Злые слова

"О Господи! – взмолился он из самой глубины сердца.

– Дай мне возможность вырваться отсюда!"

Джон Ирвинг. Правила Дома сидра ^[13]

– Дариус! – Элинор опротивел собственный голос. Он звучал отвратительно – брюзгливо, раздраженно, нетерпеливо. Вроде бы раньше он таким не был…

Дариус разронял книги, которые стопкой нес в библиотеку, а пес поднял голову с ковра, который Элинор специально купила, чтобы уберечь свой ценный паркет от липкой собачьей слюны. Не говоря уж о том, сколько раз она скользила и падала на этой слюне.

– Где Диккенс, которого мы купили на прошлой неделе? Сколько времени тебе нужно, черт побери, чтобы поставить книгу на место? Я что, плачу тебе за то, чтобы ты рассиживался в моем кресле и читал? Признавайся, когда я ухожу к себе, ты только этим и занимаешься.

О Элинор! Как она ненавидела себя сейчас за слова, вылетавшие изо рта, – ядовитые, горькие брызги слюны ее несчастного сердца!

Дариус опустил голову, как всегда, когда не хотел показать, как больно она его обидела.

– Диккенс стоит на месте, Элинор, – ответил он мягко.

От этой кротости она только сильнее заводилась.

С Мортимером запросто можно было поссориться, а уж Мегги была настоящая маленькая воительница. А Дариус! Даже Реза дала бы ей сейчас отпор, хоть и могла объясняться только знаками.

Трус лупоглазый! Почему он ее не обругает? Почему не швырнет ей под ноги все эти книги, которые он так нежно прижимает к своей цыплячьей груди, словно защищая от нее?

– На месте? – повторила она. – Ты думаешь, я уже и читать разучилась?

Как встревоженно вытаращился на нее глупый пес! А потом тихонько зарычал и снова уронил башку на ковер.

Дариус поставил стопку книг на ближайшую витрину, подошел к полке, где Диккенс занимал свое законное место между Дефо и Дюма (очень много места, надо признать – удивительно, как вообще можно столько написать), и уверенным движением вытащил нужный экземпляр.

Молча вручив его Элинор, он принялся расставлять книги, с которыми пришел.

До чего же глупо! Теперь она выглядит полной дурой. Элинор терпеть не могла чувствовать себя дурой. Это было еще хуже, чем грустить.

– Она вся пыльная!

Прекрати, Элинор! Но она не могла остановиться. Ее несло.

– Когда ты последний раз стирал пыль с книг? Я что, еще и этим должна сама заниматься?

Дариус так и стоял к ней спиной. Он принимал оскорбления молча и неподвижно, как незаслуженные побои.

– В чем дело? Ты что, уже не только заикаешься, а совсем говорить разучился? Я иногда удивляюсь, зачем тебе вообще язык. Лучше бы Мортола прихватила тебя, а не Резу – она и немая была разговорчивее, чем ты.

Дариус поставил на полку последнюю книгу поправил соседнюю и решительным шагом, держась очень прямо, направился к двери.

– Дариус! Вернись!

Он даже не оглянулся.

Ах, черт! Элинор побежала за ним, зажав в руке Диккенса, который, надо признать, был не таким уж пыльным. Честно говоря, он был совершенно чистым. "А как же иначе, Элинор! – подумала она. – Ты разве не знаешь, с каким усердием Дариус по вторникам и пятницам очищает книги от малейшей пылинки?" Их уборщица регулярно потешалась над тоненькой кисточкой, которой он это делает.

– Дариус, ради всего святого, ну что ты тут изображаешь!

Ответа не было.

Цербер обогнал ее на лестнице и теперь с высунутым языком дожидался на верхней ступеньке.

– Дариус!

Да где же он, к слюням собачьим!

Его комната располагалась рядом с бывшим кабинетом Мортимера. Дверь была открыта, а на кровати лежал большой чемодан, который она купила ему для первой их совместной поездки. С Дариусом очень хорошо было ездить за книгами (не говоря уж о том, что он удержал ее от множества глупых покупок).

– Что?.. – Ее язык вдруг словно одеревенел. – Что ты делаешь, тысяча чертей?

Что он делает? Как будто не видно. Он укладывает в чемодан свой небогатый гардероб.

– Дариус!

Он положил на кровать портрет Мегги, подаренный Резой, записную книжку, переплетенную Мортимером, и закладку, которую смастерила ему Мегги из перепелиных перьев.

– Халат… – сказал он с запинкой, укладывая в чемодан фотографию родителей, которая всегда стояла возле его кровати. – Ты не возражаешь, если я его тоже возьму?

– Не задавай дурацких вопросов! С чего мне возражать? Это же подарок, черт подери! Но куда ты все это возьмешь?

Цербер зашел в комнату и побежал к ночному столику, где у Дариуса всегда лежало в ящике печенье.

– Не знаю еще…

Он сложил халат так же аккуратно, как остальные вещи (халат был ему страшно велик, но откуда ей, спрашивается, разбираться в размерах мужской одежды?), положил сверху рисунок, записную книжку и закладку и захлопнул крышку. Разумеется, застежки не желали закрываться. Руки у Дариуса были на редкость неловкие.

– А ну вынимай все это обратно! Сейчас же! Перестань дурить!

Но Дариус только покачал головой.

– О Господи, ну не можешь же ты оставить меня одну!

Элинор сама испугалась отчаяния, прозвучавшего в ее голосе.

– Ты и со мной одна, Элинор, – глухо ответил Дариус. – Ты так страдаешь! Я не могу больше этого выносить!

Глупый пес перестал обнюхивать ночной столик и устремил печальный взгляд на Элинор. "Он прав", – говорили влажные собачьи глаза.

А то она без него не знает! Она сама себе стала невыносима. Неужели она и раньше была такой, до того как у нее поселились Мегги, Мортимер и Реза? Может быть. Но тогда она общалась только с книгами, а они не жаловались. Хотя, если честно, с книгами она никогда не бывала так груба, как с Дариусом.

– Ну что ж, уезжай на здоровье! – Голос у нее предательски задрожал. – Бросай меня в полном одиночестве. Ты прав. Что тебе смотреть, как я с каждым днем становлюсь невыносимее, без толку ожидая чуда которое вернет мне их? Может быть, чем помирать так долго и мучительно, лучше застрелиться или утопиться в озере. Писатели часто так делают – и в книжках эт тоже очень неплохо смотрится.

Как он посмотрел на нее своими дальнозоркими глазами (нет, давно надо было купить ему другие очки – эти выглядят просто ужасно)! Потом открыл чемодан и уставился на свой жалкий скарб. Вынул закладку – подарок Мегги – и погладил перышки. Мегги наклеила перья перепела на полоску светло-желтого картона. Получилось очень красиво.

Дариус откашлялся. Трижды.

– Ладно, – с трудом выговорил он наконец. – Ты победила, Элинор. Я попробую. Принеси мне листок. А то ты и правда в один прекрасный день застрелишься.

Что? Что он говорит? Сердце у Элинор забилось с бешеной скоростью, как будто хотело опередить ее на пути в Чернильный мир – к феям, стеклянным человечкам и тем, кого она любила куда больше, чем все книги, вместе взятые.

– То есть ты?..

Дариус устало кивнул, словно воин, утомленный бесконечными боями.

– Да, – сказал он. – Да, Элинор.

– Сейчас принесу!

Элинор вихрем выбежала из комнаты. Все, что свинцом лежало на сердце, превращая ее в медлительную старуху, исчезло! Исчезло мгновенно, бесследно.

Дариус окликнул ее:

– Погоди, Элинор! Надо, наверное, прихватить записные книжки Мегги и разные нужные вещи, например… зажигалку, что ли.

– И нож! – добавила Элинор.

Ведь там, куда они собирались, был Баста, а она поклялась, что, когда они встретятся в следующий раз, у нее тоже будет нож.

Элинор чуть не слетела с лестницы, так она торопилась обратно в библиотеку. Цербер бежал за ней, тяжело дыша от возбуждения. Неужели он понимал своим собачьим сердцем, что они собираются в тот мир, в котором исчез его прежний хозяин?

Он попытается! Он попытается! Элинор больше ни о чем не могла думать. Она не вспоминала утраченный голос Резы, негнущуюся ногу Коккереля и изуродованное лицо Плосконоса. "Все будет хорошо! – думала она, дрожащими руками вынимая из витрины листок Орфея. – Каприкорна тут нет, бояться Дариусу некого. Он прочтет замечательно! О Господи, Элинор, ты их увидишь!"

Клюнул

Если бы Джим умел читать, он бы, наверно

сразу заметил одну странную вещь…

Но читать он не умел.

Михаэль Энде.

Джим Пуговка и чертова дюжина

Гнома, размером вдвое больше стеклянного человечка и ни в коем случае не мохнатого, как Туллио, нет – с алебастрово-белой кожей, большой головой и кривыми ногами. Ну что ж, Зяблик, по крайней мере, всегда точно знает, чего хочет, хотя заказов от него стало поступать намного меньше, с тех пор как в Омбре появился Свистун. Орфей как раз обдумывал, какую придать гному шевелюру – рыжую, как у лисы, или белую, как у кролика-альбиноса, – но тут к нему постучался Осс и, дождавшись ответа, просунул голову в дверь. Осс совершенно не умел вести себя за столом и редко мылся, но постучаться он не забывал никогда.

– Вам опять письмо, хозяин!

А приятно все же, когда тебя так называют! Хозяин…

Осс вошел, склонил лысую голову (он иногда перебарщивал с выражением раболепия) и протянул Орфею запечатанную бумагу. Бумага? Странно. Обычно местная знать присылала заказы на пергаменте. Печать тоже была Орфею незнакома. Но в любом случае это уже третий заказ за день. Дела идут. Приезд Свистуна ничего в этом не изменил. Этот мир просто создан для него, Орфея! Разве не понял он этого сразу, еще тогда, когда впервые открыл книгу Фенолио потными руками школьника? Здесь за искусные выдумки его не сажали в тюрьму как мошенника и авантюриста, здесь ценили его талант; и вся Омбра кланялась, когда разряженный в пух и прах придворный поэт проходил по рыночной площади.

– От кого письмо?

Осс пожал до смешного широкими плечами.

– Не знаю, хозяин. Мне передал его Фарид.

– Фарид? – Орфей вскочил. – Что же ты сразу не сказал?

И поспешно выхватил письмо из толстых пальцев Осса.

"Орфей (разумеется, он не разорился на "дорогой" или "глубокоуважаемый" – Перепел не лжет даже по мелочам!), Фарид рассказал мне, какой платы ты требуешь за слова, о которых просила моя жена. Я согласен на сделку".

Орфей перечел эти слова три, четыре, пять раз – да, так и написано, черным по белому.

"Я согласен на сделку".

Переплетчик заглотил наживку! Неужели все оказалось так просто?

А почему бы и нет? Герои умом не отличаются, Орфей всегда это говорил. Перепел попался в ловушку – осталось только ее захлопнуть. Для этого нужны перо, чернила и… язык.

– Уходи. Мне нужно побыть одному! – сказал он Оссу, стоявшему рядом и кидавшему со скуки орешки в стеклянных человечков. – И прихвати с собой Сланца!

Орфей знал за собой привычку произносить фразы вслух во время работы. Поэтому стеклянного человечка нужно было удалить. Сланец слишком часто сидел на плече у Фарида, а о том, что собирался сейчас писать Орфей, мальчишке не следовало знать ни в коем случае. Конечно, этот юный болван желал возвращения Сажерука еще сильнее, чем сам Орфей, но вряд ли он согласился бы пожертвовать отцом своей любимой. Нет. Фарид боготворил Перепела, как и все остальные.

Халцедон злорадно посмотрел на брата, когда Осс неуклюжими пальцами снял Сланца с письменного стола.

– Пергамент! – приказал Орфей, как только дверь за ними закрылась.

Халцедон поспешно разложил на столе новый лист.

Но Орфей отошел к окну и взглянул на холмы, откуда пришло, надо полагать, письмо Перепела. Волшебный Язык, Перепел – красивых имен ему надавали! Что ж, Мортимер, конечно, отважнее и благороднее, чем сам Орфей, зато сообразительностью этот образчик добродетели не мог с ним тягаться, потому что добродетель оглупляет.

"Скажи спасибо его жене, Орфей! – думал он, шагая взад-вперед по комнате (он всегда так делал, когда сочинял). – Если б она так не боялась его потерять, ты бы, наверное, долго еще искал подходящую наживку".

О, это будет великолепно! Это будет величайший его триумф! Единороги, гномы, разноцветные феи… Неплохо, конечно, но какая это ерунда по сравнению с тем, что он совершит теперь! Он воскресит Огненного Танцора. Орфей. Теперь он оправдает это имя. Но он будет умнее, чем легендарный певец. Он не пойдет сам в царство мертвых, он пошлет туда другого и позаботится о том, чтобы тот не вернулся.

– Сажерук, слышишь ты меня в своей холодной стране? – шептал Орфей, пока Халцедон усердно размешивал чернила. – Я поймал наживку, за которую тебя отпустят домой, чудесную наживку в серо-коричневых перьях.

Тихонько напевая, как всегда, когда он был доволен собой, Орфей снова взял в руки письмо Мортимера. Что он там еще пишет?

"Все совершится, как ты того требуешь (ах ты господи, он пишет в торжественном стиле, как разбойники старых времен!): я попытаюсь вызвать Белых Женщин, а ты за это напишешь слова, которые перенесут моих жену и дочь обратно в дом Элинор. Но обо мне там должно быть сказано лишь одно: что я последую за ними позднее".

Ничего себе! Что бы это значило?

Орфей с удивлением опустил письмо. Мортимер хочет остаться здесь? Почему? Потому что благородное сердце не позволяет ему сбежать после угрозы Свистуна? Или ему просто нравится играть в разбойника?

– Ну, как бы то ни было, благородный Перепел, – тихо сказал Орфей (ах, как он любил звук своего голоса!), – все совершится немного не так, как ты себе представляешь. Дело в том, что у Орфея есть на тебя свои виды!

Героический дурак! Он что, не читал до конца ни одной истории о благородных разбойниках? О Робин Гуде, о Ринальдо Ринальдини, о Гансе-живодере? Бывает у таких историй хороший конец? Так откуда же он возьмется для Перепела? Нет уж, ему осталось сыграть всего одну роль: наживки на крючке, вкусной, сочной – и обреченной на верную гибель.

"А я напишу о нем последнюю песню! – думал Орфей, расхаживая взад-вперед по кабинету танцующей походкой, словно нужные слова уже щекотали ему пятки. – Послушайте, люди, удивительную историю о Перепеле, который возвратил Огненного Танцора из царства мертвых, но сам – увы! – при этом погиб". Пробирает до слез, как смерть Робин Гуда из-за предательницы монахини, или одинокая гибель Ринальдо в горах. Да, герой должен уходить достойно… Даже у Фенолио финал не мог быть иным.

А, это еще не конец… Что он там еще пишет, благороднейший из разбойников? " Когда ты напишешь нужные слова, вывесь в окне синий платок (до чего романтично! Идея, достойная Робин Гуда! Похоже и в самом деле постепенно перевоплощается в nepcoнажа Фенолио), и ночью я буду ждать тебя на Кладбище комедиантов. Фарид знает, как туда пройти. Приходи один, можешь захватить одного слугу, но не больше. Я знаю, что ты в дружбе с новым наместником и выйду к тебе лишь в том случае, если буду уверен что с тобой нет его людей. Мортимер". (Смотри-ка он подписывается своим прежним именем! Кого он хочет этим обмануть?)

"Приходи один! – Конечно, я приду один, – думал Орфей. – Слова, которые я пошлю вперед себя, ты все равно увидеть не сможешь".

Он свернул письмо и положил в ящик стола.

– Все готово, Халцедон? Дюжина очинённых перьев, чернила, размешанные в шестьдесят пять движений, лист самого лучшего пергамента?

– Дюжина. Шестьдесят пять. Самый лучший, – подтвердил стеклянный человечек.

– А список где? – Орфей рассматривал свои обкусанные ногти. Он их теперь держал по утрам в ванночке с розовой водой, но от этого они, увы, становились только вкуснее. – Твой бестолковый братец загадил своими следами букву "В".

Список. Алфавитный перечень всех слов, употребленных Фенолио в "Чернильном сердце". Орфей совсем недавно приказал Сланцу составить такой словарик (у Халцедона был неразборчивый почерк), но стеклянный человечек успел дойти, к сожалению, только до буквы "Д". Поэтому Орфею в случае сомнений по-прежнему приходилось листать книгу Фенолио. Это отнимало очень много времени, но что поделаешь – результаты подтверждали правильность избранного метода.

– Лежит рядом! – с готовностью отрапортовал Халцедон.

Отлично! Слова уже пошли – Орфей чувствовал их приближение, похожее на щекотание в мозгу. Схватив перо, он едва успевал макать его в чернила. Сажерук. У Орфея до сих пор наворачивались слезы при воспоминании о мертвом Сажеруке в шахте. Хуже ему, пожалуй, ничего не случалось пережить.

А как мучила его память об обещании, данном Роксане у мертвого тела (хотя она ему не поверила): "Я найду слова, пьяняще-сладкие, как аромат лилии, слова, которые одурманят Смерть и заставят ее разжать холодные пальцы, которыми она держит горячее сердце Сажерука". С самого своего прихода в этот мир он искал такие слова, хотя Фарид и Фенолио думали, что он сочиняет одних только носорогов и разноцветных фей. Но уже после первых напрасных попыток ему открылась горькая истина – что одним благозвучием не обойдешься, что аромат лилии не вернет Сажерука и что Смерть требует ощутимой платы: человеческой плоти и крови.

Как он раньше не додумался сделать приманкой Мортимера – человека, который своей пустой книгой сделал Смерть посмешищем!

"Как хорошо, что его не будет, – думал Орфей. – В этом мире достаточно одного волшебного языка – моего. И когда я скормлю Мортимера Смерти, а Фенолио утопит остатки разума в вине, эту историю дальше буду рассказывать я один, и, уж конечно, в ней найдется почетное место для Сажерука и достойная роль для меня".

– Да, вызови мне Белых Женщин, Мортимер! – шептал Орфей, красивым почерком заполняя пергамент. – Ты никогда не узнаешь, что я успел нашептать этим бледным дамам. "Смотрите, кого я вам привел! Перепела. Отведите его к своей холодной владычице с сердечным приветом от Орфея, а мне за это отдайте Огнеглотателя". Ах, Орфей, Орфей, что бы о тебе ни говорили, дураком тебя никто не назовет.

Тихо смеясь, он обмакнул перо в чернила – и вздрогнул, когда за его спиной отворилась дверь. Вошел Фарид. Проклятье, куда подевался Осс?

– Чего тебе надо? – сердито спросил он мальчика. – Сколько раз тебе говорить, нужно стучаться, прежде чем входить. В следующий раз я швырну чернильницу в твою тупую башку. Принеси мне вина! Самого лучшего, какое у нас есть!

Как парнишка на него посмотрел! "Он меня ненавидит…" – подумал Орфей.

Эта мысль ему понравилась. По его опыту, ненависть вызывают лишь имеющие власть, а именно ее он и добивался в этом мире.

Власть.

Поиск по сайту: