НОВОЕ ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ РОССИИ

Крах Советского Союза стал заключительным этапом по­степенного распада мощного китайско-советского комму­нистического блока, который за короткий промежуток времени сравнялся, а в некоторых зонах даже превзошел гра­ницы владений Чингисхана. Однако более современный трансконтинентальный евроазиатский блок просущество­вал недолго; уже отпадение от него Югославии Тито и непо­виновение Китая Мао свидетельствовали об уязвимости коммунистического лагеря перед лицом националистичес­ких устремлений, которые, как оказалось, сильнее идеоло­гических уз. Китайско-советский блок просуществовал около десяти, Советский Союз — примерно 70 лет.

Однако в геополитическом плане еще более значитель­ным событием явился развал многовековой, с центром прав­ления в Москве, великой Российской державы. Распад этой империи был ускорен общим социально-экономическим и политическим крахом советской системы, хотя большая часть ее болезней оставалась затушеванной почти до самого конца благодаря системе секретности и самоизоляции. По­этому мир был ошеломлен кажущейся быстротой самораз­рушения Советского Союза. В течение всего лишь двух недель декабря 1991 года сначала о роспуске Советского Союза демонстративно заявили главы республик России, Украины и Белоруссии, затем официально он был заменен на более неопределенное образование, названное Содруже­ством Независимых Государств, объединившим все советс­кие республики, кроме балтийских; далее советский прези­дент неохотно ушел в отставку, а советский флаг был спущен с башни Кремля; и наконец, Российская Федерация — в на­стоящее время преимущественно русское национальное государство с общей численностью населения в 150 млн. человек — появилась на арене в качестве преемницы де-факто бывшего Советского Союза, в то время как остальные республики — насчитывающие еще 150 млн. человек — утверждали в разной степени свои права на независимость и суверенитет.

Крах Советского Союза вызвал колоссальное геополи­тическое замешательство. В течение 14 дней россияне, ко­торые вообще-то даже меньше были осведомлены, чем вне­шний мир, о приближающемся распаде Советского Союза, неожиданно для себя обнаружили, что они более не являют­ся хозяевами трансконтинентальной империи, а границы других республик с Россией стали теми, какими они были с Кавказом в начале 1800-х годов, со Средней Азией — в се­редине 1800-х и, что намного более драматично и болезненно, с Западом — приблизительно в 1600 году, сразу же после царствования Ивана Грозного. Потеря Кавказа способ­ствовала появлению стратегических опасений относитель­но возобновления влияния Турции; потеря Средней Азии породила чувство утраты значительных энергетических и минеральных ресурсов, равно как и чувство тревоги в связи с потенциальной мусульманской проблемой; независимость Украины бросила вызов притязаниям России на божествен­ное предназначение быть знаменосцем всего панславянско­го сообщества.

Пространство, веками принадлежавшее царской империи и в течение трех четвертей века Советскому Союзу под гла­венством русских, теперь заполнено дюжиной государств, большинство из которых (кроме России) едва ли готовы к об­ретению подлинного суверенитета; к тому же численность населения этих государств тоже разная: от довольно крупной Украины, имеющей 52 млн. человек, и до Армении, насчиты­вающей всего 3,5 млн. Их жизнеспособность представлялась сомнительной, в то время как готовность Москвы постоянно приспосабливаться к новой реальности также выглядела не­предсказуемой. Исторический шок, который испытали рус­ские, был усилен еще и тем, что примерно 20 млн. человек, говорящих по-русски, в настоящее время постоянно прожи­вают на территории иностранных государств, где политичес­кое господство находится в руках все более националисти­чески настроенных элит, решивших утвердить свою национальную самобытность после десятилетий более или менее принудительной русификации.

Крах Российской империи создал вакуум силы в самом центре Евразии. Слабость и замешательство были присущи не только новым, получившим независимость государствам, но и самой России: потрясение породило серьезный кризис всей системы, особенно когда политический переворот до­полнился попыткой разрушить старую социально-экономи­ческую модель советского общества. Травма нации усугуби­лась военным вмешательством России в Таджикистане, обусловленным опасениями захвата мусульманами этого нового независимого государства, но в еще большей степе­ни она была обострена трагическим, кровавым, невероятно дорогим как в политическом, так и в экономическом плане вторжением России в Чечню. Самым болезненным в этой ситуации является осознание того, что авторитет России на международной арене в значительной степени подорван; прежде одна из двух ведущих мировых сверхдержав в настоящее время в политических кругах многими оценивается просто как региональная держава "третьего мира", хотя по-прежнему и обладающая значительным, но все более и бо­лее устаревающим ядерным арсеналом.

Образовавшийся геополитический вакуум увеличивался в связи с размахом социального кризиса в России. Комму­нистическое правление в течение трех четвертей века при­чинило беспрецедентный биологический ущерб российско­му народу. Огромное число наиболее одаренных и предприимчивых людей были убиты или пропали без вести в лагерях ГУЛАГа, и таких людей насчитывается несколько миллионов. Кроме того, страна также несла потери во вре­мя первой мировой войны, имела многочисленные жертвы в ходе затяжной гражданской войны, терпела зверства и ли­шения во время второй мировой войны. Правящий комму­нистический режим навязал удушающую ортодоксальную доктрину всей стране, одновременно изолировав ее от ос­тального мира. Экономическая политика страны была абсо­лютно индифферентна к экологическим проблемам, в ре­зультате чего значительно пострадали как окружающая среда, так и здоровье людей. Согласно официальным стати­стическим данным России, к середине 90-х годов только примерно 40% от числа новорожденных появлялись на свет здоровыми, в то время как приблизительно пятая часть от числа всех российских первоклассников страдала задерж­кой умственного развития. Продолжительность жизни у мужчин сократилась до 57,3 года, и русских умирало боль­ше, чем рождалось. Социальные условия в России факти­чески соответствовали условиям страны "третьего мира" средней категории.

Невозможно преувеличить ужасы и страдания, выпавшие на долю русских людей в течение этого столетия. Едва ли можно найти хоть одну русскую семью, которая имела бы возможность нормального цивилизованного существования. Рассмотрим социальные последствия следующих событий:

- - русско-японская война 1905 года, окончившаяся унизи­тельным поражением России;

- - первая "пролетарская" революция 1905 года, породив­шая многочисленные акты городского насилия;

- - первая мировая война 1914—1917 годов, явившаяся при­чиной миллионных жертв и многочисленных нарушений в экономике;

- - гражданская война 1918—1921 годов, унесшая еще не­сколько миллионов человеческих жизней и опустошив­шая страну;

- - русско-польская война 1919—1920 годов, закончившая­ся поражением России;

- - создание системы ГУЛАГа в начале 20-х годов, включая уничтожение представителей элиты предреволюционно­го периода и их массовое бегство из России;

- - процессы индустриализации и коллективизации в нача­ле и середине 30-х годов породили массовый голод и миллионы смертей на Украине и в Казахстане;

- - "великая чистка и террор" в середине и конце 30-х го­дов, когда миллионы заключенных находились в трудо­вых лагерях, более миллиона человек были расстреляны, несколько миллионов умерли в результате безжалостно­го обращения;

- - вторая мировая война 1941—1945 годов, принесшая многомиллионные военные и гражданские жертвы и сильные разрушения в экономике;

- - возобновление сталинского террора в конце 40-х годов вновь повлекло за собой массовые аресты и казни;

- - 44-летний период гонки вооружений с Соединенными Штатами, начавшийся в конце 40-х и продолжавшийся до конца 80-х годов, явился причиной разорения госу­дарства;

- - попытки насаждения советской власти в зоне Карибско­го бассейна, на Ближнем Востоке и в Африке в течение 70 — 80-х годов подорвали экономику страны;

- - затяжная война в Афганистане 1979—1989 годов сильно подорвала потенциал страны;

- - неожиданный крах Советского Союза, сопровождавший­ся гражданскими беспорядками в стране, болезненным экономическим кризисом, кровопролитной и унизитель­ной войной в Чечне.

Не только кризис внутри страны и потеря международ­ного статуса мучительно тревожат Россию, особенно пред­ставителей русской политической элиты, но и геополитическое положение России, также оказавшееся неблагопри­ятным. На Западе вследствие процесса распада Советского Союза границы России существенно изменились в небла­гоприятную для нее сторону, а сфера ее геополитического влияния серьезно сократилась (см. карту XIV). Прибалтийс­кие государства находились под контролем России с 1700-х годов, и потеря таких портов, как Рига и Таллинн, сделала доступ России к Балтийскому морю более ограниченным, причем в зонах, где оно зимой замерзает. Хотя Москва и сумела сохранить политическое главенствующее положе­ние в новой, получившей официальный статус независимо­сти, но в высшей степени русифицированной Беларуси, однако еще далеко не ясно, не одержит ли в конечном счете и здесь верх националистическая инфекция. А за граница­ми бывшего Советского Союза крах Организации Варшав­ского договора означал, что бывшие сателлиты Централь­ной Европы, среди которых на первое место выдвинулась Польша, быстрыми темпами склоняются в сторону НАТО и Европейского Союза.

Самым беспокоящим моментом явилась потеря Украи­ны. Появление независимого государства Украины не толь­ко вынудило всех россиян переосмыслить характер их соб­ственной политической и этнической принадлежности, но и обозначило большую геополитическую неудачу Рос­сийского государства. Отречение от более чем 300-летней российской имперской истории означало потерю потенци­ально богатой индустриальной и сельскохозяйственной эко­номики и 52 млн. человек, этнически и религиозно наибо­лее тесно связанных с русскими, которые способны были превратить Россию в действительно крупную и уверенную в себе имперскую державу. Независимость Украины также лишила Россию ее доминирующего положения на Черном море, где Одесса служила жизненно важным портом для торговли со странами Средиземноморья и всего мира в це­лом.

Потеря Украины явилась геополитически важным мо­ментом по причине существенного ограничения геострате­гического выбора России. Даже без Прибалтийских респуб­лик и Польши Россия, сохранив контроль над Украиной, могла бы все же попытаться не утратить место лидера в решительно действующей евразийской империи, внутри которой Москва смогла бы подчинить своей воле неславян­ские народы южного и юго-восточного регионов бывшего Советского Союза. Однако без Украины с ее 52-миллион­ным славянским населением любая попытка Москвы вос­создать евразийскую империю способствовала бы, по всей видимости, тому, что в гордом одиночестве Россия оказыва­лась запутавшейся в затяжных конфликтах с поднявшимися на защиту своих национальных и религиозных интересов неславянскими народами; война с Чечней является, вероят­но, просто первым тому примером. Более того, принимая во внимание снижение уровня рождаемости в России и бук­вально взрыв рождаемости в республиках Средней Азии, любое новое евразийское государство, базирующееся ис­ключительно на власти России, без Украины неизбежно с каждым годом будет становиться все менее европейским и все более азиатским.

Потеря Украины явилась не только центральным геопо­литическим событием, она также стала геополитическим катализатором. Именно действия Украины — объявление ею независимости в декабре 1991 года, ее настойчивость в ходе важных переговоров в Беловежской пуще о том, что Советский Союз следует заменить более свободным Со­дружеством Независимых Государств, и особенно неожи­данное навязывание, похожее на переворот, украинского командования над подразделениями Советской Армии, раз­мещенными на украинской земле, — помешали СНГ стать просто новым наименованием более федерального СССР. Политическая самостоятельность Украины ошеломила Москву и явилась примером, которому, хотя вначале и не очень уверенно, затем последовали другие советские рес­публики.

Потеря Россией своего главенствующего положения на Балтийском море повторилась и на Черном море не только из-за получения Украиной независимости, но также еще и потому, что новые независимые государства Кавказа — Гру­зия, Армения и Азербайджан — усилили возможности Тур­ции по восстановлению однажды утраченного влияния в этом регионе. До 1991 года Черное море являлось отправ­ной точкой России в плане проекции своей военно-морской мощи на район Средиземноморья. Однако к середине 90-х годов Россия осталась с небольшой береговой полосой Чер­ного моря и с неразрешенным спорным вопросом с Украи­ной о правах на базирование в Крыму остатков советского Черноморского флота, наблюдая при этом с явным раздра­жением за проведением совместных, Украины с НАТО, военно-морских и морских десантных маневров, а также за возрастанием роли Турции в регионе Черного моря. Россия также подозревала Турцию в оказании эффективной помо­щи силам сопротивления в Чечне.

Далее к юго-востоку геополитический переворот вызвал аналогичные существенные изменения статуса России в зоне Каспийского бассейна и в Средней Азии в целом. До краха Советского Союза Каспийское море фактически яв­лялось российским озером, небольшой южный сектор кото­рого находился на границе с Ираном. С появлением незави­симого и твердо националистического Азербайджана — позиции которого были усилены устремившимися в эту рес­публику нетерпеливыми западными нефтяными инвестора­ми — и таких же независимых Казахстана и Туркменистана Россия стала только одним из пяти претендентов на богат­ства Каспийского моря. Россия более не могла уверенно полагать, что по собственному усмотрению может распоря­жаться этими ресурсами.

Появление самостоятельных независимых государств Средней Азии означало, что в некоторых местах юго-вос­точная граница России была оттеснена в северном направ­лении более чем на тысячу миль. Новые государства в настоящее время контролируют большую часть месторож­дений минеральных и энергетических ресурсов, которые обязательно станут привлекательными для иностранных го­сударств. Неизбежным становится то, что не только пред­ставители элиты, но вскоре и простые люди в этих республиках будут становиться все более и более национа­листически настроенными и, по всей видимости, будут все в большей степени придерживаться мусульманской ориен­тации. В Казахстане, обширной стране, располагающей ог­ромными запасами природных ресурсов, но с населением почти в 20 млн. человек, распределенным примерно поров­ну между казахами и славянами, лингвистические и нацио­нальные трения, по-видимому, имеют тенденцию к усилению. Узбекистан — при более однородном этничес­ком составе населения, насчитывающего примерно 25 млн. человек, и лидерах, делающих акцент на историческом величии страны, — становится все более активным в утвер­ждении нового постколониального статуса региона. Турк­менистан, который географически защищен Казахстаном от какого-либо прямого контакта с Россией, активно нала­живает и развивает новые связи с Ираном в целях ослабления своей прежней зависимости от российской системы для получения доступа на мировые рынки.

Республики Средней Азии, получающие поддержку Тур­ции, Ирана, Пакистана и Саудовской Аравии, не склонны торговать своим новым политическим суверенитетом даже ради выгодной экономической интеграции с Россией, на что многие русские все еще продолжают надеяться. По крайней мере, некоторая напряженность и враждебность в отноше­ниях этих республик с Россией неизбежны, хотя на основа­нии неприятных прецедентов с Чечней и Таджикистаном можно предположить, что нельзя полностью исключать и возможности развития событий в еще более худшую сторо­ну. Для русских спектр потенциального конфликта с му­сульманскими государствами по всему южному флангу Рос­сии (общая численность населения которых, вместе с Турцией, Ираном и Пакистаном, составляет более 300 млн. человек) представляет собой источник серьезной обеспоко­енности.

И наконец, в момент краха советской империи Россия столкнулась с новой угрожающей геополитической ситуа­цией также и на Дальнем Востоке, хотя ни территориаль­ные, ни политические изменения не коснулись этого реги­она. В течение нескольких веков Китай представлял собой более слабое и более отсталое государство по сравнению с Россией, по крайней мере в политической и военной сфе­рах. Никто из русских, обеспокоенных будущим страны и озадаченных драматическими изменениями этого десятиле­тия, не в состоянии проигнорировать тот факт, что Китай в настоящее время находится на пути становления и преобра­зования в более развитое, более динамичное и более благо­получное государство, нежели Россия. Экономическая мощь Китая в совокупности с динамической энергией его 1,2-миллиардного населения существенно меняют истори­ческое уравнение между двумя странами с учетом незасе­ленных территорий Сибири, почти призывающих китайс­кое освоение.

Такая неустойчивая новая реальность не может не отра­зиться на чувстве безопасности России по поводу ее терри­торий на Дальнем Востоке, равно как и в отношении ее интересов в Средней Азии. В долгосрочной перспективе подобного рода перемены могут даже усугубить геополи­тическую важность потери Россией Украины. О стратеги­ческих последствиях такой ситуации для России очень хорошо сказал Владимир Лукин, первый посол посткоммуни­стического периода России в Соединенных Штатах, а по­зднее председатель Комитета по иностранным делам в Госдуме:

"В прошлом Россия видела себя во главе Азии, хотя и позади Европы. Однако затем Азия стала развиваться более быстрыми темпами... и мы обнаружили самих себя не столько между "современной Европой" и "отсталой Азией", сколько занимающими несколько странное про­межуточное пространство между двумя "Европами"[17][17].

Короче говоря, Россия, являвшаяся до недавнего време­ни созидателем великой территориальной державы и лиде­ром идеологического блока государств-сателлитов, терри­тория которых простиралась до самого центра Европы и даже одно время до Южно-Китайского моря, превратилась в обеспокоенное национальное государство, не имеющее свободного географического доступа к внешнему миру и по­тенциально уязвимое перед лицом ослабляющих его конф­ликтов с соседями на западном, южном и восточном флан­гах. Только непригодные для жизни и недосягаемые северные просторы, почти постоянно скованные льдом и покрытые снегом, представляются безопасными в геополи­тическом плане.

Таким образом, период исторического и стратегического замешательства в постимперской России был неизбежен. Потрясающий развал Советского Союза и особенно оше­ломляющий и, в общем-то, неожиданный распад великой Российской империи положили начало в России процессу широкого поиска души, широким дебатам по вопросу о том, как в настоящее время должна Россия определять самое себя в историческом смысле, появлению многочисленных публичных и частных суждений по вопросам, которые в большинстве крупных стран даже не поднимаются: "Что есть Россия? Где Россия? Что значит быть русским?"

Это не просто теоретические вопросы: любой ответ на них наполнен значительным геополитическим содержани­ем. Является ли Россия национальным государством, основу которого составляют только русские, или Россия является по определению чем-то большим (как Великобритания — это больше, чем Англия) и, следовательно, ей судьбой на­значено быть империей? Каковы - исторически, стратеги­чески и этнически - действительные границы России? Сле­дует ли рассматривать независимую Украину как временное отклонение в рамках этих исторических, стратегических и этнических понятий? (Многие русские склонны считать именно так.) Чтобы быть русским, должен ли человек быть русским с этнической точки зрения или он может быть рус­ским с политической, а не этнической точки зрения (т.е. быть "россиянином" - что эквивалентно "британцу", а не "англичанину")? Например, Ельцин и некоторые русские доказывали (с трагическими последствиями), что чеченцев можно и даже должно считать русскими.

За год до крушения Советского Союза русский национа­лист, один из тех, кто видел приближающийся конец Со­юза, во всеуслышание заявил с отчаянием:

"Если ужасное несчастье, немыслимое для русских лю­дей, все-таки произойдет и государство разорвут на ча­сти и люди, ограбленные и обманутые своей 1000-лет­ней историей, внезапно останутся одни, когда их недавние "братья", захватив свои пожитки, сядут в свои "национальные спасательные шлюпки" и уплывут от дав­шего крен корабля, что ж, нам некуда будет податься... Русская государственность, которая олицетворяет собой "русскую идею" политически, экономически и духовно, будет создана заново. Она вберет в себя все лучшее из долгих 1000 лет существования царизма и 70 советских лет, которые пролетели как одно мгновение"[18][18].

Но как? Поиск ответа, который был бы приемлемым для русского народа и одновременно реалистичным, осложняет­ся историческим кризисом самого русского государства. На протяжении практически всей своей истории это государство было одновременно инструментом и территориальной экс­пансии, и экономического развития. Это также было государство, которое преднамеренно не представляло себя чисто на­циональным инструментом, как это принято в западноевро­пейской традиции, но определяло себя исполнителем специ­альной наднациональной миссии, с "русской идеей", раз­нообразно определенной в религиозных, геополитических или идеологических рамках. Теперь же в этой миссии ей внезапно отказали, когда государство уменьшилось террито­риально до главным образом этнической величины.

Более того, постсоветский кризис русского государства (так сказать, его "сущности") был осложнен тем фактом, что Россия не только внезапно лишилась своей имперской миссионерской роли, но и оказалась под давлением своих собственных модернизаторов (и их западных консультан­тов), которые, чтобы сократить зияющий разрыв между со­циально отсталой Россией и наиболее развитыми евразий­скими странами, требуют, чтобы Россия отказалась от своей традиционной экономической роли ментора, владельца и распорядителя социальными благами. Это потребовало ни более ни менее как политически революционного ограни­чения роли Российского государства на международной арене и внутри страны. Это стало абсолютно разрушитель­ным для большинства укоренившихся моделей образа жиз­ни в стране и усилило разъединяющий смысл геополитичес­кой дезориентации среди русской политической элиты.

В этой запутанной обстановке, как и можно было ожи­дать, на вопрос: "Куда идет Россия и что есть Россия?" — возникает множество ответов. Большая протяженность Рос­сии в Евразии давно способствовала тому, чтобы элита мыслила геополитически. Первый министр иностранных дел постимперской и посткоммунистической России Анд­рей Козырев вновь подтвердил этот образ мышления в од­ной из своих первых попыток определить, как новая Россия должна вести себя на международной арене. Меньше чем через месяц после распада Советского Союза он заметил: "Отказавшись от мессианства, мы взяли курс на прагма­тизм... мы быстро пришли к пониманию, что геополитика... заменяет идеологию"[19][19].

Вообще говоря, как реакция на крушение Советского Союза возникли три общих и частично перекрывающихся геостратегических варианта, каждый из которых в конеч­ном счете связан с озабоченностью России своим статусом по сравнению с Америкой и содержит некоторые внутрен­ние варианты. Эти несколько направлений мысли могут быть классифицированы следующим образом:

1. Приоритет "зрелого стратегического партнерства" с Америкой, что для некоторых приверженцев этой идеи яв­лялось на самом деле термином, под которым зашифрован глобальный кондоминиум.

2. Акцент на "ближнее зарубежье" как на объект основно­го интереса России, при этом одни отстаивают некую модель экономической интеграции при доминировании Москвы, а другие также рассчитывают на возможную реставрацию неко­торого имперского контроля с созданием таким образом дер­жавы, более способной уравновесить Америку и Европу.

3. Контральянс, предполагающий создание чего-то вро­де евразийской антиамериканской коалиции, преследую­щей цель снизить преобладание Америки в Евразии.

Хотя первая идея первоначально доминировала среди членов новой правящей команды президента Ельцина, вто­рой вариант снискал известность в политических кругах вскоре после первой идеи частично как критика геополити­ческих приоритетов Ельцина; третья идея возникла не­сколько позже, где-то в середине 90-х годов, в качестве реакции на растущие настроения, что геостратегия постсо­ветской России неясна и не работает. Как это случается, все три варианта оказались неуклюжими с исторической точки зрения и разработанными на основе весьма фантасмагори­ческих взглядов на нынешние мощь, международный потен­циал и интересы России за рубежом.

Сразу же после крушения Советского Союза первоначаль­ная позиция Ельцина отображала всегда лелеемую, но никог­да не достигавшую полного успеха концепцию русской поли­тической мысли, вьщвигаемую "прозападниками": Россия — государство западного мира — должна быть частью Запада и должна как можно больше подражать Западу в своем разви­тии. Эта точка зрения поддерживалась самим Ельциным и его министром иностранных дел, при этом Ельцин весьма не­двусмысленно осуждал русское имперское наследие. Высту­пая в Киеве 19 ноября 1990 г. и высказывая мысли, которые украинцы и чеченцы смогли впоследствии обернуть против него же, Ельцин красноречиво заявил: "Россия не стремится стать центром чего-то вроде новой империи... Россия лучше других понимает пагубность такой роли, поскольку именно Россия долгое время иг­рала эту роль. Что это дало ей? Стали ли русские сво­боднее? Богаче? Счастливее?.. История научила нас, что народ, который правит другими народами, не может быть счастливым".

Сознательно дружественная позиция, занятая Западом, особенно Соединенными Штатами, в отношении нового рос­сийского руководства ободрила постсоветских "прозападников" в российском внешнеполитическом истеблишменте. Она усилила его проамериканские настроения и соблазнила членов этого истеблишмента. Новым лидерам льстило быть накоротке с высшими должностными лицами, формулирую­щими политику единственной в мире сверхдержавы, и они легко впали в заблуждение, что они тоже лидеры сверхдержа­вы. Когда американцы запустили в оборот лозунг о "зрелом стратегическом партнерстве" между Вашингтоном и Моск­вой, русским показалось, что этим был благословлен новый демократический американо-российский кондоминиум, при­шедший на смену бывшему соперничеству.

Этот кондоминиум будет глобальным по масштабам. Таким образом Россия будет не только законным правопре­емником бывшего Советского Союза, но и де-факто партне­ром в мировом устройстве, основанном на подлинном ра­венстве. Как не устают заявлять российские лидеры, это означает не только то, что остальные страны мира должны признать Россию равной Америке, но и то, что ни одна гло­бальная проблема не может обсуждаться или решаться без участия и/или разрешения России. Хотя открыто об этом не говорилось, в эту иллюзию вписывается также точка зрения, что страны Центральной Европы должны каким-то образом остаться, или даже решить остаться, регионом, политичес­ки особо близким России. Роспуск Варшавского договора и СЭВ не должен сопровождаться тяготением их бывших членов к НАТО или даже только к ЕС.

Западная помощь тем временем позволит российскому правительству провести реформы внутри страны, исклю­чить вмешательство государства в экономику и создать ус­ловия для укрепления демократических институтов. Восста­новление Россией экономики, ее специальный статус равноправного партнера Америки и просто ее привлекательность побудят недавно образовавшиеся независимые го­сударства— благодарные России за то, что она не угрожает им, и все более осознающие выгоды некоего союза с ней — к самой тесной экономической, а затем и политической ин­теграции с Россией, расширяя таким образом пределы этой страны и увеличивая ее мощь.

Проблема с таким подходом заключается в том, что он лишен внешнеполитического и внутриполитического реа­лизма. Хотя концепция "зрелого стратегического партнер­ства" и ласкает взор и слух, она обманчива. Америка никог­да не намеревалась делить власть на земном шаре с Россией, да и не могла делать этого, даже если бы и хотела. Новая Россия была просто слишком слабой, слишком разоренной 75 годами правления коммунистов и слишком отсталой социально, чтобы быть реальным партнером Америки в мире. По мнению Вашингтона, Германия, Япония и Китай по меньшей мере так же важны и влиятельны. Более того, по некоторым центральным геостратегическим вопросам, представляющим национальный интерес Америки, - в Ев­ропе, на Ближнем Востоке и на Дальнем Востоке - устремления Америки и России весьма далеки от совпадения. Как только неизбежно начали возникать разногласия — из-за диспропорций в сфере политической мощи, финансовых затрат, технологических новшеств и культурной притяга­тельности — идея "зрелого стратегического партнерства" стала казаться дутой, и все больше русских считают ее выд­винутой специально для обмана России.

Возможно, этого разочарования можно было бы избежать, если бы Америка раньше, во время американо-российского "медового месяца", приняла концепцию расширения НАТО и одновременно предложила России "сделку, от которой не­возможно отказаться", а именно — особые, отношения со­трудничества между Россией и НАТО. Если бы Америка чет­ко и решительно приняла концепцию расширения альянса с оговоркой, что Россия будет каким-либо образом включена в этот процесс, можно было бы, вероятно, избежать возникше­го у Москвы впоследствии чувства разочарования "зрелым партнерством", а также прогрессирующего ослабления поли­тических позиций "прозападников" в Кремле.

Временем сделать это была вторая половина 1993 года, сразу же после того, как Ельцин в августе подтвердил, что стремление Польши присоединиться к трансатлантическому альянсу не противоречит "интересам России". Вместо этого администрация Клинтона, тогда все еще проводившая полити­ку "предпочтения России", мучилась еще два года, в течение которых Кремль "сменил пластинку" и стал все более враж­дебно относиться к появляющимся, но нерешительным сигна­лам о намерении Америки расширить НАТО. К 1996 году, когда Вашингтон решил сделать расширение НАТО централь­ной задачей политики Америки по созданию более крупного и более безопасного евроатлантического сообщества, русские встали в жесткую оппозицию. Следовательно, 1993 год можно считать годом упущенных исторических возможностей.

Нельзя не признать, что не все тревоги России в отноше­нии расширения НАТО лишены законных оснований или вызваны недоброжелательством. Некоторые противники рас­ширения НАТО, разумеется, особенно в российских военных кругах, воспользовались менталитетом времен холодной вой­ны и рассматривают расширение НАТО не как неотъемле­мую часть собственного развития Европы, а скорее как про­движение к границам России возглавляемого Америкой и все еще враждебного альянса. Некоторые представители россий­ской внешнеполитической элиты — большинство из кото­рых на самом деле бывшие советские должностные лица — упорствуют в давней геостратегической точке зрения, что Америке нет места в Евразии и что расширение НАТО в большей степени связано с желанием американцев расши­рить свою сферу влияния. В некоторой степени их оппози­ция связана с надеждой, что не связанные ни с кем страны Центральной Европы однажды вернутся в сферу геополити­ческого влияния Москвы, когда Россия "поправится".

Но многие российские демократы также боялись, что расширение НАТО будет означать, что Россия останется вне Европы, подвергнется политическому остракизму и ее бу­дут считать недостойной членства в институтах европейс­кой цивилизации. Отсутствие культурной безопасности усу­губляло политические страхи, что сделало расширение НАТО похожим на кульминацию давней политики Запада, направленной на изолирование России, чтобы оставить ее одну — уязвимой для различных ее врагов. Кроме того, российские демократы просто не смогли понять ни глубины возмущения населения Центральной Европы более чем по­лувековым господством Москвы, ни глубины их желания стать частью более крупной евроатлантической системы.

С другой стороны, возможно, что ни разочарования, ни ослабления российских "прозападников" избежать было нельзя. Новая российская элита, не единая сама по себе, с президентом и его министром иностранных дел, неспособны­ми обеспечить твердое геостратегическое лидерство, не могла четко определить, чего новая Россия хочет в Европе, как не могла и реалистично оценить имеющиеся ограничения, свя­занные со слабостью России. Российские демократы, ведущие политические схватки, не смогли заставить себя смело заявить, что демократическая Россия не против расширения трансат­лантического демократического сообщества и хочет входить в него. Мадия получить одинаковый с Америкой статус в мире затруднила политической элите отказ от идеи привилегиро­ванного геополитического положения России не только на территории бывшего Советского Союза, но и в отношении бывших стран — сателлитов Центральной Европы.

Такое развитие обстановки сыграло на руку национали­стам, которые к 1994 году начали вновь обретать голос, и милитаристам, которые к тому времени стали критически важными для Ельцина сторонниками внутри страны. Их все более резкая и временами угрожающая реакция на чаяния населения стран Центральной Европы лишь усилила реши­мость бывших стран-сателлитов - помнящих о своем лишь недавно обретенном освобождении от господства России -получить безопасное убежище в НАТО.

Пропасть между Вашингтоном и Москвой углубилась еще больше из-за нежелания Кремля отказаться от всех завоеванных Сталиным территорий. Западное обществен­ное мнение, особенно в Скандинавских странах, а также и в Соединенных Штатах было особо встревожено двусмыс­ленным отношением России к Прибалтийским республи­кам. Признавая их независимость и не заставляя их стать членами СНГ, даже демократические российские руководи­тели периодически прибегали к угрозам, чтобы добиться льгот для крупных сообществ русских колонистов, которых преднамеренно поселили в этих странах во времена правле­ния Сталина. Обстановка была еще больше омрачена под­черкнутым нежеланием Кремля денонсировать секретное германо-советское соглашение 1939 года, которое проло­жило дорогу насильственному включению этих республик в состав Советского Союза. Даже через пять лет после распа­да Советского Союза представители Кремля настаивали (в официальном заявлении от 10 сентября 1996 г.), что в 1940 году Прибалтийские государства добровольно "присо­единились" к Советскому Союзу.

Российская постсоветская элита явно ожидала, что Запад поможет или, по крайней мере, не будет мешать восстановле­нию главенствующей роли России в постсоветском простран­стве. Поэтому их возмутило желание Запада помочь получив­шим недавно независимость постсоветским странам укре­питься в их самостоятельном политическом существовании. Даже предупреждая, что "конфронтация с Соединенными Штатами... — это вариант, которого следует избежать", высо­копоставленные российские аналитики, занимающиеся воп­росами внешней политики США, доказывали (и не всегда ошибочно), что Соединенные Штаты добиваются "реоргани­зации межгосударственных отношений во всей Евразии... что­бы в результате на континенте было не одно ведущее государ­ство, а много средних, относительно стабильных и умеренно сильных... но обязательно более слабых по сравнению с Со­единенными Штатами как по отдельности, так и вместе"[20][20].

В этом отношении Украина имела крайне важное значе­ние. Все большая склонность США, особенно к 1994 году, придать высокий приоритет американо-украинским отно­шениям и помочь Украине сохранить свою недавно обре­тенную национальную свободу рассматривалась многими в Москве - и даже "прозападниками" - как политика, наце­ленная на жизненно важные для России интересы, связан­ные с возвращением Украины в конечном счете в общий загон. То, что Украина будет со временем каким-то образом "реинтегрирована", остается догматом веры многих из рос­сийской политической элиты[21][21]. В результате геополитичес-

s "ЧЕРНАЯ ДЫРА"

кие и исторические сомнения России относительно само­стоятельного статуса Украины лоб в лоб столкнулись с точ­кой зрения США, что имперская Россия не может быть демократической.

Кроме того, имелись чисто внутренние доводы, что "зре­лое стратегическое партнерство" между двумя "демократи­ями" оказалось иллюзорным. Россия была слишком отсталой и слишком уж опустошенной в результате комму­нистического правления, чтобы представлять собой жизне­способного демократического партнера Соединенных Штатов. И эту основную реальность не могла затушевать высокопарная риторика о партнерстве. Кроме того, постсо­ветская Россия только частично порвала с прошлым. Почти все ее "демократические" лидеры — даже если они искрен­не разочаровались в советском прошлом — были не только продуктом советской системы, но и бывшими высокопос­тавленными членами ее правящей элиты. Они не были в прошлом диссидентами, как в Польше или Чешской Респуб­лике. Ключевые институты советской власти — хотя и сла­бые, деморализованные и коррумпированные — остались. Символом этой действительности и того, что коммунисти­ческое прошлое все еще не разжало своих объятий, являет­ся исторический центр Москвы: продолжает существовать Мавзолей Ленина. Это равнозначно тому, что постна­цистской Германией руководили бы бывшие нацистские "гауляйтеры" среднего звена, которые провозглашали бы де­мократические лозунги, и при этом мавзолей Гитлера про­должал.стоять в центре Берлина.

Политическая слабость новой демократической элиты усу­гублялась самим масштабом экономического кризиса в Рос­сии. Необходимость широких реформ — чтобы исключить государство из экономики — вызвала чрезмерные ожидания помощи со стороны Запада, особенно США. Несмотря на то что эта помощь, особенно со стороны Германии и США, по­степенно достигла больших объемов, она даже при самых луч­ших обстоятельствах все равно не могла способствовать быс­трому экономическому подъему. Возникшее в результате социальное недовольство стало дополнительной поддержкой для растущего круга разочарованных критиков, которые утвер­ждают, что партнерство с Соединенными Штатами было об­маном, выгодным США, но наносящим ущерб России.

Короче говоря, в первые годы после крушения Советско­го Союза не существовало ни объективных, ни субъективных предпосылок для эффективного глобального партнер­ства. Демократически настроенные "прозападники" просто хотели очень многого, но сделать могли очень мало. Они желали равноправного партнерства - или скорее кондоми­ниума - с США, относительной свободы действий внутри СНГ и с геополитической точки зрения "ничьей земли" в Центральной Европе. Однако их двойственный подход к советской истории, отсутствие реализма во взглядах на гло­бальную власть, глубина экономического кризиса и отсут­ствие широкой поддержки во всех слоях общества означали, что они не смогут создать стабильной и подлинно демократической России, наличие которой подразумевает концепция "равноправного партнерства". России необходи­мо пройти через длительный процесс политических ре­форм, такой же длительный процесс стабилизации демократии и еще более длительный процесс социально-экономических преобразований, затем суметь сделать более существенный шаг от имперского мышления в сторону на­ционального мышления, учитывающего новые геополити­ческие реальности не только в Центральной Европе, но и особенно на территории бывшей Российской империи, преж­де чем партнерство с Америкой сможет стать реально осуще­ствимым геополитическим вариантом развития обстановки.

При таких обстоятельствах не удивительно, что приори­тет в отношении "ближнего зарубежья" стал основным эле­ментом критики прозападного варианта, а также ранней внешнеполитической альтернативой. Она базировалась на том доводе, что концепция "партнерства" пренебрегает тем, что должно быть наиболее важным для России: а именно ее отношениями с бывшими советскими республиками. "Ближнее зарубежье" стало короткой формулировкой за­щиты политики, основной упор которой будет сделан на необходимость воссоздания в пределах геополитического пространства, которое когда-то занимал Советский Союз, некоей жизнеспособной структуры с Москвой в качестве центра, принимающего решения. С учетом этого исходного условия широкие слои общества пришли к согласию, что политика концентрирования на Запад, особенно на США, приносит мало пользы, а стоит слишком дорого. Она просто облегчила Западу пользование возможностями, созданными в результате крушения Советского Союза.

Однако концепция "ближнего зарубежья" была большим "зонтиком", под которым могли собраться несколько различных геополитических концепций. Эта концепция собра­ла под своими знаменами не только сторонников экономи­ческого функционализма и детерминизма (включая некото­рых "прозападников"), которые верили, что СНГ может эволюционировать в возглавляемый Москвой вариант ЕС, но и тех, кто видел в экономической интеграции лишь один из инструментов реставрации империи, который может ра­ботать либо под "зонтиком" СНГ, либо через специальные соглашения (сформулированные в 1996 г.) между Россией и Беларусью или между Россией, Беларусью, Казахстаном и Кыргызстаном; ее также разделяют романтики-славянофи­лы, выступающие за "Славянский союз" России, Украины и Беларуси, и наконец, сторонники до некоторой степени мистического представления о евразийстве как об основном определении постоянной исторической миссии России.

В его самом узком смысле приоритет в отношении "ближнего зарубежья" включал весьма разумное предложе­ние, что Россия должна сначала сконцентрировать свои усилия на отношениях с недавно образовавшимися незави­симыми государствами, особенно потому, что все они остались привязанными к России реалиями специально поощряемой советской политики стимулирования эконо­мической взаимозависимости среди них. Это имело и эко­номический, и геополитический смысл. "Общее экономи­ческое пространство", о котором часто говорили новые российские руководители, было реалией, которая не могла игнорироваться лидерами недавно образованных независи­мых государств. Кооперация и даже некоторая интеграция были настоятельной экономической потребностью. Таким образом, содействие созданию общих институтов стран СНГ, чтобы повернуть вспять вызванный политическим распадом Советского Союза процесс экономической дезин­теграции и раздробления, было не только нормальным, но и желательным.

Для некоторых русских содействие экономической ин­теграции было, таким образом, функционально действен­ной и политически ответственной реакцией на то, что слу­чилось. Часто проводилась аналогия между ЕС и ситуацией, сложившейся после распада СССР. Реставрация империи недвусмысленно отвергалась наиболее умеренными сторон­никами экономической интеграции. Например, в важном докладе, озаглавленном "Стратегия для России", опублико­ванном уже в августе 1992 года Советом по внешней и оборонной политике группой известных личностей и высоко­поставленных государственных чиновников, "постимперс­кая просвещенная интеграция" весьма аргументирование отстаивалась как самая правильная программа действий для постсоветского экономического пространства.

Однако упор на "ближнее зарубежье" не был просто политически мягкой доктриной регионального экономичес­кого сотрудничества. В ее геополитическом содержании имелся имперский контекст. Даже в довольно умеренном докладе в 1992 году говорилось о восстановившейся России, которая в конечном счете установит стратегическое парт­нерство с Западом, партнерство, в котором Россия будет "регулировать обстановку в Восточной Европе, Средней Азии и на Дальнем Востоке". Другие сторонники этого приоритета оказались более беззастенчивыми, недвусмыс­ленно заявляя об "исключительной роли" России на постсо­ветском пространстве и обвиняя Запад в антироссийской политике, которую он проводит, оказывая помощь Украине и прочим недавно образовавшимся независимым государ­ствам.

Типичным, но отнюдь не экстремальным примером ста­ло суждение Ю. Амбарцумова, председателя в 1993 году парламентского Комитета по иностранным делам и бывше­го сторонника приоритета партнерства, который открыто доказывал, что бывшее советское пространство является ис­ключительно российской сферой геополитического влия­ния. В январе 1994 года его поддержал прежде энергичный сторонник приоритета партнерства с Западом министр ино­странных дел России Андрей Козырев, который заявил, что Россия "должна сохранить свое военное присутствие в ре­гионах, которые столетиями входили в сферу ее интересов". И действительно, 8 апреля 1994 г. "Известия" сообщили, что России удалось сохранить не менее 28 военных баз на территории недавно обретших независимость государств и линия на карте, соединяющая российские военные группи­ровки в Калининградской области, Молдове, Крыму, Арме­нии, Таджикистане и на Курильских островах, почти совпа­дает с линией границы бывшего Советского Союза, как это видно из карты XV.

В сентябре 1995 года президент Ельцин издал официаль­ный документ по политике России в отношении СНГ, в котором следующим образом классифицировались цели России:

Карта XV

"Главной задачей политики России по отношению к СНГ является создание экономически и политически интегрированного сообщества государств, которое будет способно претендовать на подобающее ему место в ми­ровом сообществе... консолидация России в роли веду­щей силы в формировании новой системы межгосудар­ственных политических и экономических отношений на постсоюзном пространстве".

Следует отметить политический размах этого усилия, указание на отдельный субъект права, претендующий на "свое" место в мировой системе, и на доминирующую роль России внутри этого нового субъекта права. В соответствии с этим Москва настаивала на укреплении политических и военных связей между Россией и недавно возникшим СНГ: чтобы было создано единое военное командование, чтобы вооруженные силы государств СНГ были связаны официальным договором, чтобы "внешние" границы СНГ находи­лись под централизованным контролем (читай: контролем Москвы), чтобы российские войска играли решающую роль в любых миротворческих операциях внутри СНГ и чтобы была сформулирована общая внешняя политика стран СНГ, основные институты которого должны находиться в Москве (а не в Минске, как первоначально было решено в 1991 г.), при этом президент России должен председательствовать на проводимых СНГ встречах на высшем уровне.

И это еще не все. В документе от сентября 1995 года также заявлялось, что

"в странах "ближнего зарубежья" должно гарантиро­ваться распространение программ российского телеви­дения и радио, должна оказываться поддержка распрос­транению российских изданий в регионе и Россия должна готовить национальные кадры для стран СНГ.

Особое внимание должно быть уделено восстановле­нию позиций России в качестве главного образователь­ного центра на постсоветском пространстве, имея в виду необходимость воспитания молодого поколения в стра­нах СНГ в духе дружеского отношения к России".

Отражая подобные настроения, Государственная Дума России в начале 1996 года зашла настолько далеко, что объявила ликвидацию Советского Союза юридически не­действительным шагом. Кроме того, весной того же года Россия подписала два соглашения, обеспечивающих более тесную экономическую и политическую интеграцию между Россией и наиболее сговорчивыми членами СНГ. Одно со­глашение, подписанное с большой помпой и пышностью, предусматривало создание союза между Россией и Белару­сью в рамках нового "Сообщества Суверенных Республик" (русское сокращение "ССР" многозначительно напоминало сокращенное название Советского Союза — "СССР"), а другое соглашение, подписанное Россией, Казахстаном, Беларусью и Кыргызстаном, обусловливало создание в пер­спективе "Сообщества Объединенных Государств". Обе инициативы отражали недовольство медленными темпами объединения внутри СНГ и решимость России продолжать способствовать процессу объединения.

Таким образом, в акценте "ближнего зарубежья" на уси­ление центральных механизмов СНГ соединились некоторые элементы зависимости от объективного экономическо­го детерминизма с довольно сильной субъективной импер­ской решимостью. Но ни то ни другое не дали более фило­софского и к тому же геополитического ответа на все еще терзающий вопрос: "Что есть Россия, каковы ее настоящая миссия и законные границы?"

Это именно тот вакуум, который пыталась заполнить все более привлекательная доктрина евразийства с ее фокусом также на "ближнее зарубежье". Отправной точкой этой ориентации, определенной в терминологии, связанной ско­рее с культурой и даже с мистикой, была предпосылка, что в геополитическом и культурном отношении Россия не со­всем европейская и не совсем азиатская страна и поэтому явно представляет собой евразийское государство, что при­суще только ей. Это — наследие уникального контроля России над огромной территорией между Центральной Ев­ропой и Тихим океаном, наследие империи, которую Мос­ква создавала в течение четырех столетий своего продвиже­ния на восток. В результате этого продвижения Россия ассимилировала многочисленные нерусские и неевропейс­кие народы, приобретя этим единую политическую и куль­турную индивидуальность.

Евразийство как доктрина появилось не после распада Советского Союза. Впервые оно возникло в XIX веке, но стало более распространенным в XX столетии в качестве четко сформулированной альтернативы советскому комму­низму и в качестве реакции на якобы упадок Запада. Рус­ские эмигранты особенно активно распространяли эту док­трину как альтернативу советскому пути, понимая, что национальное пробуждение нерусских народов в Советском Союзе требует всеобъемлющей наднациональной доктрины, чтобы окончательный крах коммунизма не привел также к распаду Великой Российской империи.

Уже в середине 20-х годов нынешнего столетия это было ясно сформулировано князем Н.С. Трубецким, ведущим выразителем идеи евразийства, который писал, что

"коммунизм на самом деле является искаженным вари­антом европеизма в его разрушении духовных основ и национальной уникальности русского общества, в распространении в нем материалистических критери­ев, которые фактически правят и Европой, и Амери­кой...

Наша задача — создать полностью новую культуру, нашу собственную культуру, которая не будет походить на европейскую цивилизацию... когда Россия перестанет быть искаженным отражением европейской цивилиза­ции... когда она снова станет самой собой: Россией-Ев­разией, сознательной наследницей и носительницей ве­ликого наследия Чингисхана"[22][22].

Эта точка зрения нашла благодарную аудиторию в за­путанной постсоветской обстановке. С одной стороны, коммунизм был заклеймен как предательство русской пра­вое л авности и особой, мистической "русской идеи", а с другой стороны — было отвергнуто западничество, по­скольку Запад считался разложившимся, антирусским с точки зрения культуры и склонным отказать России в ее исторически и географически обоснованных притязаниях на эксклюзивный контроль над евразийскими простран­ствами.

Евразийству был придан академический лоск много и часто цитируемым Львом Гумилевым, историком, геогра­фом и этнографом, который в своих трудах "Средневековая Россия и Великая Степь", "Ритмы Евразии" и "География этноса в исторический период" подвел мощную базу под утверждение, что Евразия является естественным географи­ческим окружением для особого русского этноса, следст­вием исторического симбиоза русского и нерусских наро­дов — обитателей степей, который в результате привел к возникновению уникальной евразийской культурной и ду­ховной самобытности. Гумилев предупреждал, что адапта­ция к Западу грозит русскому народу потерей своих "этноса и души".

Этим взглядам вторили, хотя и более примитивно, раз­личные российские политики-националисты. Бывший вице-президент Александр Руцкой, например, утверждал, что "из геополитического положения нашей страны ясно, что Россия представляет собой единственный мостик между Азией и Европой. Кто станет хозяином этих пространств, тот станет хозяином мира"[23][23]. Соперник Ельцина по прези­дентским выборам 1996 года коммунист Геннадий Зюганов, несмотря на свою приверженность марксизму-ленинизму, поддержал мистический акцент евразийства на особой ду­ховной и миссионерской роли русского народа на обшир­ных пространствах Евразии, доказывая, что России предо­ставлены таким образом как уникальная культурная роль, так и весьма выгодное географическое положение для того, чтобы играть руководящую роль в мире.

Более умеренный и прагматичный вариант евразийства был выдвинут и руководителем Казахстана Нурсултаном Назарбаевым. Столкнувшись в своей стране с расколом между коренными казахами и русскими переселенцами, число которых почти одинаково, и стремясь найти форму­лу, которая могла бы как-нибудь ослабить давление Моск­вы, направленное на политическую интеграцию, Назарбаев выдвинул концепцию "Евразийского союза" в качестве аль­тернативы безликому и неэффективному СНГ. Хотя в его варианте отсутствовало мистическое содержание, свой­ственное более традиционному евразийскому мышлению, и явно не ставилась в основу особая миссионерская роль рус­ских как лидеров Евразии, он был основан на той точке зрения, что Евразия — определяемая географически в гра­ницах, аналогичных границам Советского Союза, — пред­ставляет собой органичное целое, которое должно также иметь и политическое измерение.

Попытка дать "ближнему зарубежью" наивысший при­оритет в российском геополитическом мышлении была в некоторой степени оправданна в том плане, что некоторый порядок и примирение между постимперской Россией и недавно образовавшимися независимыми государствами были абсолютно необходимыми с точки зрения безопасно­сти и экономики. Однако несколько сюрреалистический оттенок большей части этой дискуссии придали давнишние представления о том, что политическое "объединение" быв­шей империи было некоторым образом желательным и осу­ществимым, будь оно добровольным (по экономическим соображениям) или следствием в конечном счете восстанов­ления Россией утраченной мощи, не говоря уже об особой евразийской или славянской миссии России.

В этом отношении в часто проводимом сравнении с ЕС игнорируется ключевое различие: в ЕС, хотя в нем и нали­чествует особое влияние Германии, не доминирует какое-либо одно государство, которое в одиночку затмевало бы остальные члены ЕС, вместе взятые, по относительному ВНП, численности населения или по территории. Не явля­ется ЕС также и наследником какой-то национальной им­перии, освободившиеся члены которой подозревали бы, что под "интеграцией" закодировано возрожденное подчине­ние. И даже в этом случае легко представить себе, какой была бы реакция европейских стран, если бы Германия официально заявила, что ее задача заключается в укрепле­нии и расширении ее руководящей роли в ЕС, как это про­звучало в сентябре 1995 года в официальном заявлении России, цитировавшемся выше.

В аналогии с ЕС есть еще один недостаток. Открытые и относительно развитые экономические системы западноев­ропейских стран были готовы к демократической интегра­ции, и большинство западноевропейцев видели ощутимые экономические и политические выгоды в такой интеграции. Менее богатые страны Западной Европы также могли выиг­рать от значительных дотаций. В противоположность этому недавно обретшие независимость государства видели в Рос­сии политически нестабильное государство, которое все еще лелеяло амбиции господствования, и препятствие с экономической точки зрения их участию в мировой эконо­мике и доступу к крайне необходимым иностранным инве­стициям.

Оппозиция идеям Москвы в отношении "интеграции" была особенно сильной на Украине. Ее лидеры быстро по­няли, что такая "интеграция", особенно в свете оговорок России в отношении законности независимости Украины, в конечном счете приведет к потере национального сувере­нитета. Кроме того, тяжелая рука России в обращении с новым украинским государством: ее нежелание признать границы Украины, ее сомнения в отношении права Украи­ны на Крым, ее настойчивые притязания на исключитель­ный экстерриториальный контроль над Севастополем - все это придало пробудившемуся украинскому национализму явную антирусскую направленность. В процессе самоопре­деления во время критической стадии формирования ново­го государства украинский народ, таким образом, переклю­чился от традиционной антипольской или антирумынской позиции на противостояние любым предложениям России, направленным на большую интеграцию стран СНГ, на со­здание особого славянского сообщества (с Россией и Бела­русью), или Евразийского союза, разоблачая их как импер­ские тактические приемы России.

Решимости Украины сохранить свою независимость спо­собствовала поддержка извне. Несмотря на то что первона­чально Запад, и особенно Соединенные Штаты, запоздал признать важное с точки зрения геополитики значение су­ществования самостоятельного украинского государства, к середине 90-х годов и США, и Германия стали твердыми сторонниками самостоятельности Киева. В июле 1996 года министр обороны США заявил: "Я не могу переоценить значения существования Украины как самостоятельного государства для безопасности и стабильности всей Европы", а в сентябре того же года канцлер Германии, невзирая на его мощную поддержку президента Ельцина, пошел еще даль­ше, сказав, что "прочное место Украины в Европе не может больше кем-либо подвергаться сомнению... Больше никто не сможет оспаривать независимость и территориальную целостность Украины". Лица, формулирующие политику США, также начали называть американо-украинские отно­шения "стратегическим партнерством", сознательно ис­пользуя то же выражение, которое определяло американо-российские отношения.

Как уже отмечалось, без Украины реставрация империи, будь то на основе СНГ или на базе евразийства, стала бы нежизнеспособным делом. Империя без Украины будет в конечном счете означать, что Россия станет более "азиатс­ким" и более далеким от Европы государством. Кроме того, идея евразийства оказалась также не очень привлекатель­ной для граждан только что образовавшихся независимых государств Средней Азии, лишь некоторые из которых же­лали бы нового союза с Москвой. Узбекистан проявил осо­бую настойчивость, поддерживая противодействие Украи­ны любым преобразованиям СНГ в наднациональное образование и противясь инициативам России, направлен­ным на усиление СНГ.

Прочие члены СНГ также настороженно относятся к намерениям Москвы, проявляя тенденцию сгруппироваться вокруг Украины и Узбекистана, чтобы оказать противодей­ствие или избежать давления Москвы, направленного на более тесную политическую и военную интеграцию. Кроме того, почти во всех недавно образовавшихся государствах углублялось чувство национального сознания, центром вни­мания которого все больше становится заклеймение подчи­нения в прошлом как колониализма и искоренение все­возможного наследия той эпохи. Таким образом, даже уязвимый с этнической точки зрения Казахстан присоединил­ся к государствам Средней Азии в отказе от кириллицы и замене ее латинским алфавитом, как это ранее сделала Тур­ция. В сущности, для препятствования попыткам России ис­пользовать СНГ как инструмент политической интеграции к середине 90-х годов неофициально сформировался скры­то возглавляемый Украиной блок, включающий Узбекистан, Туркменистан, Азербайджан и иногда Казахстан, Грузию и Молдову.

Настойчивость Украины в отношении лишь ограничен­ной и главным образом экономической интеграции лишила понятие "Славянский союз" какого-либо практического смысла. Распространяемая некоторыми славянофилами и получившая известность благодаря поддержке Александра Солженицына идея автоматически потеряла геополитичес­кий смысл, как только была отвергнута Украиной. Это ос­тавило Беларусь наедине с Россией; и это также подразуме­вало возможное разделение Казахстана, поскольку заселенные русскими его северные районы могли потенци­ально стать частью этого союза. Такой вариант, естествен­но, не устраивал новых руководителей Казахстана и просто усилил антирусскую направленность казахского национа­лизма. Для Беларуси "Славянский союз" без Украины озна­чал не что иное, как включение в состав России, что также разожгло недовольство националистов.

Внешние препятствия на пути политики в отношении "ближнего зарубежья" были в значительной степени усиле­ны важным внутренним ограничивающим фактором: на­строениями русского народа. Несмотря на риторику и воз­буждение политической элиты по поводу особой миссии России на территории бывшей империи, русский народ -частично от явной усталости, но и из здравого смысла -проявил мало энтузиазма по отношению к честолюбивым программам реставрации империи.

Русские одобряли открытые границы, свободу торговли, свободу передвижения и особый статус русского языка, но политическая интеграция, особенно если она была связана с затратами или требовала проливать кровь, вызывала мало эн­тузиазма. О распаде Союза сожалели, к его восстановлению относились благосклонно, но реакция общественности на вой­ну в Чечне показала, что любая политика, связанная с приме­нением чего-то большего, чем экономические рычаги и/или политическое давление, поддержки народа не получит.

Короче говоря, геополитическая несостоятельность при­оритета ориентации на "ближнее зарубежье" заключалась в том, что Россия была недостаточно сильной политически, чтобы навязывать свою волю, и недостаточно привлекатель­ной экономически, чтобы соблазнить новые государства. Давление со стороны России просто заставило их искать больше связей за рубежом, в первую очередь с Западом, в некоторых случаях также с Китаем и исламскими государ­ствами на юге. Когда Россия пригрозила создать свой воен­ный блок в ответ на расширение НАТО, она задавала себе болезненный вопрос: "С кем?" И получила еще более болез­ненный ответ: самое большее — с Беларусью и Таджикис­таном.

Новые государства, если хотите, были все больше склон­ны не доверять даже вполне оправданным и необходимым формам экономической интеграции с Россией, боясь воз­можных политических последствий. В то же время идеи о якобы присущей России евразийской миссии и о славянс­кой загадочности только еще больше изолировали Россию от Европы и в целом от Запада, продлив таким образом постсоветский кризис и задержав необходимую модерниза­цию и вестернизацию российского общества по тому прин­ципу, как это сделал Кемаль Ататюрк в Турции после рас­пада Оттоманской империи. Таким образом, акцент на "ближнее зарубежье" стал для России не геополитическим решением, а геополитическим заблуждением.

Если не кондоминиум с США и не "ближнее зарубежье", тогда какие еще геостратегические варианты имелись у России? Неудачная попытка ориентации на Запад для дос­тижения желательного глобального равенства "демократи­ческой России" с США, что больше являлось лозунгом, нежели реалией, вызвала разочарование среди демократов, тогда как вынужденное признание, что "реинтеграция" ста­рой империи была в лучшем случае отдаленной перспекти­вой, соблазнило некоторых российских геополитиков поиг­рать с идеей некоего контральянса, направленного против гегемонии США в Евразии.

Поиск по сайту: