Вступление. Очевидно, что в рамках одной главы дать подробное обоснова­ние неконвенционалистскому образу мысли не представляется воз­можным; тем не менее

Очевидно, что в рамках одной главы дать подробное обоснова­ние неконвенционалистскому образу мысли не представляется воз­можным; тем не менее, составить о нем представление, указав на глав­ные особенности, а также зафиксировать их в виде отдельных пунктов — задача, по-видимому, выполнимая. Вместе с тем, надо отметить, что в отношении данной позиции существует определенная опасность не­правильного ее понимания. Зачастую конструктивизм, как и скепти­цизм, с которым он имеет много общего, отказываются принимать все­рьез на том основании, что он кажется излишне критическим, чуждым, либо попросту противоречащим «здравому» смыслу. Ясно, что всегда, когда какое-либо направление отвергается самым резким образом, то сущность отказа трактуется представителями данного направления со­всем не так, как его критиками и противниками. С моей предвзятой точки зрения, нечто подобное представляет собой та оппозиционная среда, с которой в 18 веке столкнулся Джамбаттиста Вико - первый истинный конструктивист, а также в недавнем прошлом Сильвио Чек-като и Жан Пиаже; причем вовсе не ввиду каких-то пробелов или не­лепостей в своей аргументации, а из-за подозрения, что конструкти­визм ведет к подрыву слишком значительной части фундамента тради­ционного мировоззрения.

Достаточно первичного поверхностного знакомства с логикой конструктивизма, чтобы убедиться в том, что данная позиция ведет к неотвратимой ответственности думающего человека, причем его одно­го, за все им сказанное, познанное, а в равной степени и им совершен­ное. В настоящее время, когда бихевиористы всю ответственность за происходящее перекладывают на окружающую среду, а социобиологи — большей частью на гены, такое учение, согласно которому, мир, в ко­тором мы живем, является таковым исключительно благодаря нам же самим, кажется несколько неуютным. Именно это, в конечном счете, хочет подчеркнуть конструктивизм - тем самым он открыто провоз­глашает о таких аспектах в теории познания, которые, как правило, ос­таются незамеченными.

Одним из основных тезисов является тезис о том, что мир, кото­рый мы познаем (проживаем) на собственном опыте и который мы са­ми же конструируем, является актом непроизвольным, наше конструи­рование не является предметом специального внимания, т.е. мы не знаем, как мы это делаем. Такого рода незнание имеет существенное значение. Радикальный конструктивизм утверждает - также как Кант в своей Критике - что те операции, при помощи которых мы выстраива­ем наш опытный мир, могут быть в значительной степени определены, и что, в свою очередь, знание этих операций - которые Чеккато так изящно по-итальянски называет consapevolezza operativa⁴ - может по­мочь в более эффективном осуществлении этого конструирования.

В своем введении, как уже было сказано, я решил ограничиться несколькими отдельными пунктами. Тема первой части - соотношение между знанием и той «абсолютной» действительностью, которая счи­тается независимой ни от опыта, ни от какого-либо процесса прожива­ния; так же в первой части показано, что наше знание никоим образом не может интерпретироваться как изображение, скорее, его можно сравнить с ключом, открывающим один из возможных путей (см. ци­тату из Алкмеона).

Во второй части приводится небольшой обзор возникновения скептической позиции в древности, дополняющей положение Канта о том, что, как раз в силу того, что у нас существует свой собственный способ мировосприятия, мы вообще не в состоянии представить себе какой-либо внеопытный мир. Далее в этой же части кратко освещается конструктивистская позиция Вико.

В третьей части проводится попытка разъяснить некоторые наи­более существенные черты конструктивистского понятийного анализа. Среди множества идей и направлений мышления, которые я перенял, главным образом, у Пиаже и Чеккато, лишь немногие остались не разъясненными и библиографически незадокументированными. Рабо­ты Пиаже в семидесятые годы оказали на меня значительное влияние и подействовали вдохновляюще; но еще до этого наша пятнадцатилетняя совместная работа с Чеккато придала моим мыслям указанное направ­ление и тысячекратную уверенность. Тем не менее, для конструктиви­ста всякого рода взаимопонимание, согласие, а также любые учения и точки зрения - всегда конструкции и интерпретации конкретного субъ­екта. Таким образом, в конечном итоге я один несу полную ответст­венность за то, о чем говорится в этой работе.

История философии представляет собой нечто типа путаницы из всякого рода измов. Идеализм, рационализм, номинализм, реализм, скептицизм, как и множество других вот уже свыше двух с половиной тысяч лет, начиная с самых первых свидетельств западноевропейских мыслителей, ведут друг с другом непрекращающийся спор. Сами же школы, направления и движения зачастую бывает трудно отличить од­но от другого. В какой-то мере все же каждый изм, претендующий на серьезное к себе отношение, должен отмежеваться от уже укоренив­шихся: как минимум, ему необходимо предъявить какой-то новый ме­тодологический нюанс в теории познания. Зачастую это оказывается не более чем очередная перегруппировка давно известных основных принципов, смещение отправных пунктов, или смысловое расщепле­ние привычного понятия. Эпистемологическая проблема — каким обра­зом мы обретаем знания о действительности, и является ли добытое знание «истинным» и достоверным - занимает современных филосо­фов не в меньшей степени, чем в свое время Платона. Несмотря на то, что методологические подходы стали более сложными и разветвлен­ными, сама постановка вопроса, не считая нескольких редких исклю­чений, не изменилась. Именно такая постановка вопроса привела к то­му, что все ответы, которые предлагались, едва ли хоть как-то прибли­жались к разрешению собственно проблемы.

Американским философом науки Хилари Путнам недавно это было сформулировано следующим образом: «От Сократа до Канта не было ни одного философа, который в своих первичных, далее не реду­цируемых принципах не был бы метафизическим реалистом»²¹ Путнам разъясняет это утверждение исходя из того, что, несмотря на двухтысячелетний спор философов о том, что существует в действительносmu, само понятие истинности, которое всегда подразумевало некую объективную данность, никогда не вызывало разногласий. Таким об­разом, каждый, кто утверждает, что нечто допустимо называть «ис­тинным» только в том случае, если оно соответствует некоей абсолют­но независимой «объективной» действительности, неизбежно является метафизическим реалистом.

По существу такое положение вещей не изменилось и после Кан­та. Несмотря на серьезное отношение некоторых мыслителей к крити­ке чистого разума, давление философской традиции оказалось непре­одолимым. Вопреки тезису Канта о том, что рассудок не извлекает правила своего функционирования из природы, а владеет ими априор­но, многие ученые все еще и сегодня чувствуют себя «открывателями», постигающими загадки бытия, медленно, но уверенно расширяя тем самым границы человеческого познания. Сколько философов посвя­щает себя задаче придать неопровержимую достоверность столь тяжко добытым знаниям, достоверность, опирающуюся на мир «настоящих» истин! Все это не выходит за рамки веками господствующей точки зрения о том, что знание тогда только является знанием, когда оно по­знает мир таким, каков он есть.

Разумеется, историю западной эпистемологии невозможно охва­тить несколькими страницами. В данном кратком опусе я вынужден буду остановиться лишь на самом главном тезисе, позволяющем кон­структивизму, который я представляю, отграничивать себя самым ра­дикальным образом от других измов господствующего понятийного пространства. Радикальное отличие коренится во взгляде на вопрос о соотношении знания и действительности. Так, если в традиционной теории познания, а равно в когнитивной психологии это соотношение трактуется как в большей или меньшей мере образное (иконическое) соответствие, то радикальный конструктивизм придает ему значение приспособленности (Anpassung) в функциональном смысле.

На примере из староанглийского языка такого рода смысловое противопоставление ясно прослеживается между понятиям match [30]. Если эти слова перевести на немецкий язык как «stimmen» и «passen» (в данном переводе на русский язык: «соответствовать» и «подходить»,

*

«годиться»), то и здесь в пределах некоторых контекстов удается вы­явить эквивалентное смысловое противопоставление. Предположим, мы говорим о каком-то изображении, что оно «соответствует» («stimmt»). Это означает, что оно передает изображаемое и в какой-то мере является с ним однообразным. Конкретные свойства, по которым устанавливается однообразие, могут меняться от случая к случаю. За­частую размер не играет никакой роли, также как и вес, цвет, либо расположение в пространстве и времени; и все же в таких случаях го­ворят о точной передаче, воспроизводстве пропорции, порядка, либо основного плана строения. На техническом жаргоне это называют «го­моморфизмом». В господствующих теориях познания мы всегда най­дем явные или подразумеваемые предпосылки, основанные на том, что результат познания, а именно наши знания, являются знаниями о реальном мире, а коль скоро это так, то внешний мир, являющийся принципиально независимым и самодостаточным, гомоморфно ото­бражается хотя бы в каком-то одном аспекте.

С другой стороны, в случае, когда мы говорим, что нечто «под­ходит», то подразумеваем не более и не менее того, что это нечто справляется с тем назначением, которое мы на него возложили. Ключ «подходит», если он отпирает замок. Понятие пригодности относится к ключу, но не к замку. Так, мы можем сказать наверняка, что профес­сиональный взломщик имеет множество ключей, имеющих различную форму и, тем не менее, открывающих нашу дверь. Данная метафора звучит грубовато, однако для придания наглядности обсуждаемой теме подходит не худшим образом. С точки зрения радикального конструк­тивизма все мы - ученые, философы, дилетанты, школьники, живот­ные, как, впрочем, любые живые существа - соотносимся с нашей ок­ружающей средой в такой же мере, как взломщик с замком, который он должен отпереть, чтобы добраться до добычи.

Именно слово «passen» («подходить»), понятое указанным обра­зом, наиболее полно соответствует английскому понятию «fit» в дар­винистской и неодарвинистской теории эволюции. Дарвин сам, к сво­ему же несчастью, ввел в употребление фразу «survival of the fittest» [31]. Тем самым он подготовил почву для возникновения нелепого пред­ставления о том, будто бы его теория делает допустимым изменять по степеням сравнения понятие пригодности, а среди организмов, при­способленных к своей среде, обнаруживать «более приспособленных», среди же этих последних - еще и «наиболее приспособленных»[32]. И все-таки, в теории, в которой выживание является единственным критери­ем видового отбора, существует лишь две возможности: либо вид при­годен для жизни в среде, либо - нет; т.е. либо он живет, либо вымира­ет. Только сторонний наблюдатель, который вводит совершенно дру­гие критерии в дополнение к просто выживанию, - нечто типа эконо­мичности, простоты, либо изящества жизни - мог бы на основании та­кой добавочной оценочной шкалы говорить о «лучшем» или «худшем» выживании. Однако в теоретической модели, в основу которой поло­жена исключительно выживательная способность видов, никакие до­полнительные оценки не могут считаться обоснованными.

Именно в трактовке понятия «fitness» совпадают основные прин­ципы теории познания радикального конструктивизма и теории эволю­ции: точно так же, как среда устанавливает границы выживания для живых организмов (органических структур), элиминируя варианты, выходящие за пределы возможностей выживания, так и опытный мир -будь то в повседневной жизни, или в лаборатории - определяет крите­рий правильности (Prufslein) для наших идей (когнитивных структур). Это справедливо в отношении самых первых закономерностей, выво­димых младенцем из своего еще едва-едва дифференцированного опы­та, это справедливо в отношении правил, при помощи которых взрос­лые стремятся одолеть трудности повседневной жизни, точно также это справедливо в отношении гипотез, теорий и так называемых «зако­нов природы», к формулировке которых ученые приходят в результате своих усилий и которые вносят стабильность и порядок в пределы дос­тупного нам опытного мира. Закономерности, эмпирические правила и теории подтверждают себя в свете дальнейшего опыта как надежные или нет (разве что мы вводим понятие вероятности, однако, поступая так, мы накладываем условие, чтобы знание обязательно было досто­верным и ясным),

В теории эволюции говорят о приспособленности, адаптации (нем. «Anpassung», англ, «adaptation») в том же смысле, в каком упот­ребляют эти понятия в отношении знания, провоцируя тем самым не­верные представления. Оставаясь приверженцами эволюционистского мышления, мы не можем говорить, о том, что организмы или наши идеи приспосабливаются к действительности; скорее, действительность отсеивает нежизнеспособный материал просто тем, что опреде­ляет пределы допустимого. «Естественный отбор», как в филогенети­ческом, так и в эпистемологическом аспекте, не отбирает позитивно самые устойчивые, наиболее пригодные, наилучшие или самые истин­ные формы, а функционирует негативно таким образом, что всему, что не выдерживает проверки, просто позволяет разрушаться. Такое сопос­тавление, безусловно, выглядит несколько натянутым. В природе лю­бой недостаток неизбежно оказывается смертельно наказуемым; что же касается философов, то они погибают из-за несовершенства своих идей чрезвычайно редко. В гуманитарном контексте речь следует вести не о выживании, а об «истинности». Не забывая об этой существенной поправке, мы приходим к ценной аналогии с эволюционной теорией: соотношение между жизнеспособными органическими структурами и окружающей средой по своей сути является таким же, как соотноше­ние между отдельными когнитивными структурами и опытным миром мыслящего субъекта. Обе структуры являются «пригодными»: первая, поскольку естественная случайность мутаций придала им форму, кото­рую они теперь имеют; вторая, поскольку человеческие намерения сформировали их в соответствии с целями, которым они теперь слу­жат. Цели эти - интерпретация, предсказание и контроль, либо управ­ление определенными жизненными событиями (опытом).

Более важной представляется эпистемологическая сторона ука­занной аналогии. Вопреки распространенному ошибочному убежде­нию этологов, никакие выводы относительно «объективного», т.е. предшествующего опыту мира, отталкиваясь от строения или поведе­ния живых существ, сделать невозможно. Дело в том, что - в соответ­ствии с эволюционными представлениями - между внешним миром и способными к выживанию биологическими структурами, либо моде­лями их поведения, не существует никакой причинной связи. Как заме­тил Грегори Бэйтсон, дарвиновская теория построена на кибернетиче­ском принципе достаточности (Beschrankung), а не на причинно-следственных отношениях[33]. Организмы и формы поведения, которые мы в любой точке эволюционного процесса обнаруживаем живыми, развились таковыми кумулятивно в результате случайных вариацион­ных изменений. Что же касается влияния окружающей среды, то оно при любых обстоятельствах сводится к элиминации //ежизнеспособных вариантов. Так что, в лучшем случае можно сказать, что на окружаю­щую среду возлагается ответственность за процесс вымирания, но ни­как не за выживание. Это означает, что наблюдатель, следящий за про­цессом развития, вполне может констатировать, что все вымершее ка­ким-то образом вышло за грань допустимого, а выжившее, по крайней мере, в настоящий момент, находится в его пределах. Такое утвержде­ние, тем не менее, является явной тавтологией (живет то, что выжива­ет) и не допускает никаких суждений относительно объективных свойств того мира, который обнаруживает себя исключительно по­средством отрицательных влияний.

Такая логика вполне приемлема при анализе основной проблемы теории познания. В самом общем смысле знание наше является полез­ным, значимым, жизнеспособным (если угодно оценивать его в терми­нах позитивной шкалы) в том случае, когда оно накладывает устойчи­вость на опытный мир, дает возможность делать предсказания, допус­кать или предотвращать те или иные явления и события. Если же оно не справляется с указанными задачами, то объявляется сомнительным, ненадежным, бесполезным и в конечном итоге может быть обесценено до уровня суеверия. В функциональном, прагматическом смысле идеи, теории и «законы природы» могут рассматриваться в качестве струк­тур, постоянно подвергающихся воздействию эмпирического мира (с которым мы вступаем во взаимодействие), в результате которого опре­деляется их устойчивость или неустойчивость. Если какая-либо когни­тивная структура не была отвергнута и по сей день, то это доказывает не более и не менее тот факт, что при данных обстоятельствах нашего опыта, она справляется с задачами, которые мы на нее возлагаем. Сле­дуя строгой логике, это вовсе не означает, что мы теперь знаем, как устроен объективный мир; это означает лишь то, что мы знаем один из многих путей, ведущих к достижению поставленной цели и который мы в нами же определенных обстрятельствах опыта избрали. Такое знание ничего не говорит нам - и в принципе сказать не может - сколько других возможных путей существует и в какой связи с внеш­ним миром, миром по ту сторону нашего опыта находится событие, ко­торое мы определили в качестве цели. Все, с чем мы можем соприка­саться из внешнего мира, - это в лучшем случае его границы (прегра­ды), или по-другому, как драматически выразился Мак-Каллок, один из первых кибернетиков: «Добиться доказательства неправильности гипо­тезы — в этом кульминация знания».

Таким образом, радикальность радикального конструктивизма состоит, прежде всего, в том, что он порывает с общепринятой тради­цией и предлагает теорию познания, в которой понятие знания больше не соотносится с «объективной», онтологической действительностью, а определяется единственным образом как устанавливаемый порядок и организация опытного мира, формируемого в процессе жизни (прожи­вания). Радикальный конструктивизм раз и навсегда отказывается от «метафизического реализма», всецело совпадая с позицией Пиаже, ко­торая гласит: «L'intelligence... organise le monde en s'organixanl elleтете»

Для Пиаже организация - это всегда следствие взаимодействия между познающим разумом и окружающей средой. Оставаясь всегда в первую очередь философом биологии, он характеризует такого рода взаимодействие как «адаптацию». С этим я вполне соглашаюсь, однако при условии учета всего того, о чем я говорил на протяжении преды­дущих страниц о процессе эволюционной адаптации: нужно уяснить предельно ясно, что смысловая составляющая «пригодности» в поня­тии «адаптация» («passen» in der Anpassung) ни в коей мере не должна пониматься как соответствие или гомоморфность. Относительно глав­ного вопроса - как соотносятся между собой когнитивные структуры, или знания и онтологический мир по ту сторону нашего опыта - Пиаже зачастую бывает двусмыслен и может сложиться впечатление, что он, несмотря на свой эпохальный вклад в конструктивизм, все же допуска­ет какой-то остаток метафизического реализма. В этом он совсем не одинок. Дональд Кэмпбелл, автор превосходного обзора о представи­телях «эволюционной эпистемологии» со времен Дарвина, писал: «Концептуальное включение реального мира остается спорным мо­ментом, если проблему знания определить как вопрос соответствия эмпирических данных и теории этому реальному миру» [34] ³. В своем из­ложении он поясняет, что представляемая Карлом Поппером и им самим эволюционистская теория познания полностью разделяет требо­вание науки о реализме и объективности. Однако, теория, которую он перед этим со знанием дела излагал своему читателю, все же ведет в противоположном направлении.

В первой части своей работы я попытался показать, что нераз­рывно связанное с реализмом понятие соответствия (match) между знанием и действительностью вовсе не обязательно выводить из поня­тия пригодности (fit), относящегося к контексту развития, не говоря уже о том, что совершенно недопустимо их путать. Во второй части я собираюсь хотя бы приблизительно обозначить, каким образом ради­кальный конструктивизм соотносится с общей историей эпистемоло­гии, а также показать, что он, может быть, и не столь радикален, как это выглядит с первого взгляда.

Сомнение в том, что знание соответствует действительности, возникло в тот же момент, когда разумное существо впервые задума­лось о своих собственных мыслях. Ксенофан, один из самых ранних досократиков, уже говорил: «Недоступна человеку и никогда не была доступна истина о Боге и мире; даже тогда, когда человек набредает на абсолютную истину, сам узнать он об этом не может. Лишь видимость суждена нам»[35].

Все, что может быть «увиденным», уже должно находиться где-то том еще до того, как на него упадет взор смотрящего. Тем самым знание неизбежно объявляется изображением мира, который где-то там пребывает, существует до того, как сознание его увидит, либо вос­примет каким-то другим образом. По такой логике был сотворен сце­нарий, в котором западноевропейская эпистемология утвердилась еще в VI веке до нашей эры. Что касается «метафизического реализма», то его не следует воспринимать в качестве одного из многих разновидно­стей этого сценария; он - единственно возможное его воплощение. По словам основателя биологических исследований когнитивных процес­сов Умберто Матураны: «Априорное допущение того, что объектив­ное знание, по сути - это описание того, что познается... снимает вопросы, что такое знать? и как мы познаем?» ^п Единственным обра­зом предвосхитив ответ на вопрос о природе знания, традиционная эпистемология поставила себя перед неразрешимой дилеммой. Если познание и его результат - знание являются обязательно описанием, изображением мира каков он есть (die Welt an sich), то в таком случае нам необходим критерий, по которому мы могли бы судить о «пра­вильности», «истинности» наших описаний и изображений.

Вместе с указанным сценарием - согласно которому человек ро­ждается в предустановленный, в себе и для себя пребывающий мир с единственной задачей: изучить и как можно достовернее познать дей­ствительность - пробивает себе путь и скептицизм. Идея «иллюзорно­сти», которая, согласно Ксенофану, присуща человеческому знанию вообще, и которая была широко разработана школой Пиррона и позд­нее Секстом Эмпириком, главным образом в аспекте человеческого восприятия, а также неразрешимый вопрос - насколько и соответству­ет ли вообще картина, передаваемая нам нашими ощущениями, объек­тивной действительности - до настоящего времени является самым уязвимым местом в теории познания. В качестве одного из примеров Секст рассматривает восприятие яблока. Органы чувств передают его как гладкое, ароматное, сладкое и желтое - однако то, что данное яб­локо в действительности обладает этими свойствами, не является само собой разумеющимся, также как не является само собой разумеющим­ся и то, что оно не обладает другими свойствами, ускользающими от нашего восприятия.

Упомянутый вопрос всегда будет оставаться без ответа в силу то­го, что максимум, на что мы способны, это сравнить наше ощущение яблока с другими ощущениями, но никоим образом не с самим ябло­ком — таковым, каким оно могло бы быть до того, как мы его так или иначе восприняли. Вот уже более двух тысяч лет этот аргумент не да­ет философам покоя.²² Позднее Кант еще «утяжелил» этот довод. Пе­реместив пространство и время (как априорные организаторы нашего опыта) из области абсолютной действительности в область феноме­нального, он поставил под вопрос существование внешних чувственно воспринимаемых свойств, а также объективность (предметность) само­го яблока. Отныне сомнением в том, действительно ли яблоко является таким гладким, ароматным, сладким и желтым, каким оно кажется, пе­рерастает в сомнение о существовании реального предмета, который мы обособили как автономную целостность от остального мира и вос­приняли в качестве «вещи».

Это сомнение фактически оказывается роковым в отношении на­дежности чувственного восприятия: оно подрывает любое наше пред­ставление об объективных структурах во внешнем мире и неизбежно приводит к вопросу о том, почему и, прежде всего, каким образом так происходит, что мы в нашей эмпирической данности пытаемся обна­ружить и обнаруживаем структуры, которые не являются отражением действительности. Или по-другому: если высказывание Канта о том, что опыт ничего не говорит нам о природе самих вещей¹², верно, то, как же объяснить, что мы все же живем в одном из многих возможных и все же чрезвычайно постоянном и прочном мире, наделенном на­дежными вещами и стабильными отношениями причины и следствия, верно нам служащими?

В этом состоит суть основного вопроса, на который радикальный конструктивизм пытается ответить. Ответ же, который он предлагает, в главном был обоснован Джамбаттиста Вико еще в 1710 году, более чем за полвека до «Критики» И. Канта.

Точно также как истина для Бога в том, что Бог познал путем творения, истина человеческая в том, что человек познал, когда созда­вал и посредством собственного труда выковывал. Наука (scienlia) и знание (cognitio) возникает из способа, которым вещи производятся².

Девиз Вико - Verum ipsum factum - истина есть сотворенное («factum» происходит от «facere» - слова «факт» и «делать» - от одного корня) - стал часто цитироваться в последнее время благодаря тому успеху, который принесло его автору переоткрытие в этом столетии его сочинений по истории культуры и социальной философии. Что же касается непосредственно его революционной концепции теории по­знания, то вспоминают о ней нечасто, еще реже она становится пред­метом дискуссий. По словам Вико, одному Богу ведомо, каков реаль­ный мир. Он его сотворил и только в силу этого знает, каков строи­тельный материал и каков план строения. Так же и человек может знать только то, к чему сам руку приложил; лишь строителю известны вещи, которые он конструирует (componii) - каковы составные части и как они друг с другом соединены. Вико даже употребляет термин «операционность», непосредственно предвосхищая тем самым главные идеи конструктивистов нашего века - Дыои, Бриджмена, Чеккато и Пиаже.

Однако надо отметить, что немало усилий Вико затратил на то, чтобы установить связь между человеческим знанием и божественным творением. Во время чтения его работ порой складывается впечатле­ние, что автор сам страшится своих выводов. И хотя развитая им тео­рия познания является логически выдержанной - человеческое знание конструируется самим человеком и, соответственно, ни в каком онтологическом божественном творении не возникает необходимости - все же открыто говорить о независимости знания Вико не решается. Из-за нерешительности подобного рода можно подумать, что мировоззрение Вико входит в противоречие с метафизикой Беркли. На самом деле, принцип esse est percipi (бытие есть воспринятое) имеет для Беркли то же значение, что для Вико выражение «Бог всеведущ, ибо он творец всего». Для обоих философов онтология происходит от Божественного действия и этим же действием гарантирована. Однако Вико намечает и другой путь к действительности, который, на мой взгляд, представляет больший интерес, поскольку не подразумевает рациональный реализм ни в каком виде. Вико предлагает рассматривать мифологию и искус­ство в едином ключе как символы действительности. Разумеется, сим­вол Вико рассматривает также как конструкцию, причем смысловая интерпретация этого понятия позволяет говорить об особом типе по­знания - познания, которое никак не назовешь онтологическим (веще­ственным), и в котором рациональное знание не служит материалом для конструирования.

Для данной дискуссии важно понятие познания не выводить за пределы сознания, разума. В этом состоит отличие Вико от Беркли и более поздних идеалистов - и человеческое знание, и мир рациональ­ного опыта - все это продукт когнитивного конструирования²*. Таким образом, познание для Вико это то, что мы сегодня назвали бы осозна­нием (BewuBtmachung) деятельности, результатом чего является наш опытный мир (Erlebenswelt). И хотя Беркли словами о том, «что все го­лоса небес, как и весь земной инвентарь, все тела, составляющие структурную громаду мира, не имеют своего существования вне разу­ма, бытие их должно быть воспринято, или познано», явно предпосы­лает мышлению деятельность, все же главный акцент у него всегда лежит на бытии вещей (Sein der Dinge), в то время как для Вико более важным является аспект человеческого знания и познания.

Своими выразительными ссылками на то, что знание/acere (дей­ственно), что оно составляется, строится, конструируется, Вико подо­шел к генетической эпистемологии Пиаже и к современному конструк­тивизму вообще значительно ближе, чем Беркли. И ничто так ясно не указывает на это, как высказывание, предвосхитившее эпистемологи-ческую позицию современных философов науки: «Человеческое зна­ние (наука) - не что иное, как привнесение связи между вещами»²⁹.

Итак, главный вопрос звучит следующим образом: почему же мы живем в относительно стабильном и надежном мире, если мы не имеем никакой возможности ни стабильность, ни регулярность, ни любое чувственно воспринимаемое качество приписывать с уверенностью объективной действительности? Вико не дает прямого ответа, однако, ему удается оставить в стороне сам вопрос, обращая его в бессмысли­цу: если мир, в котором мы живем и который познаем, с необходимо­стью конструируется нами самими, тогда нет ничего удивительного в том, что нам же самим кажется он и относительно стабильным. Чтобы достаточно ясно осознавать это, всегда необходимо помнить о главном принципе конструктивистской эпистемологии - гласящем, что конст­руируемый мир является не чем иным, как миром нашего собственного опыта, состоящим из нами же пережитого. Никоим образом он не мо­жет притязать на «истину», понимаемую как соответствие онтологиче­ской действительности. Позиция Вико по данному вопросу полностью сходится с позицией Канта, который утверждал, что «...природа, рас­сматриваемая в своей предметности, представляет, собой воплощение всей совокупности объектности (предметности) опыта»¹³. По Канту, «исходный материал чувственных впечатлений, которые рассудок в ре­зультате своей деятельности... перерабатывает в знание о вещах, назы­вается опытом»¹⁴; опыт же, вся эмпирическая данность, при любых об­стоятельствах остается результатом нашего способа жизневосприятия. Таким образом, и то и другое (и опыт, и знание) структурируется и оп­ределяется исключительно посредством пространства и времени, либо посредством категорий, являющихся производными от них.

«Переработка» чувственного сырья - это, согласно Канту, ре­зультат автоматического функционирования «мировоззренческих принципов» (пространства и времени) и категорий нашего мышления, характеризуемых как априорные. Без них никакой опыт был бы невоз­можен вообще. Все априорное - это, в известной степени, техника, при помощи которой организм описывает свой опыт. Накладывая ограни­чения на действия организма и определяя их, априоризм все же остав­ляет открытым вопрос о том, как организм функционирует (operiert), не говоря уже о том, почему. «A priori» означает «быть встроенным», «врожденным», и принятие априорного в конечном итоге волей-неволей приводит, пусть и не напрямую, к идее Бога и Платоновой ми­фологии категориальных идей. Позиция Вико по данному вопросу вы­глядит современнее и более убедительно. Вот что он говорит, к приме­ру, в отношении категории причинности: «Если истинным является только то, что сотворено (изготовлено), значит определить нечто через его причину эквивалентно тому, чтобы этой причиной стать (т.е. это нечто причинить)»³⁰. Такая точка зрения (к которой пришли также современные математики, стоящие на конструктивистских позициях, по-видимому, ничего не зная о Вико) имеет еще одно важное следствие, о котором Вико также было хорошо известно.

Сама возможность идентифицировать нечто в качестве причины является результатом процесса соединения автономных элементов, т.е. результатом активных действий познающего. Именно «упорядочение и компоновка элементов порождает определенную (т.е. причинно детер­минированную) форму вещей»³¹*. В самом общем, это означает, что мир, в котором мы живем, является таковым, каков он есть, и другим быть не может, поскольку именно таковым мы сами его творим (кон­струируем). По Канту способ такого конструирования определяется априорно. Для Вико, напротив, он не имеет ничего общего с неизмен­ными, встроенными в организм мировоззренческими принципами и способами мышления, определяющими суть конструируемого, а суть история самой конструкции. То, что может быть сконструировано в дальнейшем, определено рамками того, что сконструировано (изготов­лено) до этого²³.

Вико не рассматривает построение знания как процесс, направ­ляемый и контролируемый (никак не распознаваемым) соответствием «объективной» действительности. Интерпретируя познание как дейст­вие, ограниченное только лишь условиями, накладываемыми особен­ностями строительного материала, т.е. того, что уже сконструировано, он воплощает - хотя и неосознанно - базовые идеи кибернетической теории познания, отталкивающейся от принципа возможного в уста­новленных пределах, а не от принципа отображения или подобия.

И все же, каким бы изящным ни показалось данное объяснение, оно не дает ответа на два других вопроса: в каких пределах нечто (но­вое) можно считать совместимым с уже имеющимся знанием? и зачем вообще организму нужно такого рода когнитивное конструирование? Попытка отыскать какой-нибудь из возможных ответов на поставлен­ные вопросы определила содержание третьей части данной работы.

Автор предлагает желающим обратиться к работе Штольценберга, помещенной в том же сборнике, что и немецкий оригинал данной работы (Gabriel Stolzenberg Капп die Unlersuchung der Gmndlagen der Malhemalik tins etwas fiber das Denken verraten? S.236-293).

Георг А. Келли, основатель "Психологии личностных конструктов" ("Psychology of Personal Constructs") независимо пришел к подобному заключению: "Для живого су­щества мироздание является реальным, но вовсе не беспощадным до тех пор, пока оно само не сделает свой выбор в пользу такого толкования."¹⁵

В противоположность господствующей эпистемологии, в кото­рой познание выступает в качестве само собой разумеющейся активно­сти субъекта, не имеющего ни биологических, ни психологических ха­рактеристик, радикальный конструктивизм выходит за традиционные рамки, отталкиваясь от позиции, которую многие профессиональные философы называют в более или менее пренебрежительном тоне «пси­хологизмом». Такая предпосылка вытекает из единой модели, обра­зующейся при воссоединении материала первой и второй части данной работы.

Исходным следует считать представление о том, что познание (и знание) не может рассматриваться в качестве некоего конденсата, об­разуемого в результате пассивного восприятия, а является результатом активности субъекта. Такого рода активность - это вовсе не манипуля­ции с «вещами-в-себе», т.е. объектами, которые имелись бы во внеэм-пирическом мире и должны были бы мыслиться структурированными в готовом виде предметами, каковыми они кажутся познающему. Актив­ность, ответственную за построение знания, мы называем «оперирова­нием» («operieren»), что является свойством любой когнитивной сущ­ности, которая, по меткому выражению Пиаже, организует как сама себя, так и свой опытный мир. Тем самым теория познания превраща­ется в исследовательскую программу, ставящую своей целью выясне­ние того, каким образом разуму в результате своей активности удается из эмпирического потока (FluB des Erlebens) сконструировать мало-мальски надежный, регулярный мир. Функция сознания - это тема, ко­торая издавна занимала психологов, тем не менее, чем больше в иссле­дованиях делается акцент на активную операциональность разума, тем они становятся психологичнее. Если к этому еще добавить понятия и теоретические подходы эволюционизма (entwicklungsgeschichtliche), фило- и онтогенеза, то мы окажемся как раз в центре интересов «гене­тической эпистемологии». Что касается приверженцев метафизическо­го реализма, то они тут же ополчатся против такой позиции, ибо, со­гласно их представлениям, эпистемологию не следует марать сообра­жениями биологического или психологического характера¹⁸.

Если же мы принимаем тезис - в том виде, как его сформулиро­вал в свое время цитируемый в эпиграфе Алкмеон, - тезис о том, что человеческая активность, называемая познанием, вовсе не ведет к ис­тинной картине мира, а является процессом «отпирания» («ErschlieBen»), то к этой же активности должен принадлежать и процесс ковки самих ключей, при помощи которых человек пытается «от­переть» путь к избранным целям. Это означает, что второй вопрос, по­ставленный нами в конце предыдущего раздела, а именно, вопрос о том, зачем вообще нужна когнитивная активность, неразрывно связан с первым. И то, функционирует ключ или нет, зависит не от того, удаст­ся ли найти замок, к которому он подходил бы, а единственным обра­зом от того, отпирает ли он тем самым путь к топ цели, которую мы перед собой поставили.

Всякий конструктивизм интуитивно исходит из предположения, что любые когнитивные события происходят в опытном мире какого-либо целеориентированного сознания. В данном случае целеполагание вовсе не подразумевает целей, связанных с «внешним миром». Цели, о которых идет речь в данном контексте, возникают исключительно вследствие оценок когнитивным организмом событий собственного опыта с тем, чтобы одни повторить, а других попытаться избежать. Продукты когнитивной деятельности сознания, т.е. когнитивные кон­структы и структуры, всегда, соответственно, имеют цель и оценива­ются, во всяком случае, первоначально, по тому, как они этой цели служат. Понятие достижения цели, в свою очередь, предполагает нали­чие возможности устанавливать регулярность в эмпирической данно­сти. Аргументация, сформулированная Юмом, имеет прямое отноше­ние к сказанному: «Существуй малейшее подозрение в том, что про­цессы, протекающие в природе, могут изменяться непредсказуемым образом, и что прошлое не устанавливает никаких правил для будуще­го, - любой опыт был бы бесполезным и не вел бы ни к каким выво­дам»¹. Такого рода вера в регулярность и тем самым в возможность индуктивных выводов является одним из основных свойств всего жи­вущего.

Как и для Канта, для Юма «природа» - это «воплощение всей со­вокупности объектности (предметности) опыта»¹³. Это значит - все, что мы извлекаем из нашего опыта индуктивным способом, неизбежно этому же опыту и принадлежит, но никак не мифическому миру вне опыта, которым грезят метафизические реалисты.

Еще одно положение, к которому приводит позиция конструкти­визма, также касается свойства регулярности - свойства, присущего когнитивным организмам, или, сказать лучше, порождаемого когни­тивными организмами в пределах своего опытного мира. Прежде, чем иметь возможность говорить о регулярности, константности или об определенной неизменности чего-то, предварительно необходимо про­вести сравнение. По-другому это означает установить связь между уже пережитым и тем (новым) эмпирическим фактом, который до этого в ходе жизни никак не связывался с предыдущим опытом. Такого рода «установка связи» может, вне зависимости от конкретного результата сравнения, вести к двум фундаментально различающимся понятиям: эквивалентности (Aquivalenz) и самотождественности (individuelle Identitat). К смешиванию этих двух принципиально различных смысло­вых категорий приводит постоянная неосознанная путаница выраже­ний "такой же" ("das gleiche") и "тот же самый" ("desselbe") (в англий­ском языке это проявляется еще ярче, поскольку одно и то же слово the хате сплошь и рядом используется в обоих значениях). Если мы хотим разобраться в элементарных правилах когнитивного конструирования, то необходимо четко различать эти понятия.

Как удалось показать Пиаже, категории эквивалентности и само­тождественности не являются врожденными, а конструируются каж­дым «нормальным ребенком» в течение первых двух лет жизни. Ос­новополагающим является развитие воображения, которое, с одной стороны, позволяет одно из прошлых восприятий сравнивать с другим - происходящим в настоящий момент, а с другой - делает возможным объединять повторяющиеся восприятия и, в особенности, комплексы восприятий и, далее, определять их в качестве объектов, располагаю­щихся в пространстве, независимом от активности самого субъекта, и во времени, текущем вне его эмпирического потока. Развитие вообра­жения по такому сценарию ведет к двум принципиально возможным ситуациям сравнения: либо два комплекса восприятий одновременно «экстернализируются» как два независимых один от другого объекта; либо они рассматриваются в качестве двух восприятий одного и того же «существующего» объекта, единого в своей самотождественности. Это не имеет ничего общего со сравнением в реальности (Vergleich an sich), а лишь определяет концептуальный характер того, что сравнива­ют. Если процедура сравнения ведет к заключению «одинаковости», то мы имеем дело либо с двумя объектами, которые по сравниваемым па­раметрам оказываются равнозначными, либо с одним объектом, кото­рый в промежутке между обоими опытными восприятиями не изме­нился. Если процедура сравнения, напротив, приводит к заключению «различности», то, либо у нас два объекта, которые различны, либо объект один, но он изменился со времени предыдущего восприятия.

На практике эмпирические события сами объединяются таким образом, что нам не приходится каждый раз осознанно совершать вы­бор между эквивалентностью и самотождественностью. В одной из своих работ я уже показывал, что встречаются сомнительные ситуации, и то, каким образом мы пытаемся их разрешить, - в частном случае тождественности мы стремимся отыскать более-менее правдоподобное доказательство непрерывности[36]. Здесь же мне хотелось бы лишь под­черкнуть, что факт непрерывности существования индивидуального (самотождественного) объекта всегда является продуктом операции, производимой познающим субъектом, но ни в коей мере не может быть объяснен через свою принадлежность объективной действитель­ности.

Никто более искусно не использует это принципиальное свойст­во, чем фокусник. Предположим, на одном из представлений он просит у кого-нибудь из зрителей кольцо, перебрасывает его через сцену сво­ему помощнику, а затем предлагает ошеломленному зрителю отыскать кольцо в собственном кармане. Фокус состоит в том, что восприятие зрителей нарушается таким образом, что они совершенно непроиз­вольно устанавливают тождественность между единственный раз уви­денным кольцом и любым переброшенным через зал объектом. Если это удается, то остается предположить, что только чудо в состоянии одно и то же кольцо переместить в карман зрителя. Аналогичным об­разом происходит и в случае с красной лентой, которую фокусник раз­резает на мелкие кусочки, а затем - буквально через мгновение - снова размахивает ею перед глазами во всей ее первоначальной целостности. Другим схожим и часто цитируемым примером служит кинофильм, ко­торый мы при определенных условиях восприятия смотрим как еди­ный континуум отдельных различающихся изображений (кадров), как одно непрерывное движение. Вне зависимости от того, скакала ли где-то и когда-то «реальная» лошадь в действительности и была при этом снята на пленку, во время демонстрации фильма мы сами должны из последовательности кадров сконструировать движение как непрерыв­ное изменение (одной и той же лошади). (Тот факт, что всю операцию мы проделываем непроизвольно, ничего не меняет в том, что каждый раз мы все равно должны ее проделывать, если хотим увидеть лошадь в движении)

Не в меньшей мере конструктами являются суждения об одина­ковости или различности в сфере предметного восприятия. Как я уже ранее упоминал, «одинаковость» - это всегда результат исследования определенных свойств. Два яйца могут считаться одинаковыми по форме и цвету уже по тому, что происходят от одной и той же курицы, но различаться, если одно было снесено вчера, а другое - шесть недель назад. Полевая мышь и слон имеют различия по многим характеристи­кам и все же они одинаковы в том, что являются живыми существами; их тождественность проявляется и в том случае, когда мы хотим отде­лить млекопитающих от других классов животных. Наконец, все яйца, все животные и все вещи, которые я наблюдаю или могу себе предста­вить, являются одинаковыми в одном - я сам, путем вполне определен­ных операций восприятия, обособил их в поле моего эмпирического пространства в качестве ограниченных, замкнутых в себе объектов. Как в отношении данного случая, так и в отношении любого другого, не подлежит сомнению то, что критерии, на основании которых уста­навливается факт тождественности или различия, создаются и отбира­ются самим субъектом в процессе его жизни и формирования сужде­ний и не могут быть приписаны независимому мирозданию.

Еще более важным для радикального конструктивизма является признание примата активности субъекта в отношении того, что мы на­зываем регулярностью, постоянством в эмпирическом пространстве (Erlebenswelt). Как регулярность, так и постоянство, предполагают воспроизводимость опыта, воспроизводимость же, в свою очередь, может быть установлена лишь на основе сравнения, порождаемого су­ждением о тождественности. Тождественность, как мы установили выше, может быть только относительной: предметы и события тожде­ственны лишь в отношении тех свойств или составных элементов, ко­торые выбраны для сравнения. Это означает, что эмпирический объ­ект, состоящий, к примеру, из элементов a, b и с может быть отождест­вляем с эмпирическим объектом, состоящим из элементов a, b, с и х, лишь постольку, поскольку элемент х не принимается во внимание. В этом суть принципа ассимиляции. В тех случаях, когда решение о тож­дественности принимается исключительно на основании элементов или качеств a, b и с, любой предмет, содержащий a, b и с, окажется приемлемым. От других предметов, также содержащих компоненты а, b и с, он будет неотличим до тех пор, пока для сравнения не будут взя­ты другие свойства. Ситуация меняется, если предмет, обладая все те­ми же элементами a, b и с, начинает вести себя как-то по-другому, не так, как от него ожидалось на основании предыдущего опыта об а-Ь-с-предметах. Это приводит к ситуации возмущения (perturbation), кото­рая может разрешиться тем, что внимание будет обращено на другие составные элементы или свойства. Когда такое случается, создаются предпосылки для того, чтобы предмет, являющийся фактором возму­щения (и тем самым не вписывающийся в данную ситуацию) обособить по свойству х от других предметов, приемлемых в сложившейся ситуации. В этом состоит основной принцип, опираясь на который Пиаже построил свою теорию ассимиляции и аккомодации для активностных схем (Aktionsschemata), и который в его анализе когнитивного развития занимает центральное место. Здесь мне хотелось бы отме­тить, что в данном принципе, помимо прочего, воплощено понятие пригодности (Passen), поскольку нигде речь не идет о том, каким обра­зом предмет берется в его «объективности» или каким образом он пре­бывает в «действительности». Важно лишь то, отвечает ли он наклады­ваемым на него ожиданиям и тем самым «годится» или нет.

Теперь, когда мы знаем, что повторяемость конструируется на основе операции сравнения, становится ясным, что те же принципы остаются в силе для любого вида регулярности (которая всегда служит предпосылкой повторяемости). И в том и в другом случае это является вопросом выбора того, что именно берется во внимание при сравне­нии и к чему конкретно относится требование «тождественности». По­лагая, что исходный сырьевой материал опытного мира является дос­таточно богатым, ассимилирующее сознание в состоянии привнести (сконструировать) в полностью беспорядочный, хаотичный мир регу­лярность и порядок. В какой мере это удается, больше зависит от целей и от уже сконструированных исходных положений, чем от данных, по­ступающих из так называемого «реального» мира. Все же в пределах нашего опыта, определяемого избранными целями, мы склонны при­писывать любые препятствия скорее мифической действительности, чем нашему образу действия.

Строитель, занимающийся кирпичными постройками, рано или поздно приходит к заключению, что все оконные и дверные проемы должны иметь свод для поддержания верхних конструкций. Если при этом строитель будет убежден в том, что он открыл один из законов абсолютного бытия, то будет ошибаться таким же образом, как оши­бался Кант, который верил, что всякая геометрия должна быть исклю­чительно эвклидовой. Все, что мы выбираем в качестве строительного материала, будь то кирпич или элементы Эвклида, определяют грани­цы конструирования. Эмпирически мы можем воспринимать эти гра­ницы только «изнутри», из перспективы кирпичной постройки или эвк­лидовой геометрии. Пределы мира, о которые разбиваются наши начи­нания, нам не дано увидеть воочию. То, что мы переживаем, воспри­нимаем, познаем, изучаем, конструируется исключительно из нашего собственного строительного материала и подлежит объяснению только с позиций нашего способа конструирования.

Резюме

Правила языка неумолимо вынуждают нас к последовательному изложению. Все три части главы могут быть прочитаны лишь последо­вательно, одна за другой, несмотря на то, что данная очередность вовсе не является отображением некоего обязательного логического поряд­ка. Тема каждой отдельной части имеет лишь весьма условную авто­номность, поскольку все, что говорится в конструктивистском ключе, настолько тесно переплетается с другими базовыми идеями, что любое автономное изложение неизбежно будет производить впечатление вы-рванности из общего контекста подобно пианистическому этюду (Fingerubung). Приведенная аргументация не должна рассматриваться в виде тянущейся единой нити, на которую нанизывается новое миропо­нимание; напротив - это одна неделимая ткань.

Семантический анализ показывает, что, с одной стороны, созна­ние, обладающее свойством познавать, судит о «повторяемости», «по­стоянстве» и «регулярности» только опираясь на принцип сравнения; с другой стороны, он показывает, что еще до того, как произойдет опе­рация сравнения, вопрос о том, рассматривать ли оба события, подле­жащие сравнению, как проявления одного и того же объекта, или как два отдельных объекта, уже должен быть решен. Такое решение уста­навливает для каждого случая, что рассматривать как «существую­щую» целостность (предмет) и что как отношения (между предмета^ ми); так создается структура в общем потоке эмпирических событий. Эта же структура является не чем иным, как тем, что когнитивным ор­ганизмом, наделенным сознанием, воспринимается как «действитель­ность». А поскольку такая «действительность» была сотворена и тво­рится практически всегда непроизвольно, она кажется данностью неза­висимого, автономно «существующего» мироздания.

Такая позиция не является чем-то новым. Со времен Пиррона и до теоретических физиков современности, которые вынуждены часто себя спрашивать, открывают ли они законы природы или природа вти­скивается в предустановленные гипотезы путем тщательной подгонки экспериментальных наблюдений, - скептицизм остается верен своему заключению. До тех пор, пока мы в высшей степени являемся «мета­физическими реалистами» и наделяем познание (как научное, так и по­вседневное) возможностью передавать «истинную» картину от нас не­зависимого «реального» мира, скептики будут всегда казаться песси­мистами и задирами, так как их аргументация волей-неволей обращает наше внимание на тот факт, что никакое «достоверное» познание не­возможно. Все же реалист обязан, несмотря на это оставаться реали­стом даже тогда, когда он отворачивается от аргументов скептицизма как от противоречащих «здравому» смыслу и поступает так, как будто бы они никогда не высказывались. Если бы он серьезно рассмотрел эту аргументацию, то должен был бы отступить в одну из форм субъектив­ного идеализма, а такое отступление неизбежно приведет его, в конце концов, к солипсизму - к убеждению, что никакого независимого от субъекта мира вообще существовать не может.

Поскольку, с одной стороны, сложившаяся ситуация, благодаря неопровержимой логике аргументации скептицизма, выглядит совер­шенно неотвратимой, и поскольку, с другой стороны, мы интуитивно убеждены и обнаруживаем ежедневно из повседневного опыта, что мир полон препятствий, которые мы сами не устанавливаем намеренно на своем пути, мы должны вернуться к самым основам теории позна­ния, чтобы быть в состоянии разрешить возникшую дилемму. Помимо прочих, к такого рода основам принадлежит вопрос о соотношении между знанием и действительностью, и именно это является тем пунк­том, по которому радикальный конструктивизм выходит за пределы традиционного сценария в эпистемологии. Коль скоро познание боль­ше не понимается как поиск абсолютного (иконического) соответствия с онтологической действительностью, а лишь как поиск подходящего образа действия и способа маслить, традиционная проблема исчезает сама собой. Знание конструируется живым организмом таким образом, чтобы бесформенный в себе и для себя пребывающий эмпирический поток упорядочить насколько это возможно в воспроизводимые собы­тия и более-менее надежные связи между ними. Возможности для та­кого рода конструирования упорядоченности всегда определены пре­дыдущими ступенями данной конструкции. Это значит, что «реаль­ный» мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Поскольку все неудачи описываются и объясняются нами исключительно в тех же понятиях, которые мы ис­пользовали при конструировании разрушившейся структуры, никакие препятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу.

Для того, кто это понимает, само собой разумеющейся является мысль о том, что радикальный конструктивизм не следует истолковы­вать как некое изображение или описание абсолютной действительно­сти, а как одну из возможных моделей познания, относящейся к когнитивным живым существам, способным из материала своего собствен­ного опыта конструировать более или менее надежный мир.

Литература

1 Bateson, Gregory: "Cybernetic explanation" American Behaviorisl 10 1967,29-32.

2 Berkeley, George (1710): A Treatise Concerning (he Principles of Human Knowledge. Open Court, La Salle (Illinois) 1963, S.32.

3 Campbell, Donald Т.: "Evolutionary Epistemology". In P.A.Scilpp (Hrsg): 7'/7e Philosophybof Karl Popper. Open Court, La Salle (Illinois) 1974.

4 Ceccato, Silvio: Un tecnico fra i filosofi. Vol.1 und 2. Marsilio, Mantua 1964/1966.

5 McCulloch, Warren S.: Embodiments of Mind. M.I.T. Press, Cambridge (Mass.) 1965, S. 154.

6 Diels, Hermann: Die Fragmente der Vorsokraliker. Rowohl, Hamburg 1957, S. 39.

7 Diels: op. cit, S. 20.

8 Empiricus, Sextus (ca. 200 n. Chr.): Outlines of Pyrrhonism. (Obersetzt von R. G. Bury). Heinemann, London 1967, S. 57,1, 94-95.

9 Glasersfeld, Ernst von: "Cybernetics, experience, and the concept of self. In M. N. Ozer (Hrsg.): A Cybernetic Approach to the Assessment of Children: Towards a more Humane Use of Humane Beings. Westview Press, Boulder (Colorado) 1979.

10 Hume, David (1750): An Enquiry Concerning Human Understanding. Washington Square Press, New Yortk, S. 47.

11 Kant, Immanuel (1783): Prolegomena zu jeder kunfligen Metaphysik. Werke, Bd. IV. Konigliche PreuBische Akademie der Wissenschaften, Berlin 1911,8.294.

12 Kant: op. cit., S. 295.

13 Kant: op. cit., S. 295.

14 Kant, Immanuel: Krilikder reinen Vernunfl. Werke, Bd. 111. 2. Auflage

1787,8.27.

15 Kelly, George A.: A Theory of Personality. Norton, New York 1963, S.8.

16. Lorenz, Konrad: "Kants Lehre vom Apriorischen im Lichte gegenwartiger Biologic". Blatter fur deutsche Philosophic 15, 1941, S.94-125.

17 Maturana, Humberto R.: Biology of Cognition. (Report 9.0), Biological Computer Laboratory, Urbana (Illinois) 1970, S. 2.

18 cm. Mays, Wolfe: "The epistemology of Professor Piaget". Minutes of the Aristotelian Society, London, Dec. 7, 1953, S.m54-55.

19 Piaget, Jean: La construction du reel chez I'enfant. Delachaux et Niestle, Neuchatel 1937,8.311.

20 Piaget: op. cit.

21 Putnam, Hilary: Reason and History. (In press)

22 cm. Richards, John, und von Glasersfeld, Ernst: "The control of perception and the construction of reality". Dialectica 33, 1979, S. 37-58.

23 cm. Rubinoff, Lionel: "Vico and the Verification of Historical Interpreta­tion". In Tagliacozzo, G., M. Mooney und D. P. Verene (Hrsg.): Vico and Contemporary Thought. Humanities Press, Atlantic Highlands 1976.

24 Skagestad, Peter: "Taking evolution seriously: Crotical comments on D.T.CampbeH's evolutionary epistemology". The Monist 61, 1978, S.611-624.

25 Spinner, Helmut F.: Begriindung, der Kritik und Rationalitcit. Bd. 1. Vieweg. Braunschweig 1977, S. 61.

26 Uexkull, Jakob von (mil Georg Kriszat, 1933): Slrei/zuge durch die Umwellen von Tieren und Menschen. Fischer, Frankfurt a.M. 1970.

27 Vico, Giambattista (1710): De Anliquissima Italorum Sapientia. Stamperia de'Classici Latini, Neapel 1858, Kapetel I, § 1,5-6.

28 Vico: op. cit., Kapitel I, § III, 2.

29 Vico: op. cit., Kapitel VII, § III, 5.

30 Vico: op. cit., Kapitel III, § 1,2.

31 Vico: op. cit., Kapitel III, § 1,3.

ПРИЛОЖЕНИЕ Б к Главе 2:

Поиск по сайту: