Застой?

Дальше нельзя тянуть с вопросом: что есть социология? Отвечая на него, я не буду опираться на прописные определения социологии, которые давали Дюркгейм и Райт Миллс; какой социология должна быть, поговорим позднее. Сейчас посмотрим, что такое социология и что делают социологи здесь и сейчас. Сразу обнаружится очевидное разнообразие национальных и региональных традиций: на практике социология как дисциплина в разных местах разная. В оправдание этой особенности можно сказать следующее.

В своих наиболее глубоких основах социология - это исследование (под ним я понимаю основанный на теории анализ систематически отобранного эмпирического материала) коллективных, т.е. неиндивидуальных, измерений человеческой жизни, как бы их ни определяли: образцы поведения, социальные тренды, институты, межличностные взаимодействия или разделяемые идеи и концепты. Эти определения обычно подводят под метафизические понятия "общество" или "культура". Социологически исследуя человеческий мир, мы стремимся понять две вещи: отношения между индивидуальными и коллективными измерениями жизни и социальные изменения. Каковы важнейшие образцы и тренды деятельности, которую мы называем социологией с момента ее появления в качестве новой университетской дисциплины в 1890-1900-х гг.?

Социология относительно рано распалась на школы, часто заимствовавшие - заимствующие и сейчас - идеи из политики, идеологии, других областей. К тому же, она распалась на количественную и качественную социологии, которые разошлись так, что сегодня мало кто из социологов может с полным правом претендовать на двойное методологическое гражданство. Количественное исследование не без оснований стало образцом совершенства в методике, триумфом формы над содержанием; а в США, например, оно вообще стандартное мерило статуса и репутации социологии. Со своей стороны качественное исследование огородилось в уютном гетто с рутинным распорядком, где безраздельно царят фокус-группы и полуструктурированные интервью.

Появившиеся вместе с методологической схизмой "от сих до сих" специальные социологии - социологии классов и стратификации, религии, родства и семьи - со временем превратились в интеллектуальные бункеры и башни, коммуникация между которыми редка и бессодержательна. Общесоциологическая компетентность находится на грани вымирания.

стр. 15

Пожалуй, наиболее разрушительный раскол случился между эмпирической социологией и социологической теорией. Отмечу следующее. Во-первых, социологи-эмпирики берут из теории референтную рамку и словарный запас, как необходимый при публикации орнамент, а собственно теорию почти никогда сколь-нибудь строго не проверяют. Работу ведут внутри выбранной парадигмы, которая и подтверждается. Когда метатеория принята, как данность, это еще можно понять: в конце концов, никто ее эмпирически проверять не собирался. Но плохо, когда этот подход распространен на "теории среднего радиуса" (Мертон), которые как раз и разрабатываются ради проверки в исследовании. Эта ситуация является едва ли не карикатурой на "нормальную науку" Куна.

Во-вторых, преподавание и разработка методов исследования институционализировано в собственный специализированный бункер. Чтобы сделать карьеру, иметь знания о методах исследования порой полезнее, чем проводить исследования самому: кабинетные методологи, умеющие преподавать методы, но не умеющие применять их на практике, не столь редки. Возможно, здесь уже произошли подвижки, поскольку "социальное исследование" теперь охватывает множество дисциплин, и специфически социологических методов не осталось.

Наконец, теоретическая социология влилась в более широкое предприятие под названием "социальная теория" - самодостаточное и самозабвенное интеллектуальное занятие, объединяющее, помимо социологов, философов, политологов [political scientists], антропологов и представителей других дисциплин. Социальная теория - это метатеория (Миллс называл ее "великой теорией") не потому, что ее не подтвердили эмпирически, а потому что утверждения, как они в ней формулируются, эмпирически непроверяемы. Несмотря на то, что вопросы о природе социальных феноменов вроде бы ключевые для метатеории, поражает то, что сегодня к онтологии мало кто обращается. Особенно после бесплодного "спора о структурации", когда мнения, похоже, разделились: одни стали утверждать, что все эти проблемы давным-давно решены, другие призывали сменить тему и заняться чем-нибудь другим. В результате вместо прояснения онтологических оснований социальная теория сфокусировалась на диагностике настоящего и прогностике будущего современности [modernity].

Но самый большой вред исходит от того, что социальная теория современности почти полностью освободилась от полезных ограничений - от дисциплинированности, обеспечиваемой тесной связью с эмпирическим исследованием. Этот пробел заполнен спекулятивными эссе; сдобрив анекдотами и вырванными из контекста яркими образами, их выдают за серьезную социальную критику и интерпретацию современности: Бауман о текучей современности, Урри о мобильности, Калхун о космополитизме, Гидденс об идентичности и трансформации интимности, Хабермас о публичной сфере, перечислять можно долго. Даже такие социальные теоретики, как Бурдье и Латур, явно пытавшиеся навести мост между теорией и эмпирическим исследованием, не преуспели, соблазнившись интеллектуально-профессиональными лаврами "теоретиков". Говоря словами Баумана, социальная теория перестала "отвечать за свои слова": она больше ни за что не отвечает.

Социальная теория превратилась в самореферентную, важную только для нее беседу с собой. Социальные теоретики больше общаются между собой, чем с кем-то еще; говорят они больше друг о друге, чем об эмпирическом мире человеческого опыта. Социальная теория превратилась в самовоспроизводящееся и самоудостоверяющее предприятие, в пространство, где в бессмыслице - недолго, пока ей рукоплещут - могут находить смысл. Сказка Андерсена о новом платье короля сегодня звучит актуально, как и в XIX в.

Язык, на котором теперь стало почти de rigueur ¹ писать серьезную социальную теорию, - еще одна проблема. Язык теории, в общем, не доступен ни большинству налогоплательщиков, ни тем, кто отвечает за расходование налогов. То, что язык

¹ Строгий дресс-код (фр.).

стр. 16

ограждает их от понимания теории, даже хорошо: в конце концов, что бы они с большей ее частью сделали, если бы все-таки прочли ее и поняли? Чем плотнее и труднее текст, тем лучше; непроницаемость стала знаком серьезности намерений автора; фарисейство обязательно для тех, кто хочет прослыть политическим или социальным радикалом; если бедные, глупые читатели не понимают его, то от своей неспособности и некомпетентности. Вопреки, а вернее, благодаря языковому барьеру, социальная теория стала ареной, где par excellence делаются большие социологические репутации. Она главный источник профессионального культурного и социального капитала последователей и учеников великих теоретиков-пророков. Отчасти поэтому статус прибывает тому, кто способен выказать понимание по-настоящему сложной эзотерической доктрины.

"Проблема теории", как я ее описал, отчасти возникла потому, что социология не делает явных эмпирических открытий: социология не может похвастаться ничем, что можно было бы сравнить с бозоном Хиггса, пенициллином, ранее неизвестным видом птеродактиля, или хотя бы архивным материалом, проливающим на ключевой момент истории совершенно иной свет. В отсутствие дисциплины и стимулов, исходящих из потребности реагировать и понимать принципиально новые эмпирические данные, - я вполне допускаю, что научные открытия могут вдохновляться теорией - главными двигателями развития теории в социологии стали мода и личная прихоть. Судьба постмодернизма и сонма остальных постизмов, преуспевших в 1990-е гг., весьма поучительна: социальная теория дала стаду попастись... и двинулась на нетронутые теорией пастбища.

Решение повседневных эмпирических задач не требует больших изменений концептуального аппарата, поэтому наблюдаемая некумулятивная теоретическая нестабильность приводит к тому, что социальные теоретики регулярно с большим воодушевлением изобретают заново то одно, то другое концептуальное "колесо", и их изобретения обычно остаются без признания, даже не замечаются. В качестве примера приведу теоретическое утверждение о том, что этническая идентичность, не являясь ни примордиальной, ни императивной, в определенных ситуациях может быть гибкой и изменчивой: об этом писал Э. Хьюз в конце 1940-х гг., явно независимо от него об этом сказал Ф. Барт в конце 1960-х гг., а в 1990-х гг. постмодернисты - сюрприз, сюрприз! - трубили об этой радикальной новации. То, что они добросовестно заблуждались, было бы смешно, если бы не было так грустно.

На теоретическую новизну часто претендуют и просто изобретением неологизмов. Под новым именем и новым соусом подаются давно любимые блюда социологического меню: "интерсекциональность" ["intersectionality"] - хороший, но не единственный пример такого рода. Погоня за видимостью интеллектуальной новизны - без которой рынок репутаций, господствующий в поле социальной теории, перестанет работать - скрывает бесконечную интеллектуальную карусель: падающих с лошадок мертвецов сменяют новые рыцари, вооруженные новыми словами, но идеи-то стары... и воюют со старыми ветряными мельницами. Возникшая коллективная интеллектуальная амнезия подпитывает неумолимую пляску смерти, нанося громадный ущерб социологии.

Но довольно. Быть может, автор видит застой там, где есть парадигма нормальной науки, устроившейся и устоявшейся, в которой не происходит фундаментальных подвижек. Все трубят об обновлении, но это только кажущийся парадокс. "Застойная парадигма" своим избранникам раздает награды за интеллектуальное мракобесие, а не за широкое распространение знаний, и отдаляет социологию и социологов от граждан, своими налогами поддерживающих все предприятие.

Всё же не стану утверждать, что со времен "основания" не было ничего нового в социологической теории и методах. Эра изменений еще была в 1950-х гг., возможно захватив 1960-е гг., когда дисциплина обрела сегодняшние форму и содержание в важнейших аспектах. Но привлеку внимание к единственной выдающейся новации последних 50 лет, затронувшей и теорию, и метод. Эта новация идеологическими корнями уходит в политику начала XX в. и социальные движения 1960-х гг., набирая

стр. 17

обороты на протяжении 1970-х гг. Она стала возможной благодаря послевоенным изменениям в доступе к высшему образованию и политике в западном мире, а также изменениям в науке, экономике и общественной жизни, произошедшим в 1960-е гг. Эта новация возникла под давлением неумолимой логики простого эмпирического факта, что дисциплина, претендовавшая на изучение всех сторон "общества", совершенно игнорировала половину человечества.

Феминизм второй волны требовал признать женщин в качестве полноправных участников человеческого мира, что для социологии значило признать женщин и достойным объектом исследования, и полноправными коллегами. Без преувеличения это событие потрясло дисциплину до самых оснований в интеллектуальном, академическом и профессиональном аспектах: признание "другой половины" человечества принесло качественные и количественные изменения, повлияло на теорию и метод. Не будет ошибки сказать: феминистская социология - и в целом междисциплинарные "женские исследования" - институционализировалась в отдельную нормальную науку, создала собственную герменевтику социальной теории, часть которой абсолютно не доступна для понимания, если не бессмысленна, а очень многие работы написаны совершенно эксклюзивным языком.

Все же феминистская критика социологии ценна тем, что показала: теории и метод могут меняться, однако изменения вызывает отнюдь не теория; к изменению познавательных возможностей социологии вели события в социальном мире и столкновение социологии с упрямыми фактами эмпирики. Здесь я подошел к третьей перспективе: к эволюции социологии.

Поиск по сайту: