуннским давлением». Они, очевидно, к тому времени были смешанными с гуннами.

В целом данные исследования, бесспорно, расширили представление об ареале распространения ираноязычного сарматского населения Центральной Азии.

Итоговым исследованием по позднесарматской культуре явились работы А.С.Скрипкина, который обобщил и систематизировал весь ранее накопленный материал. Анализ вещевого инвентаря позволил ему выделить шесть хронологических групп: группа 1 (рубеж I-II – вторая половина II вв. н.э.); группа II (вторая половина II – середина III вв. н.э.); группа III (вторая половина III в. н.э.); группа IV (конец III-IV вв. н.э.); группа V (рубеж I-II вв. – середина III в. н.э.); группа VI (рубеж I-II вв. – IV в. н.э.). Таким образом, временная граница была им удревнена до рубежа I-II веков. Несколько раньше данный рубеж был предложен В.П.Шиловым, который на основании вещевого материала из погребений у села Старица и села Альтвеймер начало позднесарматской культуры отнес к рубежу I-II вв. н.э.

Подобную датировку А.С.Скрипкину позволили определить отдельные ранние типы фибул и зеркал, а также цилиндрических курильниц, мисок с желобчатыми бортиками и сероглиняных лощенных кувшинов, встречающихся в памятниках Кубани и Нижнего Дона. Верхняя хронологическая граница была оставлена им без изменений – IV в. н.э. По мнению А.С.Скрипкина, эта дата может быть уточнена как 370-е годы, т.е. временем разгрома сарматов Нижнего Поволжья гуннами. На его взгляд, археологически этот рубеж подводится временем сооружения Шиповских комплексов, которые И.П.Засецкой были включены в памятники гуннов последней четверти IV-V веков. К этому мнению присоединяется и М.Г.Мошкова. Однако, в этой связи, необходимо сделать следующее уточнение. Некоторые материалы, рассматриваемые И.П.Засецкой как памятники гуннской эпохи IV-V вв., среди которых приводятся и шиповские комплексы, были пересмотрены А.К.Амброзом, который предложил другую хронологическую схему. Считаем необходимым привести в этой работе основные этапы данной полемики.

Коротко её суть сводится к тому, что А.К.Амброзом выделены три хронологические группы: IV-V; VI-VII; VII, по мнению его основного оппонента И.П.Засецкой, большая восточногуннских степных материалов относится к единому периоду IV-V веков. Разнообразие типологических особенностей связано с половыми или какими-то другими различиями. Таким образом, древности делятся И.П.Засецкой на пять единовременных подгрупп от А до Д. Принимая ту или иную точку зрения, приходится определять существенно различающиеся хронологические позиции не только для Шипово, но и для Муслюмово (на 1-2 века), Борового и Канаттаса (на 2-3 века), а также для других комплексов, входящх в рамки II и III четверти I тысячелетия. В этой связи отметим некоторые наблюдения по данной проблеме. На наш взгляд, собрав и подытожив фактически весь материал по раннесредневековым древностям Евразии. А.К.Амброз создал три хронопласта, которые включают в себя ряд ярких эталонных комплексов различных категорий вещевого материала из разных погребальных памятников. Его система типологических привязок с привлечением самого широкого круга аналогий не вызывает сомнений в тщательности и скурпулезности этой методики. Однако характер последующей дискуссии был вызван, прежде всего, несогласием ряда авторов, попытавшихся приложить локально-хронологические схемы к системе А.К.Амброза. Некоторые из выводов против хронологии А.К.Амброза, строились, как правило, на больших совокупностях.

При пристальном рассмотрении спор между И.П.Засецкой и А.К.Амброзом сводится также к удревнению или оомоложению Поволжско-Приуральских и казахстанских материалов, на основании сущствющей среди них типологической общности и преемственности. В целом, наиболее дискуссионным оказалось «восточное крыло» схемы А.К.Амброза. Хронологическая интерпретация материалов Западной Европы, Крыма, Кавказа в большинстве своем не вызвала ощутимого разнобоя мнений. Локальные корректировки дат целых групп памятников, безусловно, приводили к частичному разрушению многоэтажных хроноконструкций, и, вероятно, поэтому А.К.Амброз не принял большинство этих поправок. Таким образом, несмотря на то, что спор ушел глубоко в мельчайшие типологические особенности, дискутирующие не изменили своих точек зрения. Первопричина этих разногласий, как нам кажется, была оконтурена еще самим А.К.Амброзом на страницах своего фундаментального исследования, где приводилась таблица соотношения хронологической периодизации и монет. Подобно тому, как могут запаздывать монеты в различных погребениях, отдельные вещи или реминесценции их близких форм могут переживать значительный временной интервал. Думается, что не случайно участки хронологической схемы гуннских древностей оказываются более устойчивыми для Центральной Европы, где остановилась миграционная волна гуннского и других кочевнических переселений, в Крыму и на Северном Кавказе, в предгорьях которых происходило активное оседание средневековых кочевников.

В связи с этим, в большинстве своем такие различные погребальные памятники, как могильники гепидов в Венгрии, Каравуково (Югославия), Турне (Бельгия), Суук-Су, Дюрсо, Мокрая Балка, Чми и др. (Крым, Кавказ) будутвключать «пережиточные» материалы, несущие гуннские, аварские, тюркские и др. традиции, датирующиеся VI-VII и даже VIII веком. Кроме того, менее подвижный образ жизни в местах оседания кочевников приводил также кобразованию крупных стационарных погребальных усыпальниц и к накоплению в них богатого археологического материала. На эту тенденцию и указывал А.К.Амброз.

В процессе дискуссии уточнение датировки пошло двумя путями. Первый из них был достаточно традиционен. Ранее он успешно применялся при датировке кочевнических древностей и древней Руси. На основании этого метода установление дат категорий вещей выявилось благодаря построению их эволюционных рядов развития. Такими стали работы по пряжкам и поясной гарнитуре В.Б.Ковалевской и по кинжалам и конской упряжи V-VI вв. А.К.Амброза. Однако этот метод оказался весьма уязвимым при переносе его на конкретные комплексы вещевого материала. Логика исследования обусловила другой метод датировок, в основу которого были поставлены конкретные комплексы, их саморазвиотие и взаимовстречаемость отдельных категорий и типов вещей внутри них. Ранее он успешно был применен к датировке прикамских памятников ломоватовской культуры Р.Д.Голдиной.

Одна из попыток привлечения как можно более полного материала, дифференцированного по группам, где каждая группа остается суммой конкретных погребений, принадлежи И.П.Засецкой. Однако сравнительная малочисленность и разнородность гуннских материалов (34 комплекса с обширной территории восточноевропейскх степей) и, что особенно важно, слабая документированность и сохранность коллекций не позволили автору в полной мере применить корреляционный метод в построении своей схемы. Более эффективно данный метод сработал на примере датировки могильников Северного Кавказа в последней работе А.К.Амброза «Хронология древностей Северного Кавказа» и работах В.Б.Ковалевской, где А.К.Амброз хотя и эмпирически, но достаточно убедительно оценил взаимовстречаемость и продолжительность существования отдельных вещей. Каждый из выделенных хронологических периодов северокавказских древностей, на наш взгляд, более всего можно сравнить «с неподвижным снимком непрерывно двигающегося процесса». Однако в последней главе, касаясь вопросов хронологии степных гуннских древностей, отстаивая свои позиции по датировке памятников, автор прибегает к традиционному поиску самого широчайшего круга аналогий, довольно случайному сопоставлению различных категорий вещей, в результате чего комплекс Боровое по аналогиям отдельных предметов датируется VII веком. Дата же Канаттаса опирается на круг аналогий костяных подпружных пряжек, которые существуют на протяжении более чем одного тысячелетия вплоть до XII-XIII вв.

Таким образом, вопросы датировок единичных степных комплексов, вероятно, в ближайшее время будут оставаться спорными до построения локальных шкал при достаточном количестве материалов. Возвращаясь к хронологии Шиповских комплексов, следует сказать, что на сегодняшний день имеется две даты Шиповских комплексов. И.П.Засецкая датирует их последней четвертью IV-V веков и соотносит с гуннскими памятниками, а А.К.Амброз – VI-VII веками и соотносит, по всей видимости, со следующим этнокультурным этапом в Евразийских степях. Итак, вопрос об установлении верхнего хронологического рубежа позднесарматской культуры, как непосредственно предшествующей шиповским комплексам, остается открытым, тем блее, что сегодня в работах, посвященных хронологии средневековых комплексов второй трети I тыс. н.э., наблюдается явная тенденция к омоложению материалов, подобных шиповским, до VI в. Учитывая сказанное, следует признать, что при наличии временной лакуны не менее чем в 100-200 лет, трудно говорить о том, что позднесарматская культура Нижнего Поволжья непосредственно сменяется гуннскими памятниками шиповского облика.

По вопросам этнокультурной интерпретации памятников позднесарматской культуры А.С.Скрипкиным также были внесены определенные коррективы. Прежде всего, им была отвергнута аланская принадлежность позднесарматских памятников Поволжья. По его мнению, позднесарматское население Нижнего Поволжья, вероятнее всего, не только не являлось аланским, но и, по всей видимости, не входило в их племенной союз. Механизм этнокультурных трансформаций с его точки зрения происходил следующим образом. Изменения, произошедшие на рубеже I-II вв. н.э. в Заволжье и положившие начало формированию позднесарматской культуры в Нижнем Поволжье, были вызваны в основном продвижением иранских племен из Средней Азии. В целом реконструкция механизма этнокультурных перемещений внутри данного сообщества ираноязычного населения Азиатской Сарматии А.С.Скрипкина, утверждавших, что смена историко-культурных этапов сарматской общности связана с проникновением новых «волн» иранского населения или этнополитической перегруппировки внутрии неё. В последние годы в работах С.А.Яценко, посвященных анализу письменных источников начала I тыс. н.э., взгляды А.С.Скрипкина получили дальнейшее развитие и конкретизацию. По его мнению, до середины II в. до н.э. территории к востоку от Волго-Донья были заселены танаитами, в состав которых входили ассеи-ассы. Эти племена в 155 году захватывают политический центра аланов – Нижний Дон. С этого периода аланы, ранее называемые скифами, получили термин «бывшие массагеты». Следуя данной логике, возможно предположить, что в данный и последующий периоды к востоку от аланского союза действительно располагались иные племена сармато-массагетского облика.

Таким образом, подытоживая историографический обзор исследований позднесарматской культуры Нижнего Поволжья, можно констатировать следующее. Памятники этой культуры занимают бассейн нижнего течения Волги (Волго-Донское междуречье, Заволжье). Основные черты погребальных комплексов – земляные округлые насыпи, могилы с подбоями, катакомбы, северная ориентировка скелетов, наличие искусственной деформации черепов. Большинством авторов рамки существования её ограничиваются II-IV вв. н.э.; К.Ф.Смирновым, В.П.Шиловым и А.С.Скрипкиным – рубежом I-II – IV вв. н.э Этнокультурная принадлежность данного населения определялась как аланская (П.С.Рыков, П.Д.Рау, М.И.Ростовцев, Б.Н.Граков), сарматская (сармато-массагетская) (А.С.Скрипкин, С.А.Яценко), гуннская (Е.В.Жиров, Л.Г.Нечаева), восточноаланская под влиянием гуннов (Т.Сулимирский). Особую точку зрения высказала В.В.Гольмстен. Не устанавливая конкретную этнокультурную интерпретацию позднесарматской культуры, она тем не менее отрицает её сармато-аланскую принадлежность. Подавляющее число авторов сходится во мнении, что позднесарматский этап является генетически связанным с предшествующими памятниками сарматской общности. Изменения в погребальном обряде и в составе вещевого инвентаря связаны с внутренними миграциями в широких территориальных рамках ареала Азиатской Сарматии, которые происходили на рубеже I-II вв. н.э. Они привели к притоку в Нижнее Поволжье нового населения из Азии и Южного Казахстана.

Не повторяясь, попытаемся проследить, как, собственно, возникло само поняти «позднесарматская культура и общие представления о её этнокультурной природе.

Выделение нижневолжских памятников II-IV вв. в особую культуру впервые было осуществлено П.С.Рыковым П.Д.Рау в двадцатых годах прошлого века. К ним были отнесены погребения с северной ориентировкой подбойных или простых прямоугольных ям с деформацией или без деформации черепов. Данные памятники были соотнесены с аланами, пришедшими на Волгу из районов Северного Кавказа. Разногласия, как известно, возникли в вопросах хронологии. П.С.Рыков датировал эти комплексы II-III вв. (культура В), П.Д.Рау – III-IV вв. Наиболее четко позднесарматский этап был выделен в работах П.Д.Рау и определен как генетически преемственный с предшествующим этапом (А), который составили памятники I-II вв. н.э., хотя определение позднесарматского этапа как генетически единого в развитии культуры сарматов было характерно и для представлений П.С.Рыкова.

Позднее представления о непрерывном эволюционном развитии сарматской культуры на протяжении целого тысячелетия были закреплены в работах Б.Н.Гракова и К.Ф.Смирнова, хотя в первом случае Б.Н.Граковым позднесарматский этап определяется как аланская или шиповская культура, которую, на его взгляд, маркируют два наиболее ярких погребения из шиповских курганов. Как уже было сказано выше, данные комплексы не вписываются в общепринятые хронологические рамки позднесарматской культуры и датируются, скорее всего, VI в. Однако наблюдения Б.Н.Гракова о чрезвычайном сходстве погребальных особенностей этих комплексов с позднесарматскими весьма важны в логике наших рассуждений.

Во втором случае К.Ф.Смирнов особо подчеркивает, что в характере перехода от раннесарматской стадии к средней, с одной стороны, и от последней – к позднесарматской – с другой, имеется значительная разница. Для второго периода характерна большая резкость изменений: появляются совершенно новые формы среди предметов погребального инвентаря, диаметрально противоположная ориентировка костяков, повсеместная деформация головы, стандартизация погребальных типов и др. Хотя чуть ниже он особо подчеркивает, что, несмотря на эти различия, ни о какой решительной смене в прикаспийских степях одного населения другой речи быть не может.

Еще более жестко позднесарматскую трансформацию очерчивает А.С.Скритпкин, приведя в своей обобщающей работе как минимум восемь культурнозначимых черт в изменении погребального обряда и типов вещевого инвентаря (северная ориентировка, деформация черепов, появление зеркал-подвесок, фибул, длинных мечей без перекрестья и рукояткой-стержнем, луков «гуннского типа», крупных железных наконечников и костяных наконечников стрел). К названным чертам, вероятно, следует добавить еще одну важную традицию, которая наиболее ярко фиксируется в заволжских памятниках. На нее особо обратилвнимание И.В.Синицын, который после раскопок II Бережновского могильника пришел к выводу, что подавляющее количество позднесарматских погребений располагались под индивидуальными курганами, в отличие от сарматских погребений предшествующих этапов, которые в большом количестве внушены в единичные насыпи, а также проследил их истоки и динамику проникновения из Заволжья в Волго-Донье. Анатолий Степанович показал тем самым характер кардинальных инокультурных изменений, произошедших в Поволжье с приходом на рубеже I-II вв. совершенно нового населения в Заволжье и перемещения оттуда части заволжских кочевников в Волго-Донье. Однако стоит признать, что в этнокультурном смысле пришельцы в изложении автора выглядят достаточно аморфно – как некое новое иранское население Средней Азии, так как поиски генетических корней вновь обозначившихся инноваций в его представлениях показываются на фоне материалов весьма широкого культурного исторического ареала – Фергана, Сырдарья, Бактрия, Кангюй и пр.

Несколько позже им была показана более восточная (Синцзян, Северный Китай) география происхождения отдельных категорий, в том числе позднесарматского вещевого комплекса.

Отвергая аланское происхождение позднесарматской культуры, несмотря на кардинальное различие новых черт, А.С.Скрипкин, тем не менее, сохраняет представление об её общесарматской (общеиранской) генетической преемственности.

Попытаемся понять – в силу каких причин в литературе столь прочно утвердилось представление об общесарматской генетической преемственности позднесарматских памятников Поволжья. На наш взгляд, здесь сыграл роль ряд объективных и субъективных обстоятельств. Во-первых, как известно, базовыми материалами для первой систематизации и типологического разделения явились комплексы Сусловского могильника. Однако, как известно, этот памятник является переходным – ранние его комплексы относятся к I-II вв. н.э. (т.е. к самому концу среднесарматского периода), а поздние – к III-IV вв. н.э. Хотя не исключена возможность умоложения верхних границ существования могильника до начала V века. Это обстоятельство особым образом сказалось на трансформации отдельных черт погребального обряда: индивидуальные курганы и диагональные погребения с северной ориентировкой (курганы 36, 57). То есть в этом памятнике мы фиксируем наложение черт как минимум двух культурных традиций. При ознакомлении с сусловскими материалами действительно складывается видимость органического перерастания среднесарматской в позднесарматскую культурно-историческую стадию. Несмотря на то, что последующие раскопки заволжских комплексов (Блюменфельд, Боаро, Альт-Веймер, Харьковка и др.) дали материал, в котором ярко проявились позднесарматские культурозначимые черты, в исследуемых параллельно одновременных памятниках междуречья Волги и Дона, а также донских комплексах фиксировалась чрезвычайная пестрота типов погребального обряда (диагональные, подбойные, простые и катакомбные погребения с южной и северной ориентировкой).

Очевидно, что процесс этнокультурных трансформаций в этом регионе происходил более плавно на протяжении по меньшей мере одного столетия. Суть этого процесса заключалась в ассимиляции пришлого заволжского населения местной сармато-аланской средой.

При этом историко-культурную доминанту играло именно сармато-аланское население по меньшей мере до середины III в. (конец 40-х годов – разгром Танаиса, по Д.Б.Шелову; 251-254 гг.- нашествие готов-боранов, по С.А.Яценко). Таким образом, данный массив археологического материала также сыграл свою определенную роль в упрочении эволюционных представлений в позднесарматском культурогенезе. Дело зашло столь далеко, что появился ряд работ, в которых авторы были склонны раздвинуть рамки существования сармато-аланской общности вплоть до VIII в., а к позднейшему этапу были отнесены погребения с восточной ориентировкой и шкурой лошади. Несмотря на то, что К.Ф.Смирнов первоначально присоединился к этим взглядам, несколько позже он пришел к выводу, что погребальный обряд поволжских комплексов начиная с V в. несет «чуждые» черты для сарматской культуры. К ним прежде всего относятся традиция помещения шкуры или чучела лошади в могилу. По его мнению, эти традиции скорее характерны для погребений тюркских кочевников.

Итак, как и наименование «шиповская культура», данные представления не получили развития в дальнейшем, однако сам по себе факт указывает на то, сколь сильны были эволюционные представления в сарматской археологии Поволжья в предшествующий период. Безусловно, здесь сказались особенности историографического плана и засилье эволюционистской социоисторической теории развития в советской исторической науке.

В определении жесткого рубежа между древностью и средневековьем по IV в., вероятнее всего, значительную роль сыграли господствующие на тот момент (20-30-ее годы) западноевропейские традиции. Не случайно в этой связи П.Д.Рау первую хронологическую шкалу сарматских древностей выстраивал с учетом римскх исторических стадий. Влияние западноевропейских исторических представлений, сложившихся на основе письменных источников позднеримского времени (Аммиан Марцеллин, Иордан, Приск Понтийский), сказалось на первых работх советских гунноведов.

С определенным опережением развивалось европейское археологическое гунноведение. Фактически до середины столетия благодаря работам А.Альфолди, Д.Вернера, М.Пардуза были введены, систематизированы и интерпретированы материалы кочевнических, в том числе и гуннских, комплексов Восточной и Центральной Европы, большая часть которых также датировалась не ранее IV века.

Думается, это были основные причины, в силу которых термин позднесарматская культура в общесарматском её понимании входит в отечественную и зарубежную литературу. Хотя, если отбросить интерпретационный аспект и оставить лишь формальное определение, то стоит признать, что восточноевропейские памятники II-IV веков действительно отражают собой самый поздний, финальный период генезиса сарматской культуры, который пртекал в различных районах европейской степи под мощным воздействием нового пришлого населения (гунны, готы). При этом деформация исходных культурообразующих черт сармато-аланской общности и новых культур столь велика, что на различных этапах и в различных регионах существования они становятся едва уловимыми маркерами нового формирующегося этнополитического единства. В этой связи для восточноевропейских памятников данного периода равносмысловым является определение поднесарматские, в смысле раннегунские, или раннегунские – в смысле позднесарматские.

Коротко проследим, как развивались гуннские препдставления в контексте интерпретации позднесарматских памятников. Первым, кто предположил, что часть позднесарматских погребений с деформированными черепами могла принадлежать гуннам, был П.С.Рыков. Несколько ранее мысль о возможной гуннской принадлежности позднесарматских памятников была высказана и В.В.Гольмстен.

В последующий период на представления исследователей оказали большое влияние работы А.Н.Бернштама по исследованию и интерпретации памятников Таласской долины. Анализируя материалы Кенкольского могильника и данные китайских письменных источников, автор пришел к выводу, что первые проникновения хуннов в Среднюю Аию и Южный Казахстан начинаются с I в. до н.э., а окончательное их переселение сюда заканчивается во II в. н.э., что и привело к возникновению таких памятников, как Кенкольский могильник. В вопросах раннего (I в. до н.э. – I в. н.э.) проникновения хуннов на запад и интерпретации катакомбных комплексов кенкольского типа представления А.Н.Бернштама оказались спорными, однако, объективности ради, следует признать, что его работы таки или иначе обозначили реальные исторические рамки гуннских миграций и явились первой попыткой археологической атрибутации памятников данног этнополитического объединения. Гуннский вопрос, поставленный А.Н.Бернштамом, в том или ином виде стал подниматься исследователям. Так, антропологический анализ позднесарматских черепов из памятников Нижнего Поволжья, произведенный Е.В.Жировым, наводит его на мысль о том, что обычай деформации в данный регион был принесен вместе с гуннским населением.

К.Ф.Смирнов, принимая доводы А.Н.Бернштама, основанные на анализе китайских письменных источников (Хоу-Ханьшу), определивших территорию, занимаемую северными хуннами в конце I – начале II вв. н.э. (от Баркуля до Каспийского моря), высказывает весьма прозрачное суждение: «В дальнейшем может быть, удастся в Северном Прикаспии среди могил аланского населения позднесарматской стадии выделить могилы проникших сюда, возможно уже в значительном количестве, гуннов».

Важнейшим этапом в хунно-гуннском кочевниковедении явились работы М.И.Артамонова и Л.Н.Гумилева, в которых, с одной стороны, была обоснована историческая взаимосвязь между азиатскими хуннами и европейскими гуннами, а с другой – непрерывность гуннского культурогенеза.

На этом исследовательском фоне, на наш взгляд, вполне своевременно вышла статья Л.Г.Нечаевой, где она, с одной стороны, отрицает преемсвтенностьмежду среднесарматскими и позднесарматскими этапами, с другой – соотносит подбойные погребения с северной ориентировкой Нижнего Поволжья с гуннами, а катакомбные погребения Северного Кавказа – с аланами, переселившимися из Средней Азии. Л.Г.Нечаева фактически впервые попыталась придать археологический облик историческим реалям, которые так или иначе были засвидетельствованы письменными источниками.

Несмотря на то, что эта работа была весьма скептически воспринята среди специалистов-сарматологов, сегодня её многие ранее спорные и дискуссионные положения звучат весьма убедительно. Так, идеи о среднеазиатском происхождении аланских катакомб Северного Кавказа получили развитие в специальной работе Н.И.Берлизова и В.Н.Каминского. Тезис о том, что среднесарматские и позднесарматские комплексы являются памятниками разных культур, так как различие в погребальном обряде весьма значительно, высказанный Л.Г.Нечаевой, получил подтверждение на примере гунно-сарматских памятникв урало-казахстанских степей. В пределах степей Урало-Ишимского междуречья фактически отсутствуют памятники среднесарматского времени, а комплексы II-IV веков появляются неожиданно в массовом количестве и культурном единообразии. Причины отсутствия урало-казахстанских памятников I в.до н.э. – I в. н.э., как уже было сказано, кроются, с одной стороны, в области экологической (скачок аридизации, приходящийся на конец I тыс. до н.э. – начало I тыс. н.э.),с другой – связаны с особыми историческими обстоятельствами, в которых оказались Урало-Казахстанский и Волго-Донский регионы. Как следует из логики одной из недавних работ И.В.Сергацкого, проникновение аланов (маскитов, массагетов) в Восточную Европу шло через Переднюю Азию и Кавказ, далее они расселялись в Подонье и Поволжье. Вероятнее всего, до конца I и нчала II вв. н.э. они достигли лишь районов Заволжья, в связи с чем более восточные районы оказались слабо заселенными. Анализ письменных упоминаний Птолемея и Дионисия о раннем присутствии уннов-гуннов в Восточной Европе сегодня убеждает исследователей-гунноведов в подлинности этих сведений.

Более того, в последние годы в ряде работ появились дополнительные упоминания позднеримских и армянских источников о присутствии гуннов в Восточной Европе в III – начале IV вв., то есть задолго до нашествия гуннов на донских алан.

Весьма своеобразную точку зрения о гуннском присутствии в Волго-Донских степях на примере археологического материала Танаиса высказал Д.Б.Шелов. Отмечая, что следы собственно гуннов в Танаисе и друих Боспорских городищах фиксируются «очень плохо», несмотря на то, что этот город почти сто лет находилчся под их господством, автор приводит ряд гуннских, с его точки зрения, черт. К ним относятся находки костяных накладок сложносоставного лука, костяных наконечников стрел, бронзовых амулетов в виде человеческих фигурок, а также антропологические особенности (деформация и монголоидность черепов) отдельных скелетов. К этому же ряду относятся находки безинвентарных захоронений шкур лошадей, культурная атрибутация которых остается не совсем понятной.

Таким образом, вольно или невольно автор интерпретирует их как гуннские характерные признаки для позднесарматских памятников. Весьма важную роль гуннов в этнической истории народов Поволжья и Приуралья определял А.П.Смирнов. Им также было сделано очень важное наблюдение, что сармато-аланский (в контексте – позднесарматский) компонент являлся основным на юго-востоке Европы и после гуннского нашествия.

И наконец, своеобразно синтещзировав существующие точки зрения по вопросам этнокультурных интерпретций данной культуры, Т.Сулимирский разделил позднесарматскую (аланскую) общность на два ареала. Аланское население, располагавшееся на восточном крыле этого ареала, по его мнению, находилось под большим влиянием и в политической зависимости от гуннов, в результате переняло многие их обычаи. Степень гуннского влияния выразилась в основных различиях, которые были между среднесарматской и позднесарматской культурами. Эти различия устанавливались постепенно: первоначально к востоку от Волги исчезают диагональные и катакомбные погребения, на их место приходят курганы с узкими прямоугольными ямами, с северной ориентировкой покойников, возникает обряд деформации черепов. Вещевой инвентарь представлен особыми восточными типами: длинные мечи без перекрестия; луки «гуннского» типа; гуннские наконечники стрел; упряжь и удила, характерные для гуннов; особые типы керамики; «курильницы» и маленькие зеркала с боковой ручкой или ушком для привязывания, также пришедшие с востока.

По мнению Т.Сулимирского, все эти изменения были привнесены гуннскими и другими азиатскими народами, так как к I в. н.э., по данным античных авторов, гуннские владения простирались до Каспия.

Данная точка зрения, на наш взгляд, весьма точно реконструирует процесс этнокультурной трансформации, происходившей на восточном крыле сармато-аланского ареала. Т.Сулимирский однозначно связывает с гуннским влиянием те кардинальные изменения, которые, по общепринятому мнению, явились решающими в формировании позднесарматской культуры. При этом он весьма подробно разбирает характер позднесарматских инноваций, которые совершенно по-разному протекали в пределах Дона, Северного Кавказа, Крыма и Северного Причерноморья. Таким образом, несмотря на господствующие представления о сармато-аланской природе позднесарматской культуры, «гуннские» параллели и представления занимают весьма серьезное место в многолетней историографической практике сарматоведения.

В общем историографическом анализе рассматриваемой в нашей работе археологической проблематики необходимо коснуться основных этапов исследования и общей характеристики отдельны культур и археологических типов Приурало-Поволжского региона. Прежде всего к этому типу относятся памятники турбаслинской культуры, которые распологаются в лесостепной зоне среднего течения реки Белой в месте её слияния с рекой Уфой.

Наиболее крупными памятниками являются Дежневский и Ново-Турбаслински могильники. Исследования последнего еще в конце XX века было осуществлено Ф.Д.Нефедовым, который раскопал 40 курганов. Основным исследователем этого памятника стал Н.А.Мажитов, изучивший большую часть курганов и выделивший на основе этих материалов вначале отдельный тип, а затем археологическую культуру. В 60-70-х гг. раскопками Дежневского могильника и Уфимскх курганов занимались А.Х.Пшеничюк, С.М.Васюткин, М.Х.Садыкова. В это же время Г.И.Матвеевой был исследован Шареевский могильник. В последние годы раскопками турбаслинских памятников активно занимается Ф.А.Сунгатов.

Существуют разные точки зрения на хронологические рамки существования турбаслинской культуры. Впервые систематизировав археологический материал Ново-Турбаслинского могильника, Н.А.Мажитов датировал его V-VII веками. Г.И.Матвеевой были предложены более широкие рамки её существования – VI-IX века. Согласно хронологической схеме, предложенной А.К.Амброзом, материалы Ново-Турбаслинского могильника датировались VII-VIII веками. Чуть позже эту точку зрения принял и Н.А.Мажитов. В.Ф.Геннинг ограничил время существования турбаслинского археологического типа концом V-VI веком. С.М.Васюткин датировал эту культуру рубежом IV-V – первой половиной VIII века. В различных работах В.А.Иванова рамки существования турбаслинских памятников определялись началом VI – серединой VII вв. Ф.А.Сунгатовым был проведен статистический анализ всех известных памятников данной культуры, в результате чего он пришел к заключению, что время их существования можно определить как V – начало VIII вв.

Дискуссионным сегодня остается и вопрос происхождения и этнокультурной принадлежности рассматриваемой культуры. Большая схожесть плоскодонных сосудов из турбаслинских погребений с керамикой именьковской культуры позволила ряду авторов высказать предположение о принадлежности турбаслов к именьковскому кругу памятников либо объяснить происхождение турбаслинской культуры переселением части именьковских племен из Поволжья в Приуралье. Однако бесспорная схожесть элементов погребального обряда (одиночные погребения, совершенные в прямоугольных могильных ямах; наличие заплечиков,подбоев; северная ориентировка умерших; деформация черепов и набор вещевого инвентаря), антропологическая близость и единство керамического комплекса на самом раннем этапе исследования позволили Н.А.Мажитову высказать, на наш взгляд, вполне правомерное мнение об общесарматских истоках культуры турбаслинцев. В работах разного времени он делает весьма существенные дополнения. Так, на раннем этапе исследований Н.А.Мажитов указывает, что турбаслинцы в основе своей сложились из южноуральского гунно-сарматского населения, находившегося, с одной стороны, под сильным тюркским влиянием, с другой – активно смешивавшимся с оседлыми бахмутинскими племенами. Несколько позже, развивая тезис о среднеазиатском происхождении плоскодонной керамики и подбойного обряда у турбаслинцев, Н.А.Мажитов рассматривает их как потомков южноуральских кочевников (сарматов), с одной стороны, и выходцев из степей Средней Азии (саков) – с другой. И наконец, чуть позже автор говорит о том, что турбаслинская культура возникла в результате переселения большой группы кочевых племен, постепенно оседавших в среднем течении реки Белой. Благодаря анализу погребального обряда и керамического комплекса Н.А.Мажитов приходит к выводу, что эти кочевые племена являлись потомками населения позднесарматской и саргатской культур Южного Урала, Сибири, Казахстана.

Близкую точку зрения по этому вопросу высказывает и АХ.Пшеничюк. В работе, не посвященной конкретно данной культуре, он, на наш взгляд, достаточно рисует схему формирования турбаслов. «Предполагается, что большая часть позднесарматского населения была вовлечена в завоевательные походы на запад. Вполне вероятно, что какая-то часть сарматского населения была вынуждена уйти на север от основной магистрали движения гуннских племен. На это указывает появление в конце IV-V веков больших курганных могильников так называемого турбаслинского типа в Центральной Башкирии». Фактически смыкается с этой точкой зрения и позиция С.М.Васюткина, хотя он делает существенное дополнение – позднесарматские племена, продвинувшиеся в конце IV века в лесные районы правобережья реки Белой, испытали «сильное тюркское влияние» подразумевая под этим, вероятно, влияние со стороны гуннов).

Таким образом, основное число исследователей принципиально сходится во мнении о генетической преемственности позднесарматских и турбаслинских памятников. В последний периода, с появлением исследований Ф.А.Сунгатова, данная точка зрения, на первый взгляд, не изменилась.

Признавая в целом, что турбаслинцы являются прямыми потомками сарматов, он тем не менее подчеркивает, что существовал временный разрыв между позднесарматскими памятниками (II-III вв.) и раннетурбаслинскими комплексами V века.

В данный период, по мнению автора, прототурбаслинцы (поздние сарматы) в составе гуннского военного союза учавствовали в западных походах, а после разгрома гуннов сарауграми в Поволжье часть волго-донского гунно-сарматского населения была вынуждена переселиться в Приуралье. Эта точка зрения перекликается с мнением, высказанным В.Ф.Геннингом, о происхождении других памятников типа «Тураево». Указывая на наличие ярких аналогий в погребальном обряде и вещевом инвентаре тураевского комплекса с памятниками азиатских гуннов, В.Ф.Геннинг приходит к выводу, что памятники типа Тураевского могильника в Прикамье оставлены тоже гуннами, возвратившимися из европейских походов. Однако впоследствии эта точка зрения на возникновение памятников тураевского типа не была поддержана исследователями. Не дискутируя в данной работе с точкой зрения Ф.А.Сунгатова по вопросу о югозападном происхождении турбаслов, отметим как положительный момент то, что в последних исследованиях по вопросу о турбаслинской культуре указанный автор пришел к мнению, что составляющие этой культуры сформировались и просуществовали до VIII века в среде гунно-сарматского населения Южного Урала.

В заключение данного раздела коротко коснемся историографии вопроса интерпретации немногочисленных письменных источников, позволяющих в той или иной мере картографировать гуннские племена на самой ранней стадии (II – вторая половина IV вв.) их обитания на азиатско-европйском пограничье. Речь идет, прежде всего, об упоминаниях позднеримского поэта Дионисия Периегета, относящихся к 117-138 годам, в его стихотворном землеописании, который в списке прикаспийских народов приводит неких уннов, и античного астронома и геоографа Птолемея (160-180 гг.), поместившего хуннов в юго-восточной Европе между бастартами и роксоланами. Эти источники впервые были переведены и прокомментированы В.В.Латышевым, который охарактеризовал их как самые ранние упоминания о гуннах. Данные сведения по-разному интерпретировались отдельными исследователями. М.И.Артамонов идентифицировал уннов Дионисия с гуннами и поместил их за прикаспийскими скифами в местности, примыкающей к Аральскому морю, а гуннов Птолемея картографировал где-то в районе Причерноморья. А.Х.Халиков, ссылаясь на комментарий Ф.Алтейма, помещает гуннов Дионисия в степях Южного Урала и Устюрта в 160 году.

В это число, с его точки зрения, входят и курганы Салиховского могильника, датированные ранее автором основных исследований С.М.Васюткиным концом IV – первой половиной VI вв. При этом Ф.А.Сунгатовым не были учтены памятники позднесарматского времени III-IV веков примыкающий территорий Южного Приуралья и Южного Зауралья.

Для большинства последующих исследователей сведения Дионисия являлись спорными. Тем не менее это не помешало им прийти к единому мнению, что уннов Дионисия можно картографировать в Западном и Северо-Западном Прикаспии. Л.Б.Гмыря очерчивает южные границы Дербентским проходом, а северные – вероятн, северокаспийскими степями. И.П.Засецкая, в целом сомневаясь в сообщении Дионисия Периегета, провела подробнейший анализ его изложения и соотнесла эти сведения с ранними (Страбон) и более поздними (Иордан) авторами. В результате исследователь пришла к выводу, что этноним «унны» скорее всего соотносится с гуннами, а не с ранее известными утиями, проживавшими в Южном Прикаспии, тем более, что латинская традиция называть хуннов гунно-уннами широко известна у более поздних авторов. И.П.Засецкая локализует дионисиевых гуннов к северо-западу от Прикаспия, между реками Терек и Кума.

Сведения Птолемея, по мнению поздних исследователей, носят либо самый общий характер, либо являются эпизодическим упоминанием о незначительном (в общеисторическом смысле) присутствии гуннского компонента в Восточной Европе.

Следующие упоминания относятся к первой половине III века. В сочинениях армянского историка V века Агафангела, которые приводит Л.Б.Гмыря, содержатся более ранние сведения об участии гуннов вместе с армянами и другими кавказскими народами в борьбе против персов в 227 году. И.П.Засецкая приводит описания земель готов после их прихода в Южную Европу в середине III в. н.э., где гунны помещаются также севернее, северо-западнее Каспия. Еще одно упоминание о гуннах, находившихся в составе аланского войска, содержится в сведениях другого армянского автора IV века Фавстота Бузанда.

Таким образом, при всей разрозненности и эпизодичности упоминаний в приведенных письменных памятниках наблюдается известная определенность. В период до Аммиана Марцеллина (вторая половина IV в.) на протяжении двух столетий данные племена упоминаются четырежды с интервалом в 50 лет как населявшие территории, примыкающие к юго-западным границам Европы. Хотя эти сведения весьма скудны, но не может не обращать на себя внимание длительная периодичность их упоминаний. Это объяснимо, с одной стороны, тем, что в данный период гунны не играли той политической роли, которая была уготована им впоследствии, с другой – очевидно, что это была уже достаточно признанная и мобильная военно-политическая единица на евразийском пограничье. Лишь постепенно (в течение двух веков), консолидируясь и осваивая политическую инфраструктуру региона, гуннское объединение смогло выступить против Великой Алании в 70-х годах IV века, после чего этот этнонимуже долго не сходил со страниц средневековых хронографов.

Круг проблем, которые мы вынуждены поднять в процессе археолого-исторических реконструкций и поиска истоков появления тех или иных гуннских и тюркских культурных традиций, весьма обширен. В этой связи мы вынуждены часть историографических вопросовс внести непосредственно в отдельные главы ля того, чтобы не разрывать логику и суть изложения проблематики отдельных вопросов.

Поиск по сайту: