П. Ватцлавик

Как-то одна из пациенток, молодая женщина, после успешного завершения кратковременного курса лечения решающие изменения в конфликтных отношениях со своей матерью пояснила следующими словами: «В том, как я раньше видела положение вещей, действитель­но была проблема; теперь же, когда я смотрю на это по-другому, про­блемы больше не существует». В отношении данного высказывания можно заметить, что оно, с одной стороны, выражает сущность тера­певтических изменений; с другой же стороны, на это можно возразить, что никаких «реальных» изменений не произошло, разве-что, в луч­шем случае, в области субъективных «оценок» или «точки зрения». То обстоятельство, что оба утверждения являются противоречивыми и в то же время верными, поднимает проблему, затрагиваемую в данном докладе.

В 1973 году американский психолог Дэвид Розенхэн (David Rosenhan) опубликовал свои сенсационные исследования под заголов­ком: «Здоровый в окружении больных» («On being sane in insane places», в немецком переводе см. [7]). Эта работа представляет собой отчетный доклад одного исследовательского проекта, согласно кото­рому Розенхэн и некоторые его сотрудники добровольно были поме­щены в психиатрическую больницу на том основании, что они якобы слышат голоса и хотят пройти курс психиатрического лечения. Одна­ко сразу же, как только их приняли на излечение, они заявили, что больше никаких голосов не слышат, и с этого момента стали вести се­бя так, как если бы оставались нормальными людьми за пределами психиатрической клиники. Срок их «излечения» длился от 7 до 52 дней и все они были выписаны с диагнозом «шизофрения в стадии ре­миссии». Ни один из них не был разоблачен в качестве псевдопациен­та; более того, любые особенности их поведения рассматривались как свидетельства, подтверждающие правильность диагноза. Вместо того, чтобы ориентироваться по фактам наблюдений, поставленный диагноз породил собой некую «действительность» sui generis, которая, в свою очередь, оправдывала и делала необходимыми применяемые клиниче­ских мер. В качестве особого курьеза следует упомянуть о том обстоя­тельстве, что единственными, кто не принимал участия в конструиро­вании данной реальности, были многие «реальные» пациенты: «Ты не сумасшедший, ты - журналист или профессор»; такие и подобные им высказывания приходилось слышать довольно часто, причем иногда в резкой форме.

В жизни молодой женщины, о которой говорилось в самом на­чале, очевидно, имел место схожий продесс, однако направленный не в сторону формирования патологии, а в ^противоположную, благопри­ятную сторону. Положение вещей, как таковое, при этом не измени­лось, произошла переоценка тех смыслов и значений, которые она приписывала своим взаимоотношениям с матерью.

Такого рода смысловые оценки не являются отображением неко­ей объективно существующей, так сказать, платонической истины, о которой одним людям известно лучше, чем другим; их появление воз­можно исключительно в определенных смысловых контекстах. Так, у индусов некто может называться swami, что значит - святой, кого на Западе диагностировали бы как кататонического шизофреника. Ни та, ни другая оценка не является в каком-то объективном смысле истин­ной или отвечающей действительности, тем не менее, вследствие этих оценок создается тот или иной конкретный личный или общественный контекст.

В своих лекциях Грегори Бэйтсон часто упоминал о схожем фе­номене, ставшем ему известным в ходе антропологических исследова­ний в юго-восточной Азии, который относится к особой форме пато­логии, встречающейся в данной культуре, о мании убийства (Amoklaufen). Проявление его состоит в том, что некто внезапно вы­хватывает свой кинжал (kris), безрассудно мчится по дороге и набра­сывается на каждого встречного. Во избежание более кровавой резни, маньяка стараются убить как можно быстрее. Считается, что в данном случае речь идет об определенной форме самоубийства, которое осу­ждается законом Ислама. Вместо того чтобы лишить жизни себя само­го, маньяк создает ситуацию, в которой его смерть является неизбеж­ной и оправданной. В ходе голландской колонизации этого региона феномен такого рода мании убийства постепенно претерпел смысло­вое изменение: вместо одной из форм одержимости, ему было придано значение психического расстройства, требующего лечения. Это привело к тому, что, по крайней мере, в городах, в которых существовала современная социальная инфраструктура, представленная полицией, службой скорой медицинской помощи, психиатрическими лечебница­ми и другими необходимыми службами, частота появления маньяков-убийц достоверно снизилась. Проявляя осторожность, дабы не сделать ложное заключение по типу «post hoc, ergo propter hoc»[11], особенно опасное в антропологии, все же мы должны признать, что суть пере­мен состоит в том, что маньяки-убийцы отныне вместо скорой смерти, вынуждены были пребывать длительное время в некоем заведении, которое, по всей видимости, более походило на тюрьму, чем на сана­торий. Как видим, «простая» переоценка данной модели поведения привела к столь существенным изменениям на практике.

Приведенные примеры, число которых может быть сколь угодно увеличено, являют собой резкое противоречие тому, что общепринято считается критерием приспособленности к окружающей действитель­ности, показателем душевного здоровья или психического расстрой­ства данного человека. Помимо этого, в данном случае мы имеем дело с, казалось бы, само собой разумеющимся допущением, что существу­ет некая действительная, объективная, независимая от человека реаль­ность, которую нормальный человек осознает яснее, чем, так называе­мый, душевно больной. Идея такой реальности стала в философском отношении несостоятельной не позднее, чем со времен Юма и Канта; в научном же отношении несостоятельной она является с тех пор, ко­гда стало утверждаться мнение о том, что задачей науки не может быть поиск и обнаружение неких окончательных истин.

Насколько мне известно, допущение «реальной» реальности со­хранилось лишь в психиатрии. В этой связи было бы полезным про­вести фундаментальное различие между двумя аспектами действи­тельности, которое достаточно ярко выявляется на простом, часто приводимом примере. Физические свойства золота известны с давних пор и совершенно невероятно, чтобы они (также как многочисленные другие естественнонаучные факты, установленные эксперименталь­ным путем) были подвергнуты сомнению в результате новых исследо­ваний, либо существенно обогатились вследствие последующих фун­даментальных открытий. В данном случае, если два человека имеют разные мнения относительно его физических свойств, то привести ес­тественнонаучные доказательства тому, что один из них прав, а другой — не прав, относительно просто. Эти свойства золота мы называем реальностью первого порядка[12]. Помимо этого, совершенно очевидно, в отношении золота существует реальность второго порядка, а именно — его стоимость. Эта последняя не имеет ничего общего с физическими свойствами металла, а представляет собой допускаемую человеком условность. Общепризнан, что также и эта реальность золота является, в свою очередь, результатом взаимодействия других факторов, таких как, например, соотношение предложения и спроса или последние вы­сказывания Аятоллы Хомейни. Все эти факторы единит то, что они являются человеческими конструкциями, но никак не отражением не­зависимой истины. \

Таким образом, так называемая действительность, с которой мы имеем дело в психиатрии, является действительностью ^второго поряд­ка, и конструируется путем приписывания смыслов, значений или ценностей соответствующей действительности первого порядка. Раз­личие между двумя упомянутыми действительностями хорошо выяв­ляется в известном шуточном вопросе о различии между оптимистом и пессимистом: оптимист - как гласит ответ - о начатой бутылке вина скажет, что она наполовину полная, пессимист же - что она наполови­ну пустая. При одной и той же действительности первого порядка на­лицо две принципиально разные действительности второго порядка.

Если обе эти «действительности» будут рассматриваться в сме­шанном состоянии, то критерий адаптированное™ к реальности оста­нется в силе. Если же мы изменим точку зрения, то увидим, что, к примеру, в упомянутой выше ситуации относительно взаимоотноше­ний между матерью и дочерью действительность первого порядка ос­талась без изменений и на этом уровне ничего «в действительности» не поменялось, в то время как реальность второго порядка, напротив, претерпела решающую перемену: «В том, как я раньше видела поло­жение вещей, действительно была проблема; теперь же, когда я смот­рю на это по-другому, проблемы больше не существует». Тем не ме­нее, ни первоначальная, ни новая точка зрения молодой женщины не является в каком-то объективном смысле «истиннее» или «правиль­нее», чем противоположная; единственное, что изменилось в новой точке зрения - это то, что она доставляет меньше душевных неприят­ностей.

В течение обоих вечеров процесс конструирования действитель­ности был освещен докладчиками достаточно подробно, причем каж­дым со своей точки зрения. В дополнение к своим соображениям на эту тему я хотел бы привести цитату из «Введения в радикальный кон­структивизм» Эрнста фон Глазерсфельда [3], а именно высказывание о том, что самое большее, что мы можем знать о так называемой «дей­ствительной» действительности, так это то, чем она не является:

«Знание конструируется живым организмом таким образом, чтобы бесформенный в себе и для себя пребывающий эмпирический поток упорядочить насколько это возможно в воспроизводимые собы­тия и более-менее надежные связи между ними. Возможности для та­кого рода конструирования упорядоченности всегда определены пре­дыдущими ступенями данной конструкции. Это значит, что "реаль­ный" мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Поскольку все неудачи описываются и объясняются нами исключительно в тех же понятиях, которые мы ис­пользовали при конструировании разрушившейся структуры, никакие препятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу»[13].

С точки зрения возникновения и разрешения жизненных про­блем это означает, что мы до тех пор остаемся в согласии с жизнью, с судьбой, с нашим существованием, с Богом, с природой, или как бы мы все это ни называли, пока конструируемая нами действительность второго порядка остается адаптированной к нам в том смысле, в ка­ком об этом говорит Глазерсфельд, т.е. пока она нигде не причиняет нам боли. И пока мы пребываем с таким ощущением, мы в состоянии более-менее успешно справляться со своими эмоциональными буря­ми. Но как только это чувство приспособленности (согласованности) исчезает, мы впадаем в сомнения, страх, депрессию, возникает мысль о самоубийстве. Тот факт, что величайшие достижения человечества в области мысли и искусства были вдохновлены этим всепоглощающим стремлением к гармонии и познанию истины, является очевидным. Основной же ошибкой, в которую мы впадаем, является неявное до­пущение того, что более-менее подходящее конструирование действи­тельности приводит к убежденности¹ в том, что мир является «в дейст­вительности» таковым и что тем самым достигнута некая конечная правильность и достоверность. Возможные последствия такой ошибки могут носить весьма серьезный характер: они приводят к тому, что все другие конструируемые действительности рассматриваются как не­верные (и там, где это возможно, с ними нужно бороться), а альтерна­тивные действительности не принимаются в расчет даже тогда, когда наше собственное видение мира становится анахроничным и тем са­мым менее приспособленным.

В качестве вывода: действительность второго порядка, являю­щаяся не чем иным, как нашим мировоззрением, мыслями, чувствами, решениями и поступками, порождается в результате, так сказать, на­ложения нами некоторого определенного порядка на калейдоскоп и фантасмагорическое многообразие мироздания, и которая, таким обра­зом, не является результатом постижения какого-то «действительно­го» мира, а сама конструирует совершенно определенный мир (один из миров). Конструирование осуществляется бессознательно, мы же наивно полагаем, что его продукт существует независимо от нас. То, каким образом происходит формирование этой действительности, представляет огромный интерес для исследователей и клиницистов. Предыдущий докладчик уже упоминал об основополагающих работах Пиаже [6].

Приблизительно в то же самое время этой темой интересовался и Витгенштейн. В начале одной из своих поздних работ «О достоверно­сти» [11] помещено предложение: «Из того, что мне - или всем - ка­жется, что это так, не следует, что это так и есть)) [Abs.2][14].

И далее:

«Но я обрел свою картину мира не путем подтверждений ее пра­вильности, и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убе­дился в ее корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, оттал­киваясь от которого я различаю истинное и ложное» [Abs.94].

И, наконец, еще откровеннее:

«Практике эмпирических суждений мы обучаемся не путем за­учивания правил; нас учат суждения и их связи с другими суждения­ми. Убедительной для нас становится целокуппость суждений.

Начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложе­нию, а целой системе предложений. (Этот свет постепенно осеняет все в целом)

И очевидной для меня делается не единичная аксиома, а система, в которой следствия и посылки взаимно поддерживают друг друга» [Abs. 140-142].

Исследование такой системы, в которой постулаты и их следст­вия взаимно (рефлексивно) поддерживают и удостоверяют друг друга, составляет одну из главных задач исследований в области коммуника­ций. В свете сказанного действительность второго порядка представ­ляется результатом коммуникаций. Ни одно высокоорганизованное живое существо не смогло бы выжить, если бы ему предстояло пости­гать мир в полном одиночестве. Низшие формы жизни снабжены, так сказать, генетической «инструкцией» для прохождения своего жиз­ненного пути и безжалостно уничтожаются, если их генетическая про­грамма утрачивает соответствие. У человека, как известно, в основе всего лежит его социальная природа. Сама же социализация основы­вается на коммуникации, которая, по сути, представляет собой не что иное, как инструкции того, как именно надо созерцать мироздание.

Все сказанное относится далеко не только к действительности второго порядка. Задумаемся, каким образом могла бы формироваться действительность первого порядка, если бы в нашем распоряжении находились лишь наши собственные непосредственные восприятия. Откуда у меня взялась бы уверенность в том, что нечто, чье существо­вание я пока еще сам никак не ощущаю, имеет место в действительно­сти? В отношении какого-либо, пока неизвестного мне города я твердо полагаю, что он действительно существует, только потому, что он обозначен на карте, что там побывали другие и рассказали мне о нем, что мое бюро путешествий продало мне туда билет, а также благодаря множеству других подобных абсолютно фиктивных «свидетельств». Если мы все вместе в данный момент закроем глаза и каким-то обра­зом отключим все остальные чувства (ощущения), останется ли эта аудитория все так же «действительной», каковой она была за мгнове­ние до этого? Такого же рода были и вопросы, на которые еще Чжуан-цзы пытался отыскать ответ при помощи своего примера с бабочкой, а также Кальдерой де ла Барка (Calderon de la Barca) в «La vida es sueno». В 18 веке епископ Беркли сформулировал свой знаменитый вопрос о том, будет ли падающее в лесу дерево издавать звук и в том случае, когда там никого нет, кто бы это слышал. А вот как звучит во­прос Витгенштейна:

«На каком основании, не видя сейчас своих пальцев, я предпола­гаю, что у меня по пять пальцев на каждой ноге?» [11, Abs.429].

Означает ли это, что с нами происходит нечто подобное тому, что происходит, как это изящно показано Пиаже, с младенцами, а именно: для ребенка «в действительности» существует лишь то, что в данный момент находится в его зрительном поле; и что вера в даль­нейшее объективное существование в данный момент незримых предметов является одним из главнейших условий всего процесса конст­руирования действительности?

В этих кажущихся праздными рассуждениях присутствует нечто весьма важное: вместе с предполагаемым незримым существованием физического мира, где-то там же пребывает и коммуникационная дей­ствительность второго порядка. Это означает, что в нашем внутреннем мире продолжают свое существование не только объекты (в самом широком смысле), как таковые, но также и те характеристики, которые мы предписываем этим объектам в качестве смыслов, значений и цен­ностей. Таким образом, мы живем в некоей воображаемой действи­тельности, в которой, тем не менее, каким-то удивительным образом оказываются возможными конкретные решения и поступки.

Должно ли вызывать это удивление? И да, и нет. Да - если иметь перед собой всю ту обширнейшую научную литературу из об­ласти психиатрии, социологии, психологии, в которой постоянно предпринимаются тщетные пытки привнести в галлюцинаторную все­ленную столь парадоксальных, рефлексивных и мнимых высказыва­ний вместе с их практическим влиянием какой-нибудь порядок. Нет если мы принимаем во внимание тот факт, что в других отраслях зна­ния такого рода предложения трудностей не вызывают, поскольку их кажущийся нелогичный, фиктивный, мнимый характер вполне вписы­вается в соответствующие размышления и вычисления, что, тем не менее, не мешает (а скорее, помогает) добиваться конкретных резуль­татов. «Если мы строим корабль или лодку - утверждает польский фи­лософ Колаковски (Kolakowski) в своем эссе «В поисках достоверно­сти» [4] - нам следует вести себя таким образом, как будто бы закон Архимеда существовал бы в действительности, в противном случае мы просто утонем. Однако и сегодня у нас имеется так же мало осно­ваний, как и ранее, для того, чтобы утверждать, что мир содержит в себе некое постоянное качество, каким является закон Архимеда». В этой цитате явно угадывается некое смысловое «как если бы», о кото­рым мы скоро поговорим подробнее.

Еще более наглядным примером по сравнению с законом Архи­меда является мнимое число /, к которому человек, как известно, при­шел благодаря, казалось бы, обычному уравнению х +1=0. Если единицу перенести в другую часть уравнения, получится х = -1, и, тем самым, х = V-1. Полученный результат трудно вообразить, более того, он противоречит правилу о том, что никакая величина, положи­тельная ли, отрицательная, при делении сама на себя не может прини­мать отрицательное значение. Однако это не удерживает математиков, физиков, или инженеров от включения числа / в свои расчеты, и не препятствует получению таким образом практических результатов. Магия этого немыслимого взаимоотношения между мнимым и кон­кретным находит свое литературное выражение в словах персонажа романа Роберта Мусила - молодого Тёрлеса, который впервые во вре­мя математических занятий сталкивается со свойствами числа:

«Как же мне это выразить? Подумать только: в начале любого вычисления мы имеем дело с вполне понятными числами, которые мо­гут обозначать метры, вес или нечто другое столь же постижимое, и которые являются, по крайней мере, действительными числами. Точно такие же числа получаются в итоге вычисления. Однако и те, и другие соединены друг с другом чем-то таким, чего вообще не существует. Не напоминает ли это мост, у которого имеются только начальная и конечная опоры, но который можно уверенно переходить, как будто бы он существовал целиком? По-моему, в этих вычислениях есть что-то плутовское; как если бы какая-то часть пути вела бы Бог весть куда. Поистине ужасает та сила, которая спрятана в этих вычислениях и так все удерживает, что в конечном итоге снова все оказывается в поряд­ке» [5].

Исчерпывающее исследование практических последствий мни­мых допущений проведено Хансом Файхингером в своей работе «Фи­лософия как если бы» [8]. В этом фундаментальном труде 1911 года автор приводит бесчисленное количество примеров фиктивных, со­вершенно недоказуемых допущений в отношении действительности, как то - приписывания ей смыслов, и того, к каким конкретным ре­зультатам это ведет. Я не знаю, знаком ли Мусил с философией Файхингера. В любом случае показательным является то, что вопрос мо­лодого Тёрлеса Файхингеру был уже известен:

«Как так происходит, что, несмотря на то, что мысленно мы опе­рируем заведомо фальсифицированной действительностью, практиче­ский результат оказывается верным?» [стр.289].

Из многочисленных примеров, восходящих к античным време­нам, мы выбрали из книги Файхингера только два наиболее впечат­ляющие:

«Точка, как сущность с нулевым измерением, представляет со­бой абсолютно противоречивую идею, являющуюся сколь абсурдной, столь и неизбежной. Сущность без единого измерения - это уже само по себе Ничто. [...] В данном случае мы вычисляем Ничто вместо Не­что, но это Ничто оказывается полезным, необходимым. В то же вре­мя, это Ничто мы принимаем за Нечто, поскольку для нас является обычным, что все, чему мы присваиваем имя, имеет статус реального; при этом мы не задумываемся над тем, что не только абсолютно реальное, но и ирреальное может быть зафиксировано при помощи име­ни» [стр.508].

В другом месте мы встречаем аналогичные размышления, со­гласно которым свобода является фикцией:

«Судья использует эту фикцию, чтобы вынести приговор. Цель - вынесение приговора достигается при помощи фикции о том, что че­ловек, in specie преступник изначально принимается свободным: явля­ется ли человек свободным на самом деле, не имеет значения. [...] Су­дья заключает: каждый человек является свободным, таким образом, если он преступил закон, то может быть наказан. Пусть А - некий че­ловек, свободный человек, нарушивший закон, следовательно, он -наказуем. Прежде всего, А относится к категории свободных людей, и уже затем и вследствие этого - к наказуемым. Понятие свободы в ко­нечном итоге выпадает; оно служит лишь для того, чтобы обосновать вынесение приговора. Является ли человек свободным изначально, - эта предпосылка судьей не исследуется: фактически она оказывается всего лишь фикцией, служащей для выведения окончательного заклю­чения. В отсутствие возможности наказывать людей за преступления никакой порядок в государстве немыслим: для этой практической цели и придумана теоретическая фикция свободы» [стр.198].

Следующий пример такого рода «техники» решения проблем и, соответственно, фикций, порождающих действительность, взят не из книги Файхингера, а принадлежит мудрости восточных притч:

Как-то отец распорядился, чтобы половина его наследства пере­шла к старшему сыну, треть - к среднему, а одна девятая часть - к младшему. Наследство состояло из 17 верблюдов и, как сыновья ни пытались разрешить проблему дележа наследства без расчленения жи­вотных, так у них ничего и не вышло. В это время проезжал один мул­ла, странствующий проповедник, и братья спросили у него совета. Тот сказал: «К вашим верблюдам я добавлю своего: в общей сложности их будет 18. Ты, старший, получишь половину, т.е. девять. Ты, средний, получишь треть, т.е. шесть. А тебе, младший, достается одна девятая часть, т.е. два верблюда. Всего - 17 верблюдов, кроме того один ос­тался, это - мой». Сказал это, взобрался на верблюда и поехал дальше.

Что общего во всем этом с психотерапией? Целью любого лече­ния, главной задачей любой терапевтической школы является оказа­ние терапевтического эффекта. Согласно выше изложенному традици­онная точка зрения оказывается несостоятельной: так называемый па­циент страдает из-за того, что не в состоянии приспособиться к дейст­вительности, отсюда - помочь ему можно только путем восстановле­ния у него правильного мировоззрения, тех «истинных» связей, которые были утрачены в прошлом. Конструктивизм, напротив, рекомен­дует данную фикцию «как если бы» (сформированную, естественно, где-то в прошлом), которая служит источником страданий, заместить другой фикцией «как если бы», способной породить переносимую действительность. Таким образом, вместо адаптированное™ к дейст­вительности в смысле лучшей приспособленности к некоей мнимой «реальной» реальности, мы говорим о лучшей приспособленности данной фикции о действительности к достижению какой-то конкрет­ной цели.

Другими словами, исходным пунктом лечения является болез­ненная ситуация, которая в рамках соответствующей (данной) фикции реальности кажется неразрешимой. Ее можно сравнить с той первой опорой моста, о котором говорил юный Тёрлес. Между этой опорой и находящейся на другом береге пролегает иррациональный мост фик­ции «как если бы», т.е. действительности второго порядка. Для Фай­хингера это могло бы означать нечто сродни абсолютно недоказуемо­му предположению личной свободы, которое используется на проме­жуточной стадии, а после проделанной работы «выпадает»; для Хайнца фон Фёрстера это означало бы синаптическую щель, в которую - выражаясь метафорическим языком - впрыснули другое медиаторное вещество; в контексте притчи о верблюдах - это тот верблюд, который был нужен всего лишь минуту; и, наконец, в конструктивизме - это некая другая конструкция действительности, которая так же мало име­ет общего с понятиями реальности, правильности, или истинности, как и любая другая. Если бы приоритет применения идей Файхингера в терапии не принадлежал Альфреду Адлеру, то описанную технику можно было бы обозначить как «психотерапия как если бы».

Эти размышления звучат просто и понятно, однако многим по­кажутся ошеломляющими, если хорошенько вдуматься в их смысл. По сути дела, оказывается, что объяснения как таковые ничего не значат, что гипотезы и теории имеют смысл лишь постольку, посколь­ку они служат мнимыми мостами к достижению практических резуль­татов. Если бы какому-нибудь марсианину пришлось здесь на Земле изучать наши классические теории излечения, он бы схватился за го­лову (или за то, что вместо нее) от того, как наши знаменитые тера­певтические школы выдумывают сложнейшие объяснительные систе­мы, а их верность защищается при помощи закостенелых догм вместо того, чтобы заниматься конкретным изучением бесчисленных случаев постоянно происходящих самопроизвольных терапевтических изме­нений.

Исключением является enfant terrible ортодоксии, а именно гип­ноз, при котором нечто мнимое, внушаемое, применяется для относи­тельно быстрого разрешения конкретных человеческих проблем, при­чем с полным пониманием фиктивности этого нечто, его свойства быть «как если бы».

И все же гипноз является не чем иным, как несколько необыч­ным случаем, связанным с определенным бесспорно интересным про­явлением самого обычного (повседневного) конструирования действи­тельности, чем-то вроде пророчества, исполняющего самое себя [9]. Мы говорим о хорошо известной созидающей действительность силе опасений, ожиданий, предположений, убеждений, касающихся пред­стоящих событий, которые [события] только из-за того и происходят, что они достоверно предсказаны и уже ожидаются. Такого рода про­рочества, сами себя исполняющие, по-видимому, лежат в основе по­рождаемой в голове действительности: воображаемый эффект порож­дает конкретную причину; будущее (а не прошлое) определяет на­стоящее; предсказание события приводит к событию (исполнению предсказания). Насколько мало это зависит от гипотетической «пра­вильности» предсказания, показывает приводимый (но, к сожалению, достоверно не подтвержденный) Гордоном Олпортом случай, связан­ный с одной жизненно важной, но неверной интерпретацией:

«Как-то в одной из австрийских больниц лежал при смерти тя­жело больной человек. Врачи откровенно ему признались, что не мо­гут диагностировать его заболевание, и что, вероятно, смогли бы ему помочь, если бы поставили диагноз. Кроме того, ему было сказано, что на днях их больницу должен посетить некий известный диагноцист, который, скорее всего, будет в состоянии распознать болезнь.

Через пару дней, действительно, приехал специалист и сделал обход. Он подошел к постели больного, бросил на него беглый взгляд, пробормотал "moribundus "[15] и прошел дальше.

Спустя несколько лет поправившийся человек разыскал специа­листа: «Давно я хотел поблагодарить Вас за поставленный диагноз. Врачи мне говорили, что у меня есть шанс выжить, если Вам удастся поставить диагноз моей болезни, и в то мгновение, как только Вы ска­зали "moribundus", я уже знал, что с нею справлюсь» [1].

Сила самосбывающихся пророчеств, порождающая действи­тельность, способна, таким образом, не только побудить Эдипа со­блюдать именно те меры предосторожности, которые приведут к ис­полнению прорицаний оракула, но также вполне может – similia Аsimilibus - служить терапевтическим целям. Формы лечения, основан­ные на непосредственном вторжении в действительность второго по­рядка, которые разработаны в институте Психических Исследований в Пало-Альто, представляют собой практическое применение идей кон­структивизма [10].

Не вдаваясь в подробности и без обсуждения конкретных случа­ев, дадим краткую характеристику сущности этой методики. Чтобы добиться намеченных изменений в сконструированной кем-то дейст­вительности, прежде всего необходимо более-менее в этой действи­тельности разобраться. Непосредственная беседа оказывается в дан­ном случае не очень эффективной. Каждое описание предполагает вы­ход за пределы описываемого. Другими словами: чтобы иметь воз­можность дать описание, описывающий должен был бы находиться снаружи сконструированной им действительности и рассматривать ее как одну из многих возможных. Как раз именно в этом все мы слепы. Вспомним-ка еще раз слова Глазерсфельда о том, что «"реальный" мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конст­рукции терпят неудачу. Поскольку все неудачи описываются и объяс­няются нами исключительно в тех же понятиях, которые мы использо­вали при конструировании разрушившейся структуры, никакие пре­пятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу» [3].

Единственное, о чем так называемый пациент мог бы достаточно ясно сообщить, так это - о своих прежних попытках покончить с дан­ной проблемой. Именно из этих пробных решений терапевт в состоя­нии сделать весьма определенные выводы относительно такой дейст­вительности второго порядка, в которой эти попытки кажутся единст­венно возможными, осмысленными, логичными или допустимыми. И если до сей поры они не приводили к желаемому результату, то это из-за того, что все мы - люди или животные - использовали несчастли­вый рецепт «больше того же самого», причиняя тем самым себе еще большие страдания. Простой пример: кто раздражен, обычно пытается говорить более твердым голосом, сотрясая при этом руками. И чем больше он пытается это делать, тем сильнее его нервное напряжение; чем более раздраженным он становится, тем настойчивее его попытки овладеть собой.

Такие пробные решения суть механизмы, посредством которых не только невозможно разрешить проблему, но которые ведут к ее еще большему укоренению и усугублению.

Каким образом поступают согласно нашей терапевтической мо­дели, чтобы разорвать этот порочный круг и ввести в мир пациентов новые возможности для решения проблемы? Прежде всего, это - тех­ника переосмысления, которая с давних пор известна искусным поли­тикам и дипломатам (пусть и не под этим названием). Такого рода вмешательство приводит к конструированию нового аспекта действи­тельности, замещающего собой существующий до него, причем этот новый аспект отвечает данным практическим обстоятельствам так же хорошо, а то и лучше, чем старый. Одним из любопытнейших приме­ров, взятых из мировой литературы, является сцена из «Тома Сойера», в которой Марк Твен описывает, как его герой в порядке наказания в субботу после обеда должен был красить забор, в то время как все его друзья были свободны и собирались купаться. Как же ему удалось из­бежать позора и сохранить свое лицо? Дело в том, что своим подтру­нивающим друзьям он представил ситуацию совершенно по-иному, а именно, что покраска забора - это необычная, горячо желанная приви­легия. Вначале посыпались скептические замечания: «Не хочешь ли ты меня убедить в том, что ты делаешь это ради удовольствия?» Про­должая красить, Том небрежно заметил: «Ради удовольствия? Почему же - нет? Разве может наш брат позволить себе красить забор целыми днями?» После некоторой паузы кто-то попросил первым: «Том, по­зволь и мне немного покрасить!» В конце концов, забор был выкрашен в три слоя, а Том вдоволь накупался. Один за другим приятели опла­чивали ему привилегию позволить им выкрасить какую-то часть забо­ра.

Или еще пример из клинической практики: фригидность пере­живается как определенный личный недостаток, как неспособность, и такая точка зрения укореняется при поддержке целого каталога самых разнообразных, отчасти весьма противоречивых «научных» объясне­ний; таких как незрелость, неудовлетворительная реализация женст­венности, зависть к пенису, скрытый гомосексуализм, подсознатель­ная агрессия в отношении мужчины. Последнее «объяснение» добав­ляет к переживаемой личной драме еще и некий злой умысел. Более эффективной фикции «как если бы» для практического предотвраще­ния абсолютно нормальной, естественной реакции едва ли можно себе представить. Гораздо целесообразнее было бы, например, придать проблеме совершенно другой вид (интерпретацию) тем, чтобы изобра­зить ситуацию как чрезмерную защиту (перестраховку) партнера. Ве­рит ли она, что он не справляется с ее безудержной страстью? Есть ли у нее основание для опасений, что он был бы шокирован, если бы она дала волю всей своей сексуальности? Ни стал бы он тогда импотентом, и ни избавила ли она тогда его от страха неспособности удовле­творить ее естественные потребности? И не было бы, следовательно, лучше, оставить пока ситуацию без изменений? - Если реинтерпритация оказывается удачной, она блокирует столь распространенную от­чаянную мысль: «Я обязана как-то реагировать, но я не в состоянии». Еще раз в данной связи укажем на то, что ни эта - новая, ни другие -традиционные - интерпретации не являются чем-то большим, чем фикциями, и никакие требования к их истинности или правильности выдвигаться не могут; то, как возникает определенная фикция «как если бы», зависит лишь от практического результата. И как только же­ланный практический результат достигается, данная фикция - если применить выражение Файхингера - выпадает сама собой; подобно восемнадцатому верблюду она, выполнив свою функцию, становится ненужной.

Наряду с методом переосмысления, в арсенале конструктивист­ской терапии прочное место занимает метод предписаний поведения (Verhallensverschreibungeri). Как само за себя говорит название, суть его состоит в выполнении клиентом совершенно определенных дейст­вий, которые терапевт прописывает ему в качестве лечения. При этом никакого обоснования не приводится подобно тому, как врач предпи­сывает фармпрепарат, лишь в редких случаях разъясняя своему паци­енту основания для его применения и смысл фармакологического эф­фекта. Пациент его принимает, поскольку уверен, что это обосновано с медицинской точки зрения. Само по себе обоснование интересует его в гораздо меньшей степени, чем практический результат. Прием медикаментов можно сравнить с перепрыгиванием, так сказать, всего мусиловского моста, с одной его опоры сразу на другую, не затрагивая серединной части. То же самое происходит в случае предписания по­ведения: прописанные действия являются уже результатом промежу­точной фикции «как если бы», о которой в данном случае речи не идет вообще. Чаще всего она возникает - если возникает вообще - вторич­но по отношению к ожидаемому результату. Так называемый пациент ведет себя таким образом, как если бы проблема была уже решенной, что, собственно говоря, и приводит к существенным изменениям в его прежней конструкции действительности.

Например: некоему весьма блистательному студенту-дипломни­ку, изучающему философию, для присвоения докторской степени недостает диссертационной работы. Над ней он работает уже свыше трех лет, и утвержденный университетом срок истекает через четыре месяца. Ему совершенно ясно, что он не сможет предоставить необходимый текст вовремя, если будет продолжать работать прежним образом. Задача, которую он перед собой поставил, состоит в том, чтобы написать диссертацию настолько всеобъемлюще и совершенно, чтобы невозможно было отыскать ни малейшего повода для критики. Вместо того, чтобы попытаться исследовать данную установку и ее корни в прошлом и постепенно сформировать представление об «ис­тинных» причинах проблемы в классическом смысле, а также вместо того, чтобы предоставить какое-то обоснование предписываемого об­раза действий, врач предложил ему до следующего сеанса через семь дней попытаться каждый день каким-нибудь невинным способом про­воцировать в отношении себя где-нибудь в общественном месте си­туацию, в которой он выглядел бы смешным и нелепым. Когда он пришел снова, то рассказал следующее:

«В первый раз я пошел в мексиканский ресторан и заказал egg roll (национальное блюдо китайской кухни), спросив при этом: "Разве это не мексиканское?" Уже чтобы войти в ресторан, я должен был предпринять усилие, вся ситуация оказалась для меня чрезвычайно болезненной. Во второй раз я вышел на улицу, чье название было мне хорошо известно, и спросил кого-то, где находится улица с данным названием, - что оказалось уже менее болезненным и вызвало меньше напряжения. Чем больше и больше я задавал такие глупые вопросы, тем проще и проще мне это давалось, и - ах!, тем яснее я понимал, на­сколько чрезмерно серьезно я сам к себе отношусь и как смешно это выглядит. [...] Это послужило мне весьма полезным упражнением, т.е. эффект сказался незамедлительно; я начал воспринимать себя менее серьезно и реже следить за тем, произвожу я хорошее или плохое впе­чатление...» [10, s. 109].

Годом позже во время беседы выяснилось, что молодой человек вовремя защитил диссертацию с присвоением ему желанной степени.

Другой клиент жаловался на свое одиночество, а также на то, что ближние его избегают и относятся к нему пренебрежительно. Он был осторожен и не ждал ничего хорошего. Однако его лицо выража­ло не столько опечаленность, сколько недоверие, презрение, озлоб­ленность. То, что другие его обходили, не вызывало удивления. Тако­го рода самоисполняющееся предсказание им самим никак не осозна­валось. Постоянно и по много раз он задавался вопросом, что же от­талкивает от него людей? Ему было предписано поведение, суть ко­торого заключалась в том, чтобы он в присутствии других людей так часто, насколько это возможно, сдвигал определенным образом угол своего рта, наблюдая при этом за реакцией других. Придя на следую­щий сеанс, он сообщил, что всю прошлую неделю, как знакомые, так и незнакомые были к нему гораздо дружелюбнее и проявляли больший интерес, чем обычно.

Рассмотренные вмешательства обосновываются через терапев­тические изменения, что входит в противоречие с классическими ин­терпретациями: вместо того, чтобы вначале составить себе представ­ление об истоках проблемы, а затем, на основе этого представления быть в состоянии в конечном итоге изменить свое поведение, решаю­щим фактором в каждом случае успешного предписания образа дейст­вий является некая новая модель поведения, которая лишь вторично и то вовсе не обязательно приводит к конструированию другой фикции «как если бы». Хайнц фон Фёрстер несколько лет назад кратко оха­рактеризовал такое положение вещей, сформулировав свой эстетиче­ский императив: хочешь знать, учись действовать [16].

Но довольно примеров. Мы стоим лишь в самом начале нашего понимания тех возможностей, которые конструктивизм может пред­ложить практической жизни. Возможности эти простираются далеко за пределы психотерапии. Эффективность применения идей конструк­тивизма во многих областях, например, в области обучения менедж­менту, разрешения проблем управления в крупных организациях и общественных системах, является уже доказанной. Также и то, что они mutatis mutandis применимы в области международных отношений, сегодня нам больше не кажется утопией.

Таким же важным представляется и то, что конструктивизму ко­гда-нибудь удастся навести мост между естественными и гуманитар­ными науками.

Наконец, в отношении каждого из нас конструктивизм открыва­ет широкие перспективы личного характера. В одном из писем Вит­генштейна, написанном им в 1917 году своему другу Полу Энгельману, можно прочесть фразу, которая описанную здесь основную макси­му нашей жизни поясняет лучше, чем мое трудоемкое исследование: «Наступит время и мы проснемся настолько, что осознаем, что все нам снится» [2].