Глава 19. Роман. Бегство

Линия получалась ломанной и совсем не похожей на ту, которой должна была быть. Рука дрожала, я прикусил губу, пытаясь нарисовать самое простое — чашку, стоящую на моей тумбочке. Но ни хрена из этого не вышло — только дрожь в руках становилась все сильнее с каждой секундой:

— Мать твою, — злость и отчаяние — вот что я чувствовал. И ненависть к себе самому — ущербному, не способному теперь ни к чему. — Блять, — я швырнул на пол блокнот и карандаш, откинулся на спину и закрыл глаза.

Не хочу видеть молчаливое сочувствие в глазах соседей по палате. Я знаю, что оно там есть, не раз уже замечал. Особенно у парня, которого привезли четыре дня назад. Он тоже на мешок с кулаками нарвался, но отделался легче, чем я. Костя, так его звали, уже резво передвигался по палате и негодовал по поводу того, что вынужден тут чалиться, вместо того, чтобы деньги зарабатывать.

Но сам Костя — еще полбеды, его кипишная жена — вот это была настоящая катастрофа. Когда она появлялась в палате, меня начинало мутить от излишней приторности этой женщины и ее, как мне казалось, слишком уж наглядной демонстрации любви к мужу.

Я старался или уйти из палаты, или делал вид, что сплю, хоть под ее неумолкаемый треск это было невозможно. Она одевалась крикливо и безвкусно, напяливая на себя то, что было модно, а не то, что ей бы пошлО. Это действовало мне на нервы, и почти сразу начинало ломить в затылке.

Похоже, в какой-то из ее визитов, «сокамерники» и просветили супругов о том, кто я такой и почему занимаю тут койко-место. Они меня жалели, потому что «благоприятный прогноз», обещанный доктором, на деле оказался таким же точным, как прогноз погоды. Прошел уже почти месяц со дня моего попадания в больницу, а я до сих пор не мог владеть своими руками.

Нет, они уже не дергались по своей собственной воле почти никогда, но дрожать не перестали. Почти как в том анекдоте про алкаша, который с бодуна дикого пока поссал — успел три раза кончить. Только мне не до этого было, я пытался заставить руки слушаться, но ничего, кроме очередной вспышки ярости не добивался.

Доктор говорил, что, по всей вероятности, мой мозжечок пострадал сильнее, чем он думал изначально. А это значит, что на восстановление потребуется больше времени. Сколько? На этот вопрос он мне не отвечал, разводил руками, отделывался общими и жутко расплывчатыми фразами. Напоминал о том, что человеческий мозг до сих пор не изучен и таит в себе множество загадок. Наверное, он считал, что мне от этого должно стать легче? Не становилось.

Не так давно Санек принес еще одну «утешительную» новость. На мое место шеф уже взял какую-то девицу, смазливую и очень способную, по словам самого шефа. Курьер в живописи не понимал нифига, зато сразу заметил, что наш босс неровно дышит к этой новенькой.

— Не, ты прикинь, Сокол, привел эту курицу и говорит, что временно, пока ты не вернешься, — распинался Саня, когда мы сидели в сквере.

Он курил, а я пытался хоть что-то нарисовать в блокноте, который курьер принес по моей просьбе. Сам я за две первых недели успел отвыкнуть от никотина, да и курение тоже было проблематичным — слишком велик риск угодить огнем сигареты себе же в глаз или, что еще хуже — собеседнику. Я помнил, как измазал тогда мороженым Танин халат, не хотелось повторить этот «подвиг».

— И что? — спросил я, начиная злиться на пальцы, не желающие удерживать карандаш.

— А то, что лупится он на биксу эту и слюни пускает, козел лысый! — продолжил возмущаться Санек. — Хер он ее теперь выставит, помяни мое слово!

— А мне-то что? — я резко выдрал из блокнота испорченный лист, смял его и бросил... мимо урны. Конечно же. Санька наклонился, поднял бумажный комок и опустил в железную пасть мусорного бака. — Ты же видишь, я теперь...

— Ну, так это ж пройдет, — уверенно заявил мой наивный друг, — тебе ж так врач говорит?

— Да, — я не стал спорить и что-то пояснять. — Только не говорит — когда. Это финиш, я не вернусь в студию.

— Кончай дурить, — курьер нахмурился, — он не имеет права тебя уволить, закон же есть!

— Есть, но не про мою честь. Сань, он сказал — когда я выздоровею и смогу работать. А я не могу, — я вытянул вперед свои гребаные дрожащие руки, — видишь? Временная потеря трудоспособности - вот как это называется. Инвалидность...

— Сокол, ты три года на него отпахал, тебя, знаешь, сколько клиентов спрашивали! Не может он так с тобой поступить! Можно же в суд на него подать!

— Зачем? — иногда наивность Санька меня поражала, в некоторых вопросах он был бестолковым донельзя. — Я нетрудоспособен, вот и весь сказ. Давай тему сменим, а?

— Нихера, — теперь он решил упереться рогом в стену. — И что ты делать будешь?

— Уеду, вернусь домой. А что остается? Денег у меня нет, все, что было, ушло за лечение. Даже если мне назначат пенсию... ее явно не хватит, чтобы оплачивать квартиру.

— Сокол, ты гонишь!

— Нет, всего лишь говорю, как есть. Я не хочу уезжать, Сань, я крышей там качнусь, но... — я тяжело вздохнул. — Другого выхода нет. Рисовать я не могу, а больше ничего не умею.

— Вот блядство, — матерно выругался Санек, обычно избегавший нецензуры. Он так подчеркивал свой отрыв от прошлой жизни и босяцкого детства. — Ну, а тех уродов так и не нашли?

— Нет. Ищут... ветра в поле. Следователь говорит, они на дно залегли, мой телефон нигде пока не засветился. Карточки пытались обналичить в банкомате, но рожу с получившегося фото никто не опознал. Его нет в картотеке, он не сидел, — я вспоминал, как мне все это рассказывал следователь и усмехался. — Я же сразу сказал, что это висяк, такое никогда не раскрывают, если чуда не случится.

— Ну да, менты — волк и позорные, только карманы шмонать могут и дубиналом по хребту, — Санек осклабился, но тут же сник: — Полная жопа...

— В точку, — я поднялся, простился с курьером и вернулся в палату.

Я не соврал, когда сказал о своих планах. Я действительно собрался возвращаться домой, потому что толку Вику от такого меня? Зачем я ему? Я обещал быть его светом и опорой, а теперь меня самого бы кто подпер. Я не мог позволить себе явиться к Виктору таким — практически беспомощным. Повиснуть гирей на его шее, сделать и без того непростую жизнь и вовсе невыносимой.

Если бы я не утратил контроля над руками, я бы пришел, пояснил бы ему, где был все это время и просил бы прощения. Я не гордый, если накосячил — извинюсь, не вопрос. Я был уверен, что Вик поверил бы мне и простил за то, что я вот так пропал. Мы бы помирились, и все стало бы по-прежнему.

Но мои проклятые руки тряслись, как у старика, я с трудом мог выполнять простейшие и такие привычные действия: умыться, почистить зубы, поесть. О бритье речи не было — меня по-прежнему брила либо Таня, либо кто-то из соседей по палате. Моя новая стрижка а-ля скинхед избавляла от необходимости расчесываться, но вот смотреть на себя в зеркало я избегал. Я казался себе похожим на ощипанного птенца, это выглядело до отвращения жалко.

Я пытался представить, что будет, если я все же приду — такой вот ущербный. И ничего не вытанцовывалось, я не видел будущего, не мог его себе представить. Ко всему прочему, я стал почему-то шарахаться от парней. Стоило увидеть рядом с собой мужчину, и меня начинало трясти. В голове тут же возникало хрипло пьяное: «Ты кого блядью назвал, пидор гнойный?!» Кожу обсыпало морозом, липкий холодный пот выступал на лбу, и начинали дрожать руки и ноги.

Когда я рассказал об этом врачу, тот «обрадовал» меня тем, что это нормально. Так бывает после травмы, ничего необычного он в этом не видел. Посоветовал записаться в спецгруппу для жертв насилия или просто походить к психологу. Я посмотрел на него, как на идиота.

Ага, разбежался. Прямо так все и выложил! И кому? Совершенно незнакомому человеку, которому плевать с высокой колокольни на мои проблемы. Нет ничего гаже профессионально-дежурного сочувствия психологов. Суррогат понимания, блевотворный коктейль, замешанный на псевдолюбви к ближнему.

Я никогда им не верил и не собирался начинать. Сам разберусь, пройдет время, и перестану шарахаться, напрягаться, оказавшись среди толпы. Я по-прежнему не говорил следователю о настоящей причине нападения. Рано или поздно об этом узнают мои родители, так пусть думают, что меня избили просто так, а не за то, что я гей.

Да и тот же Санек... Стоит только ему узнать такую правду обо мне, и я больше его не увижу. Открестится, как от прокаженного, и постарается забыть, что курил со мной одну сигарету на двоих и пил пиво из одной бутылки. И плевать, что это буду тот же самый я... О том, что случится, если о моей ориентации узнают дома, я старался даже не думать — тогда лучше сразу в петлю.

Хотя... я теперь даже повеситься не смогу — не сумею затянуть веревку, и вены тоже не вскрою. Разве что с многоэтажки сигануть или колес наглотаться — вот и все варианты. Мысль о самоубийстве пришла мне в голову как-то ночью. Костя зверски храпел, а обезболивающее и одновременно снотворное мне уже не кололи, к нему, основанному на морфине, очень быстро привыкаешь.

А из-за этого — кто не успел, тот опоздал. Если мне не удавалось заснуть до того, как Костя начнет выводить рулады — я так и не спал до тех пор, пока сознание просто не отрубалось. Это происходило приблизительно под утро, часа в три, а то и позже. Потом я урывал свое днем, дрых, повернувшись ко всем задом, потому что ничего другого мне не оставалось.

И вот в одну из таких ночей я и подумал, что всегда можно будет поставить точку. Если через полгода ничего не изменится, и я все так же буду выливать половину супа на стол, не говоря уже о рисовании — я все это прекращу. Я не хочу быть обузой ни для родителей, ни, тем более, для Вика. И хоть я уже давно вспомнил его адрес — признаков жизни не подавал и не думал этого делать.

Не надо. Пусть ненавидит меня, как предателя, пусть забудет. Это лучше, чем «видеть» меня нынешнего. Я представлял, как его пальцы касаются моих дрожащих рук, и дурнота накатывала волной. Нет, не хочу. Такой вот я ничего не сможет ему дать, только отнимет надежду на то, что когда-то Вик снова увидит свет.

Воспоминания о наших ночах посещали меня регулярно, я видел во сне наши ласки и страсть. Мне снилось, что я перебирал те рисунки, что успел нарисовать, рвал их в клочья и просыпался, чувствуя, как боль стискивает голову. Я их тоже больше не увижу: те вещи, которые я перевез к Вику, там и останутся. Зачем мольберт и краски тому, кто не может побрить собственную морду?

До выписки оставалось совсем немного. Доктор сказал, что пока больше ничем помочь мне не может, смысла лежать в больнице — нет, мне остается только пить гребаную кучу таблеток и ждать, когда же все снова станет нормально. Или не станет. Напоследок он решил еще раз отправить меня на томографию, только теперь уже своим ходом. Я взял направление, кучу новых рецептов и вернулся в палату.

Там меня уже ждали Санек со свежей порцией бананов, на которые я уже смотреть не мог, и Таня, которая по-прежнему меня подкармливала теперь уже по-дружески. Я был рад, что девушка сумела принять меня такого, она нравилась мне, как человек. Я искренне желал ей найти того парня, который оценит и полюбит её, такие девчонки редко встречаются.

Сейчас мои друзья что-то оживленно обсуждали, я подошел, поздоровался и показал Тане направление:

— Вот, снова отправил.

— Это нужно, Ром, — она коснулась моей руки, — чтобы знать, как идет восстановление.

— Дорогая необходимость, у меня уже от страховки нифига не осталось, — хмыкнул я.

— Сокол, бабки не вопрос, — Санек похлопал себя по карману, — ты меня столько раз выручал.

— Проехали, лучше проводи меня к этому кабинету, не хочу один в очереди париться. Так же можно, Тань?

— Конечно, туда не только из нашего отделения направляют, со всего города едут, сейчас это единственный аппарат, — сообщила Таня, — два других, как назло, накрылись. Так что народа много, но тебя примут без очереди, так обычно делают. Я бы сама тебя проводила, но не могу, на смену как раз.

— Спасибо, — я улыбнулся девушке, жалея, что не могу ее нарисовать. Ангел с пломбиром — этот образ у меня из головы не шел. Если когда-нибудь снова смогу рисовать — обязательно сделаю это и подарю рисунок ей. Свой телефон Таня мне записала, так что не потеряемся.

Потом мы с Саньком вышли из палаты и потопали к кабинету. Он находился в этом же здании, но в другом крыле, недалеко от центрального входа и приемного покоя. Под кабинетом народу уже хватало, хоть прием еще не начался. Примостить свой зад было решительно некуда, и я оперся о стену, рядом прислонился Санек.

Говорить не хотелось ни о чем, не было настроения и желания болтать. Бумажку с направлением я сунул в карман рубашки, чтобы не светить особо своими дрожащими конечностями. Когда я опирался на них задницей — было вполне терпимо.

От нечего делать я рассматривал тех, кто входит в больницу, скользил рассеянным взглядом по висящим на стенах, бездарно намалеванным плакатам и думал, что этому художнику руки надо оторвать по локоть, кто же так подбирает цвета! Хотя, мое-то какое собачье? Я больше не художник.

От созерцания этих «произведений искусства» меня отвлек изумленный возглас Санька:

— Сокол, гляди, вот же девка твоя чешет сюда, с каким-то хмырем под ручку!

— Ты о... — начал я, поворачивая голову, и застыл.

Язык тут же прилип к гортани, дышать стало тяжело и совершенно нечем. По коридору прямо к этому кабинету шел Вик в своей неизменной черной одежде, с завязанными лентой глазами. Поддерживала его Алла, пока что она меня не замечала, но с каждым шагом расстояние между нами сокращалось. Совсем скоро она меня увидит и тогда...

— Ты чего уставился так? — толкнул меня в плечо Саня. — Я ж говорил, что красивая у тебя баба, а ты еще ломался. Только шлюха, уже подцепила какого-то. Блин, ну и урод, еще и выпендривается, — это курьер так на ленту реагировал. — Сокол! Ты чего молчишь? Завис? — он щелкнул пальцами у меня перед лицом.

— Молчи, — едва слышно выдохнул я, но меня не услышали.

— Так, я щас сам у нее спрошу, что за херня тут происходит! — решительно отклеился от стенки мой друг.

Я едва успел схватить его за руку и выдохнул:

— Не надо. Это не моя девушка.

И тут Алла меня заметила. Ее глаза расширились, потом — сузились, она невольно замедлила шаг, якобы для того, чтобы поудобнее взять Вика за руку. Я увидел, как на безымянном пальце ее правой руки блеснул золотой ободок — обручалка? Так быстро?

Я сжал руки в кулаки, подавляя безумное желание подойти к Вику и молча ткнуться лбом в плечо, не обращая внимания на нее. За этот месяц он похудел еще больше, осунулся, казался почти призрачным. Сердце кольнуло раз и другой, в висках застучала боль, я покачнулся, и Санёк схватил меня за руку:

— Сокол, ты чего?

Ответить я не успел. Вик в этот момент поравнялся со мной, остановился, повернул голову в мою сторону и замер. Я видел, как он прислушивается и пытается уловить мой запах. Я надеялся, что успел к этому моменту провонять больницей окончательно, только бы не узнал...

— Сокол, не морозься, — тряхнул меня курьер, и...

— Простите, Ваша фамилия не Соколов? — Вик шагнул ко мне, и я шарахнулся назад. Нельзя, чтобы коснулся, нет...

— Нет, — ответил, стараясь максимально изменить голос. — Вы обознались.

— Соколов Роман кто? — раздалось в этот самый момент — это на пороге кабинета появилась медсестра. — Проходите, доктор вас ждет.

— Рома? — еще один шаг, и его пальцы коснулись моей головы... на которой теперь топорщился короткий ежик. — Скажи, что это ты... — пальцы сжали мою руку, я почти отодрал Вика от себя и повторил: — Вы обознались, — а потом резко развернулся и, как можно быстрее, пошел к выходу.

Бежать. Немедленно. Я не могу больше здесь оставаться, пусть скорее выписывают, и я сваливаю. За собой я услышал звук падающего тела, быстрые, тяжелые шаги и запыхавшееся:

— Сокол, твою мать, куда ты рванул, меня подожди!

Я не остановился до тех пор, пока не покинул больницу, а потом опустился на лавочку и сжал раскалывающуюся голову руками. На плечо легла рука:

— Ты чего? Что стряслось-то? Тебе ж к врачу надо!

— Ничего, — я выдохнул, стараясь отвечать спокойно. — Не надо, уже не надо. Я выписываюсь. Сегодня, сейчас же, и уезжаю.

— Куда? — настороженно спросил Саня, выбивая из пачки сигарету.

— Домой.

— А с какого бодуна так срочно? И что это за хер был? Чего он к тебе лез?

— Не знаю. Спутал с кем-то, — деревянным, не своим голосом ответил я. — Он же незрячий, ты заметил?

— Писец! И та телка тебя на слепого променяла? Я хренею!

— Хреней молча, — оборвал я его. — Ты поможешь мне собрать вещи?

— Не вопрос, только не сегодня, — Санек почесал в затылке. — У меня мамка приболела, просила по хозяйству помочь.

— Хорошо. Завтра сможешь?

— Легко, да и не выпишут тебя вот так сразу.

— Выпишут, — я поднялся со скамейки и пошагал к своей палате, надеясь застать врача еще на месте и упросить его выписать меня сегодня же. Будет артачиться — так свалю, напишу отказную, или как оно называется, и свалю. Другого выхода у меня нет.

Поиск по сайту: